Третий лишний

Том 22











АЛЕКСАНДР ШАТРАБАЕВ




Т Р Е Т И Й  Л И Ш Н И Й

               









г. Екатеринбург
2023
               



Редактор и корректор Ю.Н. Степанова.

ОТ АВТОРА

Прочитав название данной книги иной читатель может подумать, что в ней речь идет о безответной любви третьего лишнего к еще чьей-то подруге или уже замужней даме. И почти не ошибется: поскольку во втором разделе данного повествования так все и сложится... Почему «почти»? Да потому, что в первом разделе, присутствует не любовный, а исторический роман, в котором «третьим лишним» становится московский князь Дмитрий Трубецкой – освободитель своего Отечества от польских «друзей».
Если «перелопатить» всю литературу о Смутной поре Государства Российского, которая продолжалась пятнадцать лет, с 1598-го по 1613 год, и которая вместила в себя столько событий, что хватило бы на целую эпоху, голова пойдет кругом от всевозможных оценок того времени. А, если быть точнее, о том, кем были эти истинные освободители Московии от польской интервенции.
Очень содержательную статью опубликовал в Сети Алексей Филиппов. Вот что он пишет о Смутной поре: «Там было почти все, чего стоило бояться: катастрофический недород, унесший порядка полумиллиона жизней. Падение династии и воцарение самозванца. Свержение самозванца и воцарение другой династии. Грандиозный мятеж, объединивший крестьян и военное сословие. Подавление мятежа, появление нового самозванца и падение династии. Опустошительные рейды крымских татар и ногайской орды, охотившихся за рабами. Венцом всего этого стала польская интервенция, распад государства и, как считают некоторые историки, его фактическая ликвидация после избрания на русский престол польского королевича Владислава. В Смуту произошло и стремительное возвышение «новых людей». И дворян, и простолюдинов, — как Козьма Минин и совершенно забытый в наше время, третий, наряду с ним и князем Пожарским, организатор Земского ополчения, протопоп Савва».
Отдавая должное протопопу, другой «исследователь» Алексей Дурнов, пишет следующее: «И была в Москве радость великая, и начали во всех церквах в колокола звонить и молитвы Богу воссылать, и все радости великой преисполнились. Люди же города Москвы все хвалили мудрый добрый разум, и благодеяния, и храбрость Михаила Васильевича Скопина-Шуйского». Так «Повесть о победах Московского Государства» описывает торжественное вступление Михаила Скопина-Шуйского в Москву 10 марта 1610 года. Если бы дело происходило в Древнем Риме, то юный князь удостоился бы настоящего триумфа. Только что молодой воевода снял со столицы царства осаду, разбив под Дмитровом войско польского шляхтича Яна Сапеги. До этого 23-летний Скопин-Шуйский успел одержать над поляками еще несколько важных побед, заручиться поддержкой Швеции, усмирить многочисленных мятежников, подбиравшихся к Москве. Всего полтора года понадобилось царскому племяннику, чтобы стать национальным героем. По Москве даже поползли слухи, что Скопин-Шуйский был бы, наверное, неплохим царем.
Михаил Васильевич засиживаться в освобожденной им Москве не собирался. Его войско готовилось выступить на осажденный поляками Смоленск. Поход был назначен на конец апреля, но воеводе пришлось немного отложить его. Князь Иван Воротынский попросил Скопина-Шуйского стать крестным отцом его сына. Воевода был приглашен на торжественный пир. Крестной матерью была Екатерина Шуйская — жена Дмитрия Ивановича и, что немаловажно, дочь знаменитого опричника Малюты Скуратова. Скуратовна, как иногда называли эту женщину, поднесла куму чашу с вином. Выпив его, Скопин-Шуйский немедленно почувствовал недомогание. Из носа хлынула кровь, князь лишился чувств, и его спешно унесли домой. После двух дней страшный мучений 23-летний воевода скончался.
Новость о смерти «спасителя Москвы» едва не привела к массовым беспорядкам. Чернь бросилась громить дом царского брата, помешать ей сумели только стрельцы. Никакого следствия проведено не было. Практически никто не сомневался, что Скопин-Шуйский умер не от внезапной хвори, а от яда. И что яд этот ему подсыпал Дмитрий Шуйский, возможно по приказу и с ведома брата. Кое-кто высказывался даже жестче. Живший тогда в Москве немецкий проповедник Мартин Бер написал о смерти молодого воеводы следующее: «Храбрый же Скопин, спасший Россию, получил от Василия Шуйского в награду — яд. Царь приказал его отравить, досадуя, что московитяне уважали Скопина за ум и мужество более, чем его самого».
Недовольство Шуйскими даже при живом Скопине было очень серьезным. И подогревали его те бояре, которые были от власти отстранены. Иными словами, Василию и Дмитрию ничто безопасности не гарантировало бы. Если предположить, что их бы все равно свергли, то Скопин-Шуйский стал бы очевидным претендентом на трон. Можно даже сказать, фаворитом в такой борьбе. Едва ли кто-то подумал бы тогда о Романовых. По всей вероятности, в этом случае Красную площадь украшал бы сейчас именно памятник Скопину-Шуйскому, а вовсе не Минину и Пожарскому».
Еще один «летописец» Смутной поры, некий Дмитрий Левчик, в своем пасквиле под названием «Кому на самом деле служило “ополчение” Минина и Пожарского и, как русским царем чуть не стал швед», сенсации ради, посмел утверждать о том, что эти, народом выбранные руководители ополчения, оказывается, были «шведскими наёмниками» короля Сигизмунда III.
Отслеживая литературу последнего времени: художественные произведения, публицистику и научные исследования, приходишь к выводу, что теперь все чаще и чаще стали упоминать добрым словом имя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Считая, что именно ему следовало бы составить компанию Минину и Пожарскому, на постаменте памятника им, а не оставаться третьим лишним.
 P.S.
Для того, чтобы хоть каким-то образом попасть в это самое Смутное время, мне пришлось, пользуясь текстом произведений Валентина Костылева, «Кузьма Минин» и «Минин и Пожарский», а также материалами уже выше упомянутых: А. Филиппова, А. Дурнова, Д. Левчика, а также А. Можаева, В. Козлякова, А. Долохого, Н. Николаева и других, иногда становиться попаденцем.
Если обратиться к Википедии: «Попаданчество», «попаданство» – распространенный прием фантастической литературы, связанный с внезапным переносом героя («попаденца») в прошлое, будущее, на другую планету, в параллельный мир, в мир художественного произведения. Не следует смешивать этот приём с родственной ему хронооперой, где описывается целенаправленное воздействие человека на прошлое с целью изменения настоящего».
;
Р А З Д Е Л   П Е Р В Ы Й


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Т Я Ж К И Е  В Р Е М Е Н А

Глава 1

Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой в этот раз решил лично проверить стрелецкие да казацкие заслоны, желая своими глазами увидеть, насколько крепка и непроходима осада Кремля – последнее убежище польского гетмана.
По-молодецки взлетев в седло да пришпорив рысака сажень тридцать проскакал галопом. А затем, словно б решив перевести дух, поехал мерным шагом, подле своего стремянного Разгульного, бывшего ляпуновского казака.
Ехали молча, отчего Трубецкому вдруг вспомнилось его тайное присутствие в составе послов русских, которых польский вельможа и канцлер Сапега пригласил к себе.
Разговор происходил в ту пору, когда шла осада Смоленска. А о московских послах, прибывших от Боярской думы в королевскую ставку под осаждённый город, было известно крестьянам, которые были убеждены, что просят русские послы отпустить в Москву на царский престол королевича Владислава да увести польские войска из Московского государства. Король — ни «да», ни «нет», — томит послов. Ожидается новая беседа послов с панами.
В деревнях рассудили так: умыслил Сигизмунд третий присоединить Русь к Польше, чтобы вогнать крестьянство в еще большую кабалу, нежели то было прежде, при московских царях. Тогда крестьяне были рабами только русских бояр и дворян, а теперь их хотят сделать еще и рабами польской шляхты. Тогда давил один тиран, а при королевском иге будут два тирана.
Четыре года назад народу под началом Болотникова не удалось свергнуть дворянское иго, а при двойном иге и вовсе никогда не вылезешь из кабалы! Об этом много разговоров было в Тихих Соснах. Народ истомился в крепостной неволе, но народ и мысли не допускал, чтобы иноземные завоеватели могли быть полезными ему. Не верил ни в какую помощь со стороны русский народ, верил только в свои силы.
Великий польский канцлер Лев Сапега принял вызванных в королевскую ставку московских послов. Возглавлял посольство на этот раз князь Василий Васильевич Голицын. Другой великий посол, Филарет Никитич Романов, сославшись на болезнь, в ставку не пошел, прислав вместо себя дьякона Томило Луговского. Под личиной которого и скрывался в ту пору Дмитрий Трубецкоой.
— Итак, — заявил Сапега, — нам с вами настало время решить судьбу Московии! Пора и Смоленску образумиться, а вам, послам, убедить боярина Шеина склонить свои знамена перед Речью Посполитой. Он должен сдать крепость без замедления.
Сапега прочитал грамоту, полученную им из Москвы от семи бояр, управлявших государством после свержения царя Василия Шуйского. В этой грамоте послам приказывалось поступать во всем согласно королевской воле.
За известие о боярской грамоте низко кланяемся, — сказал Голицын, — но Смоленска отдать не можем. Посланы мы не от одних бояр, но и от патриарха, и всего священного собора, и от всех чинов, и от всей земли и отвечать должны перед ними. Нынешняя же грамота прислана одними боярами, и то не всеми. А от всего народа никакой грамоты к нам нет. Можем ли мы отдавать свою родную мать-землю без всенародного земского схода?
— Rola — mac kto jej moze rade de — усмехнулся Сапега.
— Истинно, вельможный пан!.. Но мы пока того не видим, чтобы вы хорошо нами управляли. Мы видим убийства» пожоги, грабежи…
Сапега побагровел:
— Вы мудрите! Опасайтесь!.. Как бы мы вас не перемудрили.
Тогда вперед выступил, мягко, на носках, приземистый дьяк Томило Луговской. Тряхнул своим пышным да кудрявым париком, добродушно улыбнулся:
— Просим прощенья, господа паны! У нас говорят: корми, как земля кормит; учи, как земля учит; люби, как земля любит. Так-то, милостивые паны! Можете ли вы огнем и мечом удовольствовать нас?! Подумайте!
Сапега, прищурив глаза, высокомерно и с некоторым подозрением осмотрел Луговского с верху до низу.
— Хитрить изволите, — процедил он сквозь зубы.
Шумно поднялся со своего места начальник осады Смоленска Ян Потоцкий, сказал что-то Сапеге по-латыни. Все паны вместе с Потоцким и канцлером удалились в соседнюю комнату.
Томило Луговской в отсутствие их начал осуждать митрополита Филарета Никитича Романова за то, что он не пошел на сегодняшнее свидание с панами. Голицын, один из всех послов зная о столь рискованной подмене Луговского Трубецким, улыбнулся, промолчал…
«Не время раздорам» - подумали послы, доверяя Галицину, как себе. Пускай люди доказывают, что он, Голицын, имеет больше Романовых прав на престол, — сам он теперь об этом не скажет ни слова. Василий Васильевич старался в посольских делах ставить Филарета на первое место, но митрополит сам избегает встреч с панами и споров с ними… Вот и теперь… явно схитрил…
Послы особенно ревниво следили за тем, чтобы никто не уклонялся от встреч с панами. Положение день ото дня ухудшалось. Настойчивость Голицына и других послов начинала приводить панов в бешенство. Каждый день могла разразиться королевская гроза над посольским лагерем. Это многие поняли. И, тайно приняв сторону Сигизмунда, под тем или иным предлогом уехали в Москву. Так поступил и келарь Авраамий Палицын, прославленный монахами Сергиевской лавры как герой. Он получил от Сигизмунда вместе с новоспасским архимандритом Евфимием отпускную грамоту к патриарху. В ней говорилось, что они приходили к королю от всего Московского государства с послами бить челом о королевиче, что король их челобитье слушал и отпустил их в Москву. Из сверхтысячного посольства осталось всего человек тридцать твердых, неуступчивых.
Дверь сенаторских покоев отворилась. В комнату опять вошли Сапега, Потоцкий и другие паны-сенаторы. Лица их были надменны; у некоторых на губах играла насмешливая улыбка.
Сапега в первый раз позволил себе вести беседу с послами, развалившись в кресле, подчеркнув тем самым перемену в обращении с ними. Паны, подражая ему, каждый по-своему, старались показать, что у ясновельможной шляхты нет никакого уважения к послам, что они не признают их за настоящих послов, считают их ниже себя. Сапега заявил, польские власти, мол, оказывают им, послам, большую честь, терпеливо поддерживая эти нескончаемые переговоры.
— В прошедшие дни вы ссылались на то, — сказал Сапега, — что у вас нет приказа от своего правительства. Но теперь приказ, подписанный главою правительства князем Мстиславским, получен, а вы упрямитесь и не желаете подчиниться королевской воле.
Голицын на этот раз, тоже сидя в кресле, ответил:
— Но не ты ли, пан гетман, уверял нас, что его королевское величество позволил крест целовать одному токмо королевичу? И, к тому же, не ты ли обещал увести войска свои из России? Чего же ради отпираешься ныне от своих обещаний?!
— Может ли его величество отпустить сына без сопровождения войска?.. Подумайте! Кто из вас поручится за безопасность жизни королевича в Москве? И какие же вы послы, если не слушаете своего правительства?
Положение Голицына и послов становилось затруднительным. Они, действительно, отказывались исполнить приказ своего боярского правительства. Голицын с достоинством спокойно ответил:
— Семь кремлевских бояр-правителей меньше знают, нежели мы. Нас отпускали от всей земли. От одних бояр мы бы и не поехали.
Сапега полунасмешливо произнес:
— Дух святой вложил прояснение вашим семи боярам… Они теми же словами вам указывают, какими и мы от вас того же требовали. Кто, как не Бог, открыл им все это? Вам тем паче надлежит повиноваться воле его королевского величества. Патриарх — духовная особа, ему не до земского дела… А народ? Стоит ли о нем говорить?..
— Земские люди — великая сила в нашей стране… — заметил ему Голицын. — Это народ!
Кое-кому из высокородных русских дворян, находившихся в посольстве, не нравилось, что Голицын постоянно ссылается на земских людей, то есть на посадских и крестьян.
Канцлер знал о таких настроениях среди бояр.
— Давно ли русские князья стали холопами своих холопьев? — язвительно спросил он.
Голицын горько усмехнулся.
— С тех пор, — ответил он, как паны захотели сделать русских князей своими холопьями…
Сапега, не удостоив его ответом, строго сказал:
— Смоляне в упорстве своем закоснели… Они хотят с вами, послами, увидеться и говорить. «Что наши послы прикажут, то мы и учиним», - заявили они.
— Такой ответ достойно слушать, — с радостью произнес Голицын.
Послы не скрывали того, что они довольны стойкостью смолян. Сидевшее в Московском Кремле «Семибоярье», по-видимому, стало уступать панским требованиям. Смоленский воевода не желал идти на поводу у «Семибоярья». Московские послы также решили действовать самостоятельно.
Пребывание в польско-немецком стане многое уяснило им. А вчера они убедились и в том, что порабощенная Польшей Литва отнюдь не вся на стороне Сигизмунда. Многие литовские люди тайно приходили в шатры к послам, высказывая свое сочувствие и желание отложиться от Польши. Они доказывали, что Литва ближе, роднее москвитянам, нежели панам. Жаловались и на иезуитов, стремящихся расторгнуть союз Западной Руси с Восточною, искоренить в Литовском княжестве все русское.
Москва, находившаяся за спиною послов, выросла в глазах послов и представлялась им уже не такою беспомощною. Сами паны это, конечно, чувствуют и потому торопятся скорее покончить со Смоленском.
— Ну, о чем же вы задумались? — ледяным тоном спросил Сапега. — Чего молчите? Вы хотите, чтобы лилась христианская кровь? Бог за нее с вас взыщет.
Голицын сказал:
— У гетмана Жолкевского было пять тысяч войска, когда он подошел к Москве, а у нас тридцать. Мы могли бы драться с гетманом и победили бы, но бояре пустили вас в Кремль, поверив, что вы явились к нам как союзники против бунтующих крестьян и тушинского вора Лжедмитрия… Но можно ли теперь назвать польский гарнизон в Москве союзниками? Не пан ли Гонсевский удалил в уезды стрельцов и проливает в Москве невинную кровь? Вы обманули нас.
— Пан Гонсевский карает заговорщиков и бунтовщиков. Если вы не хотите попасть в их число, вы должны приказать Шеину сдать Смоленск.
— Такого приказа мы не дадим! — категорически ответил Голицын.
Нарушив порядок посольского обмена мнениями, Луговской-Трубецкой, красный, возбужденный, вскочил со своего места и, перебив канцлера, громко закричал:
— Потом пожалеете!.. Вы принудите нас разговаривать по-другому!
Палата огласилась негодующими криками шляхты. Некоторые из панов размахивали кулаками, грозя «камня на камне не оставить от Смоленска».
Уходя вместе с послами, Голицын сказал Сапеге, указывая на его окружение: «Паны слишком откровенно изъявляют свое “доброжелательство” к Московии; не привыкли мы к таким разговорам и угроз не убоимся!..»

Глава 2

ДМИТРИЙ ТИМОФЕЕВИЧ ТРУБЕЦКОЙ

В каждом учебнике по истории говорится о том, как Пожарский и Минин освободили Москву. Вся страна благодарна им за спасение, и славит их подвиг. Но мало кто знает, что все эти годы умалчивается имя еще одного героя. Кто же он - настоящий спаситель Отечества?
Впервые имя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого упоминалось в росписях русских войск 1604 года, когда он уже имел придворный чин стольника и служил в охране 15-летнего царевича Федора Борисовича Годунова. Под началом Трубецкого находилось 25 конных воинов из его вотчин. Вступив на престол в апреле, в июне следующего, 1605 года. Федор был низложен и убит.
Дмитрий Тимофеевич Трубецкой происходил из княжеского рода, восходящего к внуку великого литовского князя Гедимина (ум. 1341) – брянскому, стародубскому и трубчевскому удельному князю Дмитрию Ольгердовичу (ум. 1399). Отцом Дмитрия Тимофеевича был боярин и воевода Тимофей Романович Трубецкой (ум. 1602), а родным братом – Александр-Меркурий Тимофеевич (ум. 1610
Основателем княжеского рода Трубецких является Дмитрий Брянский - герой битвы на Ворскле. Из поколения в поколение передавались присущие этому роду молодецкая удаль, отвага и честолюбие. Объединив в себе эти качества, Дмитрий Тимофеевич Трубецкой стал одним из ярчайших представителей не только своего рода, но и целой исторической эпохи – Смутного времени.
В ноябре 1602 года Дмитрий Трубецкой, будучи подростком, был произведён в стольники, но ввиду своего несовершеннолетия приступить к службе ещё не мог.
Спустя два года, молодой князь служил мыльщиком у Лжедмитрия. После этого был назначен оруженосцем, в чине которого прослужил до прихода к власти Василия Шуйского.
Шуйский недолюбливал Трубецких за то, что те служили у Бориса Годунова. Попадал под гнев и юный оруженосец. Приняв восхождение Шуйского на престол за личную обиду, он покинул Москву и отправился в село Тушино, где обосновался Лжедмитрий II. Предательство это или нет, решайте сами. В то время на сторону врага переметнулись многие представители царского двора. Возможно, именно этот факт помог молодому князю определиться с трудным выбором.
Лжедмитрий в первый же день пожаловал Трубецкому чин боярина. Вскоре Дмитрий Тимофеевич был поставлен во главе Разрядного приказа.
В декабре 1609 года, после бегства Лжедмитрия в Калугу, Трубецкой с остатками войска последовал за ним. В Калуге он был назначен начальником Боярской думы и местным воеводой.
После свержения Шуйского с престола Трубецкого не раз приглашали в Москву, на что тот отвечал отказом. Войско Лжедмитрия понемногу редело, а сам он был убит в декабре 1610 года недалеко от калужского лагеря.
Спустя полгода, московская власть присягнула на верность сыну польского царя Владиславу. Того же потребовали и от Трубецкого, но он отказался. Читатель может не согласиться, но в сравнении с поступком Дмитрия Трубецкого настоящим предательством можно было назвать именно поклонение полякам.
Недовольный правлением чужаков, Трубецкой покинул Калугу и отправился со своими воинами в сторону Москвы. Недалеко от столицы, в Рязани, он встретился с Прокопием Ляпуновым и Иваном Заруцким.
Объединившись, они приняли решение о создании сил противостояния польским оккупантам. Эти силы назвали Первым ополчением. Важно отметить, что на тот момент Трубецкому было всего 20 лет.
 Родственник великих князей литовских, главный освободитель Москвы и претендент на Московское царство — Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, оказался самым «молчаливым» героем событий «междуцарствия», чье имя когда-то гремело повсюду, затмевая собой даже привычные нам имена Минина и Пожарского.
Сам же Трубецкой встал во главе временного государства, и вёл его дела до выборов нового правителя. В 1613 году он был удостоен титула «За спасение Отечества», присвоенного за службу государству и храбрость. Также ему были пожалованы Важский уезд и Шенкурская область, после чего князя нарекли Важским правителем.
В феврале того же года народ избирал нового владыку. Трубецкой был одним из первых претендентов на престол, но не нашёл поддержки среди населения. Согласитесь, после стольких спасений страны это было немного опрометчиво со стороны народа. Но не только отсутствие поддержки определило исход выборов. Род Трубецких не имел кровного родства с Рюриковичами, в отличие от прочих желающих царствовать. В итоге на царство избрали ранее спасённого из плена Михаила Фёдоровича.
С начала правления молодой царь старался всячески отблагодарить князя Трубецкого и жаловал ему имения и различные награды.
В 1614 году Дмитрий Тимофеевич возглавил освобождение Новгорода от шведов, длившееся более трёх лет. Внутри русского отряда царили разногласия между представителями разных сословий, из-за чего была подорвана дисциплина. В одном из сражений шведский военачальник Яков Делагарди разбил войска Трубецкого. Сам князь был заблокирован в городе, но смог вырваться и отступить.
После возвращения в столицу Трубецкой больше не был желанным гостем во дворце Романовых, его всё реже приглашали на званые ужины и прогулки. В октябре 1621 года Дмитрий Тимофеевич был направлен в Ярославскую область для набора на службу членов дворянских семей.
Вернувшись из отъезда в конце 1623 года, Трубецкой столкнулся с новым распоряжением - его назначили наместником Тобольска. Нетрудно догадаться, что таким образом спасителя Москвы старались упрятать подальше от царского двора.
Переехав в Тобольский уезд со своей второй женой, Дмитрий Трубецкой принял чин воеводы и служил им до последних дней жизни. Он умер 24 июня 1625 года. В писании о роде Трубецких сказано: «Умирая без детей, Трубецкой на смертном одре возвратил Важскую область царю».
Объяснение исторического забвения для потомков лежит на поверхности: воевода обоих ополчений, проложивший дорогу Романовым к трону, некогда сам всерьез рассчитывал, что будет избран на царский трон. Когда этого не случилось, князь Дмитрий Трубецкой оказался в двусмысленном положении, присягнув юному царю Михаилу Романову, которого в своих мечтах видел всего лишь стольником у «царя Дмитрия Тимофеевича». Но народ явно устал от царей Дмитриев… Оставшись одним из бояр нового царя, князь Дмитрий Трубецкой быстро растерял свой прежний авторитет спасителя царства и вынужден был смириться с участью исторического неудачника.
Оценивая личность и поступки Трубецкого, биограф рода Трубецких Елена Эксперовна Трубецкая писала: «Конечно, если судить его поступки с точки зрения строгой нравственности, то он окажется далеко не безгрешен во многих дурных действиях и дурных побуждениях, но таких людей можно судить лишь в применении к тем обстоятельствам, эпохе и воззрениям, среди которых ему приходилось действовать».

Глава 3

ЛЕВ САПЕГА

Средневековье современные люди представляют, как эпоху религиозного фанатизма и высоких нравственных идеалов. Может быть, для рядовых монахов и ратников мир и выглядел так, но политики, повелевавшие судьбами миллионов, смотрели на вопросы шире. Льва Сапегу можно назвать одним из самых дерзких и предприимчивых государственных деятелей Речи Посполитой. Он тасовал королей как колоду карт.

Детство и ранние годы
Сапеги – один из самых могущественных родов Речи Посполитой, некоронованные правители Литвы, были рады рождению наследника у Ивана Ивановича - старосты дорогичинского и подстаросты оршанского. Случилось это в апреле 1557 г. Нарекли мальчика Львом и с ранних лет готовили к государственной службе. В 7 лет он был отправлен на учебу в Несвижскую школу Николая Радзивлла Черного, а по ее окончании продолжил учебу в Германии в Лейпцигском университете.
Вернулся домой юноша, не только получив образование, но и сменив веру: из православия Лев перешел в протестантизм. Отца такой поступок сына не смутил, в 1573 г. он помог своему отпрыску получить место в канцелярии города Орша. Когда местные магнаты попытались судиться с Иваном Сапегой за земли, Лев взялся в суде отстаивать права родителя и не только выиграл дело, но и обратил на себя внимание самого короля Стефана Батория.

Дипломатическая служба
В 1582 г. монарх предложил Льву Сапеге возглавить посольство при дворе русского царя Иоанна Васильевича Грозного. Молодой шляхтич согласился и спустя 2 года отправился в путь с мирным договором, подготовленным Варшавой. По прибытию в Москву послы узнали, что грозный самодержец умер и правит на Руси его сын болезненный Федор. Льву Сапеге не составило труда не только получить подпись к документу, но и добиться возвращения на Родину польских солдат, которые попали в плен в ходе приграничных стычек.
На Родине Сапегу встречали как триумфатора. Ему пожаловали чин подканцлера Великого княжества Литовского и старосты Слонима. Родня подобрала наследнику жену, и в 1586 г. Лев венчался с дочерью люблинского каштеляна Доротой. Она родит ему четверых детей, из которых выживет только старший Ян-Станисла. После смерти жены уже в почтенном возрасте Лев Сапега снова вступит в брак на этот раз с наследницей могущественной семьи Радзивиллов Елизаветой, которая подарит супругу трех сыновей и дочь.
Борьба за власть
Король Стефан Баторий скончался в 1587 г. Речь Посполитая должна была выбрать нового правителя. Лев Сапега немедленно предложил усадить на трон своего доброго знакомого Федора Иоанновича. Католическя шляхта была против такого выбора. Наш хитрец это знал и начал переговоры с одним из претендентов на корону Сигизмундом Вазой. Магнат перешел на его сторону после данного ему обещания дать больше автономии литовским землям. Сам Лев Сапега после коронации Сигизмунда Вазы стал канцлером Великого княжества Литовского.
Король, желая освободиться от влиятельного интригана, мог настроить против него аристократов, указывая на протестантское вероисповедание Льва Сапеги. Знаменитый политик с легкостью исправил ошибку молодости и перешел в католичество. Став мужем одной из Радзивиллов в 1599 г., Лев еще лучше укрепил свой статус некоронованного правителя Литвы.
Поход на Москву
В 1601 г. Лев Сапега в качестве посла Речи Посполитой вновь посещает Москву, где царствует Борис Годунов. Наладить с ним такие же теплые отношения, как с сыном Ивана Грозного, не получается. Однако, правление царя Бориса вскоре заканчивается и начинается смута. Тут Льву Сапеге уже было где развернуться - польский король начал военное вторжение в Россию, и литовский владыка присоединился к нему.
В 1609 г. Лев Сапега со своим войском осадил Смоленск. Военная карьера магната не задалась - гарнизон отчаянно сопротивлялся, а полк, который Сапега снарядил на свои средства, чудес храбрости не демонстрировал. В 1611 г. наш герой был вынужден вернуться домой в Вильно, где его ждала печальная весть - его супруга Елизавета скончалась. Хороший политик должен уметь отделять свою личную жизнь от общественной, потому уже через год Лев снова был в седле и вместе с королем шел на Москву.
Достижение цели
Так и не появилось героической страницы в биографии Льва Сапеги - военный поход закончился неудачей. В 1619 г. магнат покончил с амбициями полководца и занялся внутренней политикой. Дела у него сразу же пошли на лад - работа в Сейме позволила укрепить власть Литвы над землями, которые Москва уступила Речи Посполитой, согласно Деулинскому мирному договору, король пожаловал чин виленского воеводы.
Мечта сбылась в 1625 г. - Сигизмунд Ваза назначил Льва Сапегу великим гетманом Великого княжества Литовского. Оценив таким образом вклад этого государственного деятеля в борьбу за расширение земель, монарх нанес удар своей власти. В том же году на страну напали шведы, «патриот» Сапега куда больше заботился о собственных владениях, чем о нуждах Отечества. Полю боя он предпочел переговоры с противником.
Талантливый дипломат и великий политик прожил 76 лет и скончался в 1633 г. Он пережил короля и за год до своей кончины успел усадить на трон Речи Посполитой его старшего сына Владислава. Похоронили Льва Сапегу в костеле святого Михаила в Вильно, который магнат выстроил на свои средства. В творчестве образ этого знакового для своей эпохи человека встретить сложно - он не был кровожадным злодеем, или романтическим героем. Однако, именно он решал судьбы государей и государств.
Глава 4
      
Воспоминания попаданца
пролог

Началась эта история в уже далеком (от моего нынешнего времени) 1995 году, когда я в один из прекрасных майских дней, давно уже превратившихся в лето, будучи в отпуске, пребывал, поначалу у родственников на берегу реки Чусовой, а затем - на железнодорожной станции, у тещи.
Однажды поздним вечером, после бани и ужина, забравшись на сеновал, при свете тусклой электрической лампочки, прикрепленной к балке покатой крыши, принялся за чтение исторической книжки о малоизвестном герое Смутного времени Михаиле Скопине-Шуйском. Увлекся, прочитал на одном дыхании. История молодого полководца, для государственного мужа совсем юного возраста, захватила меня. Продолжал думать о ней, засыпая. Во сне совершенно непонятным мне образом перенесся в моего героя, умирающего после отравления недругами, в апрель 1610 года.
       P.S.
Факт отравления Михаила Скопина-Шуйского подтвержден исследователями. В останках воеводы они обнаружили комбинированный яд, содержащий соли ртути и мышьяка: солей ртути оказалось в 10 раз больше признанного естественным фоном. Превышали допустимую норму и соединения мышьяка. Это случилось в апреле 1610 года от Рождества Христова или по принятому тогда на Руси летоисчислению - 7119 года от Сотворения Мира. После нескольких суток страдания 23 апреля, в день памяти великомученика Георгия, Михаил Скопин отошел к Богу.
Песни о Скопине-Шуйском пелись по всей России - от Терека до Онеги:
А и тут боярам за беду стало,
В тот час оне дело сделали:
Поддернули зелья лютова,
Подсыпали в стакан, в меды сладкия...
«А и ты съела меня, кума крестовая,
Молютина дочи Скурлатова!
А зазнаючи мне со зельем стокан подала,
Съела ты мене, змея подколодная!»
То провидение, которое перенесло мой разум и сознание в Михаила, не позволило погибнуть ему. Я в теле и с подсознанием молодого боярина выжил, оказавшись в самую трудную и трагическую пору в истории Русского государства — лихолетье Смутного времени.
Подмену личности в Михаиле никто не заподозрил, даже самые близкие – жена Сашенька и матушка Елена (Алена) Петровна, только молча поражались происшедшим переменам. По-видимому, смиренно приняли, все от Господа, по его наущению, мог забрать к себе, но смилостивился, вернул им, пусть и в чем-то изменившимся. В немалой мере помогла мне освоиться в новой жизни наведенная во сне память реципиента, а также его навыки и умения, оставшиеся в подкорке прежнего сознания. В новом обличии удивительным образом сложился симбиоз двух личностей, меня, писателя из 20 века, и 24-летнего боярина и воеводы начала 17 века, сошлись воедино знания и воинские таланты Михаила, и мой аналитический ум, здравый рационализм, не отягощенный какими-либо предрассудками, присущими прежнему владельцу тела.

Глава 5
Однажды под вечер на муромских путях к Нижнему, в селе Погост, произошел великий переполох. Прибежали две женщины к старосте, закричали в голос. Оказалось, они видели в лесу многих польских всадников, пробиравшихся к Погосту.
Жители села стали молиться, приготовившись к неминуемой гибели. Некоторые из них, укутав в овчины детей, убежали в лес. Остальные решили: что в лесу умереть от голодной смерти, что от руки разбойников — все одно. Но случилось не так, как думали погостовцы.
Едва паны вошли в село, на них стремительно накинулась толпа неизвестных всадников, выскочивших из леса. Замелькали мечи, сабли, копья. С гневными выкриками врубились в гущу поляков разъяренные витязи. Один за другим посыпались с коней польские гусары. Погостовская улица огласилась криками людей, лязганьем железа.
На снегу валялись уже убитые; тут же корчились в судорогах раненые.
Лужи крови темнели около дороги.
Вражеский отряд, привыкший без труда занимать мелкие селенья, не выдержал удара неведомых ратников, хорошо вооруженных, одетых в непроницаемую броню, плотно сидевших на своих громадных сытых конях…
Куда девалась спесь панов и немецких латников?! Каждый из них стремился поскорее ускакать прочь. Из-за деревьев на них неожиданно нападали погостовские жители. Страшными вилами и дубинами они валили беглецов с коней. Мужчины, женщины и дети толпами бегали по опушке леса, не пропуская ни одного всадника.
Во время этой неожиданной сечи своею храбростью среди напавших особенно выделялся великан-бронник, немолодой широкоплечий боец, удивительно ловкий и подвижный, несмотря на свою громоздкость. Одет он был в дорогую мелкотканую кольчугу поверх обыкновенного охабня, какие носили средние посадские обыватели. Голову его прикрывала круглая железная стрелецкая шапка с наушниками; вместо сапог он был обут в новенькие крестьянские лапти. Теперь, после боя, он был похож скорее на мирного крестьянина, нежели на воина, — так добродушно, с лукавой улыбкой, смотрели его черные глаза на обступивших его погостовских жителей.
Спокойно и с наивным довольством, поглаживая бороду, оглядел он землю, усеянную убитыми и ранеными, вздохнул, покачал головой, как будто говоря: «Э-эх, люди! Сами на рожон полезли…» Снял шапку, обтер с лица пот и перекрестился:
— Возблагодарим, братцы, Господа-Бога, что помог нам… Помолимся о душах убиенных…
Стоявшие вблизи его ратники тоже сняли шлемы и в глубоком молчании осенили себя крестом.
Повылезли из своих нор старики и старухи, собрались и те, что гонялись за врагами по околицам. Молча вздыхали, молились, говорить не хотелось.
— Коней ловите! — сдвинув брови, строго крикнул великан толпе. — Пригодятся! Одежонку с шляхты, прости Господи, тоже поснимайте, а убиенных наших и ляхов с молитвою предайте земле… Хотя и не православные, однако и они подобие божие, люди. Бог им судья!
Погостовские поняли, что этот человек среди ратников старший; его все слушают, а особенно два молодых воина, которые все время держались около него. И ночевать он устроился с ними в одной избе, у старосты. Здесь он долго беседовал с теми двумя приближенными к нему воинами. Семья старосты слышала, как он говорил им:
— Ты, Родион Мосеев, и ты, Роман Пахомов, не торопитесь из Москвы. Выполните по совести приказ нижегородцев. Разузнайте все… И у Гермогена, патриарха, побывайте и земляка нашего, Буянова, навестите. Насчет Смоленска узнайте. Держится ли? Чует мое сердце, продают бояре нашу землю и всех нас продают проклятому королю. К весне и я вернусь в Нижний. Там сойдемся. А вы уж побудьте в Москве, обживитесь, разведайте обо всем.
Мосеев и Пахомов дали клятву исполнить наказ Нижнего Новгорода в точности, называя своего собеседника Кузьмой Миничем.
— Давно бы уж надо мне домой, — со вздохом сказал он, оглядывая сидевших за столом, — да вот, вишь, не приходится. Лезут, демоны!.. И у меня ведь есть сынок, уж велик… воевать может… Хотелось бы повидать его… Да как-уйдешь-то? Вона сегодня што было! Из Мурома выбили супостатов, а они по деревням промышлять начали. Никак не угонишься за ними.
Он рассказал хозяевам дома, что нижегородские люди под начальством воеводы Алябьева давно уже обороняют свой город.
Немало хищников зарилось на Нижний.
Как ни трудно приходилось нижегородцам, всё же отстояли, — никому не удалось овладеть Нижним. Алябьев окончательно очистил окрестности города от врагов, но борьба не прекратилась. В соседних уездах нет-нет да появятся новые шайки. Нужно было и с ними покончить.

Глава 6

Воспоминания попаданца

Медленно, тягуче выхожу из забытья; приходит мысль, что же мне привиделось - сон или воспоминания молодого воеводы, наведенные в мое подсознание? Если сон, навеянный под впечатлением прочитанной книги, то откуда могли взяться детали - события, действующие лица, одежда, обстановка, которые в повести не описаны, а я их видел отчетливо, как будто сам все это пережил. В такой неопределенности возвращаюсь из полудремы в реальный мир. Открываю глаза, ошеломленно оглядываюсь вокруг, увиденное не проясняет, а еще более запутывает меня. Ощущение, что сон продолжается, то же помещение, мебель, убранство, как в последней виденной сцене из жизни Михаила Скопина-Шуйского.
Закрываю глаза, отрешаюсь от суматошных мыслей, проверяю свою память и рассудок (грешным делом подумал, а все ли с ним, Скопиным-Шуйским, или со мной, в порядке?). Четко представляю, я – Александр Васильевич, сорока лет, женат, двое детей: сын и дочь – погодки, сотрудник Уральского государственного педагогического университета. Вчера, будучи в отпуске, у тещи, прочитал занимательную книгу о герое Смутного времени, затем заснул на сеновале, а не в увиденной большой палате на обширном ложе, устланном мехами. И теперь мне нужна дополнительная информация, дабы не заниматься гаданием своего состояния. Вновь открываю глаза, внимательно рассматриваю интерьер, нет сомнения в древности окружающей обстановки, я не у «тещи на блинах», в Пермской области…
Разглядываю свое тело (или не свое?), оно совершенно незнакомо мне.
Поднимаю ближе к глазам руку – мощную, увитую взбухшими венами, отнюдь не похожую на мою прежнюю, с мозолями от «трудов праведных» на тещином огороде и дворе, с горой поленьев и еще не расколотых чурок. Да и все новое тело дышит мощью и молодостью, правда, сейчас изнеможенное, как после долгой болезни. Слабость чувствуется при каждом моем движении, не могу удержать руку, она падает. Без сил закрываю глаза, вновь ухожу в забытье.


Глава 7

СЛУГА ГОСУДАРЕВ: ПОЧЕМУ ОКАЗАЛИСЬ
ЗАБЫТЫМИ ГЕРОИ ВЕЛИКОЙ СМУТЫ?
(Газета «Нижегородская правда»)

В 2022 году, когда началась «специальная операция» на Украине и когда пошел брат на брата, невесёлые мысли стали приходить  в канун Дня народного единства, названный так в память преодоления Великой смуты начала XVII века.   
На известном памятнике Мартоса, посвящённом главным героям того времени, можно прочитать такие слова: «Гражданину Минину и князю Пожарскому. Благодарная Россия».
Хорошие слова и правильные. Однако надо помнить, что сам памятник появился только спустя два века после самого Смутного времени… Да только у многих россиян сложилось стойкое убеждение, что от великого подвига Минина и Пожарского в конечном выигрыше оказались вовсе не те, кто проливал свою кровь на полях сражений в битве за Русскую землю, а совсем иные люди – а точнее, людишки, которые либо пересидели Смуту где-то на стороне, либо вообще метались от одного самозванца к другому, пока в самый последний момент удачно не примкнули к победителям. А вот герои фактически оказались на задворках, в том числе и нашей памяти…
Надо полагать, что главной причиной Великой смуты стало пресечение древней царской династии Рюриковичей, что само по себе буквально взорвало умы тогдашних жителей страны. Началась длительная борьба за царский престол. Поочерёдное появление из соседнего польско-литовского государства Речи Посполитой двух самозванцев, каждый из которых именовал себя сыном царя Ивана Грозного «царевичем Димитрием Ивановичем», драматично усиливало эту борьбу. Даже воцарение царя Василия Ивановича Шуйского в 1606 году не принесло успокоения – очередной «царевич Димитрий» осадил Москву, встал лагерем в селе Тушино, откуда слал грамоты по городам и весям, требуя присягнуть ему на верность. И началось! Казачьи атаманы, бояре, дворяне метались от одного царя к другому. Одновременно по стране гуляли шайки лихих людей, среди которых были как русские разбойники, так и поляки с литовцами. Верные Руси люди тогда стояли за Василия Шуйского, который хоть как-то пытался стабилизировать ситуацию и навести порядок – в противовес самозванцу, прозванному в народе Тушинским вором…
Осенью 1608 года в Нижнем Новгороде было очень тревожно. Отряды тушинцев, состоявшие из казаков и иностранных наёмников, постепенно стянули кольцо вокруг нашего города. Один за другим признали власть «царя Димитрия Ивановича» Суздаль, Муром, Курмыш, затем Балахна и Арзамас. Заволновались и поволжские народы – татары, чуваши, горная черемиса (марийцы), не хотевшие платить подати московскому правительству царя Василия Шуйского. В общем, нападения на город ждали буквально со дня на день. Беда заключалась в том, что сил для отражения всех этих угроз в самом Нижнем Новгороде было мало: значительная часть гарнизона и дворянской конницы в это время была отправлена на службу в Нижнее Поволжье. То есть, нижегородским властям приходилось рассчитывать только на собственные силы. И власти не растерялись…
Для управления городом и уездом был создан чрезвычайный орган, условно называемый «Городовой (или “городской”) совет», состоящий из представителей местной знати, горожан и духовенства – на совете было принято решение о сохранении верности царю Василию Шуйскому. Сразу же на первый план выдвинулся воевода Андрей Семёнович Алябьев. Происходил он из древнего рода Алябьевых – это православная литовская шляхта, которая ещё в XV веке перешла на службу московским великим князьям. С 1607 года Андрей Семёнович – второй воевода в Нижнем Новгороде… Ожидая скорое нападение на город, Алябьев первым делом распорядился вывезти в Нижний богатые запасы продовольствия, которые находились за Окой, на Стрелке. Операцию воевода поручил провести не абы кому, а молодому военачальнику Михаилу Ивановичу Ордынцеву. Выбор воеводы был не случаен… Этот выходец из курмышских дворян уже не раз доказывал верность столичной власти – за что его не раз пытались убить сторонники «Тушинского вора». А в сентябре 1608 года нижегородские власти поручили Михаилу Ордынцеву очень ответственное дело – доставить собранные на нижегородской земле налоги в Москву. Задание само по себе очень ответственное в условиях гражданской войны – ибо была большая опасность нападений как сторонников самозванца, так и просто разбойничьих ватаг, никому не подчинявшихся. Но Ордынцев успешно справился с заданием. «Царю служил и бился явственно» Вот и в этот раз – по приказу Алябьева Михаил Ордынцев со своими людьми буквально на часы опередил «воровского» атамана из Балахны Тимоху Таскаева, который также претендовал на Стрелку. Ордынцев, как говорится в архивных документах, и Тимоху опередил, «и запасы со Стрелки вывез в Нижний все сполна. И Стрелку выжег до приходу воровских людей». Так что Нижний – благодаря расторопности Алябьева и Ордынцева – успешно и вовремя подготовился к осаде… О подробностях всех дальнейших событий можно прочитать в интересной и захватывающей книге архивиста Бориса Моисеевича Пудалова «Смутное время в Нижегородском Поволжье в 1608-1612 годах», а также в его статье «Судьба человека в Смутное время».
Здесь следовало бы сказать о том, что на территории региона разгорелись ожесточённые и полномасштабные боевые действия, которые шли с переменным успехом.
В течение зимы 1608-1609 годов нижегородцам пришлось отражать сразу несколько опасных атак войск самозванца, которые шли одна за другой. Но наши земляки не только отсиживались за стенами, но и проводили удачные вылазки за пределы города – например, ходили рейдами на Ворсму и Павлово. И везде в первых рядах можно было видеть Михаила Ордынцева, который дрался наравне со своими воинами. Именно Ордынцев командовал удачной вылазкой за стены города в декабре 1608 года, когда Нижний подвергся атаке сразу с четырёх сторон: «и на той выласке Михайло царю служил и бился явственно, убил мужика». Он же отличился во время нелёгкого боя с балахнинскими мятежниками: «Да декабря в 2 день приходили изменники по Болохонской дороге – атаман Тимоха Таскаев с товарыщами, да с ним болохонцы и суздальцы, и шуяне, и костромичи, и кинешемцы, и юрьевчане, и гороховцы, дети боярские и всякие люди с большим нарядом к Нижнему. И на тех воров была выласка воеводе Ондрею Олябьеву, и на той выласки Михайло Ордынцов государю служил и бился явственно… Изменников побили, и наряд, и знамена и набаты поймали и до Балахны топтали, и Балахну взяли».
Захваченные в плен атаман Таскаев и другие предводители «воровские атаманы» были приведены в Нижний Новгород и принародно повешены. После этой операции войско Алябьева развернуло боевые действия на арзамасском, павловском и муромском направлениях. Как пишет Борис Пудалов: «Для Михаила Ордынцева это снова череда боёв, убитые свои-чужие, захваченные “языки”-пленные (среди которых дети боярские достаточно известных нижегородских и арзамасских фамилий) – и первые боевые раны…». У села Кадницы произошёл бой «с арзамазскими с детьми боярскими, и с казаками, и с татарами, и с черемисою, и с мордвою». И в этом бою Михаил Ордынцев показал себя: «бился явственно, убил двух мужиков, а трёх ранил. Да под ним убили коня, да его, Михайла, ранили по пояснице из лука» …
В течение весны и начала лета 1609 года войска Андрея Алябьева очистили не только Нижегородскую землю, но и Владимирскую. В последний раз воинские подвиги Михаила Ордынцева упоминаются в событиях за июнь 1609 года, когда развернулась тяжёлая борьба за древнюю русскую столицу Владимир, и снова документы говорят о личной отваге курмышского дворянина. По словам Бориса Пудалова: «Нетрудно подсчитать, что за весь описываемый ею период боёв – с конца 1608 г. по лето 1609 г. – один только Ордынцев убил в боях восемнадцать человек. Восемнадцать душ, своих-чужих… Страшная, чудовищная цена гражданской войны!»
Как известно, летом 1610 года началась открытая польская интервенция, закончившаяся захватом Москвы и свержением царя Василия Шуйского. Однако страна не признала очередной переворот, а тем более вражескую оккупацию столицы. В Нижнем Новгороде земский староста Козьма Минин и князь Дмитрий Пожарский в 1611 году принялись формировать народное ополчение для похода на Москву. Известно, что Андрей Алябьев принял активное участие в этом процессе – вёл переписку с патриархом Гермогеном, с северными городами о развёртывании движения сопротивления, «пока Литва не овладела государством Московским». Что касается Михаила Ордынцева, то он, скорее всего, в этот момент перешёл с военной на гражданскую службу и более не воевал…   
Нижегородский воевода периода Смуты Андрей Семёнович Алябьев скончался в 1620 году, в преклонном возрасте, то есть вскоре после освобождения Москвы от поляков и воцарения на русском престоле новой династии Романовых. Грех, конечно, такое говорить, но ему, наверное, ещё «повезло». Потому что после окончания Смуты на первый план стали выходить вовсе не герои, а очень сомнительные персоны. А самих героев, спасших страну, новые власти стали грубо «задвигать». Дмитрий Михайлович Пожарский, несмотря на видимые милости со стороны царя Михаила Фёдоровича, практически был отстранён от принятия важнейших государственных решений – его нацелили только на воинскую службу. Козьма Минин хоть и получил дворянский чин, но из Москвы его выслали прочь. И очень скоро об этих людях постарались забыть вообще.
По данным историков о подвиге Минина и Пожарского фактически вспомнили лишь спустя почти 200 лет, при царе Николае Первом…
Ещё более печальная судьба ожидала Михаила Ордынцева. Он за свои воинские подвиги был пожалован деревней Утечино в Березопольском стане Нижегородского уезда. Однако в 1622 году имение было конфисковано – какой-то мерзавец написал донос, что Ордынцев во время Смуты якобы служил самозванцам. Скорее всего, за доносом стояли ушлые аристократы, коим, как пишет Борис Пудалов, явно не давали покоя соседние, заслуженные кровью поместья героев недавней войны. Вот и пришлось тогда многим нижегородским «детям боярским» вдаваться в унизительные объяснения, доказывая, что не были они ни в каких изменах. Тогда эту атаку Ордынцеву удалось отбить. Но, увы, ненадолго. Имение, в конце концов, обманом и шантажом прибрал в свои руки боярин, князь Юрий Сулешев. А когда Михаил Иванович подал челобитную жалобу царю, то получил отписку, что-де время подачи челобитья он просрочил, и что-де за давностью лет дело пересмотру не подлежит… В общем, разорили бояре героя Смутного времени – и его самого, и его семью!
P.S.
Разве это не чудовищно несправедливая ситуация?!
Дело в том, что отцом царя Михаила Романова был боярин Фёдор (Филарет), весьма активный участник Великой смуты. Служил всем самозванцам, потом перебежал к Василию Шуйскому, но скоро предал и Василия. Затем в составе целой своры знатных изменников Филарет Романов ездил в Польшу договариваться о возведении на русский престол Владислава, сына польского короля. Когда ополчение Минина и Пожарского освобождало Москву, Филарет как раз находился у поляков. По возвращении из Польши отца, Михаил Фёдорович возвёл его на патриарший престол, поставив Филарета во главе Русской Православной Церкви. И тот фактически правил страной вместе со своим сыном. Понятно, что Филарету были лично неприятны те, кто в годину Смуты не ловчил и не пресмыкался перед интервентами, а честно воевал за Русское царство. Вот он и расправился с героями – кого опалой, кого забвением, а кого и разорением.
Впрочем, Бог с ними, Романовыми… Нам сегодня, когда Россия уже сейчас нуждается в жестком и беспристрастном очищении от тех «людишек», кто мечтает, как и в Смутное время, отсидевшись за границей или под материнскою юбкой, в ту пору, когда истинные защитники Отечества проливают свою кровь на полях сражений, в битве за Русскую землю, претендовать на все блага, стоит исправить эту несправедливость – и 4 ноября отдать должное не только признанным героям Минину и Пожарскому, но и таким, как Андрей Алябьев и Михаил Ордынцев.    

Глава 8

Воспоминания попаданца

Сквозь сон чувствую прикосновение чьей-то горячей руки. Открываю глаза, вижу миловидное лицо молодой женщины, из воспоминаний Михаила узнаю его жену. Она обеспокоенно смотрит на меня, глаза заплаканные. Пытаюсь как-то успокоить ее, через силу приветливо улыбаюсь ей.
Она неверяще распахивает глаза, а потом радостно вопрошает: «Мишенька, ты очнулся! Как чувствуешь себя, соколик мой?!»

По-видимому, она принимает меня за своего мужа или я - это он? Так, мне надо разобраться, кто я, но позже, пока же отвечаю, слова сами произносятся, почти на автомате: «Хорошо, ладушка, только я еще слаб. Отдохну немного и будет лучше».
Еще совсем молоденькая женщина засуетилась вокруг меня, поправила подушку, меховое одеяло, дала попить какого-то отвара, а потом высказала: «Мишенька, ты поспи еще, а я пойду, маменьку обрадую…»
После прижалась к моей груди и выпорхнула из светелки.
Судя по реакции Сашеньки, это имя подсказывает моя память, я сейчас в теле Михаила Скопина-Шуйского, чья жизнь прошла в моем сне-забытье. Но тут же возникает вопрос, он же умер, отравленный своими недругами, а тело, в котором я обитаю, отнюдь не мертвое, непроизвольно проверяю, двигаю руками-ногами. Как же можно объяснить перенос моего сознания (это уже я понял) в тело Михаила, пусть и слабое после недуга, но вполне живое? Возможно, что неведомая сущность, перенесшая меня, озаботилась также и об организме моего реципиента, очистив его от яда, для каких-то своих целей. Возможен вариант, что я попал в какую-то другую реальность или параллельный мир, где Михаил все-же выжил, но душа его решила освободить место мне. Но, в любом случае, надо жить дальше, пусть и в чужом теле.
Мне предстоит непростая задача: встроиться в нынешнюю жизнь Михаила, общаться с близким кругом, особенно с женой и матерью. Хотя переданные Михаилом воспоминания довольно подробны, но могут появиться какие-то нюансы, отличающие меня, существа из 20 века, от настоящего владельца этого тела. Надо придумать весомую причину для моего «беспамятства», хотя особой необходимости нет, сама болезнь, возвращение с того света как-то его объясняют. Кстати, каких-то признаков присутствия Михаила, его сознания, не чувствую, так что помощи от него не будет, придется рассчитывать только на себя. Пока же мне надо набраться сил, встать на ноги, при этой мысли приходит ощущение страшного голода, нужно срочно поесть.
Позвал жену, она тут же прибежала, за ней вступила в мою комнату мама, дородная боярыня со строгим лицом. На ней держится дом, после смерти мужа тянет хозяйство одна, да и сейчас также, Михаил чаще в разъездах и баталиях. Княгине Елене (Алене) Петровне, похожей на мою тещу, пятьдесят пять лет, вдовствует уже пятнадцатый год, ее властный и сильный характер помог выстоять в трудные годы, привить сыну своим жизненным уроком стойкость и твердость духа. Сейчас лицо мамы озаряет счастливая улыбка, к ней вернулась надежда на выздоровление единственного сына. Хотя она, по сути, мне чужой человек, но эмоции тела как-то передаются в мое сознание, я тоже с радостью встречаю ее и Сашеньку. На вопрос мамы о моем здравии, прямо заявляю о своем желании: «Очень хорошо, маменька, готов съесть кабанчика!»
Тут уже хозяйка дома взяла бразды в свое руки, забегали сенные девушки, поднесли ближе к моей ложе небольшой стол, застелили чистой скатертью, заставили всякими кушаньями. Присел к столу, мне полили на руки воду из кувшина, дали вытереться полотенцем, я вслух произнес «Отче наш...», а затем медленно, сдерживая желание наброситься, принялся кушать. С превеликим удовольствием, не скупясь на похвалы, поел щей с курятиной, томленую кашу, добрую треть печеного гуся с яблоками, творожные сырники со сметаной, запивал горячим сбитнем. Правда, названного мною кабанчика не было, о чем матушка сказала сразу, а гусь мне, не совсем здоровому, будет кстати, с чем я с готовностью согласился.
Как не удерживал себя, все же уплетал за обе щеки, я, прежний, никогда бы столько не осилил. Возблагодарил за трапезу молитвой «Благодарим Тя, Христе Боже наш…», своих домочадцев, затем с блаженством снова возлег на ложе. Ответил на вопросы матушки и Сашеньки о происшедшем со мной на пиру, их предположение о моем отравлении пока не стал поддерживать, но заверил, что меры к розыску истины предприму и взыщу с виновного. Матушка тут же предостерегла об осторожности, слишком высоко, под боком у Государя, восседают мои недруги. С этим опасением согласился, буду предусмотрителен, а пока мне надо набраться сил и хорошо все обдумать. Мои слова восприняли буквально, матушка и Сашенька, благословив, оставили меня одного.

Глава 9

Сапега долго стоял в раздумье около дверей королевских покоев, а потом вошел к королю сильно смущенный, ожидая гневных нападок и упреков с его стороны.
Сигизмунд сидел перед зеркалом, охорашивая свои пышные усы, закрученные вверх. Взглянув на отражение Сапеги в зеркале, он, плохо выговаривая польские слова, спросил:
— Что нового, канцлер?
— Голицын упрям по-прежнему, ваше величество.
Сапега с трепетом смотрел искоса на освещенную в зеркале остроконечную королевскую бороду. Ему удалось увидеть слегка накрашенные королевские губы, на них играла благодушная усмешка. У канцлера отлегло от сердца.
— Послушайте, Сапега… Пошлите от меня гонца к Шеину. Внушите ему, что Москва присягнула мне, королю… Обманите упрямца. Гоните скорее, а послов окружите стражей… будто бы для охраны их от солдатского гнева, а на самом деле, чтобы они не снеслись с Шеиным. — Король вздохнул. — Удивительное п-л-э-мя!
— Но поверит ли он? — робко спросил канцлер.
— А не поверит — на приступ пойдем… Завтра же на приступ!
Канцлер поклонился и, быстро написав тут же, в королевских покоях, письмо, подал Сигизмунду. Тот, прочитав, махнул рукой.
— Обещайте награду!
Король был в игривом настроении. (Приехал старый друг из его родной Швеции — Себергрен. В честь его готовился бал.)
На буйном коне в крепость помчался, держа высоко на копье белый флаг, гонец канцлера, самый красивый из шляхтичей. Шлем его украшали развевающиеся перья, за плечами серебристые крылья, лошадь в пурпурной с золотом попоне, а на ее голове медный шлем с пышным страусовым султаном.
Шеин велел открыть башенные ворота. Он принял гонца ласково, с лукавой улыбкой оглядел его, а потом усадил за стол, угостил вином в воеводской избе. Прочитал грамоту не торопясь. Покачал головой и, молча, написал: «Хотя Москва королю крест и целовала — и то сделалось на Москве от изменников. Изменники-бояре осилили. А мне Смоленска королю не сдавывать и ему креста не целовать, и будем биться с королем до тех мест, как сила будет…».
Шляхтич низко поклонился Шеину и стремительно понесся с его ответом в королевскую ставку.

Глава 10

Воспоминания попаданца

Раздумываю о случившемся переносе в чужое тело, сложившейся ситуации, своих действиях в ближайшем будущем. Тайна вселения мне неизвестна, да и вряд ли когда-нибудь она откроется. Могу предположить, что мое сознание сроднилось с мятущейся и не упокоенной душой погибающего Михаила, через века перенеслось в покинутое ею тело с предназначением дать ей отдохновение, воздать по заслугам недругам, спасти отечество от предстоящих невзгод. Приняв такую версию, размышляю о своих дальнейших шагах. Не только из чувства справедливости, но, в первую очередь, собственной безопасности, надо мне нейтрализовать своих врагов и недоброжелателей. Из воспоминаний Михаила, а также приведенных в книге сведений, их у меня хватает.
Начинать счет надо с самого царя, именно при его попустительстве и тайной поддержке произошло отравление моего «предместника» у князя Ивана Воротынского, свояка Василия Шуйского. Царь, чье положение на троне было весьма шатким, воспринимал всенародную любовь к «спасителю отечества», заявления видных бояр, прямо прочащих Скопина-Шуйского на престол, как прямую угрозу своему правлению, да и подзуживание брата, Дмитрия Шуйского, других завистников добавляло в этом уверенности. А заверениям Михаила о его преданности не верил, сам также клялся вначале Годунову, затем Лжедмитрию 1, плетя против них заговоры.
Такое же отношение к быстро набирающему политический вес молодому воеводе испытывали другие представители семейства Шуйских, не только одиозный Дмитрий, а также могущественные кланы Татищевых, Голицыных, Романовых, строивших свои планы на престол. Михаил мог рассчитывать в той или иной мере на поддержку Ляпуновых, Шереметевых, Шеиных, Ододуровых, Хомутовых и, конечно, родичей со стороны матери и жены - Татевых, Головиных. Нельзя не учитывать влияние высшего духовенства, в особой мере - патриарха Гермогена, до последнего дня поддерживавшего Василия Шуйского. Правда, в оппозиции к нему стоит митрополит Филарет, бывший патриархом Лжедмитрия II, но у него свой ставленник - сын Михаил Романов.
Ясно понимаю, что прямая конфронтация с царем, могучими семействами сейчас мне не нужна, время Михаила еще не подошло. Да и вносить новую Смуту в раздираемую гражданской войной страну невозможно как по совести Михаила, так и по моей, тем более в условиях начавшейся интервенции в Русское царство польско-литовского войска короля Сигизмунда III, сейчас осаждающего Смоленск. Надо честно исполнять свой воинский долг: изгнать захватчика с оккупированных им земель. Нельзя допустить разгрома русского войска, произошедшего в прежней истории по вине Дмитрия Шуйского, назначенного командующим вместо умершего Скопина-Шуйского.
 24 июня 1610 года у деревни Клушино, недалеко от Гжатска, с таким трудом собранное, обученное и завоевавшее не одну победу войско было разбито польской армией под командованием гетмана Станислава Жолкевского. Командующий царским войском бежал с поля боя первым, бросив войско, знамена, обоз, даже свою саблю. Вслед за военным поражением братья Шуйские лишились и власти. 17 июля 1610 года царь Василий был низведен с престола, насильно вместе с женой пострижен и заточен в Пудовом монастыре, а затем с братьями отправлен московскими заговорщиками подальше от России - в Польшу. Там на сейме в Варшаве Рюриковичи претерпели небывалый для русских царей позор - вымаливая жизнь у короля Сигизмунда III.
Мне нужно, во чтобы то ни стало, избежать подобного исхода, пусть даже с таким слабым царем. Я должен сделать все, что в моих силах, но не допустить покорения Руси поляками, на два с лишним года закабалившими страну, предательства Семибоярщины, сдавшей Москву захватчику. Это долг Михаила, переданный мне его не упокоенной душой, и я принял его. Что мне нужно предпринять, как действовать дальше, обдумаю чуть позже, сейчас надо встать на ноги, вжиться в новую жизнь.

Глава 11

Всадники, появившиеся из леса на помощь погостовцам, были мирными посадскими людьми Нижнего Новгорода. Они составили несколько вооруженных отрядов, чтобы оберегать свой город от нашествия польских панов. Нижний — богатый приволжский город — был лакомой приманкой для поляков, но благодаря стойкости и сплоченности нижегородских жителей полякам не удавалось овладеть им.
Отрядом, который спас погостовцев от гибели, командовал посадский человек Козьма Минин, немолодой, высокого роста, широкоплечий мужчина.
Одет он был в дорогую мелкотканную кольчугу поверх обыкновенного охабня, какие носили средние посадские обыватели. Голову его прикрывала круглая железная шапка с кожаными наушниками. Вместо сапог у него на ногах красовались новенькие крестьянские лапти.
Теперь, после боя, обнажив курчавую голову и добродушно улыбнувшись, он сказал окружившим его деревенским:
— Вот, братцы, какое-дело-то!.. Где ни сиди, куда ни иди, а всё в оба гляди!.. Везде они, дьяволы, шныряют... Уж тут-то и не думали их встретить... Ин, видишь!
— Спасибо тебе, отец наш родной, спаситель ты наш! — заголосили женщины, падая на колени.
Минин потянул за узду своего коня, попятился назад.
— Ну, полно, полно вам!.. Эй, детинушки! Уймите своих молодух, вразумите их!.. Не пристало нам в почете таком быть. Наш в том почет, что бьемся мы за Русь и за наш народ... Собирайте-ка лучше порубленных, омойте и завяжите им раны, а убитых с молитвою земле предайте... Вечная им память и вечный покой!
Минин широко перекрестился. Обнажили головы и его ратники и погостовские мужики.
Погостовцы на руках разносили по избам раненых. Появились сани. На них сваливали убитых, отвозили их в лес. Развели там костры, чтобы отогреть землю.
Козьма Минин объезжал на коне село.
— Коней-то ловите! Пригодятся! Одежонку со шляхты тоже поснимайте, да сабли, да пистоли... Поиграем и мы этими игрушками!
Ратники прислушивались к каждому слову Минина, торопливо выполняя его приказания.
— Трудитесь, трудитесь, — подбадривал своих людей Минин. — Когда-нибудь и отдохнем...
От его слов веяло спокойствием и верой. Он заражал всех своей веселой бодростью.
— Бог спасет, Минич, постараемся... Авось не пропадем... Не за тем родились, чтоб королевским холопам под иго попасть... Сами с усами...
— Да еще и с бородами! —засмеялся Минин.
К 1612 году Россия оказалась на пороге тотального коллапса. В Москве стоял польский гарнизон, который помыкал Семибоярщиной — правительством коллаборационистов. За пределами столицы поляки контролировали крупные города и узлы дорог, северо-запад страны оккупировали шведы, а огромные просторы России занимала «серая зона» без устойчивых правительств. Сама Москва сгорела во время антипольского восстания, когда оккупанты её подожгли. По просторам Руси бродили шайки бандитов и отряды наёмников.
В развалинах Москвы ещё сидели остатки первого ополчения, которое не смогло выбить поляков из столицы и постепенно разлагалось от бескормицы и безденежья. Никто уже не верил в его способность сделать хоть что-то важное. В это самое время спасение пришло, откуда не ждали.

Глава 12

Воспоминания попаданца

Вышел во двор, погрелся в теплых лучах утреннего солнца, приятное ощущение просыпающегося здорового и сильного тела. Да, природа щедро наградила Михаила богатырской статью, кровь уже бурлит, организм требует выхода неуемной энергии. Зову домового слугу, наказываю принести саблю, не жалованную царем, с каменьями и в золотых ножнах, а свою, походную. Ухожу на задний двор, провожу разминку. Сам я никаким опытом фехтования холодным оружием не обладаю, пытаюсь повторить виденное в воспоминаниях Михаила, да и рассчитываю на память тела, выработанные в течение многих лет рефлексии. Медленно поднимаю саблю, принимаю исходную стойку, приходит чувство единения с оружием.
Выполняю начальные приемы – удар в голову слева и справа, задний удар, в грудь – высокий диагональный и низкий, в живот, различные уколы. Первая проба сопровождалась неуверенностью, я пытался сам подетально проводить приемы, а потом просто отдался автоматизму тела, четко и рационально выполняющему каждое действие, я только мысленно отдавал ему команды, что мне нужно. Перешел к сложным комплексам, каскадам, все получается безупречно. После часовой тренировки принял холодный душ, слуга окатил бадьей воды из колодца, переоделся в чистое и вернулся в дом. Можно считать, проверка навыков прежнего тела Михаила прошла успешно, после надо будет позаниматься с палашом, пикой, да и с пищалью не лишнее.
В эту ночь познал свою жену, она пришла сама после ужина, когда я при свете свеч разглядывал схемы построения войска в рукописном труде «Устав ратных дел» Онисима Михайлова, написавшего его по заданию царя Василия. Сашенька зашла в комнату несмело, просительным тоном вопросила: Мишенька, можно мне остаться с тобой?
Встал из-за стола, подошел и обнял ее: Конечно, милая, и сегодня, и завтра, каждый день и ночь, я буду рад видеть тебя рядом – а потом крепко поцеловал ее в сахарные уста.
Сашенька обмякла, я поднял ее на руки, отнес на наше ложе. Стал медленно раздевать жену, она приподнялась, помогая мне. Когда полностью обнажил, залюбовался ее телом, ладном, сочном, налившемся после родов первенца, Василия. Он появился на свет во время наместничества Михаила в Новгороде, но через месяц умер от неведомой горячки, спасти не удалось. Думаю, надо нам постараться родить еще сына - наследника. Сашенька засмущалась под моим горячим взором, потупила глаза и попросила: «Мишенька, мне стыдно, погаси, пожалуйста, свечи!»
Иду навстречу ее пожеланию, нынешние женщины весьма скромны в постели, раздеваюсь сам, ложусь рядом с супругой. Стараюсь особо не отличаться от поведения Михаила, но вношу некоторые эротические действия, любовные ласки, не известные в пору Домостроя. Сашенька вначале затаилась, когда я стал целовать все ее тело, а потом раскрылась, отозвалась на мои ласки. Мы сошлись в любовном экстазе, Сашенька дошла до оргазма, закусила подушку, чтобы не кричать на весь дом. Мы занимались любовью несколько часов, раз за разом повторяя блаженство слияния, а потом, обессилевшие, в объятиях друг друга, заснули.
Еще неделю провел дома, восстанавливал навыки владения оружием, читал труды и заметки Михаила о воинском искусстве, о великих полководцах Ганнибале, Александре Македонском, римских стратегах, «ратной хитрости в воинских делах» в разных странах – Италии, Франции, Испании, Голландии, Англии, в королевстве Польском и Литовском. Особенно интересовала Михаила в иноземном опыте тактика сражения пехоты против конницы, более всего привлекали приемы нидерландцев, которые широко использовали любое прикрытие – земляной вал, насыпь, загородку, временный частокол, – лишь бы пехотинцы могли вести из-за них огонь. В московской осаде Скопин убедился, что можно успешно применять и русское изобретение – «гуляй-город», и не только во время осады, он учился у опытных полководцев использовать «гуляй-город» при расположении в лагере, укрываться в нем полкам на марше.
Собственные военные знания и умения у меня, лишь только те, что я приобрел во время службы на Северном флоте, в советскую пору, что явно непригодно для семнадцатого века, да еще и для сухопутных боев. Сейчас же я стараюсь в самые короткие сроки усвоить, пережить своим умом богатый опыт, довольно обширные знания моего предшественника в этом теле. Надеюсь, что провидение (или душа мученика), переселившее мое сознание, не обделило воинским даром, позволит выполнить свое предназначение. Освоение материала идет стремительно, я, как губка, впитываю новые знания, складывается ощущение, что все читаемое мне давно известно, просто восстанавливаю воинское мастерство. Воспоминания Михаила незаметно переходят в мой жизненный опыт, во мне как-бы объединяются в органичном синтезе две личности, без разлада и душевных потрясений.
В минувшую неделю меня навестили соратники по освободительному походу - Семен Головин, Федор Шереметев, Корнила Чоглоков, Лазарь Осинин, Тимофей Шаров, Семен Ододуров, Яков Барятинский. Возрадовались моему выздоровлению, рассказали о делах в полках, стоящих на квартирах в Александровской слободе, о подготовке похода к осажденному Смоленску. Рассказали о горячих новостях, у всех на слуху внезапная кончина Дмитрия Шуйского, с ним недавно случилась «апоплексия», не приходя в чувство, он помер, вчера была тризна. Царь в великом горе устроил пышные похороны, велел возложить усопшего в собор Архангела Михаила. Так, опять чье-то вмешательство, кто-то неведомый расчищает мне дорогу, убирает недруга.
Каждую ночь старательно трудимся с Сашенькой над зачатием будущего наследника. Жена привыкает к моим фантазиям, охотно идет навстречу в не всегда скромных любовных играх. Пресловутой холодности боярской барышни в ней нет, темперамент огненный. Да и мое тело меня не подводит, так что мы с упоением занимаемся любимым делом, по нескольку часов кряду. Сашенька расцвела, нет и тени былой тоски, летает по дому, как на крыльях. Матушка с виду иногда ее отчитывает, боярыня должна вести себя величаво, неспешно, но сама рада нашему счастью, видно по ее ласковым взглядам на нас. Вместе наведались в Успенский собор, помолились в благодарение за посланное мне выздоровление, внесли щедрые дары. В Божьем храме, встреченные по пути люди громко радуются моему исцелению, желают многие лета и здравия, ответно кланяюсь миру.
Почувствовав себя достаточно окрепшим, полным сил и не теряя больше времени, отправился в Александровскую слободу, к своему войску. По прибытию собираю командный состав, принимаю рапорт, а потом лично обхожу все полки и отряды, также, как ранее Михаил. Встреча с командирами и воинами получилась душевной, вижу искреннюю радость и готовность идти со мной на бой с врагом. В полках существенное пополнение, идет учеба новобранцев, слаживание действий подразделений – пехоты, кавалерии, артиллерии. Мои помощники имеют большой опыт подготовки новых бойцов, их обучения в ходе маршей и боев, не только в лагерях, так что дело ими налажено со знанием.
Сначала с воеводами, затем с младшими командирами обсудил введение в нашем войске нового построения во время боя – линейного строя. Впервые его применили в нидерландской пехоте, заменив им привычные для европейских армий квадратные каре. Развернутый в шеренгу строй позволил кратно усилить огневой залп пехоты, при этом первая шеренга после выстрела уступала место второй и так неоднократно, до шести шеренг и более. Такой строй дает огромное преимущество применившему ему, именно о нем мне пришло в голову в раздумьях, как победить поляков, причем малой кровью. Мои командиры не сразу поняли и приняли новшество, пришлось не раз объяснять и убеждать их. А после стали отрабатывать с подразделениями, многократно повторяя каждый прием, пока не получили приемлемый результат.
Провели общее учение полков, есть еще огрехи, но счел в большей мере войско готовым к сражению с иноземным ворогом, идти в поход к Смоленску. Возвращаюсь в Москву, направляюсь в царский дворец, в сенях обращаюсь к дьяку передать Государю просьбу принять меня по неотложному делу. Ожидаю приема около часа, только потом дьяк приглашает пройти в царские палаты. Василий Шуйский встретил меня не очень приветливо, без обычной сердечности, пусть и напускной. Прошу разрешения доложить о готовности войска к походу, после милостивого: «Дозволяю», – приступаю к краткому отчету, завершаю доклад просьбой разрешить выйти в поход в самое ближайшее время. Царь дал добро и тут же добавил, что со мной отправятся воеводами полков правой и левой руки Андрей Васильевич Голицын и Данила Иванович Мезецкий. Общее руководство полками и шведским корпусом остается за мной.
Мне на память приходит, что именно эти воеводы с Дмитрием Шуйским повинны в разгроме русского войска под Клушино в прежней истории, но оспаривать бесполезно, они посланы, в первую очередь, как соглядатаи за мной. Хорошо, думаю, я найду способ нейтрализовать их, не допустить к командованию полками. Почтительно принимаю волю Государя, отправляюсь восвояси. Еще две недели ушли на снаряжение обоза, получение припасов, продовольствия, а также денег из казны для оплаты наемникам Якоба Делагарди. Не раз мне приходилось ездить из Москвы в лагерь и обратно, спорить до хрипоты, выбивать из волокитчиков в приказах положенное довольствие и снаряжение. Наконец, в конце мая наше немалое войско вышло из Александровской слободы на запад, к Смоленску.

Глава 13

Реклам Козьма Минин

«Известен честностью и храбростью»
Один из источников жизни Минина — Никоновская летопись — утверждает, что полное имя нижегородца — Козьма Минич Минин по прозвищу Сухорук. Он родился во второй половине XVI века, предположительно в 1570-е годы, по одной версии — в Нижнем Новгороде, по другой — в Балахне Нижегородского уезда Русского царства. Историки полагают, что отец Минина был состоятельным солеваром по имени Мина Анкудинов. Есть версия, что солеварня отца Минина в Балахне стояла рядом с солеварней князей Пожарских — два героя могли быть знакомы еще задолго до событий 1612 года, но официального подтверждения этой легенде нет.
До знаменитого воззвания к нижегородцам Минин не был известен: он был посадским человеком и торговал мясом. Жил, по некоторым данным, в районе Благовещенской слободы (где находится церковь Рождества Иоанна Предтечи). До похода на Москву, предположительно, уже имел воинский опыт.
Первые его битвы случились в 1608–1609 годах, когда нижегородцам во главе с воеводой Андреем Алябьевым пришлось сражаться против «воровских» отрядов из Балахны, которые поддерживали Лжедмитрия II против царя Василия Шуйского (последнего представителя Рюриковичей на престоле). По легенде, именно во время этих походов Минин прославился как храбрый воин, чем заслужил уважение нижегородцев.
Есть несколько легенд, почему Козьма Минин выступил со своим воззванием к нижегородцам. Одна из легенд была описана монахом Троице-Сергиевой Лавры Симоном Азарьиным спустя примерно 20 лет после смерти самого Минина. Согласно ей, поднять народ на борьбу он решил после того, как во сне ему явился преподобный Сергий Радонежский (почитается православными как духовный собиратель русского народа).
Симон Азарьин описал Минина как «мужа благочестивого», который проводил свою жизнь в целомудрии. Из текста священника следует, что купец любил безмолвие и якобы часто удалялся от жены в особую молельную комнату, где проводил много времени. Когда Минин заснул в этой комнате, пишет Азарьин, к нему во сне пришел Сергий Радонежский, попросивший его собрать казну и нанимать воинов для освобождения Москвы. Сам будущий предводитель ополчения, как утверждает автор летописи, дважды игнорировал видения, пока преподобный не обратился к нему гневно.
И вот спустя некоторое время снова явился ему преподобный Сергий и сказал с укором: «Разве я не говорил тебе? Такова воля Божия — помиловать православных христиан и от шумного мятежа привести к тишине, потому-то я и велел тебе собрать казну и нанять ратных людей, чтобы они, с Божией помощью, очистили Московское государство от безбожных поляков и прогнали еретиков». И еще сказал ему преподобный: «Старшие не возьмутся за такое дело, но младшие начнут его, начинание их будет делом благим и придет к доброму завершению». И как бы дав ему наказ, отошел и стал невидим.
Подтвердить легенду про сон Минина невозможно, однако у историков есть основания полагать, что купец, как и другие люди того времени, был человеком богобоязненным.

«Призовем себе в Нижнем Новгороде храбрых»
История Козьмы Минина как героя народного ополчения начинается осенью 1611 года. В это время в Нижний Новгород приходит письмо от находящегося в заключении патриарха Гермогена, который просит поднять сопротивление польским интервентам, захватившим Москву. Местный священник зачитал послание Гермогена горожанам, среди которых был недавно избранный посадским старостой Минин.
По мнению неизвестного автора «Нового летописца», письмо патриарха настолько впечатлило мужчину, что он поднялся на возвышенность и произнес свое воззвание к нижегородцам с призывом помочь государству, защитить православную веру и собрать деньги на ополчение. Точные его слова не сохранились, но авторы летописей приводят следующий вариант:
— О, братия и друзья, весь нижегородский народ! Что сотворим ныне, видя Московское государство в великом разорении? Призовём себе в Нижнем Нове граде храбрых и мужественных воинов Московскаго государства, достоверных дворян града Смоленска, ибо ныне они близ града нашего, в Арзамасских местах. Если мы хотим помочь Московскому государству, то нам не пожалеть имущества своего, да не только имущества своего, но и не пожалеть дворы свои продавать и жен, и детей закладывать, и бить челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником.

Глава 14

Москва действительно попала в руки польских панов.
А случилось это так. После смерти первого Лжедимитрия, Гришки Отрепьева, московский престол перешел в руки «боярского» царя Василия Шуйского. Бояре провозгласили его царем, бояре же и стали полными господами на Руси. От этого еще тяжелее, безрадостнее стала жизнь крепостного крестьянства. Начались восстания, перешедшие в настоящую
крестьянскую войну.
Польша, давно уже стремившаяся к Завоеванию Московского государства, решила этим воспользоваться для нападения на него.
Король Сигизмунд двинулся с войском к Москве, осадив по дороге сильнейшую русскую крепость Смоленск. Отдельные отряды его войск, кроме того, разбрелись, но многим русским областям, грабя и сжигая города и села.
Бояре во главе со старейшим боярином князем Мстиславским решили пойти на уступки королю, который обещал не посягать на самостоятельность Московского государства, а только «водворить в нем порядок».
Бояре, по договору с поляками, решили избрать себе в цари польского королевича Владислава.
29 сентября (9 октября) бояре добровольно впустили в Москву и Кремль пятитысячный отряд поляков не как завоевателей, а как друзей и союзников против восставших повсеместно крестьян.
               
Глава 15

Вечерняя мгла окутала приземистые избенки села Погост. Утонули во мраке опушенные снегом столетние погостовские сосны.
Козьма Захарович при свете лучины допрашивал по избам раненых поляков: что делается в Москве, какая там власть. Раненые говорили путано, неясно, боясь открыть нижегородцам всю правду. Однако Минин понял, что поляки захватили Москву и провозгласили там царем русским польского королевича Владислава.
Было тихо и темно на улице, когда Минин отправился в дом старосты, где он должен был переночевать. Светили звезды. Скрипел под ногами снег.
«Москва в руках ляха. Вот оно как дело обернулось!» - с тревогой думал Минин. Он пробирался по сугробам, стиснув рукоятку сабли.
В доме старосты его дожидались два самых близких его друга: Родион Мосеев и Роман Пахомов.
Мосеев был постарше Пахомова. У него была небольшая черная бородка и тщательно расчесанные на прямой пробор черные волосы. Пахомов выглядел совсем юношей. У него чуть-чуть пробивался пушок на верхней губе.
В углу сидел староста со своей женой. Оба поминутно крестились.
— Ну, братцы, и дела! — тяжело вздохнув, проговорил Минин. — Москва теперь не наша... Аминь! Паны отняли ее у нас! И королевича своего в цари нам навязали, чтобы мы слушали его, стали его холопами... Слыханное ли то дело?!
Ответом Минину было тяжкое, горестное молчание.
— У кого из нас ныне спокойно сердце? — продолжал Минин. — Что ни день, то несчастье. Ложишься спать — и не знаешь, что будет завтра...
— Уж лучше в бою помереть, нежели жить в этакой тревоге, — в один голос ответили Мосеев и Пахомов.
— И я думаю, братцы, то же, — сказал Минин, забарабанив пальцами по столу. — Не раз мы били с вами панов вокруг Нижнего... Немала потопили мы их в Волге, А коли так, не страшен будет нам враг и под Москвой, буде за это дело возьмемся.
— Как же нам быть, Козьма Захарыч, коли они уже Москвой овладели?!— спросил Мосеев.
— Разум свой путь найдет, ребятушки. Нам нужно знать всю правду о Москве. И много ли там ляхов, и кто их сторону держит, и кто против них...  Доброю ли волею московский народ признал королевича царем? Все нам надо знать. Не из вражеских уст будем слушать вести, а из уст своих людей...
Опять наступила молчание. На улице выла собака. В избу проникла полоса лунного света.
— Так научи же нас, Козьма Захарыч, что теперь нам делать, — сказал Пахомов робко. — Как нам быть?
— Думаю я, мои соколики, нет у нас людей, более знающих Москву, нежели ты, Мосеев, и ты, Пахомов.
— Да неужто ты хочешь нас послать? — радостно воскликнул Пахомов.
— Не я, а все наши люди нижегородские... Не впервые вам! Идите туда и разведайте обо всем. Никому не говорите, что вы нижегородцы и ради чего явились. Боже вас сохрани! Берегите тайну крепче жизни. Чует мое сердце — неладное творится, с нашими правителями, боярами... Не верю я им. Уж не они ли и продали белокаменную проклятому Жигимонду?
— Минич, годимся ли мы для того дела?! — спросил Мосеев.
Годились допрежде, годитесь и теперь, — нахмурился Минин. — Лучше вас едва ли кто исполнит то дело. И в позапрошлые годы хаживали вы и в Москву, и в Кострому, и в Великий Устюг и то дело выполняли с честью... А, ныне вам честь будет превыше прежнего... Общему, вселенскому делу послужите, а не мне. Пытать станут — и под пыткой молчите, не выдавайте себя...
— Коли так, клянемся тебе, батюшка Козьма Захарыч: жизни своей не пожалеем, а сделаем так, как того хочешь ты.
— Коли так, благословляю вас. — Минин поднялся и по очереди обнял Мосеева и Пахомова. — Будьте очами и ушами нижегородцев, служите правдой.
На прощанье Кузьма сказал:
— О Ляпунове узнайте. Что затевает он? С кем идет?! Истинные ли защитники с ним? Правду хотим знать, всю правду. Да берегитесь! Хороните свою тайну пуще глаза.
На заре при звуках трубы все население Погоста высыпало на улицу. Провожая Мосеева и Пахомова, Минин сказал:
— Мы отстояли с вами Нижний, но может ли он быть в безопасности, пока враги хозяйничают в Москве?!
И, обернувшись к погостовцам, громко произнес:
— Пока не прогоним ляхов из всех мест нашей земли, до тех пор нам не будет жизни. Об этом всем вам нужно подумать.
Мосеев и Пахомов сняли с себя кольчуги, шлемы и сабли и отдали их товарищам. Остались в одежде странников: через плечо сумки, посохи в руках, а на груди большие медные кресты.
— Прощенья просим, добрые люди, ежели стеснили вас ночлегом!.. Благодарствуем! Прощайте! — низко поклонились нижегородские гонцы погостовцам.
— Да что вы, соколы ясные, да зачем же вы говорите подобное... Бог спасет вас, добрые молодцы, да охранит вас от злых ворогов, супостатов проклятых!..
Затем Мосеев и Пахомов попрощались со своими товарищами ратниками и, провожаемые Мининым и народом, вышли за околицу и бодро зашагали по направлению к московской дороге.

Глава 16

Воспоминания попаданца

В эту зиму произошло событие, внесшее смуту в мою душу, на свою беду или счастье, не знаю, чего же более, я влюбился как юнец, потерял покой и здравомыслие. Случилось оно на свадебном пиру у моего давнего соратника и друга Якова Барятинского, он женил старшего сына. На парадной лестнице встретил юную девицу, глянул в бездонные очи и утонул в них, позабыв обо всем окружающем. Я стоял застывший, как пораженный молнией, не мог отвести глаза от прекрасного лика. Девица засмущалась от моего нескромного внимания, потупила взгляд, поклонилась и отправилась восвояси. Я же простоял еще какое-то время, пока не унял свои взбунтовавшиеся чувства немалым усилием воли.
Такое еще со мной не происходило, ни с Сашенькой, ни с другими женщинами и девицами, с которыми за свою жизнь в этом мире мне не раз довелось сходиться. Особыми узами верности я себя не обременял, если особа противоположного пола мне нравилась и была не против принять мое ухаживание, то не отказывал себе и партнерше в сладости соития. Сашенька догадывалась о моих похождениях, но относилась к ним терпимо, муж-повелитель вправе делать все, что угодно, тем более, что они никак не сказывались на моем отношении к ней.
На пиру я больше не увидел похитительницу своего покоя, хотя постоянно искал ее глазами, спрашивать же хозяина о прекрасной незнакомке не стал, дабы не обидеть нескромным интересом к его домочадцам. Последующие дни не находил себе места, все валилось из рук, мои мысли витали вокруг неизвестной девицы. Многие попытки взять себя в руки только усугубили расстройство души, не мог спать и есть, насилу заставлял себя что-то делать. Не выдержал долго сердечных мук, на пятый день под вечер отправился в хоромы к своему другу.
Яков удивился моему неурочному приезду, мы только вчера с ним встречались по служебной надобности, но принял радушно, после обильного застолья пригласил в свой кабинет. Не стал лукавить своему старому другу, рассказал ему все как есть, что увидел в его хоромах девицу и потерял свой покой. Барятинский слушал меня внимательно, сначала с участием, но когда понял, о ком идет речь, побледнел, помрачнел, сжал кулаки, а потом гневно вопросил:
— Миша, ты хочешь, чтобы я отдал свою кровиночку тебе на похоть, лишил своими руками ее счастья? Не бывать этому! Делай со мной что хочешь, можешь казнить меня, но дочь на поругание не отдам!
Понимаю возмущение отца, борющегося за лучшую долю своей дочери, но и отказаться от своей негаданной любви не могу, отвечаю:
— Яков, нет у меня в помыслах нанести тебе и твоей дочери обиду и бесчестие. Но знай, без нее мне не жить, все думы и чаяния только о ней. Вот скажи, мой верный друг, как мне быть?
После напряженного раздумья, видному по его сосредоточенному лицу, Барятинский высказал:
— Только одно могу предложить, оставь свою прежнюю семью и женись на Оленьке. На то дозволение я тебе дам.
Настал черед мне серьезно задуматься. Мнение Якова разумно, но и оставлять свою семью тоже нельзя, она в моем сердце неотъемлемо. После непростых раздумий нашел соломоново решение:
— Яков, оставить семью без опеки я не могу, но можно по-другому. Я похлопочу перед патриархом о расторжении брачного союза с Сашенькой и сочетании с Оленькой, но останется рядом. Я дам им в Кремле хоромы, мы же с Оленькой будем жить в теремном дворце. Приемлемо тебе такое решение, Яков?
Немного посомневавшись, Яков ответил согласием, но потом добавил, надо расспросить Оленьку, готова ли она принять мое предложение, неволить дочь он не будет. Так и поступили, хозяин отправил служку на женскую половину, вскоре в кабинет зашла моя ненаглядная. Как только она обратила взор на меня, прошлое наваждение вернулось с новой силой, я не мог отвести глаза в сторону, так и смотрел безотрывно на покрасневшую девушку. Яков дал мне возможность насмотреться на зазнобу, а потом сказал дочери:
— Оленька, Государь Михаил Васильевич желает взять тебя замуж, пришлась ты ему по нраву. Готова ли ты принять великую честь, стать верной супругой Государя, царицей земли русской?
Через долгие секунды слышу тихий ответ девушки, прозвучавший для меня сладкой музыкой:
— Да, батюшка.
Яков продолжил:
— Михаил Васильевич расторгнет брак с прежней супругой и сочетается с тобой. Но первая семья останется в Кремле, Государь по-прежнему будет навещать ее. Это тебе понятно, Оленька?
После такого же ответа, как и на первый вопрос, Барятинский отпустил дочь со словами:
— Ну, хорошо, Оленька, мы с Михаилом Васильевичем обсудим обо всем нужном к свадьбе, ты же иди к себе, — потом, когда мы остались одни, высказался:
— Я рад, что отдаю дочь за тебя, Михаил. Думаю, Оленька принесет тебе счастья, душой она мила и заботлива. Ей уже исполнилось семнадцать лет. Многому училась, сметливая, с охоткой читает, я купил для нее немало книг. Когда, Михаил, думаешь решить с расторжением брака?
— В самом скором времени, Яков, мне самому нужно скорее. Завтра встречусь с патриархом, поговорю еще с Сашенькой. Разговор будет трудный, но уверен, мы с ней сладим.
Вскоре я распрощался с Барятинским и вернулся в Кремль, сразу направился в женские покои к супруге известить о предстоящих переменах, не стал откладывать непростой разговор. Сашенька расплакалась после моей вести, я постарался ее успокоить, между нами многое останется по-прежнему, только она переселится в другие хоромы. В утешение приласкал жену, она отдалась мне с былым, давно уже позабытым за многие годы, жаром, как бы стараясь привязать меня своим женским искусом. Мы не спали почти всю ночь, одно соитие почти тут же сменялось следующим, так, обнявшись с Сашенькой, я впервые за последние ночи спокойно заснул, вымотанный без остатка, даже мысли о юной Оленьке оставили меня.
Патриарх Иоасаф не стал чинить мне препоны, дал свое дозволение, через день расторгли мой первый брак.
Я почти каждый вечер проводил в хоромах Барятинского, виделся со своей милой. Она немного осмелела, мы общались в присутствии ее родителей, разговаривали на разные темы, я заметил ее живой ум и хорошо развитый кругозор. Ночью же успокаивал свою плоть, возбужденную случайными касаниями к руке целомудренной девицы, в объятиях Сашеньки, пыл между нами только разгорался. Так, блаженствуя душой и телом с будущей и бывшей женами, провел время до свадьбы, подготовленной с размахом, как подобает венценосному мужу, с участием патриарха, высших чинов церкви и Государственной думы.

Глава 17

С трех сторон: через Фроловские (Спасские), Константино-Еленские и Троицкие ворота, ночью в Кремль въезжали нагруженные продовольствием сани. Польский гарнизон давно поджидал этот обоз. Туговато становилось с продовольствием. Крестьяне прятали хлеб и скот от польских разъездов. Нередко, спасая свои запасы, они умышленно заводили заблудившихся гусаров в дремучие леса, в сторону от деревень, и погибали там под ударами польских сабель. Пошел слух, что мужики, прознав о неудачах короля под Смоленском, надеются на скорое падение королевской власти в Москве.
В деревнях наотрез отказались признать королевича Владислава царем. Проклинали его, отплевывались…
Появление обоза было ознаменовано пушечным выстрелом с Царской (Набатной) башни над площадью, прозванной в народе за случавшиеся здесь частые зажигания — Пожар.
Тихо поскрипывали полозьями набитые хлебом, мясными тушами и иною провизией розвальни, окруженные сабельным конвоем.
Возчики в вывернутых мехом наружу полушубках робко поглядывали кругом из-под нахлобученных на лоб малахаев, вздыхали.
Грозным чудовищем выдвинулась из мрака пушка-великан Дробовик. Кони шарахались в сторону. Где-то в темноте играла музыка. Желтели огоньки в домах.
Обоз пересек Ивановскую соборную площадь и въехал во внутренний двор Кормового приказа. На площади исстари составлялись подьячими челобитные, купчие и оброчные памяти, подряды и служилые кабалы. Свидетельствовались они тут же, этими же подьячими-послухами.
К обозу с факелами прискакали интенданты, перекликаясь возбужденно. Высыпали с фонарями в руках приемщики. Они срывали рогожи, прощупывали мешки, боясь скрытых соглядатаев-москвитян.
Но недосмотрели! В одном из возов притаился нижегородский гонец Роман Пахомов. Выждав, когда паны отправились к амбарам, Пахомов незаметно вылез из своего убежища, затерялся в толпе возчиков.
После ухода панов мужики почувствовали себя свободнее.
— Ну, брат, жив ли? — тихо спросил Пахомова возчик-ярославец.
— Жив-то жив, да помяло малость и обморозился… — трясясь от стужи, ответил Роман.
Возчик забарабанил по его спине:
— В кабачок бы теперь!
— Земское дело у меня… Боже упаси! Чуешь?
— Эй, тише, вы, лебеди! — метнулся испуганный голос. — Коршун летит!
Звеня саблей, пробежал польский офицер.
Но легко ли молчать съехавшимся из разных мест людям в такое время, когда все деревни и села разъединены бродячими шайками?! Слухи разные ходили по деревням. А что и как — тайна. Трудно понять, какая власть, кто управляет? Одно каждому ясно: Москва попала в королевскую кабалу. Разбитной молодой парень шептал товарищам:
— Монах тут подвернулся… Сами бояре, — говорит, — Мстиславский, да Федька Шереметев, да Михайла Салтыков — ворота в Кремль их войску открывали. Собралась толпа, стала перечить, а бояре приказали ее разогнать… «Срамите, мол, нас перед иноземцами!» Что ты будешь делать?! Пан Гонсевский правит. Семь правителей-бояр в дураках остались! Вон, глядите на хоромы, кои в огнях… Слышите, — дудки! Ликуют! Справляют победу! Ну, погодите, предатели, найдется в Москве человек, запрет вас в Кремле, как в ловушке, сдохните с голоду вместе с поляками. Будите сообща, сперва собак ловить, а уж затем и крыс с мышами… В народе слух ширится: есть такой человек – Дмитрий Трубецкой. Да не очередной Лжедмитрий, а не склонивший свою голову перед ляхами князь.
Из темноты вынырнул чернец, подкрался к возчикам:
— Погибаем! — Тут он помянул о патриархе Гермогене. — Теснят и его.
Пахомов встрепенулся:
— Мне к нему и надо, под благословенье бы! Чернец дернул его за руку, изогнулся:
— Следуй!.. Провожу!
— Так ли? Не предашь?
Монах поклялся:
— Голову отсеки!.. Тайный слуга я патриарха… Не диво, коли и самого на кол посадят… Всё возможно.
— Веди!
Монах и нижегородский человек исчезли во мраке.
К патриаршему дому крались по сугробам меж тынов и каменных оград боярских усадеб и подворий, к Чудову монастырю…
Услыхав чьи-то голоса, монах и Пахомов притаились: люди с фонарями! Звяканье ключей. Около больших тесовых ворот караульные.
— Сытенный двор… Ключари-приказчики по отпускным записям принимали хлеб и коровье масло, мясо и иную снедь. Запасаются впрок…
Пахомов слушал с любопытством. Обо всем этом надо рассказать в Нижнем. Вот-вот сейчас увидит он «царствующего града Москвы и великого русского царства патриарха Гермогена», о котором столько чудесных рассказов ходит по земле.
— Из патриаршего дворца преподобного удалили… Живет просто.
Монах вспоминал о тех почестях, какими окружал патриарха царь Шуйский, и, сравнивая те времена с нынешними, вздыхал, плакался:
— Теперь уж не то. Римские ехидны нами правят… Патриарх не нужен. Римский папа — хозяин…
Умолк он, когда подошли к длинному бревенчатому дому с подслеповатыми слюдяными оконцами. Широкое с кубоватыми столбами-опорами трехмаршевое крыльцо. Еле-еле брезжит в оконницах свет.
— Молви молитву!.. Очистись! — приказал монах.
Шмыгнули во двор. Отбивались от собак — Пахомов ногами, а монах, ругаясь, посохом.
— Эй, кто там?! Стой! — грубо окликнули с крыльца.
— Свои, отец Самуил, свои… Милентий!..
На лестницу черного хода, держа фонарь в одной руке, вышел здоровенного роста монах. В другой руке у него сверкнула алебарда. Он быстро шагнул к Пахомову и поднес фонарь к самому его лицу.
— Нижегородский гонец. Земским сходом послан! — сказал Пахомов.
— Сполна ли правда?!
— Тако, батюшка, сполна… При мне из воза вылез… Прятался от стражи.
Монах шепнул Пахомову:
— То дьяк Самуил Облезлов. Ближний служка святителю.
Допрос тянулся долго. Наконец, Облезлов сказал:
— Так, оправься!.. Пойду доложу.
Дьяк исчез.
Через некоторое время медленно открылась дверь, и в горнице появился среднего роста, тощий, древний старичок в белой рясе.
Роман пал ниц.
— Святейший господин наш отпускает ныне убогим прегрешения… — пробасил дьяк.
— Господь Бог, вседержитель… — еле слышно начал Гермоген читать длинную непонятную молитву.
Пахомов подошел к патриаршей руке, принял благословение. Его примеру последовал и монах.
Гермоген положил сухие, пахнущие маслом руки на голову Пахомову. Едва слышно произнес:
— Скажи там… Бояре пали духом и многие изменили. Срамною стала жизнь. Разврат, ложь, убийства и корысть кругом… На кого будем взирать? Кому служить? Кто направит силы наши? Господу Богу угодно всю власть возложить на меня. Московское государство искони сильно верою и послушанием. Соотечественники связаны единою церковью. Несть наибольшего греха, нежели уклонение от священнопочитания… Крепки ли верою нижегородцы? Не поддались ли вы соблазну?
Патриарх насторожился. Оперся рукой о стену. К нему подскочил дьяк-великан и поддержал его.
— Крепки ли? Отвечай, добрый человек! — глухо повторил Гермоген, тяжело дыша.
— Крепки! — бодро ответил Пахомов.
— Много ль возможет дать нижегородский воевода?
— Правды ради — все пойдем.
— А много ль оружия и зелья у вас? Надежно ль будет войско?
— Пять кузниц новых… куем лезвия немало.
— Копием могуч не будешь. Огненная защита сильней. Взгляни на зловерных. Меж зубьев пасти чугунные на стенах. Наберитесь и вы силы! Чую! Поднимутся православные и изгонят поганых прочь.
Холодные дрожащие руки Гермогена ощупали голову Романа.
— Восстаньте и вы на злохищных! Поднявшие меч — от меча и погибнут! Вещественное вещественным же и погашается… Благословляю и вас на ратное дело. Иссякло озеро нашего христианского смирения!.. Меч и брань — защита правды. Прольем кровь неверных! Прочь польских царей! Изберем своего, россиянина, на царский престол… Имеем и честных бояр, и князей, им православные христиане и вручат власть над собою! Передай в Нижнем: разрешаю всех от присяги королевичу!.. Ныне вы ему не рабы!
Голос Гермогена, по мере того, как он говорил, становился громче и громче.
Закончил он, крепко уцепившись за ворот полушубка Пахомова:
— Иди! Опасайся соглядатаев!
Патриарх рывком благословил Пахомова, охая и кряхтя, повернулся и, опираясь на посох, ушел к себе в келью.
Патриарший дьяк провел Романа через разрушенный сарай на одну из кремлевских улиц.
Патриарх у себя в келье объявил скрывавшимся у него двум рязанским посланцам, чтобы вписали в ополчение и нижегородцев.
Один из рязанских гостей перечислил Гермогену градские полки с начальниками.
Патриарх, приложив ладонь к уху, с довольной улыбкой слушал.
Города рязанские и сиверские пойдут с Ляпуновым. Муром — с князем Масальским, Владимир и Суздаль — с Просовецким. У них волжские казаки и черкасы, отложившиеся от Пскова.
— А Вологда под кем? — с нетерпением перебил патриарх.
— Вологда?! С Федором Нащокиным…
— Ярославль?!
— Ярославцы никогда не расстанутся с Иваном Ивановичем! Водой их не разольешь…
— Волынский — достойный человек… Да будет благословение господне над ним.
— На той неделе к нему пристал стрелецкий голова Иван Толстой… Пятьсот всадников.
Гермоген весело улыбнулся:
— В ямах Андроньева монастыря по моему приказу зелье зарыли… У панов в погребе вчерашней ночью монахи тайно стяжали. Побывай там. Разведай.
— Добро! Благодарствуем!..
— Монахов несть числа забирайте… Благословляю! Тунеядствуют по монастырям… Наказываю: брать их в ополчение!..
— Кострома… — продолжал рязанец, — пойдет с князем Волконским.
— Надежен ли? — нахмурившись, спросил Гермоген. — Не лучше ль возвести другого знатного дворянина, который в шатости не был замечен… Волконский не мил мне. Он холопьям поблажку дает… бунту пособляет…
— Стрелецкий голова наш… будет следить за князем…
Всю ночь Гермоген и двое посланцев рязанского воеводы Прокопия Ляпунова проговорили о дворянских ополченческих делах. Всю ночь обдумывали они с патриархом, как бы покрепче ударить по врагам.
На следующий день в малые сени патриаршего дома с посохом в руке, весь черный, костлявый, вошел гробовой старец Чудова монастыря Гедеон. В последние месяцы и он потерял покой. Бывало, целые дни лежит в гробу и только за нуждой поднимается, а ныне постоянно в патриарших покоях. Патриарх полюбил старца Гедеона. Ежедневно за трапезой оба они выпивали по кубку церковного вина и по одному кубку меда вишневого, съедали блюдо карасей, пирог «с телесами щучьими» и блюдо ягодников. За едой вели беседу о панах, об иезуитах, о монастырях, а больше о том, кто после смуты сядет на престол: Голицын или Романов? Гедеон уверял, что ему ночью явилось видение, вроде ангела, и начертало на стене: «Василий», а это — знамение. Престол обязательно получит Голицын. Патриарху понравилось Гедеоново видение. Ему вообще были по душе все, кто против проныры Филарета Романова и, кто был на стороне Голицыных. Но никогда он не высказывал этого вслух, боясь сильной романовской партии и властолюбивой, вздорной матери Михаила Романова, инокини Марфы, жившей с сыном тут же, в Кремле, и пользовавшейся вниманием панов…
Вот и Ляпунов! Он пришелся по душе патриарху. Ляпунов стоит за Голицына. Выгонит он проклятых панов, и тогда… Гермоген знал, что будет тогда! Желал этого. Впрочем, на людях он не прочь был называть в числе будущих царей и Романова, но втайне лелеял мысль: выгнать панов из русской земли, а там… вся церковь поднимется за Голицына. Патриарх понемногу уже подготавливал дальних епископов. Всеми чтимый гробовой старец, святой отшельник Гедеон, помогал ему, насколько хватало сил.
 Кроме Гедеона, в келье находилась еще монахиня, бывшая в миру княгиней Куракиной. С юных лет Гермоген был ее другом. Прошли года. Оба состарились, дружба стала чище, яснее.
— Гневного пламени во мне никому не угасить! — говорил патриарх сердито.
Старица набожно крестилась:
— Настанет час, и возвеселятся праведницы!..
— Да будет так! — шлепнул сухой ладонью по столу Гермоген. — Король всполошился не зря.
— У, ненасытный, кровожелатель! Так бы я его и растерзала! — вспылила старица.
— Железом… огнем… силою воинской единственно можно поразить его… Донской казак и сам я… Знаю… Отец еще тому учил. Симонов монастырь с моего благословения всю казну отдал на огненный бой.
Разговор о войне и о пушках заинтересовал и гробового старца.
— Сею ночь мне преставилось видение: якобы на Пожар-площади некий юноша сотворил пушку, и огнем своим она в единую нощь сожгла всё вражеское царство со всеми людьми и с самим Жигимондом… и со всеми конями…
Гермоген и старица оглянулись на Гедеона удивленно.
— Может ли человек сим даром божиим обладать? Не есть ли подобное величие — принадлежность единого господа бога?.. В пламени огней гибли города и царства, но единственно токмо по воле господней. Так сказано и в писании. Видение твое ложно. Греховно. Покайся!
Гробовой старец усердно почесал под бородой, вздохнув:
— Прощения прошу, коли соврал!
Наивность Гедеона всегда покоряла патриарха. Ом улыбнулся:
— И ложь бывает во спасение. Бог простит.
Патриарх рассказал своим друзьям о рязанском ополчении, собирающемся против поляков, о том, что у него были дворяне, посланные из Рязани от Прокопия Петровича, а также были знатные люди из Ярославля и Вологды, а сегодня посетил его и нижегородский ходок.
Слушая патриарха, непрерывно крестился Гедеон, крестилась и инокиня Куракина.
 Все трое сползли со скамьи на колена, молясь об уничтожении врагов и о восхождении на престол Василия Голицына. Затем гробовой старец шепотом рассказал Гермогену, что лишенный при Шуйском патриаршего сана Игнатий нередко по ночам уходит из своего заточения, с ведома самого начальника тайных дел пана Пекарского. Гермоген нахмурился: «Корыстолюбец! — тихо произнес он. — Такой будет люб и в разбойничьем вертепе!»

Глава 18

Воспоминания попаданца

В день свадьбы накануне Рождества утром сам патриарх с высшими иерархами церкви провел таинство бракосочетания в Успенском соборе, после в Грановитой палате в присутствии всех государственных мужей началось пиршество, длившееся три дня. Славословию и здравицам не было конца, каждый из выступавших старался превзойти в красноречии других, мы же с Оленькой сидели во главе стола, с благожелательным вниманием выслушивая всех. Развлекали нас и гостей приглашенные скоморохи своими прибаутками и забористыми песнями, фокусами и представлениями. Привели обученных медведей, они потешали плясками, хождением на передних лапах, другими командами поводыря. Рядом со мной по правую руку сидели моя мама и старший сын. Вначале, после известия о разводе и новой женитьбе, они осуждали меня, но после смирились с происшедшим, приняли добром Оленьку.
В первую свадебную ночь в своей спальне я бережно раздел дрожащую от волнения и страха жену при свете луны, она попросила погасить лампы, постеснялась разоблачаться при ярком освещении. Долго ласкал застывшую в напряжении Оленьку, целовал и гладил ее высокую грудь, нежную кожу, пока она немножко не расслабилась, осторожно вошел в ее тугую плоть, лишил девственности под слабый вскрик новобрачной. Потом, забывшись в блаженстве, отдался своей страсти, почти не слыша стоны юной девицы, только что моими стараниями ставшей женщиной. Очнулся, услышав тихий плач жены, почувствовал слабое угрызение и жалость, принялся успокаивать ласковыми словами и поцелуями. Когда же она немного отошла и робко ответила на мои ласки, вожделение к плоти супруги вновь проснулось, но я сдержался, не стал тревожить кровоточащую рану. Спустя не очень долгое время Оленька заснула, прижавшись ко мне, я бережно поддерживал ее голову, лежащую на моей руке, пока не заснул сам.
В последующие две ночи не беспокоил жену, только обнимал и целовал, она благодарно отзывалась на сочувствие и умиротворенно, как ребенок, засыпала на моей груди, я же с нежностью смотрел на спящую любимую, все еще не веря своему счастью. После Оленька уже сама дала мне знать о готовности к более откровенным ласкам, прижала мою руку к своей груди. Когда же я вошел в повлажневшее лоно, со стоном обняла крепче и прижала к себе, не отпуская до самого финала соития. Позже еще не раз за ночь сливались в страсти, жена стонала уже от сладости, вся выгибалась в экстазе. Не осталось и тени сомнения в отзывчивости Оленьки к любовным играм, пока еще робким и неумелым, но уже сейчас заметна ее чувственность, пожалуй, не уступит в ней более опытной Сашеньке.
Так что мои опасения в излишней скромности и холодности юной супруги оказались напрасными, она полностью удовлетворила мои плотские желания, не пришлось прибегать к помощи первой жены, как я предполагал. Но и Сашеньку в последующем не оставлял без внимания, когда навещал ее, так и жил с двумя женщинами, знающими друг о друге, мне кажется, они даже состязались, кто лучше угодит мне. Со временем жены стали встречаться, связанные взаимным интересом и женским любопытством, а после сдружились, несмотря на более чем двукратную разницу в возрасте. Такому отношению способствовал добрый характер их обеих, уважительность Оленьки к старшей, а у Сашеньки опека над младшей подругой.

Глава 19

ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН

Необычную петлю сделала биография святителя: он жил очень долго, трудился, не покладая рук, но за полтора года до кончины вошел в полосу тяжелейших испытаний; претерпел муки духовные, поношение и плен в подземном узилище; все выдержал, не колеблясь в вере; был прославлен за духовную твердость и готовность претерпеть страдания, на которые его обрекли. Долгий век принес Гермогену репутацию церковного деятеля с большими заслугами, но не более того. Лишь на закате жизни пришел его звездный час. Фигура святителя обратилась в лампаду, горевшую для всей России, всему народу освещавшую путь. И эта ослепительная вспышка как будто поглотила все прочие события его судьбы.

Казанское чудо

О происхождении, детстве, юности и зрелых годах святителя почти ничего не известно. Его жизнь выходит из тумана неопределенности после того, как лента ее размоталась до середины. Всё предшест¬вующее состоит из догадок, гипотез, фактов сомнительной ценности и колоссального белого пятна.
Итак, святитель родился не позднее 1549 года. Другая дата,— 1530 год— кочующая из справочника в справочник, представляет собой результат ошибки.
Происхождение его вызвало длительную дискуссию между историками. Скорее всего, Гермоген — выходец из провинциальной городской среды, то есть из небогатых дворян или посадских людей. Впоследствии он подался в казаки, а затем принял духовный сан и сделался иереем.
Неизвестно даже, как окрестили мальчика его родители. Но тут разногласий между историками гораздо меньше. Обыкновенно называют два имени: Ермолай и Григорий, притом абсолютное большинство биографов святителя отдают предпочтение первому варианту.
Первая твердо известная дата в биографии Гермогена — 1579 год. Тогда будущий патриарх, еще не принявший монашества, служил священником в посадском храме Казани, и Бог даровал ему встречу с большим чудом. Через много лет Гермоген, взявшись за перо, подробно рассказал о событиях того времени.
В полуденный час 23 июня 1579 года близ церкви святителя Николая, именуемого Тульским, во дворе «воина царского» Даниила Онучина начался пожар. Большая часть посада и Спасо-Преображенская обитель обратились в пепел. Началось медленное, трудное, горестное восстановление домов и храмов.
Но вместе с наказанием пришло и ободрение. Богородичная икона чудесным образом явила себя «…юной дочери простого, искусного в военной стрельбе воина, имеющей десять лет от роду, по имени Матрона…» В то же лето и в том же месяце начала она являться Матроне, повелевая пойти в Кремль и рассказать об иконе «…архиепископу и воеводам, чтобы они пошли и вынули из недр земли образ… причем указала и место, где могут обрести честное сокровище…».
Девочка от растерянности сообщила про видения одной лишь матери, хотя икона являлась ей не раз. Матрона просила мать поведать властям о чуде. Та привела девочку к воеводам. Но воеводы не обратили на их слова никакого внимания. Так же и архиепископ Иеремия «отослал ее без дела». Это случилось 8 июля 1579 года.
Мать пошла домой, рассказывая встречным о своем горе. Люди к ней присоединились. Мать взяла заступ, начала копать в названном месте; икона не появлялась; тогда иные казанцы, заинтересовавшиеся ее словами, стали помогать ей, «…вскопали уже все место то, но ничего не нашли». Матрона, отойдя, начала копать там, где стояла раньше печь. Выкопали на два локтя, и там-то и явилась икона; на ней был ветхий рукав одежды из вишневого сукна.
Казанцы известили архиепископа и воевод. Иеремия велел звонить в колокола, собрал духовенство и начальных людей, пошел крестным ходом к тому месту, где обрели чудесную икону. Там владыка молился и призывал милости и прощения за свой грех. «Так же и воеводы с плачем просили милостивого [прощения] за то нерадение и неверие, которым согрешили…»
О себе Гермоген рассказывает немногое: «Я... хотя и был каменносердечен, однако прослезился и припал к Богородичному образу».
Гермоген испросил у архиепископа дозволения отнести икону в храм Николы Тульского. Там совершилось «молебное пение», и оттуда большой крестный ход отправился к Кремлю. Надо полагать, никольский иерей ранее того заслужил доброе отношение Иеремии: архиерей доверил ему важное и в то же время почетное дело.
По сообщению Гермогена, 16 чудес совершилось через Казанский Богородичный образ. Большей частью— исцеления ослепших людей.
И так, в 1579 году Гермоген стал свидетелем настоящего большого чуда и пронес этот мистический опыт через всю жизнь. Вот она, главная опора будущего «твердого стояния» его в вере.
В 1587 году посадский поп Ермолай принял иноческий постриг. Он вошел в братию казанского Спасо-Преображенского монастыря, а в 1588 году стал там архимандритом. Настоятельство Гермогена длилось менее года, притом значительную часть его пришлось провести в Москве. Старший по чести среди монастырских властей Казанской епархии, Гермоген обязан был сопровождать архиерея в поездке на собор, где учреждалась Московская патриаршая кафедра. Двум лицам, первенствующим среди казанского духовенства, конечно, следовало присутствовать при столь важном событии. Происходило не только учреждение патриаршества в Москве, но также избрание первого патриарха. В нем участвовали, и новый казанский архиерей Тихон с Гермогеном.
Вскоре после этого было принято решение ввести в иерархию Русской церкви три новых митрополичьих места. Одно из них связывали с Казанью.
Первым митрополитом был наречен, видимо, Тихон. Но он весьма быстро ушел на покой. 13 мая 1589 года на Казанскую кафедру рукоположили Гермогена.
Итак, весной 1589 года Гермоген впервые вышел на подмостки в театре большой политики. Митрополиту Казанскому надлежало считаться третьим по «старшинству чести» в Русской Церкви. Этот архиерей оказывался не только пастырем духовным, но и значительной персоной в сонме ведущих политиков России.
 Образованной публике Гермоген известен в основном как политический деятель, боровшийся с засильем польско-литовских захватчиков. Мало кто знает, сколь много он сделал до Смуты, в бытность свою митрополитом Казанским.
Лишь немногие глубоко воцерковленные люди да специалисты по истории Казанского края знакомы с поворотами в судьбе святителя, предшествовавшими звездному часу в его жизни. Задолго до переезда в Москву Гермоген прославился как выдающийся миссионер. Он действовал на землях, не до конца «замиренных». Он показал себя мужественным человеком, просвещенным пастырем и церковным администратором, обладающим твердой волей. Он строил храмы, читал проповеди, знакомил новокрещенов со Священным Писанием. Он способствовал канонизации новых святых, связанных с Казанской землей               
Глава 20
Воспоминания попаданца

Рано утром, стараясь не разбудить жену, утомленную ночными утехами, собираюсь и выхожу из опочивальни. В горнице нахожу матушку, уже хлопочущую в новом своем хозяйстве, она с лаской встречает меня, ведет в трапезную завтракать, а потом сидит рядом, смотрит, как я кушаю. После отправляюсь в свои покои, принимаюсь за работу, перечитываю черновые записи, снова исправляю, вношу новые мысли, появившиеся за ночь. В девятом часу прибыли в мои покои Семен Головин и Корнила Чоглоков, исполняющие обязанности ближних окольничих, вместе с постельничим помогли одеть зипун со стоячим ожерельем, поверх него становой кафтан из шелка, на голову мягкую тафью, расшитую золотыми нитями. Затем направились в переднюю комнату, здесь у меня назначен прием думных чинов и своих соратников.
Перед моим входом Семен объявляет: Михаил Васильевич, Государь всея Руси, Великий князь Володимерский, Московский, Новградьский и иных, - все поднимаются с лавок, отдают мне низкий поклон. Милостиво разрешаю всем сесть, думным дьякам также, приступаю к выслушиванию докладов чинов. Бояр сегодня нет, только служилые – начальники приказов. Отчет слушал внимательно, стараясь вникнуть в суть их обязанностей. Одно из моих будущих направлений – реформа системы государственного управления, надо сначала самому разобраться в ней, узнать до тонкостей. По ходу речи думных дворян и дьяков задаю вопросы, уточняю какие-то сведения, при этом выявляется некомпетентность некоторых из них, не могут точно и четко ответить на заданный вопрос.
 Слушания заняли время до самого обеда, приказов почти два десятка, отчитались половина из них, остальных перенес на завтра. Отпустил думных чинов, сам со своими ближайшими сподвижниками отправился трапезничать в Столовую избу. После обеденного отдыха продолжаю совет с ними, обсуждаем предстоящие срочные дела и заботы. Первостепенная из них - устранение явных и тайных врагов, определяемся с их списком и предпринимаемым к ним мерам. Начинаем с Василия Шуйского и его подельников, участвовавших в заговоре против Дмитрия – Василия и Ивана Голицыных, Ивана Шуйского, Ивана Безобразова, Григория Валуева, Ивана Воейкова, Андрея Шерефединова, Марфы и Михаила Нагих, московских купцов Мыльниковых.
Столп державы
(Продолжение ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН)

В 1605 году на русский престол взошел самозванец — Лжедмитрий I. Он сверг патриарха Иова, не признавшего фальшивого царя, и запугал духовенство. Гермоген в то страшное время был среди немногих священников и архиереев, которые смели спорить с диктатором. За свою отвагу он удостоился опалы.
Но когда власть самозванца пала и воцарился природный Рюрикович — Василий Иванович из рода князей Шуйских, — опального митрополита Казанского позвали в Москву. Василий Шуйский назвал Гермогена новым патриархом, а Церковь одобрила царскую волю: честность и стойкость Гермогена стали широко известны.
Гермогену предстояло без малого пять лет патриаршества и около года мук в узилище…
Почти всё царствование Василия Шуйского прошло в тяжелом противоборстве с мятежниками, коих возглавлял Иван Болотников, армией нового самозванца — Лжедмитрия II, а также польскими войсками, вторгшимися на земли России и осадившими Смоленск.
Патриарх, не колеблясь, поддерживал государя, а иной раз спасал его от краха и гибели.
14 октября 1606 года, когда положение Василия Шуйского в борьбе с болотниковцами стало критическим, патриарх на несколько дней объявил пост и непрерывную молитву. Московские храмы наполнились народом. Первоиерарх напоминал пастве о крестоцеловании, данном на имя нового царя, обличал «злых еретиков, и грабителей, и осквернителей» из мятежных отрядов, призывал ополчиться и мужественно стоять против них.       Роль святителя Гермогена в преодолении болотниковщины чрезвычайно велика. Его учительное слово подкрепляло дух городов, областей, полков, оставшихся верными Василию Ивановичу, а его обличения и проклятия отбивали охоту к измене у тех, кто примеривался — не присоединиться ли к мятежу?
Подавление «болотниковщины» — величайший успех русского государственного порядка в царствование Василия IV. Казалось, близок конец Смуты, забрезжила надежда на покой, на переход к мирным делам восстановления страны от разрушений, произведенных кровавым вихрем.
Однако Смута не прекратилась. После опасного промедления Москва разглядела нового врага — фальшивого «царика» в окружении польских и казачьих отрядов.
Гермоген не меняет своего отношения к тем, кто пошел против законного царя. Он обрушивается на армию «тушинского вора» с проклятиями, призывает к покаянию, но сетует на жестковыйность тех, к кому адресует слова свои: все сроки прошли, когда они могли приступить к «исправлению ума», но по сию пору ничего подобного не происходит!
Патриарх напоминает, что прощение еще возможно, однако его не обрести без нелицемерного раскаяния. Гермоген берется лично просить у царя о милосердии для всех, кто решится отстать от дела Самозванца.
Летом 1610 года Василия Шуйского свергли заговорщики.
Гермоген, узнав о печальной судьбе Василия Ивановича, прилюдно обращается к москвичам с просьбой: пока не поздно, верните государя в царские палаты, отдайте ему власть, неправедно отобранную! В тех обстоятельствах патриарх рисковал собственной головой, однако от царя не отступался. Его не послушались. Тогда, не дожидаясь конца «злого совета», патриарх покинул сборище заговорщиков, умасливавших московскую толпу.
Москва все же колебалась. Помня значение царского сана, знать, дворяне и прочие москвичи хотя бы поклялись Василию Шуйскому, «что над ним никакова дурна не учинить». Но живой, умный, энергичный царь — очень неудобная фигура. Как его можно терпеть? Как не стеснять его, когда он самим фактом своей жизни угрожает жизням изменников?!
Дабы поставить окончательную точку, 19 июля заговорщики, придя к плененному царю, велели: прими постриг! Монаху в государях не бывать… Василий Иванович явил отвагу — будучи в руках у смертельных врагов своих, он отказался покориться их воле. Тогда «…Захарей Ляпунов да князь Петр Засeкин со своими совeтники царя Василиа силою постригли в чернеческий чин. Иноческие обеты за царя читал князь Василей Туренин».
Однако тут слово Гермогена испортило всю игру. Предстоятель Церкви своей властью объявил пострижение недействительным, поскольку оно сопровождалось насильственными действиями и сами постригаемый не поизносил отрицания мира. Летопись сообщает: «Патриарх же Гермоген… царя… Василия называл мирским именем, а того князя Василия проклинал и называл его иноком».
В конце концов несчастного царя с семьей заговорщики отдали его злейшими врагам — полякам. В Москве его заменило боярское правительство — Семибоярщина.
Глава 21
Воспоминания попаданца

Главных организаторов переворота - Василия Шуйского и Василия Голицина, – решили постричь в монахи и заточить в монастырь, к ним я еще добавил Екатерину Шуйскую, свою отравительницу, но прежде надо устроить ей дознание с пристрастием, по чьему наущению она предприняла злодейство. Непосредственным убийцам Дмитрия – Валуеву, Войекову, Мыльникову, – вынесли смертный приговор, а их семьям – отправку в ссылку. Также сослать в Сибирь вместе с семьями решили остальных заговорщиков и их пособников. За другими недругами, явно незамешанными в государственном преступлении, но от которых можно ожидать козней и заговора, сочли нужным вести догляд. Среди них отметили Романовых, Татищевых, Голициных, Воротынских, Лыковых, за которыми требуется особый присмотр.
Для ведения подобных и других дел, не подконтрольных Боярской думе, решили учредить Тайный приказ, подчиняющийся непосредственно мне. Будем организовывать на основе нашей службы безопасности, руководить приказом будет также Федор Шереметев. Вначале в Москве, а позже открывать местные отделения в городах и землях по всей стране. Такая мера даст мне большую независимость от боярства, почувствовавших слабину последних правителей, особенно Шуйского, от того строящих свои планы и заговоры. О маниакальной подозрительности и терроре боярства, как при Иване Грозном, речи нет, но это гнездовище интриг должно ощутить твердую руку нынешнего Государя и выполнять свое назначение как советчика и радетеля в государственных заботах, но не в своекорыстии и устройстве козней.
Разбирали также тему постепенной чистки всего государственного аппарата, от Москвы до уезда и волости, а также его реорганизации. Надо избавляться от непригодных или даже вредных чинов, несмотря на их родовитость, в Думе, приказах, воеводствах, городских и сельских управах, общинах. Кроме того, надо менять саму систему государственного управления с ее рутиной, неспособностью гибко реагировать на текущие проблемы или смену условий. Работа большая, требует много усилий, времени и настойчивости, будет сильнейшее противоборство закостеневшего служилого народа и боярства, но надо приступать уже сейчас. Смута в царстве в первую очередь, наряду с прерыванием династии Рюриковичей, началась из-за кризиса властной структуры, ее неумения справляться с глобальными проблемами, как голод в 1601-1603 годах, нападение внешнего врага или появление всякого рода самозванцев.
Кроме того, оговорили назначение моих верных соратников и присоединившихся сторонников на освобождающиеся чины в Москве и разрядах, а также на вводимые впервые. В войсках будет постоянно действующий генеральный штаб, организованы военные школы для командиров нового строя. На основе и по подобию нашего войска будем создавать первые регулярные полки, учить и выдвигать в командиры лучших ратников. Набирать в новые полки пока планируем из служивых, «охочих» вольных людей, иностранцев, казаков и других наёмников, позже можно из даточных людей, от земель. Также откроем школы артиллеристов, саперов, в новой тактике сражений от их мастерства во многом зависит исход боя или взятие крепости.
Стояние в вере
(Продолжение ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН)
С августа 1610 года начинается самый тяжелый и одновременно самый значимый для русской истории период в жизни святителя Гермогена. События пойдут вскачь, одно тягостнее другого, вера и воля патриарха подвергнутся испытаниям, каких он не знал за всю свою долгую жизнь. Личность его окажется под ударом холодной хищной стихии — как утес, выдающийся далеко в море, оказывается под натиском неистовых волн в штормовую погоду. Тело седобородого старика изнеможет, но дух выдержит.
Боярское правительство заключило с польским полководцем гетманом Жолкевским соглашение: русским царем становится польский королевич Владислав, если он перейдет в Православие, а королевская армия снимет осаду со Смоленска. Семибоярщина присягнула на верность Владиславу, привела к присяге Москву, а затем разослала по верным городам своих представителей с крестоцеловальными клятвами. Всё это произошло, стоит заметить, до того, как польский король утвердил соглашения, заключенные гетманом. Вскоре с Московского монетного двора побегут по всей стране серебряные ручейки монет с надписью: «Царь и великий князь Владислав Жигимонтович».
Гермоген столь поспешным действиям сопротивлялся. Летопись доносит известие, позволяющее услышать строгий голос патриарха, обращенный к боярам: «Если Владислав… будет в православной вере, я вас благословлю, а если нет… то разрушение будет всему Московскому государству и православной христианской вере, да не будет на вас нашего благословения».
Боярское правительство снарядило посольство к Сигизмунду III. В королевском лагере под Смоленском представителей Москвы принуждали к подчинению. Сигизмунд сам хотел сделаться русским царем, кроме того, он не собирался ни снимать осаду, ни говорить с сыном о переходе в Православие. Послы мужественно отвергали его требования. Незадолго до конца года им привезли из Москвы грамоты, подписанные боярским правительством. Там говорилось: во всем сдайтесь на волю Сигизмунда. Но послы не признали официальную силу грамот: во-первых, отсутствовала подпись патриарха; во-вторых, подписи еще двух членов боярского правительства, как они знали, вытребованы были у обоих насильственно. Весной 1611 года поляки, не сломив русских послов, ограбили их до нитки и вывезли неволей из-под Смоленска. Несколько лет их содержали под стражей, забыв думать о какой-то дипломатической неприкосновенности. Не все вернулись домой…
Гермоген знал о бедственном положении посольства. Более того, он получил из-под Смоленска корреспонденцию, извещавшую его и о политических амбициях Сигизмунда, и о том, что на участников посольства оказывается давление.
Тем временем в Москве слабодушными боярами подготавливалась присяга на имя польского короля— помимо августовской, данной на имя королевича Владислава. Это означало: русская столица признает над собой власть монарха-католика, нимало не ожидая, что он переменит вероисповедание.
Патриарх переживал черные дни. За несколько месяцев предстоятель Русской Церкви отступал шаг за шагом, оставлял одну оборонительную позицию за другой. Он надеялся: на каком-то рубеже государственные мужи Российской державы опамятуют, устыдятся и поддержат его. Но те всякий раз требовали: «Уступим полякам еще немного!» И вот отступать больше некуда. Страна подошла к тому, чего нельзя сдавать ни при каких условиях. И опереться патриарх может лишь на самого себя и в себе одном отыскать твердость.
Глава Церкви открыто выступает против крестоцелования польскому королю. Ему угрожают физической расправой, но Гермоген остается непоколебим. Проповедь Гермогена против целования креста Сигизмунду совершилась на Николин день, 6 декабря.
Несколько дней спустя Москва узнает: убит Лжедмитрий II! Нет больше ложного «царика», страстно желавшего стать настоящим государем.
Наступает время, когда исчезает искусственное разделение русских на тех, кто оказался в стане Самозванца, и тех, кто им противостоит. Стало возможным политическое объединение нации. Глава Церкви получил возможность обратиться и к тем, и к другим с призывом стоять за веру, не поддаваться чужеземной власти.
Гермоген говорит именно то, что должно прозвучать, то, чего требует вера, то, чего ждет от него народ. К проповедям патриарха прислушиваются со вниманием, какого не было доселе.
Патриарх знал, что ему всеми силами будут затыкать рот, но, как видно, сильна в нем была иноческая наука. Дряхлый, больной человек, коротающий последние месяцы жизни, вдруг оказался сильнее бояр и воевод— молодых, энергичных мужчин, поддавшихся робости и корыстолюбию. Дух его воспарил над ничтожными страстями политических интриг. Слов его теперь жадно ждали по городам и землям всего Московского государства: пока патриарх стоит, наше дело еще не проиграно!
В декабре 1610— январе 1611 года Гермоген принялся рассылать грамоты в города и земли Московского царства, «разрешая» в них от присяги королевичу Владиславу и призывая собрать полки, прийти к Москве, изгнать из столицы иноверцев и иноплеменников. Послания патриарха сыграли роль дрожжей, добавленных в тесто. Началось брожение. Из этого народного брожения, мутного и беспорядочного, выросло великое подвижническое дело земского ополчения. Земские рати явились под стены Белокаменной, а внутри нее созрело большое восстание против иноземного гарнизона.
Прямо ссылается на письма Гермогена игумен Соловецкого монастыря Антоний. 12 марта 1611 года в послании к шведскому королю Карлу IX настоятель говорит: «Писал с Москвы великий святитель святейший Гермоген, патриарх Московский и всея Руси, в Великий Новгород и во Псков… и во все городы Московского государства… велел съезжаться к Москве ратным воинским людям и стояти и промышляти единомышленно на литовских людей».
Святитель Гермоген сыграл весьма значительную роль при зарождении земского освободительного движения. Глава Церкви устными распоряжениями и в грамотах призвал паству не только к «стоянию за веру», не только к отказу от присяги Сигизмунду III, но также к вооруженному сопротивлению иноземцам. Действовать подобным образом его вынудили сами поляки, поскольку в ином случае русский престол занял бы католик, а судьба Православия на просторах Московского государства приняла бы гибельный оборот. Важно понимать: не сам народ, лишенный какого-либо побудительного импульса и координирующей воли, поднялся одновременно во множестве городов для похода на Москву, а глава Церкви поднял его на борьбу за веру.
А когда ополчение подошло к Москве, патриарх дал ему письменное благословение.
Современная наука знает две грамоты Гермогена, дошедшие до наших дней от того времени.
25 августа 1611 года свияженин Родион Мосеев доставил послание Гермогена в Нижний Новгород. Глава Церкви, находясь в заключении, призывает власти города писать «…из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтоб митрополит писал в полки… учительную грамоту, да и к казацкому войску, чтоб они стояли крепко в вере… А вам всем от нас благословение… что стоите за веру неподвижно. И я должен за вас Бога молити».
Вторую грамоту «…выписал из Москвы втайне Гермоген… к бояром и к воеводам, и ко всем служилым людем», преследуя две цели. Во-первых, «чтоб не смущались всякие люди никакою прелестию»; во-вторых, чтобы они «стояли… заодин единодушно, вкупе, против врагов и разорителей, и крестопреступников Московского государства, против поляк и литвы».
Гермоген призывал: «Просите у Бога милости и призывайте на помощь крепкую нашу Заступницу, и святых и небесных сил, и всех святых и отринути от себя женскую немощь, и воспринять мужескую храбрость, и стояти противо врагов Божьих и наших губителей крепко, уповая и на Бога, и на пречистую Богородицу, и на всех святых, понеже с нами Бог и заступленье пречистые Богородицы…».
Далее патриарх повелевал унять бесчинства и отказаться от скверны в рядах войска, стоящего за святое дело: «Отриньте от себя всякую ересь и всякое нечестие, его же ненавидит Бог. Кто… блудник — возлюби целомудрие, еже есть чистота телесная… кто разбойник или тать, или клеветник, или судья неправедной… или книги гадательные и волшебные на погибель держит… — впредь обещайся Богу таковых дел не творить».
Последний год в жизни святителя Гермогена представляет собой одно сплошное стояние за веру и постепенно нарастающие муки. Патриарх, как пастырь православного «стада словесного», оказался самым опасным врагом для польского командования в Москве и боярской «партии», готовой подчиниться воле Сигизмунда III.
Его арестовали, а затем дважды переводили из одного узилища в другое, от раза к разу ухудшая условия.
Третье и последнее ограничение свободы Гермогена явилось ужасающим испытанием для измученного старика.
Гермоген был заключен в подвальном (погребном) этаже Архангельской церкви Чудова монастыря. Туда спускали на веревке пищу и воду — через окно. Дореволюционный исследователь В. Борин указал на печальные подробности заточения патриарха: «Прежде туда (в подземелье Чудова монастыря) можно было попасть через особое замурованное отверстие с помощью винтовой (круглой) лестницы… При обнаружении нижнего подземелья в нем были найдены железные вериги и человеческие черепа и кости… Это темница в буквальном значении этого слова: свет заходил сюда в виде слабой белой полоски, чрез маленькие оконца, находящиеся в двухсаженной стене толщиной и перегороженные железной решеткой».
Патриарху угрожали расправой, требуя от него написать грамоты, которые умиротворили бы земское ополчение и убедили бы ратников разойтись по домам. Гермоген не уступал, поскольку правильно было— не уступать. Он стоял, как волнолом, не рассуждая, разобьет его очередной шторм в крошку или пощадит, и нельзя ли выдернуть из дна морского гранитные корни да отползти на безопасный берег. Он просто поступал так, как повелевал ему долг, связанный с патриаршим саном.
Святитель ушел из жизни, когда в поволжских городах уже собиралось Второе земское ополчение князя Пожарского и Козьмы Минина — сила, которая освободит Москву. Сила, вызванная к жизни посланиями Гермогена... До прихода северного воинства под стены столицы патриарх не доживет.
Поляки не решились прилюдно казнить самого упорного и самого убежденного своего неприятеля; его уморили голодом в темнице.
Прославление Гермогена в лике святых совершилось 12/25 мая 1913 года. Днем позже во имя его был освящен первый храм. Ровно через столетие, 25 мая 2013 года на территории Александровского сада, близ кремлевской стены, был открыт памятник священномученику Гермогену (Ермогену), Патриарху Московскому и всея Руси. Произошло то, чего православный мир нашей страны ждал очень долго...
Патриарх Гермоген — фигура, залитая светом, прозрачная, все главные его дела высвечены солнцем, всякое его поучение ясно. Как пастырь духовный, он говорил: следует стоять за веру, не колеблясь. Вокруг ложь и беснование? Будь тверд. Требуется претерпеть мучения? Претерпи, только не отступай от истины. Потребовалось смерть принять? Прими, это большое благо. И сам он поступал так, как требовал от «словесного стада»: не шатался в истине, терпел муки и отдал жизнь, когда ничего, кроме жизни, у него уже не оставалось. Гермоген — камень веры. Он из тех, кого можно положить в фундамент.
Глава 22
Воспоминания попаданца

Через неделю, 21 декабря, состоялось венчание на царство. Обряд проходил по традиционному канону, как и у предыдущих царей рода Рюриковичей, тем самым подчеркивалась преемственность законной царской власти. Из своих покоев в праздничных одеждах, тяжелом царском платье из золотой парчи, с драгоценными каменьями, в сопровождении ближних бояр и окольничих направился в Успенский собор. Иду медленно, нарочно сдерживаю себя, свое волнение в предстоящем освящении царского сана. На выходе из хором к процессии присоединились остальные бояре, думские чины, заседатели Земского собора, за ними рекой шли московитяне, допущенные к лицезрению венчания.
В Успенском соборе был отслужен молебен, после которого я и патриарх Гермоген поднялись по ступеням на помост в приделе и заняли свои места на тронах. Справа от нас расположились бояре, слева - иерархи церкви. Мы с предстоятелем обменялись чинными речами, затем приступили к венчанию. Патриарх принял из рук первого боярина Мстиславского Мономахов венец и возложил его на меня, затем вручил скипетр и державу, накинул на плечи барму. После патриарх произнес поучение о радении своим подданным и благословил на царствование. Далее была отслужена торжественная обедня, которую я отстоял «во всем своем царском сане». Завершилась литургия чином миропомазания и причастием. Во время миропомазания царский венец держал Федор Шереметев.
После венчания, за мной вся процессия, прошествовал в Архангельский собор, где по традиции приложился к гробам великих князей, подчеркивая тем самым родство с домом Рюриковичей, а затем в Благовещенский собор - домовую церковь Государя, получаю благословение протопопа, своего духовника. После такого обязательного обхода направился в Грановитую палату завершать венчание великим пиром. Здесь происходит не только само пиршествование, но раздача мною наград, чинов, подарков достойным. Я заранее со своими ближниками обсудил и подготовил эту процедуру, но для многих остальных эта честь не известна, ждут с нетерпением и надеждой моей милости, даже и не имея на то оснований.


;
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

И  У Д А Р И Л И  В  Н А Б А Т

Глава 1

В отместку за то, что отряд Козьмы Минина громил безнаказанно разоряющих русские жилища польских гусар, возомнившие себя хозяевами чужих территорий, шляхтичи предавали огню крестьянские жилища.
Подожженная вражескими гусарами деревня Тихие Сосны догорала. Вопли женщин, детский плач, треск и грохот рассыпавшихся в огне изб раздавались кругом. Королевские всадники беззаботно поглядывали на полураздетых, босоногих людей, убегавших по мерзлой земле в лес.
Гаврилка решил из Рязани бежать. Наказ смоленского воеводы он выполнил — передал Ляпунову грамоту Шеина. Дальше оставаться в Рязани было опасно.
Не так давно Ляпунов рассылал по деревням грамоты:
«…и которые боярские люди, и крепостные и старинные и те бы шли безо всякого сумнения и боязни: всем им воля и жалованье будет, как и иным казакам, и грамоты им от бояр и воевод и от всей земли приговору своего дадут».
А получилось совсем иное. Ляпунов говорит одно, а его воеводы делают другое: ловят крепостных, заковывают их в цепи и отсылают к прежним владельцам. Норовят еще крепче закабалить, никуда не выпускают из вотчин. Ляпуновские воеводы пренебрегают ратной помощью своих крепостных; считают зазорным идти заодно с ними, да и побаиваются, как бы вооруженные крестьяне не подняли бунт. Рискованно раздавать оружие крестьянам.
От автора.
Здесь следовало бы, хоть немного рассказать о Ляпунове, обратившись за помощью к Людмиле Евгеньевне Морозовой, автору книги «Смута: её герои, участники, жертвы».

Глава 2

Воспоминания попаданца

На пиру, как не раз заведено царственными предшественниками, объявляю уложение «ради царского обиранья без мест», то есть не обязывающий бояр и чинов садиться за столом по значимости мест, тем самым исключающий споры, отравлявшие все праздничные пиры «с местами». Все же без «разборок» не обошлось, кто-то кого-то пытался оттеснить от лучшего места, ближе к царю. Но мои окольничие и стольники быстро наводили порядок, возвращая возмутителя обратно. Пир удался, три дня народ пил, ел, говорил и слушал речи, были и потехи со скоморохами, шутами, плясками и песнями, ручным медведем, приглашались музыканты и сказители, пели мне хвалебные песни и сказания.
Но, конечно, главный интерес для всех вызвал мой указ о награждение отличившихся мужей. Я не обошел вниманием каждого, кто помог преодолеть ворогов, услужить государству и мне. В указе названы бояре и боярские дети, дворяне и служилые, воеводы и ратники, купцы и посадские, все, кто ратным трудом или мирными деяниями, деньгами, имуществом или своим участием внес лепту в нашу победу, всего около сотни. Получили боярский чин Семен Головин, Корнила Чоглоков, Семен Ододуров, окольничими стали Лазарь Осинин и Яков Барятинский, поместным дворянством награждены казацкий атаман Тимофей Шаров и купцы Строгановы, командиры рот и батарей нашего славного войска. Федор Шереметев получил вотчину в Поморье, награжден клинком в золотых ножнах с изумрудом.
Дорогими подарками поощрен боярин Михаил Шеин, воевода героического Смоленска, также отмечены другие воеводы городов и крепостей, давшие отпор польским и запорожским ворогам. Награждены почетным оружием Андрей Голицын и Данила Мезецкий, воеводы Шуйского, но неплохо воевавшие со мной в походе на Смоленск, а затем в северскую землю. Я с ними так и не сблизился, но уважение к ним сохранил. Свою награду получили командующий шведским отрядом Якоб Делагарди и его командиры, пусть и были с ними трудности из-за денег, но ратный долг они исполняли честно.
Все награжденные по моему особому приглашению прибыли на венчание и сейчас на пиру познают час своей славы. Каждому из них, вызываемому к моему столу думным дьяком-секретарем, я нахожу доброе слово о его деянии, самолично вручаю подарок, а затем преподношу кубок с вином со своего стола. После такого внимания от самого государя солидные мужи тают от восторга и гордости, а затем низко кланяются, да не по разу. Награждения шли все три дня пира, по чинам, сначала боярам и воеводам, затем дворянам и ратникам, в последний день купцам, посадским, селянам, но вниманием никого не обделяю, оказываю почет и уважение невзирая на чины.

Глава 3

ПРОКОПИЙ ПЕТРОВИЧ ЛЯПУНОВ
Всегда в период тяжких бедствий вперед выдвигаются яркие, неординарные личности, способные организовать и указать путь среди разрухи и бедствий. К таким людям, без всякого сомнения, мы можем отнести и Прокопия Петровича Ляпунова. Русский военный и политический деятель, думный дьяк и воевода земли Рязанской. Организатор первого ополчения и один из участников составления первой земской конституции.
Личности руководителей Второго ополчения князя Д.М.Пожарского и земского старосты Кузьмы Минина ни у кого никаких сомнений никогда не вызвали и не вызывают до сих пор. Они - герои и спасители Отечества, известные всем со школьных лет.
Но при более углубленном изучение периода Смуты выясняется, что патриотов в это время было много больше. Например, в борьбе с поляками и освобождении от них Москвы участвовало еще Первое ополчение. Более того, оно сформировалось и начало освободительную борьбу на год раньше Второго ополчения – с конца 1610 г. Во многих учебниках истории этот факт либо замалчивается, либо передается в искаженном виде. По версии ряда историков, Первое ополчение распалось летом 1611 г. и перестало существовать. На самом деле входившие в его состав воины стояли у Москвы до подхода полков Второго ополчения и потом вместе с ними освобождали Кремль от поляков.
Получается, что Минин и Пожарский отнюдь не были «первопроходцами» и зачинателями патриотического движения. Они лишь действовали по «схеме», «по образу и подобию», уже разработанному руководителями Первого ополчения.
Почему же имена этих первых полководцев, показавших пример всей стране, как надо бороться с интервентами, были забыты и вычеркнуты из нашей истории? Попробуем разобраться в этом вопросе, обратившись к биографии одного из главных создателей Первого ополчения – Прокопия Петровича Ляпунова.
 Ляпуновы принадлежали к старинному боярскому роду, представители которого несколько веков служили великим князьям Рязанским. Эти князья не являлись соперниками московских князей в борьбе за главенство в Северо-Восточной Руси, но до начала ХVI в. сохраняли независимость, имея в своем подчинении в разное время несколько мелких княжеств: Муромское, Пронское, Козельское и др.
Поэтому Ляпуновы не успели занять при московском дворе какое-либо место до ХVI в. и остались на воеводстве в Переяславле-Рязанском. Занимая в городе, одно из наиболее видных мест, они имели право возглавлять городовую дружину. Это позволяло им чувствовать некоторую самостоятельность по отношению к московским властям. Доходы им приносили довольно большие земельные владения – 600-650 четвертей чернозема. На своих угодьях они получали хорошие урожаи зерновых и овощей, и поэтому являлись одними из главных поставщиков продовольствия в Москву.
Прокопий Петрович с братьями не только несли воеводскую службу, но имели тесные торговые связи с московским купечеством. Это заставляло их часто посещать столицу и быть в курсе всех происходивших в ней событий.
Точная дата рождения П.Ляпунова неизвестна. Но по косвенным данным можно предположить, что он появился на свет в 60-е гг. ХVI в. (Его сын Владимир в конце ХVI в. уже начал служить и получил поместный оклад). Это означает, что в период Смуты начала ХVII в. рязанский воевода вступил взрослым и сформировавшимся человеком. Он, несомненно, уже имел собственные взгляды и представления о том, каким должен быть окружающий мир, в том числе и верховная власть в стране, и какова его собственная роль в нем.
Первые же сведения о Прокопии в источниках говорят о том, что главной чертой его характера было обостренное чувство личной ответственности за судьбу Отечества. В Новом летописце писалось, что когда после смерти царя Ивана Васильевича 18 марта 1584 г. в Москве начались волнения и прошел слух, что придворные круги во главе с Богданом Бельским хотят лишить царевича Федора Ивановича престола, Прокопий с братьями призвали москвичей к восстанию. Вместе они подкатили пушку к закрытым воротам Кремля и потребовали, чтобы к ним вышли бояре и объяснили ситуацию. Только, узнав, что новому царю ничего не грозит, Ляпуновы успокоились. После этого они, видимо, вернулись в Рязань, поскольку других сведений об их деятельности в правление царя Федора Ивановича нет.
В 1598 г. П.П. Ляпунов, очевидно, возглавил рязанскую делегацию на Избирательный земский собор и вместе с остальными его участниками голосовал за кандидатуру Бориса Федоровича Годунова на царский престол. Ведь он был единственным претендентом, и к тому же одобренным патриархом Иовом.
В конце 1604-начале 1605 г. Прокопий вместе с сыном Владимиром были направлены под Кромы в составе полка Ф.И. Шереметева. Им следовало освободить городок от казаков – сторонников Лжедмитрия 1. Но осада затянулась на всю зиму. Во время нее Владимир был ранен.
После смерти царя Бориса 13 апреля 1605 г. в отряде Ф.И.Шереметева, в который входили Ляпуновы, началось волнение. Многие воины во главе с воеводой решили перейти на сторону Лжедмитрия 1,поскольку верили, что он был истинным царским сыном. К большинству присоединился и Прокопий. Но в ставку самозванца в Путивль он не поехал, поскольку, видимо, опекал раненого сына. В итоге после воцарения самозванца он не получил существенных наград, в отличие от Шереметева, ставшего боярином.
Никаких данных о том, чем занимался П. Ляпунов в период краткого правления Лжедмитрия 1, нет. Возможно, он был на воеводстве в Рязани. Без него в мае 1606 г. в Москве произошел переворот: Лжедмитрий был убит заговорщиками, а на престол внезапно взошел боярин князь В.И.Шуйского. Поскольку все это случилось без участия жителей других городов, без «воли земли», то далеко не все согласились служить новому государю. В народе его сразу прозвали «боярским царем» и «шубником». Ведь у него не было никаких законных прав на царский престол. С правившей ранее династией московских князей он не состоял даже в отдаленном родстве, поскольку принадлежал к другой ветви Рюриковичей – суздальско-нижегородской. Даже у Б.Ф. Годунова в этом отношении было больше прав, поскольку он приходился царю Федору Ивановичу шурином.
Когда летом 1606 г. появились слухи о новом «чудесном спасении» царя Дмитрия Ивановича и в городах появились грамоты от его имени, скрепленные царской печатью, П.П. Ляпунов решил помочь изгнаннику вернуть отчий престол.
Следует отметить, что до этого никаких самозванцев в России не было, поэтому никто не мог поверить в то, что бывший монах или обычный бродяга могли назваться царским именем и выдавать себя за давно умершего царского сына. Поэтому многие искренне верили обманщикам.
Получив в начале сентября из Путивля от имени царя Дмитрия грамоту с требованием взять Коломну и открыть ее ворота перед войском И.И. Болотникова, Прокопий выполнил приказ.
После этого он с рязанским отрядом влился в армию, действующую от лица свергнутого царя. Вместе с ним был и другой рязанский воевода Г. Сунбулов. Оба вошли в состав военного совета, возглавляемого Болотниковым. На его заседании было решено 5 октября 1606 г. начать штурм Москвы.
С этого времени начались достаточно успешные приступы к городским укреплениям. Столица вскоре оказалась в осадном кольце. Для воодушевления восставших требовалось, чтобы решающий штурм возглавил сам «царь Дмитрий Иванович». Но его не было.
Причина его отсутствия заключалась в том, что первый Лжедмитрий был убит еще в мае в Москве. Бежавший в Польшу с государственной печатью его сторонник Михалка Молчанов мог выдавать себя за спасшегося царя только за границей перед несведущими людьми.
На территории Русского государства он был бы сразу разоблачен. Об всем этом, несомненно, хорошо знали московские власти.
Поэтому царь Василий Шуйский стал засылать в лагерь Болотникова своих лазутчиков, которые убеждали русских дворян в том, что никакого «царя Дмитрия» в реальности нет, а есть группа «кровоядцев и разбойников» которые хотят захватить Москву и разграбить. Их агитация сразу же повлияла на рязанских воевод, и 15 ноября они покинули подмосковный лагерь повстанцев. После этого Ляпунов и Сунбулов связались с московскими полководцами и вместе с 40 рязанскими воинами поступили в их распоряжение.
Царь Василий очень обрадовался, узнав об ослаблении восставших и усилении его собственных позиций. Уже 25 ноября издал указ о том, что прощает Г. Сунбулова и П. Ляпунова и вновь принимает их на царскую службу.
Рязанским воеводам, вероятно, было поручено участвовать 2 декабря в атаке царских войск на расположение И.Болотникова в Коломенском. Она оказалась удачной – в спешном порядке повстанцы отошли от столицы и направились к Калуге. Сунбулов и Ляпунов получили новый приказ – вернуться в Рязань и организовать ее оборону от болотниковцев. Для помощи им были отправлены пищали и боеприпасы.
Согласно царскому указу Прокопий с родственниками успешно обороняли рязанские земли от повстанцев, засевших в Калуге. Вскоре они узнали, что на помощь Болотникову из Путивля отправился еще один самозванец – царевич Петруша, уверявший всех, что является сыном царя Федора Ивановича и Ирины Годуновой. На самом деле он был жителем посада г. Муром Ильей Коровиным, скитавшимся по Волге в поисках заработка.
За успешную оборону Рязани в январе 1607 г. его гарнизон во главе с Прокопием получил 200 золотых наградных монет. Затем в марте 1607 г. П.П. Ляпунов и его сын Владимир были награждены царем Василием селом Исады размером в 550 четвертей. В итоге его собственные земельные владения стали более 1000 четвертей, что было сравнимо с владениями некоторых московских бояр.
В мае 1607 г. Прокопию было велено собирать рязанских дворян для похода сначала на Каширу, а потом и на Калугу против Болотникова. Его отряд должен был состоять из 500 дворян и 500 местных татар.
В начале июня в составе полка боярина князя Б.М. Лыкова вместе с воеводой Ф.Ю. Булгаковым Ляпунов выступил в поход. Им следовало объединиться с полком боярина князя А.В. Голицына и у Каширы создать заслон против войска И. Болотникова и князя А.Телятевского, которое планировало вновь прорваться к столице.
 Столкновение противников произошло 5-7 июня 1607 г. на реке Восме. В ходе ожесточенного сражения царским воеводам удалось полностью разгромить восставших. Только в плен было взято 1700 человек. Убитых никто не считал. За эту победу В.И. Шуйский наградил отличившихся воинов золотыми монетами, в их числе был и Ляпунов.
Отдыхать победителям не пришлось. По царскому указу Лыкову, Булгакову и Ляпунову со своими отрядами следовало влиться в Передовой полк боярина князя М.В. Скопина-Шуйского, направлявшегося к Туле.
Именно в это время состоялось близкое знакомство Прокопия Петровича с молодым и талантливым полководцем Скопиным. Князь, очевидно, вызвал у рязанца большую симпатию.
Осада Тулы продолжалась несколько месяцев. Только 10 октября Болотников, и Петруша сдались. Первый был отправлен в каргопольскую тюрьму, второй - казнен. На радостях царь Василий Иванович наградил всех участников тульской осады. П.П. Ляпунов, как особо отличившийся воевода, получил чин думного дворянина, отрез золотой парчи, сорок шкурок соболей, золоченый кубок, 4 серебряные чарки, серебряный ковш, 50 руб., породистого коня в сбруе и разрешение предстать перед царскими очами. К тому же его сын Владимир был определен на службу при дворе.
Для Ляпунова самой ценной наградой стал новый чин, поскольку он давал ему право заседать в Боярской думе и участвовать в обсуждении важных государственных дел.
Из челобитной сына Прокопия Владимира, датированной октябрем 1626 г., становится известно, что Ляпуновы неоднократно получали от царей награды за верную службу. Так при царе Федоре Ивановиче Владимир был верстан 300 четвертей земли. При Лжедмитрии I размер его поместья стал 550 чет. За службу под Кромами при царе Борисе он с отцом получил по 100 чет. За службу под Коломенским и освобождение Зарайска при Василии Шуйском отец и сын вновь получили по 100 чет. За сражение под Восьмой и Тулой и осадное сидение в Москве при Лжедмитрии 11 – по 150 чет.
Данные факты говорят о том, что Прокопий с сыном были отважными воеводами и выполняли свой воинский долг исправно при разных государях.
После разгрома Болотникова и Петруши мирное время оказалось совсем коротким. Летом 1607 г. в Стародубе появился некий бродяга литовского происхождения, которого местные воеводы сочли подходящим на роль нового Лжедмитрия. Его одели в царские одежды и окружили подходящей свитой. После этого под знамена самозванца стали собирать войско для похода на Москву. В него приглашали всех желающих. Таковых оказалось особеннотмного среди поляков, участвовавших в восстании против короля Сигизмунда третьего и потерпевших поражение. Осенью 1607 г. «Стародубский Вор», так в простонародье назвали этого самозванца, выступил в поход. Зиму ему пришлось провести у Орла. Но весной он активизировался и направился к Москве. Посланные против него царские войска были разбиты.
П. Ляпунов тоже пытался сразиться с самозванцем. Вместе с князем И.А. Хованским у Пронска он вступил с «ворами» в бой, но был ранен в ногу и вынужден отступить.
Летом 1608 г. Лжедмитрий II подошел к столице, но взять штурмом хорошо укрепленный город не смог. Ему пришлось расположиться в Тушино и заняться подготовкой осады Москвы. Для этого он разослал по всем дорогам свои отряды, чтобы прервать снабжение москвичей продовольствием. Но Коломенскую дорогу он не смог взять под свой контроль. Ее охраняли воины П.П. Ляпунова. Именно по ней в Москву из рязанской житницы постоянно шли обозы с хлебом, овощами и мясом. (Тушинский вор. Личность, окружение, время. М.2001. С.177). За эту помощь осажденной столице Прокопий получил от царя Василия в ноябре 1608 г. деревню Руднево и стал владельцем 1170 четвертей земли.
Польский хорунжий Будило, находившийся в Тушинском лагере, писал в своем дневнике, что Прокопий Ляпунов владел всею Рязанью и через Коломну снабжал Москву продовольствием. При этом он постоянно устраивал немало стычек с тушинцами.
Частые награды свидетельствуют о том, что рязанский воевода старался преданно служить В.И. Шуйскому в первые три года его правления. Но бесконечные схватки с противниками непопулярного царя, видимо, утомили и его. Особенно его возмущало то, что царь отсиживается за крепкими крепостными стенами, заставляя сражаться с войсками своего соперника Лжедмитрия II воевод и простых ратников. В Рязани, несомненно, знали, что в Поволжье без сякой помощи из центра ведет бои с тушинцами боярин Ф.И. Шереметев. Ему пришлось зазимовать в 1606-1607 гг. на острове у Астрахани, сдавшейся самозванцу, а потом с боями двигаться вверх по Волге в 1607-1608 гг. При этом ему приходилось самому формировать из местных жителей Понизовую рать. В 1609 г. его отряды уже воевали с тушинцами в центральных районах. Однако его подвиг не был отмечен ни современниками, ни потомками.
Около Нижнего Новгорода в 1609 г. Самостоятельную борьбу с тушинцами вел отважный воевода А. Алябьев. Он громил их по всем дорогам и изгонял из небольших городков. Но и его подвиг остался без внимания современников и потомков.
Больше повезло боярину и князю М.В. Скопину-Шуйскому. Его современники провозгласили полководцем-освободителем, а потомки прославили его деятельность в многочисленных произведениях, в том числе и научного плана.
Скопин был послан царем в конце 1608 г. в Новгород для заключения со шведами договора о военной помощи и сбора рати для освобождения Москвы от осады Лжедмитрием II. Успешно справившись с этой миссией, полководец двинулся к столице весной 1609 г. За его походом Прокопий следил, видимо, особенно пристально. Каждую победу молодого полководца приветствовал.
В начале октября 1609 г. Скопин прибыл со своим войском в Александрову слободу. Там к нему подошла Понизовая рать Ф.И. Шереметева. Вместе они начали готовиться к боям за освобождение столицы. П.П. Ляпунов, возможно, захотел присоединиться к полководцам и отправил к Скопину грамоту с двумя посыльными. В ней он всячески прославил воинский подвиг Михаила Васильевича и назвал его достойным царского престола. При этом он упрекнул В.И. Шуйского за бездействие и трусость. В Новом летописце сообщено, что грамота рязанца вызвала возмущение у Скопина, и он даже хотел гонцов Ляпунова отправить в Москву для наказания. Но потом сжалился и отпустил их домой. Однако царю все же рассказали о содержании грамоты Ляпунова, и тот с братьями затаил зло, но не на Прокопия, а на самого полководца-освободителя.
В «Истории царя Дмитрия» (это сочинение состоит из воспоминаний нескольких польских дворян) даже писалось о том, что П.П. Ляпунов говорил царю Василию в глаза, что тот «овладел престолом, благодаря бунтам, убийствам и интригам, что ему надо отказаться от венца и уступить престол другому, более счастливому правителю». За это царь воспылал к нему гневом, схватил нож, чтобы пронзить его, но Ляпунов, подняв руку, воскликнул: «Стой, Шуйский, не замахивайся, ибо ты погибнешь от этих рук». По мнению автора, если бы царь не бросил бы нож, то Ляпунов убил бы его с согласия черни. В итоге, как утверждалось в «Истории», Ляпунова по царскому указу сослали в монастырь.
Хотя сообщенная в «Истории» информация интересна, но вряд ли достоверна. Дело в том, что Ляпунова никогда не ссылали в монастырь. Поэтому вряд ли именно он открыто обличал царя Василия. Правда в Новом летописце есть сведения о том, что во время осады Москвы тушинцами в городе неоднократно происходили против царя какие-то волнения.
Возможно, полякам было известно об этих выступлениях, поэтому они и связал их с действиями хорошо им известного Ляпунова. Например, в «Истории» рязанец описан следующим образом: «Прокопий отличался величественной осанкой, серьезным выражением лица, молодостью, умом, знанием военного дела, осторожностью, предусмотрительностью и мужеством».
Автор этого описания, очевидно, видел воеводу издали, поэтому и решил, что тот был молод. На самом деле ему было около 50 лет.
 Грамота П.П. Ляпунова невольно сыграла самую отрицательную роль в судьбе полководца-освободителя М.В. Скопина-Шуйского. После освобождения Москвы от тушинцев весной 1610 г. он внезапно умер на одном из пиров. Во многих источниках утверждалось, что он был отравлен женой царского брата Д.И. Шуйского, который считал себя наследником престола и, поэтому постарался избавиться от возможного соперника.
Однако убийством народного любимца Шуйские и себе подписали смертный приговор. Дело в том, что хотя в начале 1610 г. Тушинский лагерь перестал существовать, а самозванец бежал в Калугу, у царя Василия в сентябре 1609 г. появился новый враг. Им стал польский король Сигизмунд III. Узнав, что в начале 1609 г. царь подписал договор о военной помощи с его злейшим врагом шведским королем и что к Москве движется шведский полк для борьбы с Лжедмитрием II, король вступил на территорию Русского государства в районе Смоленска. Так он начал войну с соседней державой, хотя был обязан соблюдать мирный договор, заключенный в 1601 г. еще при царе Борисе.
        Для борьбы с польским войском у царя Василия было мало сил. Не было и опытного полководца. Назначение на должность военачальника бездарного вояки царского брата Д.И. Шуйского оказалось роковой ошибкой. Он не только проиграл в июне 1610 г. Клушинскую битву с польским гетманом С. Жолкевским, но и поссорился со шведскими наемниками. Те направились к Новгороду, осадили его и летом 1611 г. захватили вместе с прилегающими территориями. Освободить город удалось только в 1617 г.
Тем временем, гетман Жолкевский, не встречая никаких препятствий, направился к Москве. Из Калуги туда же выступил Лжедмитрий II. Защищать столицу было некому.
Популярность царя Василия в стране в это время упала до минимума. Но автор Нового летописца, создававший свой труд через много лет после Смуты на основе различных источников, почему-то решил обвинить в свержении царя Василия именно П.П. Ляпунова. По его мнению, тот решил отомстить Шуйскому за гибель Скопина. Для этого он якобы стал настраивать против царя жителей различных городов и вместе с боярином - князем В.В.Голицыным - занялся подготовкой переворота. (ПСРЛ. Т.14. С.97). Однако никаких источников, подтверждающих правдивость этих данных, нет. Более того, в том же Новом летописце свержение царя Василия описано без участия Прокопия Петровича.
Поэтому совершенно очевидно, что непосредственно в свержении царя Василия П.П. Ляпунов не принимал участия и в Москве в это время не был. Автор Нового летописца главными инициаторами сведения Шуйского с престола представил каких-то неизвестных лиц.
По его версии, в июле 1610 г. «на царя Василья пришло мнение великое». Некие люди стали съезжаться с воровскими полками (сторонниками Лжедмитрия II) и сговариваться о том, что «отстанут от царя», если те «отстанут от Тушинского». После этого они договаривались вместе избрать нового государя. Однако тушинцы обманули москвичей и своего царька не свергли.
Далее, по утверждению автора Нового летописца, Прокопий прислал к боярину князю В.В.Голицыну и своему брату Захарию Олешку Пешкова и велел им «ссадить с государства» царя Василия. Судя по дальнейшему повествованию, его послушался только брат. Вместе с Федором Хомутовым он пошел на Лобное место и стал призывать москвичей «отставить царя Василия». Многие горожане их поддержали, но пошли почему-то не в царские палаты, а к патриарху Гермогену, которого насильно вывели за Серпуховские ворота. Собравшиеся у Лобного места бояре стоять за царя не стали и вскоре разошлись. Остался лишь царский свояк боярин князь И.М. Воротынский. Он пошел с Захарием и Хомутовым к царю Василию и помог им свести его вместе с женой с престола.
Из этого описания трудно сделать вывод о том, что именно П.П. Ляпунов был организатором свержения Шуйского. В столице его не было, с тушинцами он не вел переговоров, москвичей на восстание не подбивал. Его брат Захарий с другими дворянами мог действовать по собственному усмотрению. К тому же, сам царь не оказал никакого сопротивления, поскольку, видимо, был готов к подобному исходу и со своей участью смирился. На следующий день его постригли в монахи и через некоторое время с братьями отдали в плен к польскому королю. Там в 1612 г. Василий и Дмитрий с женой скончались. На родину через много лет вернулся только младший брат И.И. Шуйский.
Оставшиеся без государя бояре сформировали временное правительство, которое в народе было прозвано «Семибоярщиной». Не имея сил для защиты столицы от поляков и Лжедмитрия второго, оно пошло на сговор с гетманом С. Жолеквским и согласилось на избрание на царский престол польского королевича Владислава, сына Сигизмунда III. Ко всему этому П.П. Ляпунов не имел отношения. Он, очевидно, продолжал находиться в Рязани. В Москве был его брат, Захарий, которого вскоре включили в состав представительного Смоленского посольства, В сентябре 1610 г. оно отправилось под Смоленск к королю за нареченным на царский престол Владиславом.
Однако уже в конце 1610 г. стало ясно, что король не желает отдавать своего юного сына русским послам. Видя слабость временного московского правительства, он вознамерился сам надеть царский венец. При этом он не собирался выполнять условия русской стороны, т.е. креститься в православную веру и сохранить национальную независимость страны. Это означало, что Русское государство должно было войти в состав Польского королевства, а его население обязано было принять католическую веру. Именно об этом Сигизмунд писал Римскому папе и своему другу испанскому королю.
Многие участники Смоленского посольства вскоре стали догадываться о коварных замыслах короля. Некоторые, например, Авраамий Палицын, предпочли вернуться домой. Другие, ростовский митрополит Филарет и боярин князь В.В.Голицын, стали возмущаться, и вскоре были арестованы и отправлены в польский плен.
Захарий, очевидно, успел сообщить брату в Рязань о планах короля. Прокопий тут же отправил грамоты в соседние города. В них он прямо назвал Сигизмунда III главным врагом Веры и Отечества и призывал воевод к объединению для борьбы с поляками.
Боярское правительство в Москве было готово к сотрудничеству с самим королем, а не Владиславом, поэтому даже начало вести с ним переписку по различным государственным вопросам. Поэтому действия рязанского воеводы оно расценило как крамолу и направило против него карательный отряд. Прокопий был осажден в Пронске, но на помощь ему пришел воевода Зарайска князь Д.М. Пожарский и помог освободиться.
К этому времени в Москву с разрешения боярского правительства был введен польский гарнизон. Он начал наводить в городе свои порядки. Возмущенный этим патриарх Гермоген был посажен под арест. Об его бедственном положении вскоре стало известно и в других городах.
Ситуация в столице настолько возмутила Прокопия Петровича, что он начал действовать еще активнее. В Новом летописце по этому поводу писалось: «На Резани же Прокопей Ляпунов, слыша про такое утеснение Московскому государству, и нача ссылатись со всеми городами Московского государства, чтобы им встать за одно, как бы помочь Московскому государству. Бог же вложил всем людем мысль, и нача присылати к Прокофью и во всех городах збиратися. В Колуге собрася князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой да Иван Заруцкой (бывшие сторонники уже убитого Лжедмитрия второго), на Резани Прокофей Ляпунов, в Володимере князь Василей Мосальской, Ортемей Измайлов, в Суздале – Ондрей Просовецкой, на Костроме – князь Федор Волконской, в Ярославле – Иван Волынской, на Романове – князь Федор Козловской с братьею. И все соединися во едину мысль, что всем померети за православную христианскую веру».
Так по призыву П.П. Ляпунова начало формироваться Первое ополчение. Инициатива его создания принадлежала полностью ему. Именно он стал зачинателем всего ополченческой деятельности. До этого никогда массовых народных патриотических движений в России не было.
Патриарх Гермоген, узнав о появлении патриотов во главе с Ляпуновым, в своей грамоте к ним благословил их на борьбу с польскими интервентами и попросил их как можно быстрее освободить Москву от иноземного плена. В ответ Прокопий отправил московским боярам гневную грамоту, в которой потребовал прекратить преследование православного пастыря и вернуть ему высокое почетное положение.
Создание народных ополчений испугало московских бояр. Они стали требовать, чтобы Гермоген в своей грамоте запретил Прокопию собираться к Москве. В ответ пастырь сказал: «К Прокопию я напишу так: “Будет королевич на Московское государство и крестится в православную веру, благословляю его служить. А будет королевич не крестится в православную веру и Литвы из Московского государства не выведет, и я их благословляю и разрешаю, кои крест целовали королевичу, и идти на Московское государство и помереть за православную христианскую веру”».
Получив патриаршее благословление, патриоты стали действовать еще более энергично. Местом сбора были определены Коломна и Серпухов. В феврале 1611 г. туда прибыли полкииз Суздаля, Ярославля, Тулы, Калуги, Владимира, Романова. Их состав был очень разношерстным. В него входили и городовые дружины, и бывшие тушинцы, и вольные казаки. П.П. Ляпунов приглашал всех в ряды ополченцев. Но это оказалось его роковой ошибкой, поскольку и бывшие тушинцы, и вольные казаки отнюдь не были патриотами. Первые надеялись с помощью ополченцев посадить на московский престол своего ставленника малютку Ивана – сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II, чтобы за его спиной самим править государством. Вторые хотели под предлогом борьбы с поляками заниматься грабежами мирного населения.
Уже 3 марта передовые отряды ополченцев двинулись к Москве. Местные патриоты готовились к их встрече. Обстановка в городе была такой напряженной, что 19 марта стихийно вспыхнуло восстание. Поляки оказались к нему готовы. В шести местах они подпалили Белый город и из пушек стали расстреливать бегущих от огня людей. По утверждению поляков, от их рук погибло 150 тысяч москвичей. Часть Москвы, называемая Белым городом, превратилась в руины. В подвалах сгоревших домов интервенты нашли несметные сокровища: ювелирные украшения из золота и серебра, украшенные алмазами, изумрудами, рубинами и жемчугом, золотая и серебряная посуда, драгоценные оклады икон, рога единорога, ценные меха и многое другое.
После подавления восстания патриарх Гермоген был брошен в земляную тюрьму Чудова монастыря, где в феврале 1612 г. скончался. Боярин князь А.В. Голицын, как один из руководителей восстания, был казнен. Князю Д.М. Пожарскому, участвовавшему в боях на московских улицах, удалось покинуть город.
П.П. Ляпунов с ополченцами подошли к Москве только в начале апреля. Они сразу же начали штурм ворот и башен Белого города с разных сторон. Сам Прокопий с рязанцами бился у Яузских ворот и вскоре их захватил. Трубецкой с Заруцким вели атаки со стороны Воронцова поля, князья Волконский и Козловский с Волынским и Мансуровым сражались у Покровских ворот, у Тверских ворот – князь Мосальский, у Сретенских – Измайлов. Все вместе они достигли успеха и к 6 апреля взяли Белый город в свои руки. Его территорию они вскоре превратили его в один большой военный лагерь и стали готовиться к штурму Китай-города и Кремля, где засели поляки.
По утверждению автора Нового летописца, руководители ополчений из разных городов не сразу пришли в единомыслие. Сначала между ними была «рознь великая». Но потом на собрании всей рати решили выбрать главных начальников, которым все будут подчиняться. Наиболее авторитетными людьми были признаны тушинский боярин князь Д.Т. Трубецкой, тушинский боярин и бывший казачий атаман И.М. Заруцкий и думный дворянин П.П. Ляпунов. В триумвирате Прокопий занял последнее место, поскольку носил более низкий чин, чем остальные члены. Но в его ведении оказались наиболее важные вопросы – снабжение войска продовольствием и боеприпасами и связь с городами. Новое правительство стало называться «Совет всей земли».

Такое же название получит потом и правительство Второго ополчения под руководством Минина и Пожарского. В этом отношении они пошли по стопам Ляпунова и воевод Первого ополчения. Однако, как отмечалось, вся слава спасителей Отечества досталась только им.
П. Ляпунов стремился к тому, чтобы в разношерстном войске ополченцев не было анархии, а во всем были порядок, дисциплина и законность. Для этого по его инициативе был разработан Приговор всей рати, в котором четко обозначались права и обязанности ополченцев. Для упорядочения способа материального обеспечения войска было создано несколько приказов: Поместный – ведавший наделением воинов землей, которая являлась платой за службу, Разрядный – ответственный за служебные назначения, Посольский – занимавшийся международными связями, в частности, с захваченным шведами Новгородом. Цель Большого прихода и некоторых других территориальных приказов состояла в сборе налогов с подчинявшихся ополченцам территорий.
Даже поляки отмечали, что самым авторитетным начальником в Первом ополчении был П.П. Ляпунов. Современники писали про него так: «Всего Московского воинства властитель скачет по полкам всюду, как лев рыкая». Протестантский пастор Мартин Бер, находившийся в России во время Смуты, считал, что Ляпунов лично овладел несколькими городами и после этого принял титул Белого царя. Своими противниками он считал и Лжедмитрия, и Сигизмунда III, и царя Василия. (Тушинский вор. С.219). В какой-то период это, видимо, так и было, хотя никакого царского титула рязанский воевода не носил.
По утверждению некоторых поляков, П.П. Ляпунов собирался в случае победы и захвата Москвы посадить на царский престол сына Лжедмитрия II и Марины Мнишек Ивана, прозванного в народе Воренком.
На самом деле Прокопий Петрович был категорически против этой кандидатуры и из-за этого конфликтовал с Заруцким – покровителем Марины Мнишек. Более подходящим он считал шведского принца Карла-Филиппа, которого выдвигали на престол шведы вместе с некоторыми новгородцами. Для обсуждения вопроса об его воцарении от Первого ополчения в Новгород было направлено особое посольство во главе с князем И.Ф. Троекуровым. Но оно вернулось в полки, когда там после гибели Ляпунова главенствовали Заруцкий с казаками, и вопрос о Карле-Филиппе уже не стоял.
Занимаясь материальным обеспечением ополченческого войска, Прокопий Петрович понимал, что с мирным населением следовало поддерживать хорошие отношения. Крестьяне должны были добровольно делиться продовольствием и фуражом с ополченцами. Поэтому он особенно рьяно боролся с казачьими грабежами и разбоями. Ведь они подрывали авторитет воинов-патриотов. На собрании всей рати он даже стал требовать принять закон о самом суровом наказании для воров и разбойников из числа ополченцев. Городовые воеводы поддержали Ляпунова и договорились сурово наказывать тех, кто будет пойман на месте преступления.
Вскоре отряд воеводы М.И. Плещеева наткнулся на казаков, грабивших Николо-Угрешский монастырь. Преступники тут же были схвачены и посажены в воду (таким был один из способов казни). Товарищи казаков выловили их из реки и все вместе обратились с жалобой к Заруцкому. Тот тут же собрал казачий круг, на котором было решено обвинить в случившемся Ляпунова. Кроме того, вольнолюбивые казаки стали ругать воеводу за заносчивость и непомерное властолюбие.
Когда Прокопий Петрович узнал об этом, то решил навсегда покинуть подмосковные полки и вернуться Рязань. Но городовые воеводы догнали его и убедили остаться, обещая защищать от нападок казаков и во всемпомогать.
После этого ополченцы начали почти ежедневно организовывать атаки на стены Китай-города и Кремля, отыскивая слабые места для решительного наступления.
Руководители польского гарнизона в Москве очень скоро поняли, что главную опасность для них представляет именно Ляпунов. Ведь он сам первым вызвался быть вождем мятежников, к нему со всей страны сбегались бунтовщики, он убеждал народ снять с себя клятву Владиславу, поскольку поляки первыми нарушили условия предварительной договоренности с Жолкевским.
Желая погубить Прокопия Петровича, комендант польского гарнизона А. Гонсевский придумал следующую хитрость. Он повелел одному из писцов составить грамоту якобы от имени Ляпунова. В ней приказывалось москвичам в установленный момент вырезать всех казаков в городе, поскольку те являются изменниками. Грамоту скрепили печатью, похожей на ляпуновскую, и подбросили в расположение казаков в Белом городе.
Когда те прочитали подложное письмо, то страшно возмутились и потребовали, чтобы П.П. Ляпунов пришел на казачий круг. Тот, естественно, не захотел это сделать, опасаясь за свою жизнь. Тогда два авторитетных атамана, С. Толстой и Ю. Потемкин, пообещали воеводе защиту и убедили выйти к казакам для доказательства своей невиновности.
Однако, когда Прокопий Петрович оказался среди казаков, те набросились на него и изрубили саблями. Так они выполнили указание своего бывшего атамана Заруцкого, давно желавшего избавиться от рязанского воеводы, чтобы единолично возглавить ополчение. Молодой и не слишком сведущий в воинских делах Трубецкой для него соперником не являлся.
Гибель П.П. Ляпунова, случившаяся 22 июня 1611 г., внесла раскол в Первое ополчение. Многие земские отряды из центральных городов вскоре покинули подмосковный стан. Это существенно ослабило силы патриотов. Кроме того, верховодить в оставшихся полках стали казаки во главе с И.М. Заруцким. В итоге в народе Первое ополчение с этого времени стали называть Казачьей армией. Крестьяне отказывались снабжать его продовольствием, жители городов не желали собирать для него деньги. В итоге воины стали испытывать острую нехватку и продовольствия, и фуража, и боеприпасов.
Первое ополчение окончательно не развалилось только, благодаря усилиям князя Д.Т. Трубецкого. Он обратился за помощью и поддержкой к Троице-Сергиевым монахам, и те стали главной опорой оставшихся воинов. Для укрепления воинского духа в Подмосковный стан была доставлена чудотворная икона Казанской Богоматери, ставшая потом святой покровительницей всех патриотов. Из монастыря доставлялись продовольствие и деньги. Архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын рассылали по стране грамоты с просьбой к населению оказывать ополченцам всевозможную помощь.
В итоге Первое ополчение не ушло от стен Китай-города и Кремля и продолжало их осаду до подхода Второго ополчения. Потом вместе с ним оно отражала атаки гетмана Хоткевича, вместе с ним освобождало Китай-город и Кремль. Однако деятельность Д.Т. Трубецкого не была оценена современниками по заслугам, а потомки о нем вообще забыли.
Таким образом, можно сделать вывод о том, что в Смуту было много героев-патриотов, чьи имена сейчас незаслуженно забыты. Это в первую очередь зачинатель ополченческого движения рязанский воевода П.П. Ляпунов, руководитель Понизовой рати Ф.И. Шереметев, отважный вояка нижегородский воевода А. Алябьев  и упорный руководитель Первого ополчения князь Д.Т. Трубецкой. Все они, не жалея своей жизни, мужественно сражались за Веру и Отечество. Но в их биографиях были небольшие темные пятна, связанные с тем, что в событиях Смутного времени сразу было сложно разобраться. Поэтому горячие и инициативные люди невольно совершали ошибки. Однако можно ли их винить за это и умалять их патриотический подвиг?

Глава 4
Воспоминания попаданца

В дни пира на женской половине тоже проводился свой прием и угощение приглашенных боярынь и других достойных, по мнению матушки, барынь. В первый день я оказал внимание гостьям, посидел час с ними, поблагодарил за поздравления и пожелания. Остальные дни дамы пировали сами, верховодила над ними, конечно, матушка по чину царицы-матери, да и нрав у нее поистине царский. Я позволил близким провести праздник, скрасить свой замкнутый быт. О женской доле по принятому Домостроем порядку и уложению у меня с первых дней в этом мире сложилось сочувственное отношение. Практически женщины сейчас бесправны, почти рабыни своих повелителей – отцов или мужей. Их можно бить до смерти, держать взаперти, на хлебе и воде. Без воли мужа не могут выходить даже в церковь, говорить с посторонними, приглашать кого-либо в гости, сидеть за столом со всеми.
Моя душа, да и воспитание 20 века не позволили принять такие отношения, со своими родными с первого дня установил ласковое и уважительное обхождение, отличаясь в этом от Михаила. Тот при всем почтении к своей матери все же допускал пренебрежение к ее мнению, иногда милостиво соглашался. К Сашеньке же отнесся как к своей забаве, предмету похоти и самоуправства, без какого-либо, даже малого пиетета. Правда, до избиений не доходил, но и особой ласки не высказывал. Моя первая жена Сашенька привычно, раболепно принимала свой удел, старалась угодить мне, как ранее своему отцу. В первое время даже терялась, видя от меня совсем иное отношение, потом немного привыкла, всей душой потянулась ко мне, радея уже не от страха наказания, а от заботы за бывшим супругом.
Менять в обществе отношение к женщинам сейчас практически невозможно, да и не ставлю себе такую задачу, но надо постепенно, шаг за шагом, идти по этому пути. Время петровских реформ еще не пришло, в сознании всех крепко сидят вбитые уклады и нормы. Но, как вода точит камень, планомерные и продуманные меры смогут в отдаленной перспективе привнести новые правила и мораль, как в отношении женщин, так и во всех других сторонах бытия. Мне надо самому продумать такую долгосрочную программу, помочь никто не может, нужно совсем иное воспитание и восприятие, пока недоступное современникам в этом прошлом.

Глава 5
 — Бог с ней, с Рязанью, — сказал Гаврилка своим двум товарищам. Осипу и Олешке, когда город остался позади. — Не хотят нас — и не надо! Мы и сами с усами. Пойдем в Москву. Куда же иначе-то? В Тулу? Там и вовсе сидит тушинский атаман, вор и разбойник Заруцкий… В Калуге — не поймешь, что. А в Москве дело найдется… Велика она.
Парни с недоверием поглядели на него…
— В Москву? — робко переспросил Осип.
— Да. Чего же ты испугался? — укоризненно покачал головою Гаврилка.
— Ничего. Мы только так…
Прибавили шагу.
От сосен шел приятный запах, радовала взор почерневшая дорога, убегавшая в чащу. Солнце давало себя знать. На дворе уж март — начало весны.
Лапти на всех троих новые; под онучи поддеты кожаные бахилы; армяки из толстого серого верблюжьего сукна (у татар заработали) и шапки войлочные, сбитые набекрень, чтобы кудрям было просторнее.
У Гаврилки под армяком оказалось широкое лезвие бердыша: срубить в лесу древко да насадить — вот и всё. С подобною секирой мог ли испугаться врага силач Гаврилка? Осип, коренастый парень, грудь колесом, усмехнулся, увидя важность на лице приятеля.
— Гляди! — грозно нахмурившись, он вытащил из-под армяка сверкнувший зубьями кистень. — Стукнешь — трое суток в голове трезвон будет.
Олешка — худой, рыжий молодчик, не мог ничем похвастаться.
— Я простой… У меня вот как!.. — засмеялся он, сжав кулак, словно готовясь кого-то ударить. — Пойду нараспашку да и побью вразмашку!
Оба товарища над ним посмеялись.
— Кто легко верит, тот легко и пропадает… Поостерегись бахвалиться…
На сучьях молодых сосен качались красногрудые снегири. Гаврилка, шутя, манил их рукою к себе:
— Эй, вы! Чего нахохлились! Айда с нами!..
Олешка вспугнул птиц, побежал за ними.
Гаврилка догнал его, ухватил за рукав.
— Уймись! Не пугай! Птица — божья.
Лицо его было сердитое.
Осип тоже заворчал на Олешку. Парень смутился.
— Пускай хоть птица вольно живет, без страха.
Потом забыли и про птиц, и про все на свете, запели песню. Эхо поскакало в чаще. И было приятно им слышать беспечный отзвук своих голосов. Вообще, чем дальше уходили от Рязани, тем веселее становилось им.
Освободившиеся кое-где из-под снега бугорки тоже напоминали о весне, так же как и воздух, легкий, душистый. Довольно поморозились, помучились со степными буранами и сугробами. Весною меньше опасностей и препятствий в дороге. И труднее станет боярам и полякам преследовать беглецов. Солнце, тепло и дорожная сушь — верные союзники всех беглецов. А там видно будет. Ловит волк, да ведь и волка ловят. Всяко бывает. Одним словом, всё впереди!
Олешка заявил:
— Жаль только мать да отца! Кабы их еще взять с собой.
После этого на всех напала задумчивость. Шли молча.
Нарушил молчанье Гаврилка:
— Боярин черту брат. Боярин черту душу заложил. А мы и без черта обойдемся. Сколь деревень — столь и нас! Устроимся.
Рать не великая, оружие: кистень да бердыш без древка, зато бодрости и терпения на целый полк хватит. Были бы глаза острые, да руки сильные, да ноги быстрые — раздобыть оружие можно. Военная стать впереди, а теперь — калики перехожие, убогие богомольцы. Где притворством, где силою, где ловкостью, а до Москвы так и эдак надо добраться. Хорошо бы где-нибудь на монастырскую братию натолкнуться да в рясы чернецкие обрядиться. К монахам поляки не столь придирчивы. За врагов их не считают. Смеются над ними — и только.
Лес кончился. Снова равнина. Никто не встретился на дороге. Однажды только пришлось спрятаться в чаще от двух латников. Наверное, это и есть гонцы польского воеводы Яна Сапеги. Давно поджидают их в Рязани. Посадские ворчат на Ляпунова, что он хочет вести переговоры о союзе с главным польским грабителем, разорившим многие русские села и деревни. Может ли быть союзником явный враг?
— Э-эх, люди, люди! — вздохнул Гаврилка.
В полночь добрели до маленькой бедной деревушки, прилепившейся к склону лесистого холма. Подошли к ней осторожно, прислушиваясь ко всякому шороху.
В крайний домик постучали. Никто не отозвался. Над темно-синим облачком появилась луна. Зеленоватый отсвет лег на причудливые очертания окрестностей.
— Не хотят нас… — прошептал Олешка, потирая уши.
К вечеру стало прохладно, пробирала дрожь.
— Не в овраге же ночевать, — сердито пожал плечами Гаврилка и снова стукнул в дверь.
— Эй, легше! Кто там? Дверь собьешь, — раздался недовольный мужской голос.
— Пусти, христа-ради! Застудились мы! — жалобно произнес Гаврилка.
Дверь отворилась.
— Эк, вас тут! Куда я вас дену!..
— Укрой горемышных, батюшка, спасибо скажем! — низко кланяясь, все тем же жалобным голосом продолжал Гаврилка.
— «Спасибо» за пазуху не положишь.
— Добрым человеком Бог правит! Господь Бог не забудет.
— Слыхали мы… Каждую ночь слышим… И чего народ бегает с Москвы на Рязань, да с Рязани в Москву? Дивуюсь! Чьи вы сами-то?
— Смоленские будем, погорельцы, батюшка, бесприютные!
— Как это вас сюда-то занесло?
Скитаемся! Хлеба ищем!.. Нутро ноет.
— Вона што! Из каких будете?
— Князей Зарецких тяглые… Да уж и князей-то наших, кормильцев, почитай, в живых не осталось… Сгибли, батюшка, под Смоленском… И лошадушки-то их все погибли… И пожитки-то все разграблены…
Парни заревели, как малые дети (дорогою уговорились в трудную минуту слезу пускать).
— Эй, ребята, поперхнетесь! Не люблю! Москва ныне слезам-то перестала верить… Жалобой ничего не возьмешь… Камень в людях. Скажите-ка лучше: против кого вы?!
Гаврилка задумался: сказать «против панов» опасно. А вдруг здесь-то и есть их сторонники?! Сказать «против Ляпунова» тоже опасно. Может, хозяин этого дома единомышленник его. А там Заруцкий, Сапега, Маринка со своим сыном и шведский еще какой-то королевич… Вот и угадай — кого помянуть?
— Супротив сатанинского наваждения мы, супротив злохищного диавола и учеников его! — проговорил, заливаясь слезами, Гаврилка.
— А кто диавол: Жигимонд или Ляпунов! — допытывался хозяин избенки.
«Будь, что будет! Не стану кривить душой!» — подумал Гаврилка и ответил тихо и робко:
— Жигимонд.
Хозяин дома весело хлопнул парня по плечу:
— Добро, душа! В горестях совести не растерял. Идите! Заночуйте! Милости просим!
Ребята дружно ввалились в избу. После чистого приятного воздуха полей и лесов показалось душновато, защекотало в глотке.
Да еще хозяин постарался, вздул огонь в очаге: черный, густой дым закрыл потолок.
 Хозяин, средних лет, обросший волосами мужик, сел у каменки, заговорил с тоской:
— М-да, братцы!.. Ветры потянули с Рязани. Пан Гонсевский, говорят, и сон потерял. Круглые сутки, словно сыч, сидит. Никого из домов ляхи на улицы не пускают. Как только вы, злосчастные мытари, в Москву-то проберетесь? Опасно! Безбожные ляхи бродят по всем дорогам и проселкам. Мужика совсем загнали в угоду боярам и дворянам.
Гаврилка, укладываясь на полу, усмехнулся:
— Мужик — деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком утирается… За простоту страдает… Как говорится, шуба-то овечья, а душа — человечья… Прошу прощенья, коли лишнего наболтал!
Все рассмеялись.
— Ого, да ты бойкий! — довольный шуткой парня, промычал хозяин.
— Радость во мне, что до хороших людей добрел. Сам знаешь, обуют Филю в чертовы лапти — и ходи! Можешь на такого нарваться: он тебя продаст и выдаст, чтобы выслужиться.
— Спасибо на добром слове, спите. Не лишнее бы покалякать с вами о делах, да уж ладно… завтра.
Хозяин плюнул в лучину. Зашипела, погасла. Гаврилка проворчал: «Осип, потеснись, чай, не дьяконица!»
Вскоре опять послышался его голос:
— В Рязани-то! Шумят!..
— Ну, и слава тебе, господи! Давно пора.
Хозяин прошептал молитвы, почесался.
— А ты сам-то, кто? — продолжал Гаврилка. — С вида черносошник, а языком на слобожанина смахиваешь?!
Наступила тишина.
Хозяин обдумывал ответ.
— Ладно. Завтра скажу, — неохотно откликнулся он.
Поворочались, повздыхали парни, а затем уснули крепким здоровым сном.

Глава 6

Воспоминания попаданца

Сразу после пиров я передал в Боярскую думу три указа - о приговоре Шуйскому и заговорщикам, свергшим и убившим Государя Дмитрия, об учреждении Тайного приказа и о создании полков нового строя, воинских школ, учреждении генерального штаба. Все эти указы вызвали переполох среди бояр и думских чинов, по их мнению, как слишком решительные и скорые, резко меняющие существующие устои. С Шуйским они уже смирились, готовы отдать мне на растерзание, но с остальными заговорщиками, среди которых известные боярские имена, особенно братья Голицины, растерялись. Открыто идти против воли всенародно избранного и венчанного государя они не решились, но и сдавать своих авторитетных собратьев тоже не могли.
Тайный приказ, находящийся в прямом ведении царя, также их обеспокоил, почувствовали подрыв своего влияния на государственную службу, исполнительную и судебную власть, пока контролируемую ими через существующие приказы. Новые регулярные полки вместо поместного воинства тоже не вписывались в их традиционные понятия, страшили своей необычностью и неизвестностью нового, также как и учреждаемый генеральный штаб и школы. Зачем принимать что-то непонятное, когда старая воинская служба справляется, пусть и худо-бедно, со своими заботами, такая мысль не давала боярам согласиться с нововведениями. По всем моим указам дума так и не смогла дать прямой ответ. Как мне донесли соглядатаи из думы, бояре решили заморочить с их обсуждением, протянуть время, а там как судьба ляжет.
По царскому Судебнику без согласия думы мои указы просто не принимались к исполнению, предписывалось условие «Царь сказал, бояре приговорили» или «По указу царя бояре приговорили». Царские распоряжения без ведома думы допускались в исключительных случаях, и то по незначительным вопросам. Даже Иван IV Грозный, несмотря на свою крутость в отношении боярства, вынужден был указы проводить с такой формулировкой. До абсолютной монархии в России еще долгий век, только Петру I удалось переломить ситуацию. Проводившаяся Иваном IV и последующими царями политика сильной царской власти, обуздания боярского самоуправства серьезно пострадала при Василии Шуйском, «боярском царе». При вступлении на престол он дал обещание, что наиболее важные судебные дела будут рассматриваться совместно с Боярской думой, не подвергать опале бояр без согласия Думы.

Глава 7

Утром Гаврилка услышал разговор. Было темно. Свет в избу не проникал, так как волоковые, вырубленные в полбревна в двух венцах, оконца были закрыты плотно подогнанными досками- заставнями.
Голос хозяина:
— Поднялись, стало быть?
— Точно, Харитонушко, куда там! Все как один.
— Кто же с ними?
— Зарайский… Митрей Пожарский… Сам вызвался первым идти к Москве.
— Смелой, стало быть?
— Как сказать! Резвый!
Голоса умолкли, но ненадолго.
— Вот я и думаю… Столкнется ли стрелец-то с ними, Буянов?
— Должны бы столкнуться.
Гаврилка привстал на своем ложе.
— Буянов? — воскликнул он с удивлением. — Не стрелецкий ли то сотник?!
— Ты што?! Разве не спишь?! — озадаченно спросил хозяин.
— Да нет, вроде не сплю.
— Буянова-то знавал, нешто?
— Как не знать!.. Под Смоленском сдружились.
— Так вот. Ночевал он тут. На заре укатил.
— Истинный бог?!
— Что же я тебе врать буду?
— А я и не знал!..
— Вот те и на! Рядом с тобою спал человек, а ты не знал?
Гаврилка вскочил, бросился к двери.
— Сядь! Лапоть коня не обгонит! Молви-ка лучше: куда бредете?
— Куда, куда! — с досадой в голосе ответил Гаврилка, — в Москву. 
Что же ты мне раньше-то не сказал?!
Он лег навзничь расстроенный, опечаленный.
— Ой, и не легко же, братцы, войти в Москву! У всех застав стража. Намедни нашли в санях у мужиков пищали и самопалы под зерном, поотбирали, а возчиков в прорубь спрятали… Я сам-то еле ноги унес. И меня хотели заодно.
— А Буянов вон ускакал и дочку свою, Наталью, оставил. Плакал вчера дядя… «Пытают, говорит, мою девчонку. Тело ее белое жгут».
Этого Гаврилка никак не ожидал.
— Жгут! Да как же это так?! Наталью?! Кто жгет?!
В голосе его послышались слезы.
— Ныне просто. Чему дивиться?! Огня хватит.
— Да где же она, голубка, там? Не знаешь?
— Где? В Кремле у тайного начальника, под Чудовым будто монастырем… Отец сам не знает. Скоморох ему поведал.
Разбуженные этим разговором, поднялись и другие ночлежники. Чья-то рука выдернула из стены втулку. Хлынул утренний воздух. В полусвете видны стали два мужика, сидевшие у стены в унынии.
— Вербами запахло… — сказал один из них и вздохнул.
— Время. Вход в Ерусалим семнадцатого. Скворцы вернулись. Будет ли патриарх-то токмо на Пожар- площади?
— Какая там Пожар-площадь! Больно нужна она им, супостатам!
Какой-то человек в кафтане нагнулся, оглядел Гаврилку.
— Волосы-то пригладь! В Москве лохматых не любят.
— А ты московский?
— То-то и дело. Ты в Москву, а я из Москвы… Бобыль я — не все ли равно, где мне помирать.
Вот бы и помер в Москве. Чего же лучше!
— Да нет уж я так!
Все рассмеялись.
— На дорогах-то скорей ухлопают, — усмехнулся Гаврилка. — От волка убежишь, а на медведя попадешь!
Хозяин явно сочувствовал словам Гаврилки.
— Шпыняй! Шпыняй! Так ему и надо! Видать, ты парень дельный.
— Гляди сам — не зря небо коптим. Мыслю имеем!
Хозяин, указав человеку в кафтане на Гаврилку, шепнул:
— Поведай. Ему можно. Парень наш.
Тот перекрестился.
— Сохрани нас, господи! — вздохнул он. — Слухарей много развелось. Опасаюсь.
— Ничего, здесь свои люди.
— Тогда слушай… В Москве бунт готовится… Князь Андрей Голицын заводчиком… будешь там — найди старика Илью Гнутова в Земляном городе у вала… ВорОтник он… Шепни ему одно слово «сокол», и он всё вам укажет… Сам я боюсь бунтов… Не хочу… Меня тоже звали, да нет, бог с ними! Хворый я.
Гаврилка жадно слушал незнакомца. У его товарищей тоже глаза разгорелись.
— Крепостных-то принимают? — спросил Олешка.
— Не слыхал, — ответил тот.
— Беда! Помереть за родину и то не дают нашему брату.
— Не верят нам… Опасаются.
Ребята вздохнули, поднялись, чтобы снова идти.
— Помоги, господи, мне хотя бы двоих положить, а третий уж пускай и меня порешит… А, может, и трех сподобишь, господи, ухлопать! — перекрестился Гаврилка.
— Ничего. Парень ты здоровый и с пятком справишься.
— Ну, прощайте! Помолитесь о нас!
Гаврилка Ортемьев, как и другие его односельчане, в эту ночь бежал из дому.
В этой суматохе Гаврилка потерял отца, мать, братьев. За ним, потехи ради, рванулся в погоню один из гусаров, отогнал его далеко, в сторону, к Днепру. Гаврилка переправился через реку, чтобы укрыться в единственном убежище — в крепости Смоленск. Объятая душною мглою пожарищ, она чернела на горе — большая, грозно насторожившаяся. Ползком перебрался Гаврилка через крепостной вал.
Соседство с польскими войсками, не раз осаждавшими Смоленск, приучило жителей Тихих Сосен к опасностям. И то, что теперь произошло, не было неожиданностью. К этому были готовы.
В семье Гаврилки старики часто молились о смерти, но ему хотелось жить! Храбрость и стойкость смолян, полтора года отражавших приступы поляков, научили его быть выносливым и твердым в самые тяжелые, тоскливые дни.
Давно он лелеял мысль самому сразиться с врагами, испробовать в бою свою силу. А он ее чувствовал в себе: коренастый, немного сутулый, широкоплечий, он побивал в кулачных боях самых завзятых бойцов. Можно ли ему так легко, как советовали старики, покориться судьбе?
Бесплодные штурмы Смоленска подняли дух не только у Гаврилки. Многие крестьяне, видя неудачи панов, ушли в лесные дебри и оттуда совершали смелые набеги на московскую дорогу. Они ловили королевских гонцов, нападали на польские обозы и патрули. Поляки прозвали их шишами, то есть бродягами, сбродом, разбойниками.
Гаврилку не тянуло в лес. Куда лучше казалось бить поляков из крепости огненным боем. Ведь недаром же его учил стрельбе смоленский пушкарь Данила Сомов.
Это было до нашествия поляков на Московское государство, до лета 1610-го. В праздники взбирался он на четырехугольную башню близ Копытинских ворот и подолгу слушал чудесные рассказы старого смоленского пушкаря о войне. У Гаврилки появилось уважение к бронзовым махинам, глядевшим своими жерлами из бойничных окон. Парень с особым усердием протирал куделью таинственную пасть орудия.
Светило солнце. Сквозь прорези башенных зубцов снизу, среди зелени синел Днепр. Над остроконечной вершиной Копытинской башни в небе кружили ястреба. Гаврилке вспомнились эти дни, и его неудержимо потянуло опять туда, к большой пушке, которую старик Данила почему-то звал «хозяйкой» («моя хозяйка»).
Седой привратник занес бердыш над головою парня, опросил его и после этого впустил внутрь.
— Сожгли? — кинул он в сторону зарева.
— Да… — грустно вздохнул Гаврилка.
— Лютуют… Чего там! Горе. Вчера тоже вот Овчинникову гать… Каждый день жгут…
Гаврилка перебрался через второй высокий внутренний вал. Здесь его окружили караульные стрельцы и повели в Воеводскую избу «для сыску», Разузнав, кто он и зачем явился в крепость, стрелецкий десятник для достоверности отвел его к пушкарю Даниле Сомову. Тот признал парня и согласился взять к себе. Данила предупредил: не следует верить затишью. Надо быть настороже.
— Того и жди, опять пойдут, — вздохнул он. — Тайком, проклятые, роют норы, тщатся пролезть под землею. Приказывают московским послам явиться к королю говорить о мире… а сами роют и роют. Хорош мир! Не мира хотят они, а нашей гибели… Не будь простоволосым, парень, гляди зорко.
Гаврилка и без того знал, что такое сладкие речи панов… Давно ли в Тихие Сосны приезжал их региментарь, клянясь, будто король жалеет русских тяглецов-крестьян, будто идет он против боярской смуты, хочет образумить алчных вотчинников и дать волю крестьянам…
И о московских послах, прибывших от Боярской думы в королевскую ставку под Смоленск, известно было крестьянам. Просят послы отпустить в Москву на царский престол королевича Владислава да увести польские войска из Московского государства. Король — ни «да», ни «нет», — томит послов. Ожидается новая беседа послов с панами.
В деревнях рассудили так: умыслил он присоединить Русь к Польше, чтобы вогнать крестьянство в еще большую кабалу, нежели то было прежде, при московских царях. Тогда крестьяне были рабами только русских бояр и дворян, а теперь их хотят сделать еще и рабами польской шляхты. Тогда давил один тиран, а при королевском иге будут два тирана. Четыре года назад народу под началом Болотникова не удалось свергнуть дворянское иго, а при двойном иге и вовсе никогда не вылезешь из кабалы! Об этом много разговоров было в Тихих Соснах. Народ истомился в крепостной неволе, но народ и мысли не допускал, чтобы иноземные завоеватели могли быть полезными ему. Не верил ни в какую помощь со стороны русский народ, верил только в свои силы.
Гаврилка, дрожа от горечи и гнева, глядел между зубцов башни на догорающие остатки Тихих Сосен. А пушкарь Данила утешал:
— Не горюй, парень! Все одно умирать. Так мы тут и решили на земском сходе: всем полечь, а не сдаваться… Две трети нас осталось… Одна треть уже полегла в боях и от цинги…, и мы будем биться до последнего.
Глава 8
Воспоминания попаданца

Вот с таким наследием пришлось мне вступать в свое царствование Придется мне применить силу и влияние, продавить сопротивление бояр. Указом от своего имени отменяю послабления Шуйского, объявляю его клятву-грамоту отступлением от царского Судебника, принятого Великими князьями и царями рода Рюриковичей, посему неправомочной. Против такого хода у думы нет законного основания противопоставить мне свое несогласие, и я следом ввожу указ о наказании государственных преступников, коим я вправе по уложению сам учинить приговор. По моему приказу Федор Шереметев с отрядом службы безопасности арестовал всех заговорщиков, собрал на лобном месте московский люд и зачитал указ о преступных деяниях обвиняемых и вынесенном приговоре.
Собравшийся народ, помнящий недавнее низложение законного государя и его убийство, вызвавшее новую смуту и появление Лжедмитрия II, восторженно принял приговор цареубийцам, а затем все увеличивающейся толпой направился за повозкой с преступниками на Болотную площадь, к месту казни. Там уже воздвигли эшафот, палач с секирой ожидал приговоренных у плахи. Под охраной служилых людей из Земского приказа приговоренные поднялись на помост, им дали помолиться, а потом по указанию дьяка подводили к плахе, насильно ставили на колени, палач одним ударом отсекал голову. Так казнили Григория Валуева, Ивана Воейкова, Николая Мыльникова.
Василия Голицына поместили в Троицкую башню Кремля, по соседству с Василием Шуйским, им предстоит постриг в монахи и заточение в удаленном монастыре. Остальных заговорщиков с семьями, а также семьи казненных под конвоем служилых людей Разрядного приказа отправили в ссылку в Сибирь - города Тюмень и Тобольск, не столь давно основанных казаками Ермака и переселенцами из центральных и восточных земель. Большая часть имущества приговоренных обращена в казну государства, малую долю оставили им на обзаведение и пропитание. Особо было проведено дознание с Екатериной Шуйской, она призналась в содеянном отравлении и оговорила своего покойного мужа - Дмитрия, в принуждении к сему злодейству. Об участии деверя - Василия Шуйского, она не знает, муж ей не рассказывал.

Глава 9

ВОССТАНИЕ БОЛОТНИКОВА

Гибель Лжедмитрия не остановила Смуту. Гражданская война продолжалась, охватывая новые земли, появились новые самозванцы. В первый же месяц своего правления Василию Шуйскому пришлось подавлять несколько попыток выступлений московских городских низов. В Москве опасались, что за свержение самозванца и избиения поляков войну начнет польский король Сигизмунд. Поэтому из нескольких тысяч польских гостей и наемников Лжедмитрия, уцелевших после майского восстания в Москве, отпустили только простолюдинов, а знатных людей оставили в качестве заложников, дав хорошее содержание и распределив под надзором по разным городам. Шуйский нарушил дипломатический этикет и задержал даже находившееся в Москве польское посольство Гонсевского.
Однако эти опасения оказались напрасными. Польше самой приходилось туго. Поляки начали войну со Швецией и отбили у неё в Ливонии город Пернов (Пярну). Кроме того, запорожские казаки во главе с гетманом Сагайдачным совершили ряд удачных рейдов и разграбили Кафу и Варну. Это разозлило османов и они объявили войну Речи Посполитой. Правда, основные силы турецкой армии были связаны войной с Персией и против Польши выслали вспомогательные войска, и поляки отразили нападение. В самой Польше часть магнатов недовольных политикой короля подняли бучу. Страну охватила гражданская война. Поэтому полякам пока было не до Москвы.
Таким образом, Москва проглядела более серьёзную угрозу — внутреннюю. Ведь проблемы, которые вызвали Смуту, не были разрешены. И внешняя угроза играла хоть и важную, но не главную роль. Провинция была возмущена: Боярская дума избрала царя без необходимой поддержки всех земель. Выходило так, что бояре убили «доброго царя» и захватили власть, передав престол «боярскому царю». Провинция бурлила: срок сыска беглых увеличили до 15 лет; служилые воспоминали щедрые пожалования Лжедмитрия; жители юга опасались репрессий и террора (как при Годунове) за помощь самозванцу; волновалось казачество, активно поддерживавшее лжецаря; Шуйский избавлялся от сторонников Лжедмитрия, рассылая их подальше от столицы, многих отправили на южное порубежье.
Летом 1606 года стихийные восстания охватили весь юг страны, который будоражили слухи о «спасении доброго царя Дмитрия». Центром борьбы против нового царя в Северной земле стала «столица» первого самозванца — Путивль. Здесь восставшие посадские люди крестьяне избрали «большим воеводой» прибывшего к ним с отрядом Ивана Болотникова. Иван Болотников, по наиболее распространенной версии, был холопом князя Телятевского. Он ещё в молодости бежал от своего хозяина в степь к казакам, здесь попал в плен к татарам и был продан в рабство туркам. Несколько лет он провёл в рабстве, на галерах в качестве гребца. После неудачного для турок морского боя с христианскими кораблями был освобождён и направился в Венецию, где проживал в немецком торговом подворье. Отсюда, услышав рассказы о начале Смуты в Русском государстве, Болотников двинулся через Германию и Польшу в Россию. Слухи «о чудесном спасении» московского царя Дмитрия привлекли Ивана в Самбор, где у жены Юрия Мнишека Ядвиги скрывался московский беглец Михаил Молчанов, бывший соратник Лжедмитрия I. Молчанов украл некоторые царские регалии, включая золотую печать, которая в то время заменяла царскую подпись, и представлялся царем. Этот авантюрист представился Болотникову царем, спасшимся после майского переворота в Москве. Новый самозванец долго беседовал с Болотниковым, а затем снабдил письмом к князю Григорию Шаховскому и отправил в Путивль в качестве своего личного эмиссара и «большого воеводы»
 По сути, гражданская война вступила в активную фазу. В войске Болотникова были основные сословия и социальные группы Русского государства: крестьяне и холопы, северские, терские, волжские и запорожские казаки, представители дворянства. Кроме того, восстание поддерживали и представители аристократии, среди них князь Григорий Шаховский и черниговский воевода Андрей Телятевский, бывший хозяин Болотникова.
Летом 1606 г. 30-тыс. войско Болотникова двинулось на Москву. Были захвачены крепости Кромы и Елец, богатые арсеналы которых пополнили запасы восставших. Правительственные войска под началом воевод князей Воротынского и Трубецкого потерпели поражение под Кромами и Ельцом. Многие воины из царских войск переходили на сторону восставших. Используя ошибки царских воевод, повстанцы стремительно продвигались к Москве. В войско Болотникова вливались всё новые и новые отряды восставших крестьян. Более того, по пути в Москву к Болотникову примкнули крупные отряды служилых дворян, которые выступили против боярского царя Шуйского. Старший рязанский воевода Прокопий Ляпунов и младший — Григорий Сумбулов, привели рязанское ополчение, стрелецкий сотник Истома Пашков — крупный отряд служилых людей. Восстали Тула, Кашира, Калуга, Можайск, Вязьма, Владимир и Астрахань. На Волге бунтовали мордва и мари (черемисы), они осадили Нижний Новгород.
Восставшие по пути на Москву подошли к Коломне. В октябре 1606 года посад Коломны был взят ими приступом, но кремль продолжил сопротивление. Оставив небольшую часть своих сил в Коломне, Болотников направился по Коломенской дороге в Москву. В селе Троицкое Коломенского уезда ему удалось разбить правительственные войска. 22 октября армия Болотникова расположилась в селе Коломенское под Москвой. Здесь он построил острог (крепость), и стал рассылать по Москве и разным городам грамоты, призывая поддержать законного государя Дмитрия Ивановича и возбуждая обделенных и бедноту против богатых. «Вы все, боярские холопи, побивайте своих бояр, берите себе их жен и всё достояние их, поместья и вотчины! Вы будите людьми знатными, и вы, которых называли шпынями и безыменными, убивайте гостей и торговых людей, делите меж собой их животы! Вы были последние — теперь получите боярства, окольничества, воеводства! Целуйте все крест законному государю Дмитрию Ивановичу!» Поэтому путь войска Болотникова сопровождался жуткими погромами, люди отвечали террором на террор, воевали так, как будто кругом чужие (царские войска на охваченных восстаниями территориях действовали схожим образом).
Ополчение Болотникова продолжало расти, из него выделялись отдельные отряды, преимущественно из холопов, которые своими набегами и разбоями держали столицу в осадном положении. В ноябре к Болотникову примкнули казаки Илейки Муромца. Он был ещё одним самозванцем, выдавал себя за царевича Петра Фёдоровича, в действительности никогда не существовавшего сына царя Фёдора I Ивановича. Москвичи уже готовы были подчиниться Болотникову, прося только показать им царевича Дмитрия, и даже начали с ним переговоры. Обрадованный Болотников слал гонцов в Путивль. Мол, пусть «царь» скорее приезжает, победа близка. Но Дмитрий так и не явился. Многие стали выражать сомнение в существовании Дмитрия и переходили на сторону Шуйского.
Тем временем Шуйский не сидел на месте и активно готовился к контрудару. Предместья и слободы Москвы были укреплены. Войска воевод Скопина-Шуйского, Голицына и Татева расположились у Серпуховских ворот, откуда наблюдали за вражеским лагерем. Между Москвой и окрестными городами было налажено сообщение, войска охраняли дороги. Из Твери и Смоленска в ноябре подошли подкрепления, которые в значительной части были составлены из дворян и посадского населения. Одновременно Шуйский активно торговался с дворянской частью восставшего лагеря. Ляпуновы и Пашков ненавидели Шуйского, но боялись бунта «черни».
 Войско Болотникова выросло до 100 тыс. человек (его отряды действовали на огромной территории), но его боевые качества упали. Среди восставших стало много холопов, бродяг, крестьян, которые не имели боевого опыта, были плохо вооружены и организованы. Казаки и дворяне — два боевых ядра войска, их презирали. Однако и они противостояли друг другу. В итоге в самом войске Болотникова произошел раскол: один лагерь составили дворяне и боярские дети, другой — холопы, казаки и прочий люд. У последних в предводителях был Иван Болотников, у первых — Истома Пашков и братья Ляпуновы. Между вождями возникли разногласия, в результате на сторону Шуйского перешли сначала Ляпуновы, а затем Истома Пашков. Шуйский тем временем основательно укрепил Москву, сформировал новую армию из ополчений других городов. Кроме того, Шуйский переманил многих дворян из лагеря Болотникова, суля им награду и чины.
Видя, что ситуация ухудшается и силы Шуйского всё растут, Болотников решился на атаку. 26 ноября он попытался взять Симонов монастырь, но был разбит царскими войсками под началом молодого и талантливого полководца, племенника царя Михаила Скопина-Шуйского. В решительный момент боя лагерь восставших покинул крупный дворянский отряд Пашкова, это решило исход битвы в пользу царского войска. Войска Болотникова закрепились в Коломенском лагере. Скопин-Шуйский осадил болотниковцев, начал обстрел. Царь Василий попытался договориться с самим Болотниковым, обещал высокий чин, но вождь восставших отказался идти на мир. После трехдневного артиллерийского обстрела пестрое воинство Болотникова не выдержало и побежало. Часть казаков закрепилась у деревни Заборье, где 2 декабря восставшие снова были разбиты. Казаки атамана Беззубцева перешли на сторону Скопина-Шуйского. Их царь Василий простил. Остальных пленных взятых в бою или во время бегства вешали или оглушив дубинами, топили. Болотников бежал в Серпухов, а затем Калугу, Илейка Муромец отошел к Туле.
Таким образом, восставшие так и не смогли взять столицу. В решающем сражении болотниковцы были разбиты царскими воеводами, чему способствовала измена дворянских отрядов, перешедших на сторону царя Василия Шуйского.
В Калуге Болотников собрал около 10 тыс. человек. Его осадили царские войска. Однако главным воеводой был бездарный брат царя Иван Шуйский. В итоге осада Калуги затянулась с декабря 1606 года до мая 1607 года. Восставшие оборонялись умело и отчаянно, отбивали приступы, делали дерзкие вылазки, нанося большой урон царским войскам. Царские воеводы решили сжечь деревянную крепость и, мобилизовав окрестных крестьян, начали подвоз дров, которыми обкладывали стены. Однако восставшие разгадали этот план и взорвали «подмёт», убив и искалечив большое количество царских ратников. В это время другие повстанцы пытались деблокировать Калугу, но были разбиты. Так, отряд Мезецкого, отправленный из Путивля Шаховским на выручку Болотникова, был разбит войском Ивана Романова на реке Вырке.
Позже к Болотникову попытались пробиться войска Телятевского и Лжепетра. 1 мая 1607 г. донские и украинские казаки разбили царские войска на реке Пчельне. Воспользовавшись замешательством среди осадного войска, Болотников сделал вылазку и разбил царских воевод, которые отступили, бросив артиллерию и обоз. Часть царских войск перешла на сторону восставших. Только полк Скопина-Шуйского отошел в полном порядке. После этого Болотников перебрался в Тулу, где была более мощная каменная крепость, и соединился с другими отрядами повстанцев.
Затем Болотников начал 2-й поход на Москву. Однако царь Василий не сидел сложа руки. Была объявлена мобилизация «даточных» людей («даточные» — ратники, призываемые от посадских и крестьянских общин) по всей стране, и лично возглавил большую армию, которую формировали в Серпухове. Очаги восстания постепенно давили. Бунтовщиков отбросили от Нижнего Новгорода. А. Голицын под Каширой разбил Телятевского. Появление вместо ожидаемого «доброго царя» Дмитрия какого-то неизвестного Петра, который развязал террор в отношении противников, многих остудило, восставшие города успокаивались, приносили повинную. В мае царское войско двинулось навстречу восставшим. В походе участвовал сам царь, а отдельными полками командовали Михаил Скопин-Шуйский, Пётр Урусов, Иван Шуйский, Михаил Туренин, Андрей Голицын, Прокопий Ляпунов и Фёдор Булгаков.
Болотниковцы попытались обойти основные силы царской армии и идти на Москву, но обойдя Каширу, восставшие встретились с флангом царского войска у реки Восьмы. 5-7 июня 1607 г. произошла битва. Болотниковцы имели преимущество в силе — 30-38 тыс. воинов. Однако тульский воевода предал Болотникова и с 4-тыс. отрядом перешел на сторону царских войск. А рязанские отряды Ляпунова зашли в тыл войску Болотникова. Это вызвало панику у болотниковцев и они отступили. Часть войск Болотникова была отрезана и пленена, пленных казнили. После Восемской битвы войско Болотникова было отброшено к Туле.
Царь Василий Шуйский послал за Болотниковым несколько полков во главе с Михаилом Скопиным-Шуйским. На подступах к Туле Болотников решил дать сражение на речке Вороньей, повстанцы закрылись засеками и долго отбивали натиск царской конницы. Обе стороны понесли серьёзные потери. Однако стрельцы совершили обходной маневр, болотниковцы дрогнули и побежали, многих перебили во время погони. Болотников потерял в этих битвах половину войска — около 20 тыс. человек. С оставшимися он заперся в Туле. Таким образом, Болотников потерпел решительное поражение и утратил стратегическую инициативу.
30 июня к Туле подошёл и сам царь Василий с основным войском. Современники сообщали о том, что царское войско насчитывало 100-150 тыс. человек. У Болотникова и «царевича Петра» осталось не более 20 тыс. человек. Осадные орудия начали обстреливать город с обоих берегов. Однако Тула имела мощные укрепления, и у Болотникова осталось наиболее боеспособное ядро восставших. Поэтому осажденные продержались до октября 1607 года. На раннем этапе осады защитники города совершали вылазки и храбро оборонялись. Все попытки царских воевод взять город штурмом оказывались неудачными.
Тогда царские войска по идее муромского сына боярского Ивана Кровкова решили перекрыть плотиной реку Упу ниже города, чтобы Тула оказалась затопленной. На правом, заболоченном берегу была сооружена дамба размером «с полверсты», которая должна была во время осеннего паводка не позволить реке разлиться по низменности, но вызвать резкий подъем уровня воды. Действительно, осенний паводок полностью отрезал город от внешнего мира, превратив его в заболоченный остров посреди полностью залитой водой равнины. Были испорчены многие боеприпасы, а также хлебные и соляные запасы, хранившиеся в погребах. Вскоре в Туле начался страшный голод и эпидемия, которые обострили внутренние противоречия среди повстанцев. Восставшие пытались взорвать плотину, но тот же Кравков предупредил Шуйского, и попытка не удалась.
Болотников на протяжении осады не раз посылал гонцов к Михаилу Молчанову и Григорию Шаховскому, однако без успеха. А царь Василий столкнулся с новой угрозой. Объявился новый самозванец — Лжедмитрий II, который уже успел захватить Северщину, Брянщину и Верховскую землю. Болотникову были предложены переговоры об условиях капитуляции города. Шуйский обещал сохранить свободу руководителям и участникам восстания. Достигнутое соглашение было скреплено торжественной клятвой, и 10 октября 1607 года Тула открыла царскому войску свои ворота.
Царь Василий обманул вождей восстания. Шуйский поспешил объявить, что прощение распространяется лишь на рядовых «тульских сидельцев», а не на предводителей восстания. Туляков действительно помиловали, мятежные дворяне отделались ссылками. Шаховского постригли в монахи. «Царевич Петр» был повешен. Болотникова отправили к Каргополь и тайно утопили. Многих рядовых повстанцев разослали по городам, а тех, кто оказался в Москве, без шуму и пыли, удавили.
Таким образом, крестьянскую войну московское правительство погасило, мобилизовав практически все резервы и ответив террором на террор. Однако Шуйский, распустив большую часть армии и думая, что смута идёт к завершению, просчитался. Всё только начиналось. Появился второй Лжедмитрий, к которому примкнули остатки болотниковцев. Снова активизировалась Польша.
Глава 10
Воспоминания попаданца

Против принудительного пострига осужденных высказался на личной аудиенции у меня патриарх Гермоген. Негоже сие священное таинство причащения к Божественной благодати опорочить насильственным принуждением, против воли призываемого к монашескому подвигу. Я задумался, нельзя начинать правое дело с кривды, нарушения человеческих и церковных ценностей. Правда, русские цари, как предшествующие мне, так и последующие, особо не утруждали себя угрызениями морали, шли на нарушение канонов, в том числе и с принудительным постригом. Тот же Иван IV, упекший в монастырь своих четырех жен! Или Петр I, принудивший к постригу первую жену, Евдокию Лопухину, а затем сестру Софью.
Я же решил пойти навстречу патриарху, да и здравому смыслу, согласился с ним, а потом вопросил: «Святейший Владыко, в таком случае я должен заточить их в неволе, иначе много смуты и зла может последовать от них. Допустимо ли им предложить выбор - или добровольное пострижение, отказ от мирской суеты, или всю оставшуюся жизнь провести в темнице? Ведь есть в таком выборе все же какое-то принуждение».
На что патриарх, после недолгого размышления, ответил: «Сын мой, на все воля божья. Я как пастырь, ищущий заблудшую овцу, буду наставлять отступивших к покаянию и молению своих грехов. И какую доли изберут, будет в их ведении».
Я поблагодарил Владыку за участие, попросил благословения в тернистом пути повелителя государства и своего народа, Гермоген благословил Священным писанием. После оговорили, что я направлю к нему на наставление осужденных, а там будет ясно, что предпринять дальше. Через несколько дней от патриарха пришла весть, что отступники согласились принять постриг в монахи, Шуйский и Голицин пройдут посвящение в Чудовом монастыре, Екатерина Шуйская в Вознесенском женском монастыре Кремля. Я передал патриарху пожелание после пострига отправить их из Кремля под строгий надзор. Владыка согласился, постановили отправить мужей в Иосифо-Волоцкий монастырь под Волоколамском, Шуйскую в Ивановский монастырь.
После таких моих решительных действий, поддержанных патриархом, Дума не стала дальше противиться мне. После обсуждения со мной, я пошел на некоторые непринципиальные уступки, одобрила указы о Тайном приказе и воинских реформах. По моему указанию Шереметов немедленно приступил к формированию аппарата и служб приказа, силовых подразделений. У него в помощниках Лазарь Осинин и Семен Ододуров, они уже сработались при организации службы безопасности нашего войска. Семена Головина я назначил начальником Генерального штаба, он с Корнилой Чоглоковым, Тимофеем Шаровым и Яковом Барятинским принялись за создание полков и школ.
По стране постепенно наводится порядок, каких-то крупных бунтов, противостоящих войск вроде армии Лжедмитрия II, не стало, остались разрозненные отряды и шайки пока еще не добитых ворогов и разбойников. Земель и городов, открыто выступающих против моего царствования, нет, но недовольных моими действиями и планами предостаточно, как среди боярства, так и служилого народа. Спецслужбы Тайного приказа отслеживают такие настроения, пока не сформировавшиеся до конкретных заговоров, как в Москве, так и на землях, там создаются местные отделения приказа, не подотчетные земским властям. Можно констатировать общую нормализацию обстановки, смута еще полностью не преодолена, но уже контролируема государственными службами и не представляет опасности существованию страны.

Глава 11

Когда Мосеев и Пахомов пришли в древнюю столицу, то они сразу поняли, что Москва превращена поляками в завоеванный город. Московские улицы обезлюдели, церкви притихли. Маленькие, приземистые бревенчатые домики, окруженные плетнями и заборами, казались нежилыми.
У ворот кремлевских башен день и ночь дежурили закованные в латы поляки и находившиеся у них на службе по найму немецкие солдаты. По улицам разъезжали на гладких, откормленных конях надменные иноземные латники с пиками и саблями наготове. У громадных костров на площадяхтолпились польские воины.
Нижегородские гонцы узнали, что начальником Москвы поляки назначили пана Гонсевского, злого и не любившего русских людей. Гонением на москвичей он хотел выслужиться перед королем.
Ночуя на одном из постоялых дворов на окраине Москвы, Мосеев и Пахомов услышали, будто в Рязани против поляков поднялся воевода Прокопий Ляпунов. Он собирает большое войско из служивых людей и дворян.
Услышали они это от пришедшего из Рязани молодого бойкого парня, Гаврилки Ортемьева. Родная деревня его Тихие Сосны, вблизи Смоленска, была разграблена и сожжена поляками. Многие его односельчане были перебиты, и отец, мать и сестры уведены в плен. Больше года уже смоленские люди в крепости мужественно отражали атаки королевского войска.
— Убежал я из деревни... А в Смоленске того хуже. Люди мрут, пропадают от болезней, а умирая, просят своих товарищей не сдаваться, — сказал Гаврилка. — Кто в живых остался, говорят: «Лучше погибнем, а не сдадимся врагам!»
— А как ты попал в Рязань? — спросил его Роман Пахомов.
— Наш храбрый воевода Михаил Шеин послал меня к Ляпунову — просить помощи у него...
Гаврилка тяжело вздохнул.
Ему горько было вспоминать о Рязани. Ляпуновское ополчение состояло главным образом из служилых людей, дворян, стрельцов, казаков и зажиточных горожан. К крестьянам-беднякам, как к людям низкого происхождения, там относились с пренебрежением.
Гаврилка стал расспрашивать нижегородцев, что делается в Нижнем Новгороде, зачем они пришли в Москву.
Мосеев и Пахомов были осторожны, помня наказ Минина. Свой разговор они вели в углу за печкой, топотом, на ухо, да и то только тогда, когда убедились, что все ночлежники спят.
Ночью бушевала буря. Дырявый бревенчатый домик понизывали ледяные струи ветра. Парни крепко прижались друг к другу, как родные, самые близкие люди. Так было теплей и веселей.
 Послышались отдаленные выстрелы пушек. Это польские сторожевые посты с кремлевской стены запугивали Москву.
Глава 12
Воспоминания попаданца

В канун Сретения (2 февраля) 1611 года Оленька родила мне сына, крепкого и голосистого младенца, наполнившего женские хоромы суетой и радостью. Вокруг роженицы и дитя в жарко натопленной мыльне захлопотали бабка-повитуха и самые близкие боярыни с царицей-матерью. Пригласили придворного священника из Благовещенского собора, он произнес молитву и нарек новорожденного Кириллом - именем святого просветителя, чья память праздновалась в этот день. Только после молитвы духовника мне разрешили войти в мыльню, до нее никому нельзя входить или выходить из родильни. В новой постели на лавке возлежала Оленька, усталая и измученная родами, рядом с ней запеленатый младенец, лицо открыто. Трогать его и брать на руки не позволили, при мне переложили в колыбель из драгоценных тканей, священник прочитал колыбельную молитву.
Радость, беспокойство за жену и сына, нежность к ним охватили меня, я поцеловал Оленьку, счастливо смотревшую на меня. В прежней жизни я дважды пережил отраду отцовства, мне оно не внове, а для Михаила, чьи чувства переполняли меня, стало долгожданным и благодатным событием, вызвало великую радость и ликование. После, когда роженицу и дитя перенесли в опочивальню юной царицы, я во благодарение за рождение наследника обошел главные храмы Кремля, раздавая милостыню нищим и убогим. В Успенском соборе при мне провели торжественный молебен, по всей Москве весь день звонили колокола. Во все города духовными властями и от моего имени отправлялись грамоты, они зачитывались в церквях и на площадях, в храмах служились благодарственные молебны.
Через неделю в Успенском соборе провели крещение ребенка, нарекли его вторым именем, Панкратием, в честь священномученика Панкратия, епископа Тавроменийского. В дальнейшей судьбе сын будет прозываться этим именем, а по первому только на именины. Крестным отцом стал Семен Головин, родной дядя младенца, крестной матерью пригласили княгиню Марию Борисовну Трубецкую, дочь Бориса Петровича Татева, моего дяди. У меня с детских лет, когда я зачастую гостевал у дяди, сложились теплые отношения с Машей, сохранившиеся и в последующие годы. Когда матушка предложили ее в крестные, то я сразу согласился, да и к ее мужу, Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, отношусь с большим уважением, несмотря на некоторые сложности с его претензиями на престол.
Едва ли не в первый день после родов у меня с моими дорогими женщинами произошла стычка. По принятому в боярском кругу порядку для кормления младенца приглашалась кормилица, а сама роженица перетягивала грудь платком, пока не «перегорит» молоко, перенося боли и «грудницу» - мастит. Я же настоял, что Оленька сама должна кормить грудью, у нее молоко появилось на второй день после рождения малыша. После спора и недовольства матушка согласилась, а за ней и жена, но, все же, кормилицу не отослали, она иногда давала ребенку свою грудь, когда молока матери не хватало, и ночью. Малыша поместили в соседнюю с опочивальней комнату под присмотром двух нянек и кормилицы, принося к Оленьке на кормление. Отрадно видеть, как жена с лаской и счастливой улыбкой смотрит на сына, когда он сосет ее грудь, настоящая сикстинская мадонна!

Глава 13
Смутное время в Москве....
Александр Можаев:
Смутное время является смутным не только в плане тотального помутнения умов и нравов, но и в плане краеведческом — чёрт ногу сломит во всех этих номерных государях и труднопроизносимых гетманах, в кровавой чехарде перемещений боевых бригад по карте города. Нанести все адреса Смуты на городскую карту — задача отдельной диссертации, попытаемся выбрать самые колоритные жанровые сцены.
Но для начала надо набросать общую канву событий. Как известно, поводом для тотального мордобоя, растянувшегося на десятилетия, стала загадочная гибель наследника трона. Младший сын Ивана Грозного, восьмилетний царевич Дмитрий, погиб в городе Угличе 15 мая 1591 года. Смерть царевича стала настоящим проклятьем России. Можно долго гадать, за что именно: то ли за грехи папы-тирана, то ли за его темное происхождение — молва поминала Грозного и бастардом, и плодом колдовства злых чухонских волшебниц. В русской истории все так запутано, что очевидным первоисточником всех бед, и прошлых, и нынешних, можно считать лишь грех Адама.
Детективы последующих веков многажды разбирали обстоятельства угличского дела и пришли к более-менее единодушному заключению, что царевич погиб в результате несчастного случая. Годунов в данном случае оказался в прикупе не нарочно. Тем не менее, в фундамент интриги Смутного времени положено (как тогда считали) детоубийство или (как это теперь называется) медийное манипулирование кровавыми мальчиками.
В 1604 году, на волне наводнивших страну слухов о том, что царевич таки жив, в Россию вторгается польско-казачье войско  Лжедмитрия Первого (он же Григорий Отрепьев). Весной 1605-го, в разгар войны, умирает царь Борис Годунов, и армия немедленно берет сторону Лжедмитрия. Самозванец радостно входит в Москву.
Географическая отправная точка всех несчастий —Чудов монастырь, беглым монахом которого, вероятно, являлся Отрепьев. Григорий начал отождествлять себя с последним Рюриковичем в 1603 году, будучи с неофициальным визитом в Польше. Отождествлял, как видно, успешно — не прошло и двух лет, как он уже прибыл в Москву, наследовать престол.
Прибыл он с юга, из Серпухова, поэтому первыми его встретили Серпуховские ворота. Очевидец описывал это судьбоносное событие так: «В тот день можно было видеть многих отважных героев, большую пышность и роскошь. Длинные широкие улицы были так полны народу, что ни клочка земли не видать было. Крыши домов, а также колоколен и торговых рядов были так полны людьми, что издали казалось, что это роятся пчелы».
Процессия переходит реку по тогда еще наплавному Москворецкому мосту и через Водяные ворота Китай-города въезжает на Васильевский спуск. В этот миг «поднялся сильный вихрь, и, хотя в остальном стояла хорошая погода, ветер так погнал пыль, что невозможно было открыть глаза. Русские очень испугались…». Следующей весной, при въезде в Москву Марины Мнишек, по дороге с Никитской к Воскресенскому мосту пыльное знамение повторилось вновь.
Через 11 месяцев в Москве вспыхнет бунт, Лжедмитрий будет убит и объявлен своевременно выявленным антихристом. Но эти одиннадцать московских месяцев были для Лжедмитрия славным временем — короновался, женился на польской барыне Маринке, построил себе в Кремле роскошный дворец «на польский манер». Собственно, этот манер его и сгубил — русский царь упрямо не хотел ассимилироваться и вообще расслабился. Не ходил в баню, не спал после обеда, не растил бороду, не блюл посты, всё пиры да охота — хорошо быть русским царем! Ходил по дворцу без свиты, на улицах не брезговал заговаривать с простолюдинами. Многое могло бы сойти с рук, кроме одного — панский наймит проявлял крайне подозрительную склонность к ети ее, музыкальной культуре. А у нас такого не прощают: «Войско бунтует, говорят, царь — ненастоящий!!!»
По городу ходили слухи о мятеже, готовящимся братьями Шуйскими, но Лжедмитрий не придавал им должного значения. Лишь услыхав на рассвете вопли кровожадной толпы, Гришка выпрыгнул в окно второго этажа. Этажи тогда были не чета нынешним — расшибся, повредил ногу. Это произошло на южном склоне Боровицкого холма.
 Стрельцы мигом спровадили его на боярский суд, к руинам разрушенного Лжедмитрием жилого Годуновского терема. Суд был скор: единогласно постановили, что Гришка «осмелился присвоить себе царство, самое могущественное в мире христианском». Приговор высокородные судьи исполнили сами: боярин Волохин выстрелил из лука, остальные добили мечами. Привязав тело веревкой за шею, поволокли на Торг, Красную площадь. По дороге остановились у Вознесенского монастыря, вывели из келий вдовствующую царицу Марфу, мать убиенного в Угличе царевича, и потребовали высказать личное мнение — «истинный ли этот ее сын». Она долго молчала, а потом дрожащим голосом произнесла: «Вам виднее».
Тело бросили на Лобном месте, где всячески изгалялись над ним в течение трех дней. Хоронили тоже весело, с приключеньями. Вывезли за город, закопали на убогом кладбище, но в народе пошел слух, что ночами над могилой появляются «какие-то огни». Вырыли, с прибаутками прокатили через весь город на телеге и вывезли вон теми же Серпуховскими воротами, какими недавно он входил в столицу под общее ликованье. И, привязав к столбу, сожгли, а прах зарядили в пушки и отправили по ветру.
По Москве тем временем шли страшные польские погромы, которые некий мудрый наблюдатель назвал «неожиданным бешенством госпожи Судьбы». Первый удар приняла Маринкина свита, квартировавшая на Никитской улице. С особым рвением толпа разделалась с ненавистными барочно-польскими музыкантами — «и этих потешников не пощадили…»
На царство «выкликнут» Василий Шуйский, но развеять поселившуюся в умах Смуту сложней, чем прах самозванца. Вновь пошли разговоры о том, что изуродованное, да еще прикрытое шутовской маской тело на Лобном месте принадлежало не Дмитрию, а что-истинный-то царь Дмитрий Иоаннович снова ушел лесом и еще ух как вернется
В 1606 году, в целях пресечения кривотолков, Шуйский велел перенести мощи погибшего 15 лет назад царевича из Углича в Москву. Мощи, заметьте, совершенно нетленные (пошли слухи, что в гробу находилось тело похожего ребенка, может быть, нарочно убиенного). Встреча траурной процессии произошла в Тайнинском — бывшее село на окраине Мытищ, гроб был открыт, и на опознание опять вызвали несчастную мать. На этот раз она не смогла произнести ни слова. Потом, при перезахоронении тела в Архангельском соборе, Марфа все же публично поддержала текущую версию, но ситуацию это уже не спасло.
В том же 1606-м к общему хаосу подключился крестьянский герой Иван Болотников в самопровозглашенной должности воеводы условного «царевича Дмитрия». Но Василий Шуйский, хоть и не с первой попытки, в 1607-м с Болотниковым разобрался в традициях времени: пленили, ослепили, утопили.
В 1608 году к Москве подступил Матвей Верёвкин — Лжедмитрий Второй, выдающий себя за спасшегося Лжедмитрия Первого, впоследствии более известный под творческим псевдонимом Тушинского вора. Взять город штурмом ему не удалось — отряды Шуйского и нового самозванца дефилировали на просторах подмосковных лугов, дважды крепко сошедшись на Ходынском поле (не менее 14000 погибших). Лжедмитрий Веревкин решил обождать и разбил лагерь у стрелки Москвы-реки и Сходни.
Лагерь просуществовал почти два года и был не палаточным городком, а полноценным городом, с надежным бревенчатым острогом и глубокими рвами, с площадями и улицами — предполагают, что размерами он был почти равен Кремлю.
Тушинские краеведы до сих пор спорят о его точном местонахождении. Археологи работали здесь только однажды, в 1898 году, при строительстве Рижской железной дороги.
В 1609 году тушинская банда, узнав о союзе русских со шведами, снялась с якоря «скорым обычаем». На Москву движется войско польского короля Сигизмунда. Измученная столица соглашается променять Шуйского на мир с Польшей, низлагает его, и 27 августа присягает на верность польскому королевичу Владиславу. Результатом всего этого хаоса стало бархатное покорение города Речью Посполитой. Поляки снова вошли в Кремль — на этот раз без единого выстрела. Однако Москва скоро об этом пожалела.
Поляки принялись грабить, хамить, курить в Храмах и портить девок. Впрочем, до полного беспредела обычно не доходило, беспредельщики наказывались со всей строгостью. Вот, например, картинка, навевающая сложные исторические ассоциации: некто дворянин Блинский, напившись пьян, открыл стрельбу по иконе Богородицы у Сретенских ворот. Московиты возмутились и стали яростно жаловаться польской администрации. Во избежание развития скандала, трагически протрезвевшего Блинского «привели к упомянутым воротам, отрубили на плахе обе руки и прибили их к стене под образом святой Марии, потом провели его через эти же ворота и сожгли в пепел на площади…»
Тем временем патриарх Гермоген освободил народ от присяги польскому королю, инициированной боярами — в воздухе пахло грозою. Поводом для кровопролития послужила ссора между поляками и москалями, произошедшая в марте 1611-го, то ли на Красной, то ли на пресловутой Болотной площади. Город вскипел, интервенты выскочили из Кремля и порубили еще около 7000 горожан. Как писали позже поляки: «без согласия богатых хороших людей было учинено восстание глупыми и пьяными холопами».
«Глупые холопы» рыли рвы и ставили баррикады, польская конница не могла пробиться на Покровку, Москва была зажжена в шести местах и выгорела «от Арбата до Кулишек»: «Пожар был так лют, а горевшие домы имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду». Улицы и базар (Красная площадь) «были устланы мертвыми, так что негде было ступить».
Вся Москва была опустошена, «и был плач, рыдание велие и вопль мног». Но к городу уже подходило ополчение Прокопия Ляпунова, некогда переметнувшегося от Болотникова к Шуйским. Закипели уличные бои, а на Лубянке занял оборону князь Пожарский. Занял прямо у ворот собственного двора.
В 1611-12 годах Москва была сплошным полем боя. Собственно, от города мало что оставалось: поляки удерживали Кремль и Китай-город, а вокруг простирались «грязь и пепел», средь которых торчали остовы погорелых и разграбленных Храмов. Основной удар приняли городские стены, тогда завязанные в единый оборонный узел — верхом можно было пройти от Кремля вдоль всего (нынешнего) Бульварного кольца. По ночам русские делали вылазки, шепотом подтаскивали приставные лестницы, забрасывались на стены под огнем мушкетеров.
По нескольку раз переходили из рук в руки многие башни и ворота Белого города, а Семиверхую башню, стоявшую на углу набережной и Соймоновского проезда, поляки неспроста прозвали Чертовой кухней: москвичи подожгли ее пороховой погреб, когда в башне находилось 300 оборонявшихся поляков. «Пламя охватило все здание, оставалось одно средство: спускаться по веревке к реке. Хотя и там смерть была перед глазами, ибо лишь кто спускался на землю, москвитяне тотчас рассекали его, но наши хотели лучше умереть под саблею, чем в огне».
Все могло бы закончиться в 1611-м — победа первых народных ополченцев казалась близкой. Но все рухнуло из-за свары руководителей, Ляпунов был убит. Лишь в августе следующего, 1612 года к городу подошло Второе ополчение князя Пожарского. Ставкой князя стал острог на Остоженке, у церкви Ильи Обыденного. На помощь осажденным подоспел пан Ходкевич, встретившийся с Пожарским за Арбатскими воротами. Это была не просто стычка, но долгая, семичасовая битва с конницей и рукопашной…
Несколько дней бои шли по всему городу. В итоге русские выжгли принадлежавший врагам Китай-город, «кинув извне огненный снаряд», и заперли поляков в кремлевских стенах. Осада продолжалась до конца октября.
Глава 14
Воспоминания попаданца

Вместе с важными семейными событиями пришлось заняться другими, не столь приятными. Начавшаяся чистка приказов, воеводств, местных управ, других государственных служб от бесполезных и некомпетентных чинов, роспуск старых полков вызвали открытое недовольство среди боярства, служилых людей, включая старое дворянство, возведенное в сословие прежними царями. Не привыкшие к скорым действиям, меняющимся общественным и политическим обстоятельствам, они рутинно продолжали исполнять службу, не проявляя какой-либо инициативы и креативности. Их больше волновало собственное положение, строили интриги против других, стараясь за счет них выдвинуться на лучшее место. Среди бояр процветает "местничество", нельзя было полагаться на их службу, если они посчитают ее недостойной своей боярской чести, «невместной».
Подготовил указы и «продавил» Боярскую Думу на их принятие – о государственной службе и службе «без мест», то есть без права отказа по понятиям местничества, в воинском деле, исполнении других государственных обязанностей. По этим указам неисполнение служебного долга будет караться отстранением от порученного поста и последующей опалой - лишением боярского или дворянского чина с вотчиной или поместьем, ссылкой или заточением. Больше всего сопротивления вызвало в этих указах мое право лишать пожизненного или потомственного сословного чина за служебные проступки, а не только за государственные преступления, как было ранее.
Мне удалось запутать боярских чинов казуистикой формулировки государственного преступления, подвести под нее другие нарушения служебной дисциплины или неисполнения. Пришлось «поработать» с особо несговорчивыми боярами, в том числе шантажом, их самих можно подвести под таких преступников. Компромата на каждого боярина, других думских чинов моим службам удалось набрать достаточно, при желании любого из них можно подвергнуть опале. Чувствую, скоро он понадобится, когда Дума взбунтуется против царского гнета и будет искать возможности моего свержения. Да и мне самому надо хорошо перетрясти эту Думу, добрую половину выгнать, они мне не помощники, а враги.

Глава 15

Невеселые вести приносили Гонсевскому его лазутчики. Везде в окраинных селах и городах только и разговору было о том, чтобы идти спасать Москву и прогнать с русской земли насильников-панов. Повсеместно росло недовольство народа.
В Москве открыто стали нападать на поляков. В проезжавшие по улицам патрули из-за углов нередко сыпались каменья. Крестьяне и торговцы на базарах не хотели продавать польским солдатам съестные продукты; если же поляки начинали угрожать, то продукты продавались им втридорога.
 Положение польского гарнизона с каждым днем становилось все затруднительнее.
Гонсевский созвал совет в Кремле. На этот совет пришли и находившиеся в Москве бояре. Они боялись восстания не менее поляков.
Бояре советовали пану Гонсевскому сжечь часть Москвы, где жили мелкие посадские люди. Огнем угнать опасных жителей подальше от Кремля, а главное, лишить подходившее к Москве ляпуновское ополчение крова.      
Халдей, потомок рода бродячих предсказателей из древней Греции, принес на спине мешок муки. Вчера по приказу Гонсевского веселил он польско-литовских людей на Ивановской площади в Кремле, за это и наградили.
— Окаянного потешаю, — сердито сказал скоморох, смывая с лица краску.
После того как он сбросил с себя шутовской балахон, на жилистой шее его и на сухой спине стали видны синие рубцы и кровоподтеки.
Нижегородцы, которых он сегодня встретил на улице и привел с собой, в страхе переглянулись.
— Вот глядите, дары за верную службу… Когда паны довольны мной, они стегают меня кнутом и сабельными ножнами. Когда не угождаю — тоже.
Он горько рассмеялся.
— Чего же ты? Нешто весело?!
Халдей ответил:
— Чудится мне, что кони — и те ржут, глядя на скоморохов. Пан Доморацкий хлестнул меня плетью, а я запел петухом и стал скакать на одной ноге… Лошади оскалили зубы. Вы, небось, тоже… А?! Ну-ка!
Скоморох вскинул правую ногу до самого плеча, запел петухом и на левой ноге ловко обскакал всю горницу.
Мосеев и Пахомов фыркнули. Халдей некоторое время с грустью смотрел на них.
— Вот видите!..
Он гневно нахмурился:
— И все так! Поймите хоть вы, что пирую я, не участвуя в пирушке… Не смейтесь надо мной…
Мосеев и Пахомов покраснели от стыда. Халдей надел синюю рубаху и серые полотняные штаны и снова стал простым и приветливым. Он развел очаг и напек блинов для гостей.
Во время еды Халдей поведал о том, что происходит в стенах Кремля. У панов тоже не всё благополучно. Жолнеры стали роптать: надоело сидеть в Кремле. Были драки между ними и драгунами. Кое-кто сбежал из Кремля, унеся с собой оружие. Гонсевский не дает отдыха скоморохам. Пытается пляской, кривлянием и разными «бесовскими ухищрениями» развеселить своих воинов. Не раз собирал он войско, укорял его в слабости, уговаривал не падать духом, угрожал отсекать руки дезертирам. Из-под Смоленска, говорил Гонсевский, прибудет сам король со всем своим войском. Москва-де дорого заплатит за свое упрямство и неуважение к панам. Пожива будет немалая.
Жолнерам больше всего хотелось этого.
Жалованье в польском лагере не особенно ценилось: привлекала воровская добыча! Ради нее-то и в Москву забрели.
Родион и Роман сказали, что им хотелось бы знать о силе польского гарнизона, о вооружении пехоты, конников, командиров. Халдей шепнул, в какой башне и сколько пушек. За это нижегородцы низко ему поклонились.
Халдей обещал Родиону и Роману и впредь рассказывать о том, что делается в Кремле. В свою очередь нижегородцы сообщили Халдею, что смоленский гонец Гаврилка Ортемьев пошел в Рязань с посланием боярина Шеина к Ляпунову, что везде готовятся к походу на Москву.
Перед вечером нижегородцы по-братски распрощались с Халдеем и отправились в Стрелецкую слободу. От него же узнали они, что из-под Смоленска прискакал в Москву их земляк сотник Буянов.
Идти приходилось с опаской. Вдоль каменных стен Белого города от башни до башни медленно разгуливали польские часовые, зорко вглядываясь в каждого путника. Надо было воровски прокрадываться, хоронясь за домами и амбарами, чтобы случайно не попасть в руки пана Пекарского.
Дом стрельца Буянова нашли. Убедившись, что никого из соглядатаев кругом нет, вошли во двор.
— Добро, добро, жалуйте, друзья, — приветливо крикнул Буянов с крыльца.
Нижегородцы рассказали ему, зачем пришли. Стрелец спросил, благополучно ли в Нижнем? Что делает Кузьма Минин?
Роман Пахомов подмигнул Буянову:
— Кузьма Минин теперь у нас чуть ли не воевода… У Алябьева первый человек… Нижний охраняет. Воюет с ворами.
— А Татьяна Семеновна?.. Она ведь с норовом. Как она его отпустила?
— Ушел — и всё! И торговлю бросил. На всё махнул рукой.
Расположились в просторной, хорошо убранной горнице.
Посреди — дубовый стол, покрытый узорчатой скатертью; по стенам длинные, тоже дубовые, скамьи. Горница освещена двумя сальными свечами в железных подсвечниках.
Буянов рассказал про Смоленск.
— А тут что нашел я?! — продолжал стрелец. — Пан Гонсевский в бояре попал и стрелецким головою назначен, заставляют самозванному боярину служить!
Но есть, и защитник у нас… — робко заметил Пахомов.
— Кто?
— Патриарх Гермоген. Был я у него, беседовал с ним.
Буянов насупился. Седые пучки бровей сдвинулись.
— Гермоген!.. — повторил он. Потом вдруг усмехнулся: — И у дедушки Власия борода в масле.
Пахомов рассказал о своем посещении Гермогена.
Буянов терпеливо выслушал и, заложив руки за спину, принялся шагать из угла в угол. Наступило тягостное молчание. Нижегородцы окончательно смутились.
— Да! — вдруг остановившись против них, угрюмо проговорил он. — Гермоген проклинает Гонсевского, но не он ли в августе привел к присяге королевичу всю Москву? Не он ли велел попам Богу о нем молиться?! А до этого не он ли кривил душой и перед Лжедимитрием? Пора, пора ему опомниться!.. Немало нагрешил дед!
Усевшись опять за стол, Буянов махнул рукой:
— Бог ему судья! Не он один. Борьба за престол многим помутила ум. Спасибо, что хоть он Василия Васильевича поддерживает!
Буянов вздохнул. На лице у него было такое выражение, как будто ему давно уже надоели все эти разговоры.
Пахомов не стерпел; подергивая свою жиденькую бороденку, вкрадчиво спросил:
— Против кого же патриарх?
Без колебания ответил стрелец:
— Против панов! Они и его обманули, как и бояр. Нам, братцы, всё известно, кто, о чем хлопочет. Много найдется охотников до престола. Кое-кто головы бреет наподобие панов, бороды режет, усы растит, яко у котов, надеясь бесчестною саблею добыть себе власть… Стыдиться стали бороды, склонны походить на панов… А одежда? Не поймешь: воротник ли пришит к кафтану, кафтан ли к воротнику… Фордыгалы напяливают на себя гишпанские… Срамота!.. И всё из-за выгоды. С кого же нам брать пример?! Ужели с них?
Вдруг Буянов спохватился:
— Ах, да что же это я! Эй! Наталья! Поди-ка сюда!
      Пахомов сначала побледнел, потом зарумянился.
Из соседней горницы вышла статная девушка, одетая в летник с золочеными каемками и пуговками. Низко поклонилась гостям, и вся вспыхнула, с любопытством осмотрев их украдкой исподлобья.
Гордою походкой, открытым добрым взглядом и какою-то суровою печалью в глазах она походила на отца.
— Ну-ка, потчуй земляков! А вы уж, друзья, не обессудьте! Времечко таково… Из щеп похлебки не сваришь.
Пахомов не сводил глаз с Натальи. Она — его друг детства. Вместе бегали по нижегородским горам и на Волгу, вместе гуляли в полях, собирали цветы…
— Лучше жить бедняцки, чем поляцки… — вдруг сказал он каким-то охрипшим голосом.
Мосеев покраснел за товарища, неодобрительно покосился в его сторону: «Помолчал бы!» На тонких розовых губах Натальи скользнула чуть заметная улыбка.
Буянов продолжал:
— Стрельцам жалованья не платят. Хлеба не дают. Около монастырей питаемся. Игуменья Параскева из Ивановского монастыря, что в Белом городе, — спасибо ей — меня спасает. Придется, видать, и Наталью туда же спровадить. Всё сыта будет. Стар я. Вдов. На кого ее оставить? А там всё на людях. Помогут.
Девушка накрыла стол расшитою красными узорами скатертью, подала гречневую кашу, каравай хлеба, рыжики холодные и гретые и опять ушла к себе.
— Брагой не угощаю… Паны пьют за наше здоровье. Винные погреба знатно пообчистили. А там винцо-то было. Господи! Сам Иван Васильевич берег, не пил.
Пахомов облизнулся (с удовольствием бы выпил за Натальино здоровье!), Мосеев толкнул его коленкой под столом, нахмурился.
— И чего только Господь Бог такое беззаконие терпит? — Роман внезапно почувствовал потребность поболтать.
Буянов пожал плечами:
— У Гермогена бы надо спросить! А вы… вот что… Живите-ка у меня, — ласково произнес он, следя за тем, с какою жадностью нижегородцы принялись за еду. — Места всем хватит… У меня дом просторный.
После ужина легли спать. Буянов и дочь ушли в другую половину дома.
Пахомову не спалось. Он толкнул Родиона в бок и спросил:
Видел?
— Видел.
— Что мыслишь?
— Удобрена и глазаста… и волосы черны.
— Эх, и зачем только люди воюют? — в голосе Пахомова слышалась грусть. — Чего им не хватает?
— Ладно. Спи.
Пахомов, успокоившись, быстро уснул. Мосеев перекрестил его, прошептав:
— Охрани тя Господь от приобщения к делам неплодным тьмы… Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже!
Боялся он за товарища. Слаб был Роман сердцем, скучлив о женщинах. Мосеев опасался — не помешала бы какая-нибудь из них делу. Где ему разобраться в московских женках и девушках! Многие из них подражают Маринке Мнишек и ничего не желают, лишь бы добиться власти и богатства. «Прости его, господи! Еще молод, образумится! Помоги ему, боже, одолеть дьявола!»
На другой день Буянов с Мосеевым ушли в Китай-город к Андрею Васильевичу Голицыну, брату великого посла. Пахомов нарочно остался дома. Наталья села за пяльцы. Окна были заморожены, да и малы, и не так уж много солнца могло проникнуть в горницу, но достаточно было и маленького луча, чтобы увидеть эту тонкую шею и милое, родное такое ее лицо. О, как была хороша Наташа в это утро! Трудно было на нее не глядеть, трудно было и подобрать подходящее слово, чтобы начать разговор, но еще труднее было сидеть около нее молча, не дать знать о своих чувствах. Вспомнились далекие-далекие дни, Волга, золотистые отмели. Пустынно, небо синее, приветливое, чайки — к он с Наташей. Только они понимают шепот волн, бодрый, зовущий к счастью.
— Что же ты молчишь?
Он вздрогнул. Это ее голос! Но нет ни Волги, ни песков, ни чаек… — полутемная горница боевого стрельца. На стенах оружие, в углу копье.
— Я не умею говорить.
— Ты много видел…
— Ну, конечно, много.
И, подвинувшись поближе, он погладил ее руку. Волга, Волга, зачем ты так далека?
— Слушай, — тихо начал он:
Близ зеленыя дубравушки
Протекала река быстрая,
Урывая круты бережки.
Подмывая пески желтые,
Пески желтые, сыпучие,
Унося с собой кустарники;
На одном кусту соловушко
Заунывно поет песенку:
«Негде, негде мне гнезда свивать,
Выводити малых детушек…»

Песня кончена (но кто же этому поверит?). На щеках Наташи выступил густой румянец. Это только начало. И страшно и приятно думать о том, что будет дальше. Девушка так деловито, так некстати хватается опять за пяльцы. Роман теперь знает, что ему говорить. Да, и он такой же, как этот злосчастный соловушко!.. Один остался он с малых лет… круглый сирота. Некому было малютку приголубить, вырос в чужих людях. Видел чужое счастье. Слышал чужой смех. Прятал свою печаль, свои слезы. Он не знает, что такое ласка, он не испытал ничьей заботы о себе. Если он умрет, никому никакого дела не будет до него… Ему и хочется умереть… Ему и надо умереть… Зачем жить такому одинокому и несчастному?! Кто его пожалеет?
У Наташи в глазах слезинки.
— Я тоже сирота, — говорит она тихо и скорбно. — Ты знаешь, что и у меня рано умерла мать… Росла только с отцом, а его никогда не видишь. Постоянно в походах… Некому обо мне заботиться.
Пытка продолжается:
— И я несчастна!.. Злой человек был… (Роман насторожился.) Мне думалось… Как тяжело, когда люди обманывают… Ты никого не обманывал?
Это совсем неожиданно!
— Обманывал?.. Да.
— Кого? — побелевшими губами спрашивает Наташа. Черные расширившиеся зрачки пытают его.
— Кого? — хладнокровно отвечает Пахомов. — Пана Гонсевского, пана Доморацкого, кремлевскую стражу, своего нижегородского воеводу Репнина — всех обманывал… Каюсь!
Наташа облегченно вздохнула, улыбнулась, — отлегло от сердца. «Она испугалась! Она не хочет, чтобы, я…» — молниеносно мелькает в уме.
— Ах, Наташа, Наташа, почему мы раньше не встретились? Ведь скоро мне нужно опять уходить в Нижний!
Не может быть! Она не желает этого слышать.
— Отец, отец!.. Постой! Что ты? — прошептала Наташа, очутившись в объятиях Романа.
— У твоего отца большая беседа с князем Голицыным… Он не скоро придет. Князь собирает казну Ляпунову… и оружие… и…
Вот она, Волга!.. Вот она, горячая песчаная отмель!.. Солнце! Чайки!.. Песни волн! Пойте! Пойте!..
— Наташа!
— Роман!.. Милый!..
Глава 16
Воспоминания попаданца

Мои недруги перешли от скрытого недовольства к прямым действиям, среди бояр, дворян, служилых людей пошли толки о моем беззаконии, попрании сословных прав, раздались призывы к моему свержению. Стали организовываться группы заговорщиков, пока разрозненные, внутри сословий и земств, но уже ищущих союзников среди других недовольных. Наиболее активно противостояла мне московская знать, из бояр и думского дворянства, к ним присоединились воеводы расформированных стрелецких полков. Не видя прямого пути законного свержения Государя, они стали строить заговоры и даже покушения на убийство. Первую попытку покушения моя служба безопасности упустила, заговорщики едва не добились успеха.
В середине апреля во время выезда из Кремля, когда я с небольшой охраной следовал в Пушкарский приказ на показ пушек, заказанных для новых полков, в Сандуновском переулке нас ожидала засада. Когда мы галопом въехали в переулок, со дворов по обе его стороны по нам открыли залповый огонь. Мой конь споткнулся, а потом на всем ходу опрокинулся, я вылетел из седла, ударился о землю и потерял сознание. Очнулся уже в своих покоях, с сильнейшей головной болью и тошнотой, меня вырвало. Все тело наполнено болью – грудь, ноги, руки. Вокруг меня хлопочут придворные лекари, вижу обеспокоенные лица своих соратников – Семена Головина, Федора Шереметева, опять теряю сознание.
Только на следующий день смог как-то прийти в себя, спросил у сидящего рядом лекаря, что со мной, он сказал, что я сильно зашиб голову, грудь, левая рука сломана, ноги тоже сильно побиты, но без перелома. Лекарь еще высказался, что я родился в сорочке, остался жив после такого удара на всем скаку. Что случилось в переулке, кто на нас напал – он не знает, может послать служивого, на что я дал согласие. Потом уже, от Федора Шереметева, узнал, что засаду устроили стрельцы во главе с бывшим воеводой Степаном Карандеевым. Часть охраны пала, другие, подхватив мое бессознательное тело, сумели отбиться от напавших и уйти из переулка. Подоспевший дежурный отряд земского приказа помог охране, захватил раненных бунтовщиков вместе с воеводой, остальные скрылись.

Глава 17

Москва делилась на четыре части: Кремль, Китай-город, Белый город и Земляной город. Боярепросили не предавать огню Кремль и смежный с ним Китай-город, где обитала вся знать и высшие служилые чины.
Однако паны, прежде чем зажечь Москву, сделали попытку заманить народ на Красную площадь, чтобы здесь расстрелять его из пушек с кремлевской стены.
Был обычай в вербное воскресенье совершать на Красной площади торжественное богослужение. Ежегодно в этот день собиралась сюда вся Москва. Так должно было произойти и 17 марта 1611 года.
К великому огорчению панов, москвичи неведомыми путями прознали о замыслах Гонсевского и не пошли на площадь.
Но во вторник 19 марта случилось большое кровопролитие, Поляки начали всячески вызывать москвичей на ссору. На базарах произошло несколько столкновений польских шляхтичей и солдат с москвичами. Терпению народа пришел конец. Пустынные с утра 19 марта улицы Москвы в полдень наполнились толпами вооружившихся чем попало жителей.
Узнав о том, что по Рязанской дороге приближается передовой отряд ляпуновского ополчения, они решили в случае новых нападений со стороны поляков дать им отпор.
Польская шляхта, действительно, набросилась на возбужденные толпы народа с оружием в руках.
Москвичи начали загромождать улицы бревнами, столбами, скамьями, мешая польской коннице преследовать отступавших жителей. Польские гусары врезались в толпы народа, рубили направо и налево, кололи копьями. В поляков с крыш и из окон летели пули, камни, балки...
Не справившись с разъяренными массами, паны вспомнили советы бояр и в страхе закричали:
— Огня! Жги дома! Жги!
День был страшный, кровавый. Поднялся ветер. Огонь охватил почти всю столицу.
К Москве подошел первый отряд ляпуновского ополчения. Его привел молодой воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский.
Не теряя ни минуты, Пожарский раскинул лагерь у Сретенских ворот Белого города. С большой отвагой ополченцы бросились защищать от поджогов не охваченную еще огнем часть Москвы.
К Пожарскому стали присоединяться москвичи. Тут же оказались нижегородские гонцы Мосеев и Пахомов со своим знакомцем Гаврилкой.
Им выдали самопалы, и они вместе с ополченцам начали сражаться с поляками.
Пожарский верхом на вороном коне то и дело выезжал впереди ополченцев навстречу польской коннице. Отогнав врага, он возвращался снова в укрепление, делая разные распоряжения своим сотникам.
Гаврилка совсем близко увидел около себя Пожарского. Голубой шелковый плащ покрывал латы воеводы. У Пожарского были темно-синие глаза, черные кудри, выбивавшиеся из-под шлема, небольшая черная бородка. Ему было тридцать два года.
В правой руке Пожарского сверкала сабля. Он ласково улыбнулся Гаврилке:
— Зелье берегите!.. Пригодится!
Родион и Роман с завистью следили за Гаврилкой. Им тоже хотелось поближе видеть воеводу.
Отброшенные от Сретенских ворот, поляки снова пошли на штурм ополченского укрепления. Польская конница и жолнёры всей массой смело двинулись на ополченский отряд, охранявший ворота.
Пожарский опять поскакал впереди своих воинов навстречу полякам.
Столкнулись. Сошлись вплотную. Звенели мечи, сабли, ревели боевые трубы; все заглушалось стрельбой самопалов, криками людей.
Через ограду ополченского укрепления полетели зажигательные приборы — пропитанные особым составом факелы. Поляки решили во что бы то ни стало уничтожить головной отряд ляпуновского войска, но под сильным натиском ополченцев опять вынуждены были податься назад.
Пожарский, кликнув самых отчаянных своих сотников, под звуки труб и колокольный набат быстро собрал и снова новел свое ополченское войско на врага.
Мощная фигура воеводы с поднятой саблей, стремительно мчавшегося по следам гусар, ободряла всех. Всадники врезались в самую глубь гусарского эскадрона, разя врагов. Поляки защищались отчаянно, с великим упорством отстаивая каждый шаг.
Пожарский укрепился еще ближе к Китай-городу — на Лубянке. Быстро соорудил здесь острожек (усиление), продолжая наступать на поляков.
Бой не утихал. Гаврилка похолодел от страха, увидя, как мелькают сабли вокруг Пожарского. Он готов был броситься вперед, на выручку воеводе. Но как? Разве проберешься к нему в этой сече?
И вот вдруг... не стало видно голубого плаща.
— Родион! Где князь?!—завопил Гаврилка.
— Не вижу! Не упал ли?! Ой, беда нам! — крикнул в ответ Родион, влезая на частокол укрепления. Скоро снова раздался его голос, полный отчаяния и страха:
— Гляди!.. Несут!.. Он, он! Как есть, его!
Несколько ополченцев несли на руках бледного, окровавленного Пожарского.
Сквозь стоны раненый воскликнул:
— О, лучше бы мне умереть, только бы не видеть того, что довелось мне увидеть!..
Воины бережно уложили раненого в сани и повезли в Троице-Сергиевскую лавру.
На другой день лубянский острожек пал. Ополченцы врассыпную отошли за пределы Москвы.
Глава 18
Воспоминания попаданца

После завершения следствия под моим началом провели суд над заговорщиками из высшей знати – князьями, боярами, окольничими, думскими чинами, воеводами. Он прошел в Золотой палате в присутствии Боярской Думы, а также приглашенных представителей всех сословий, о суде мы объявили заранее. Около сотни мужей под конвоем специальной команды службы безопасности предстали перед нами. Вид их не представлял уже такой важности, как прежде, они прятали глаза, старались быть незаметнее. Только вожаки еще пытались хорохориться, выпячивали грудь, с вызовом смотрели на меня и окружающих.
В течение двух дней слушали обвинения дознатчиков Тайного приказа, показания видоков, оправдания обвиняемых. Бояре, чины думы также задавали вопросы, открыто оправдывать своих подельников никто не стал, своя рубашка ближе к телу, все же попытки посеять сомнения в обвинение были. Но того материала, что накопало следствие против злоумышленников, оказалось достаточным, всем присутствующим была видна их вина. За редким исключением их всех приговорили к опале, вожаков заговора и непосредственных исполнителей покушения – к смертной казни.
По всем землям и городам осуждена большая часть подозреваемых, земские суды оправдали тех, чья вина явно надумана оговором, никакими другими доказательствами не подкреплена. Такая практика придала большее уважение населения как к судам, так и всей государственной службе. Результаты судилища оказались весьма масштабными, подвергнуты отстранению и опале половина состава Боярской Думы, треть воевод, на четверть поместное дворянство, почти во всех приказах заменены начальники, дьяки и подьячие, в местных управах такая же картина. Большинство народа восприняли с воодушевлением приговоры судов, осужденные зачастую были известны своим лихоимством, безграмотностью, волокитою.
Обиняком, за глаза, в народе меня стали называть Михаилом Грозным, также Михаилом Суровым, я же не торопился принимать такие прозвища, мне слава карателя ни к чему. Важнее, что после выполнения первостепенной задачи - защиты страны от иноземного вторжения и внутренней смуты, решена в основном и вторая - устранены противостоящие мне силы, угрожавшие как жизни, так и дальнейшим моим планам. Сейчас у меня развязаны руки, есть задумки к последующим действиям: реформы в государственной системе управления и экономике, в отношении к крепостному крестьянству, секуляризация монастырей (изъятие земельных угодий и имущества), возврат исконных русских земель, сейчас состоящих под пятой Речи Посполитою, в первую очередь Киева - отца городов русских.

Глава 19

После всех этих происшествий на месте Земляного и Белого городов осталось черное дымящееся пепелище.
Пришедший со своим ополчением рязанский воевода Прокопий Ляпунов осадил Китай-город и Кремль. Там заперлись поляки в надежде на помощь от короля из-под Смоленска.
Рязанское ополчение было многолюдно и хорошо вооружено, но не было в нем согласия. В состав ополчения входила земщина (служилые дворяне, посадские люди, холопы) и казаки. Земщину возглавлял Прокопий Ляпунов, а казаков — Иван Заруцкий. Был еще и третий вождь в этом ополчении — князь Дмитрий Трубецкой, но он особого влияния не имел ни у земщины, ни у казаков.
Заруцкий был человеком тщеславным и шатким. В ополчении он стремился главенствовать. Не столько думал он о спасении государства, сколько о своем первенстве в государстве.
Ляпунов имел твердый, решительный характер. Он любил родину и дорожил своей властью ради достижения главной цели — освобождения Москвы от поляков.
Между Ляпуновым и Заруцким шла борьба; это не могло не отражаться на военных делах ополчения.
Поляки воспользовались враждой двух главных вождей и через подосланных своих людей стали натравливать казаков на земских ратников. Паны составили подложное воззвание, якобы исходившее от Ляпунова. Воззвание это подбивало земских людей выступить против казаков, предписывало им нападать на казаков и убивать их. Под воззванием была поддельная подпись Ляпунова.
Казаки, поощряемые Заруцким, убили Ляпунова и бросили его тело на растерзание собакам.
Так польские паны использовали вражду ополченских вождей.
Все это ослабило силу подмосковного войска, которое постепенно приходило в полный упадок.
В это же самое время Московское государство постигло новое несчастье: геройски оборонявшийся почти, два года Смоленск пал. Шведы взяли Новгород Великий — главный оплот северных земель — и грозили вторгнуться внутрь страны.
Казалось, наступила окончательная гибель Московскому государству: ни власти, ни войска, ни Казны...
Глава 20
Воспоминания попаданца

Начать решил с упразднения Боярской Думы и всех приказов, становящихся все более громоздкими, путанными и слабо контролируемыми. Вместо малоэффективной, больше создающей проблем Боярской будет вводиться Государственная Дума, высшее правительственное учреждение из ограниченного числа чинов, каждый из которых будет вести свое направление деятельности и отвечать за него перед государем. В их подчинении будут Управы, заменяющие приказы с их расплывчатыми функциями, за каждой Управой закрепляется строго ограниченная сфера обязанностей. Я примерно обозначил состав новой думы, разграничил функции каждого чина, продумал структуру подведомственных им Управ. Кроме исполнительных служб также ввел надзирающий орган - Контрольную палату с правом проверки деятельности всех ведомств думы, подотчетную только мне.
Такая реформа коренным образом меняет государственную систему, практически упраздняет целое сословие – боярство, уравнивает его в правах с дворянством. Предвидя ожесточенное сопротивление существенно обескровленной, но все еще влиятельной знати, способной пойти в борьбе за выживание на любые меры, от заговоров до новой смуты, решил заручиться всенародной поддержкой, созвать Земской собор. Собрал своих ближайших сподвижников, рассказал им и разъяснил свои планы. Были сомнения, споры, но все же они согласились со мной, вместе обсудили наши дальнейшие шаги, необходимые контрмеры на выпады недругов. После выработки детальной схемы действий, распределения ответственных за каждым этапом стратегической операции (мы невольно отнеслись к реализации наших замыслов как боевой задаче) и согласования планов приступили к их исполнению.


Глава 21

ИВАН ЗАРУЦКИЙ

Козляков В.Н:
Иван Заруцкий — редкий человек Смуты, сумевший пройти невозможный в обычное время путь — от казака до боярина. Пусть боярский чин ему дал самозванец в Тушине, но Иван Мартынович сумел подтвердить его земской службой в подмосковных полках Первого ополчения и сам же стал главным зачинщиком его распада. Человек, которого в повседневной жизни Московского царства никто бы даже не заметил, стал покровителем русской царицы Марины Мнишек и опекуном ее сына, «царевича» Ивана Дмитриевича. Его удостаивал аудиенции король Речи Посполитой Сигизмунд III, ему писали грамоты царь Михаил Романов и Боярская дума, он правил Астраханью именем царя Дмитрия, с ним вел переписку персидский шах. За Иваном Заруцким тянется кровавый след, среди его деяний даже организация покушения на князя Дмитрия Пожарского в Ярославле в 1612 году. Не удивителен и печальный конец казачьего атамана, собиравшегося если не стать царем, то уж точно править Россией…
Заруцкий появляется в русской истории как-то сразу — тоже верный признак Смутного времени. Человек, о котором еще вчера никто ничего не знал, становится очень заметным и влиятельным. Русские летописцы особенно не интересовались биографическими подробностями жизни казачьего атамана. Им они были совсем ни к чему. Сведениями о начале его жизненного пути мы обязаны гетману Станиславу Жолкевскому. В Речи Посполитой, напротив, хотели побольше узнать о Заруцком, видимо, числя его по разряду «своих» — тех подданных короля Сигизмунда III, кто пришел воевать под знамена Лжедмитриев. Начиная рассказ о ляпуновском ополчении, гетман в своих «Записках» вспоминал и о казачьем вожде:
Об этом Заруцком, как о человеке, игравшем важную роль в сей комедии, надобно сказать несколько слов. Отец его был родом из Тарнополя. Романовские татары, воевавшие Русские земли, захватили его небольшим еще мальчиком; в Орде он достиг совершенного возраста и каким-то случаем ушел от татар к Донским казакам. Потом, во время смут, пришел с Донцами к первому самозванцу, по умерщвлении коего в числе первых пристал к другому, и в первых порах славы этого самозванца Заруцкий был ему великою помощию; как неугомонная голова, ему доставало сердца и смысла на всё, особенно ежели предстояло сделать что-либо злое. Впоследствии, когда партия самозванца пришла в силу, он имел большой доступ к его милости и предводительствовал Донцами; ежели нужно было кого взять, убить или утопить, исполнял это с довольно великим старанием. В стане Тушинском достаточно приметна была неусыпность его, ибо, при всегдашней почти нетрезвости князя Рожинского он заведовал передовыми стражами, подкреплениями, а также собиранием известий; когда же самозванец ушел из стана и с ним почти все Донцы, Заруцкий остался при нас и приехал к его величеству королю под Смоленск, а потом с гетманом в Белую; был в Клушинском сражении и при взятии острожка, где и отличил себя. Но по причине, питаемой им ревности к молодому Салтыкову, который, как человек знатного происхождения, и в милости гетмана и во всем имел пред ним преимущество, Заруцкий, не в состоянии будучи стерпеть этого, когда пришли под Москву, снова предался к самозванцу и находился при нем до самой смерти.
Гетман Жолкевский перечислил все основные биографические вехи жизни Заруцкого, но в этом перечислении есть немало загадок и темных мест. Тарнопольское происхождение отца Заруцкого — мещанина Мартына (или по-польски Марцина) — единственное, что по-настоящему связывает с «Литвой» будущего предводителя донских казаков. По сведениям, собранным гетманом Жолкевским, Иван Заруцкий с малых лет уже находился на территории Московского государства. Упомянутая гетманом война романовских татар в «Русской земле» (так назывались земли Древней Руси, оказавшиеся на территории Речи Посполитой), скорее всего, заставляет связать пленение мальчика Заруцкого с каким-то из походов Ливонской войны, в котором участвовали служилые татары. Если это так, то вывезенный татарами из соседней Речи Посполитой молодой пленник родился на рубеже 1560—1570-х годов. К этому же времени можно отнести и предполагаемое время рождения Прокофия Ляпунова. Следовательно, оба руководителя ополчения вполне могли быть сверстниками: к 1611 году им обоим было около сорока лет. Правда, стоит оговориться, что возраст их можно вычислить лишь приблизительно по косвенным упоминаниям в источниках.
 Сходные известия о жизни Ивана Заруцкого оставил также участник похода Лжедмитрия II под Москву, и тушинский «ветеран» ротмистр Николай Мархоцкий в «Истории Московской войны». Он также решил записать для потомков, «кто такой Заруцкий»: «Родом из Тарнополя Заруцкий, будучи ребенком, был взят в орду. Там он и научился хорошо понимать татарский язык, а когда подрос, ушел к донским казакам и прятался у них много лет». Польский ротмистр лично знал Ивана Мартыновича, поэтому особую ценность приобретают сведения о знании Заруцким татарского языка, о его положении на Дону, отношении к полякам и литовцам, воевавшим в России, и, конечно, о том, как выглядел атаман донских казаков: «С Дона, будучи среди казаков уже головой и человеком значительным, он вышел на службу к Дмитрию. К нам он был весьма склонен, пока под Смоленском его так жестоко не оттолкнули. Был он храбрым мужем, наружности красивой и статной».
Основываясь на упоминании гетманом Жолкевским романовских татар, круто изменивших судьбу тарнопольского парубка, можно многое объяснить в последующей биографии Ивана Заруцкого. Город Романов на Волге был отдан потомкам владетелей Ногайской орды Иваном Грозным в середине 1560-х годов. Поступив на службу к русскому царю, ногайские мурзы несли службу в царских полках, в том числе и в военных походах Русского государства. Один из таких заметных царских походов «в Немецкую и Литовскую землю» состоялся в 1579 году, когда для участия в нем были мобилизованы «ногайские люди» из Романова. Бои тогда шли вокруг Полоцка, взятого королем Стефаном Баторием; с ним в поход пришло немало людей из разных земель Речи Посполитой. Словом, версия о пленении Заруцкого, вероятно, идущая от его собственных рассказов в Тушине и королевской ставке под Смоленском в 1610 году, отнюдь не невероятна.
Ногаи в Романове на Волге жили небольшим анклавом в русских землях: на высоком правом берегу реки располагалась дворцовая Борисоглебская слобода, а на низкой, «романовской» половине — земли служилых татар. Ногайская орда, кочевавшая около Астрахани, напротив, контролировала огромную территорию и была независима от русского царя. С ногаями издавна вели дипломатические переговоры как с наследниками другой — Золотой — Орды, еще недавно владевшей всей Русью. Романовские татары присягнули на подданство царю Ивану Грозному, который использовал рознь в среде ногайской знати в своих целях. Так в русской истории появились ногайские по происхождению князья Урусовы и Юсуповы (изначально связанные с Романовом). Следовательно, попав в плен к ногайским татарам, жившим в Романове, мальчик Заруцкий оказался не в какой-то «Орде», как писали гетман Жолкевский и ротмистр Мархоцкий, а в верховьях Волги, неподалеку от Ярославля, на достаточно обжитой территории в центре Русского государства.
В Москве косо посматривали на то, что кто-то из «басурман» владел крестьянскими душами и холопами. Другое дело, когда речь шла о пленниках «немецкого» или «литовского» происхождения. В посольской книге по связям с Ногайской ордой 1576 года говорилось, что отпущенным ногайским послам разрешили покупать по особой росписи «немецкого полону» по дороге из Москвы до Касимова. Полученное разрешение сопровождалось, однако, целым рядом оговорок, свидетельствующих о злоупотреблениях в торговле пленными, которых оказалось немало в Русском государстве после походов Ливонской войны. Главное, за чем должны были следить приставы, чтобы в полон не попадали русские люди: «того беречи накрепко, чтоб нагайские послы покупали немецкой полон… а русских бы людей за немецкой полон однолично не продавали».
Романовским татарам выгодно было обучить «литвина» Заруцкого, наверняка изначально говорившего по-польски, еще и своему языку, сделать из него оруженосца, брать с собою в походы. Могли они потом и выгодно продать пленника. Так что Заруцкий очень рано познакомился с ногаями, с которыми судьба сведет его и под конец жизни в Астрахани, где кочевала основная Ногайская орда. Вряд ли при этом он должен был испытывать какие-то добрые чувства к тем, кто оторвал его от семьи и сделал бессловесным пленником.
В том, как круто менялась судьба Заруцкого, можно видеть проявления непростого характера. Гетман Жолкевский пишет, что Иван Заруцкий сам, «каким-то случаем» смог уйти от татар к донским казакам; Мархоцкий — о том, что Заруцкий «прятался» у казаков. В упоминавшемся царском походе 1579 года донские казаки тоже участвовали, следовательно, встреча романовских татар и донских казаков во время походов была возможна. У ногаев с донцами, в отличие от волжских казаков, существовали достаточно мирные отношения. Сам Заруцкий не рассказал, каким образом он ушел на Дон. Очевидно только, что его уход (или побег?) связан с его страстным желанием освободиться от клейма пленника, стать хозяином своей судьбы. «С Дону выдачи нет» — с такой известной присказкой жили все, кто уходил «казаковать». После вступления в казачью станицу становилось неважно, кем ты был до того, к какому чину относился и из какого рода происходил. Казачий круг уравнивал всех в главном казацком праве — жить по своему усмотрению и служить тому, кому хотел служить. Именно ногайский плен, помноженный на опыт донского казака, сформировал тот облик жестокого и коварного, ни перед чем не останавливавшегося человека, с которым Заруцкий остался в истории.
К Дону были обращены взоры и Григория Отрепьева — «царевича Дмитрия», когда он начинал свою войну против Бориса Годунова. Самозванец хотел поднять казаков против «узурпатора» наследственной власти Рюриковичей. И отчасти ему это удалось. Оказавшись в Речи Посполитой, Отрепьев делал всё для того, чтобы привлечь на свою сторону запорожцев и донцов. Он принимал послов от донского войска и даже послал на Дон свое царское знамя. Где был в тот момент Иван Заруцкий, можно только догадываться. Не возил ли он послание от войска «царевичу Дмитрию» в Литву вместе с атаманом Андреем Корелой и Михаилом Межаковым? Не был ли рядом с атаманом Войска Донского Смагой Чертенским в Туле, куда донцы приехали присягать новому царю Дмитрию, накануне его вступления в столицу в июне 1605 года? Автор «Нового летописца» передавал обиды, приехавших с повинною в Тулу бояр на казаков, которым самозванец, как своим первым сторонникам, отдал предпочтение: «В то ж время приидоша к нему казаки з Дону: Смага Чертенской с товарыщи. Он же им рад бысть и пусти их к руке преже московских боляр. И яко же бо лютый звери зляхуся на человецы, тако же и сии воры казаки лаяху и позоряху боляр, кои приидоша с Москвы». Даже если Заруцкого не было среди свидетелей этой незабываемой сцены, когда прирожденный «царевич» оказал казакам преимущество перед первыми боярами Московского государства, о ней много должны были рассказывать на Дону. А там, судя по всему, Заруцкий был уже не рядовым человеком. Иначе бы не оказался он вскоре во главе донских казаков, как это случилось во времена восстания Ивана Болотникова.
В «Истории ложного Дмитрия» Иосифа Будилы, служившего второму Лжедмитрию, можно прочитать, что Болотников и Заруцкий встали во главе движения, начатого против царя Василия Шуйского в Северской земле: «У них были вождями Болотников и Заруцкий». Другими современными источниками такое выдающееся положение Заруцкого при начале антиправительственного выступления не подтверждается. Напомню, что там больше говорилось о присоединении к Ивану Болотникову рязанских дворян и детей боярских во главе с Ляпуновым. Было бы очень соблазнительно отнести первые возможные контакты двух воевод земского ополчения — Ляпунова и Заруцкого — уже к 1606 году. Однако приходится воздержаться от такого скоропостижного заключения.
В записках немецкого наемника на русской службе Конрада Буссова осталось еще одно примечательное свидетельство, что сам Иван Болотников отправил Заруцкого из Тулы (?!) на поиски якобы снова чудесно спасшегося царя Дмитрия: «Болотников послал из осажденного города одного поляка, Ивана Мартыновича Заруцкого, который должен был разузнать, что с государем, которому Болотников присягал в Польше. Собирается ли он приехать сюда и как вообще обстоит дело с ним? Заруцкий доехал до Стародуба, не отважился ехать дальше, остался там и не принес никакого ответа». Сама история с отсылкой гонцов из Тулы поставила в тупик даже выдающегося знатока истории болотниковского движения Ивана Ивановича Смирнова. Хотя он и ссылался на свидетельство Буссова о гонце по имени Iwan Martinowitz Sarutzki, но делал оговорку, что источники не позволяют определить, куда на самом деле отправлялись «эти посланцы Болотникова».
Свидетельств об Иване Заруцком так мало, что известие Конрада Буссова приобретает особое значение. Можно легко увлечься рассказом «Московской хроники» и представить Заруцкого едва ли не инициатором всей интриги с объявлением Лжедмитрия II в Стародубе, сделать из казачьего предводителя одного из главных воевод самозванца уже с момента объявления нового Лжедмитрия. По сведениям Буссова, Заруцкий вместе со всеми узнал в Стародубе о «спасении» царя Дмитрия. Как и все, сначала он обрадовался, что может, наконец, исполнить свою миссию, с которой направил его Болотников, однако ему сразу пришлось убедиться, что «это не прежний» Дмитрий. Заруцкий всё же не подал вида, а поклонился самозванцу как царю. Тот милостиво принял царские почести и немедленно приблизил к себе столь выгодного свидетеля, доказавшего стародубцам, что перед ними настоящий московский царь. Затем Иван Заруцкий еще раз удачно «подыграл» «царику», сразившись с ним в неком рыцарском турнире на глазах Стародубцев. Заруцкий, надо думать, опытный воин, легко опрокинул с коня бывшего Шкловского домашнего учителя, которого убедили объявить себя царем Дмитрием. Но когда все ринулись наказать обидчика московского «царя», тот раскрыл перед толпой свой предварительный уговор с Заруцким: оба якобы хотели испытать преданность Стародубцев царю Дмитрию. Конрад Буссов передает те рассказы, которыми питались осажденные в Калуге войсками царя Василия Шуйского (где автор «Московской хроники» и оказался). В этих рассказах, конечно, преувеличивалась сила объявившегося самозванца, якобы немедленно пославшего свои войска на освобождение Тулы и Калуги. В действительности всё было по-другому. Участь осажденных была решена еще до того, как Лжедмитрий II успел набрать свою армию. Заруцкий смог избежать участи пленника и почти сразу оказался в окружении нового самозванца, поэтому молва приписывала ему столь видную роль и при появлении Лжедмитрия II.
Поход самозванца из Стародуба к Брянску осенью 1607 года не дал царю Василию Шуйскому сполна насладиться плодами своей победы над Болотниковым. Уничтожив одного врага, он столкнулся с другим, которого поддержали уже не свои подданные, а наемные польско-литовские отряды и донские казаки во главе с Иваном Заруцким. Не полуфантастические рассказы Конрада Буссова, а прямое свидетельство ротмистра Николая Мархоцкого, участвовавшего в походах Московской войны, должно быть принято во внимание в первую очередь. В своих записках он вспоминал, как в Орел к самозваному царю пришел большой отряд донских казаков в пять тысяч человек под командованием атамана Заруцкого. «Царь Дмитрий» зимовал в Орле, начиная с 6 (16) января 1608 года. Мархоцкий, в отличие от других авторов, писал не понаслышке, а о том, чему был сам свидетелем. В тот момент он служил под командой князя Романа Ружинского, пришедшего в Кромы 20 (30) марта и избранного после этого новым гетманом войска самозванца. Рядом с ним и встал предводитель донцов — Заруцкий (то же позднее сообщал другой хорошо информированный в русских делах наблюдатель, гетман Станислав Жолкевский). Таким образом, уверенно можно говорить лишь о том, что началом большой политической карьеры Ивана Заруцкого стала служба новому «царю Дмитрию» с первых месяцев 1608 года.
Какие-то две сотни донцов еще раньше служили под началом полковника Лисовского. Весной 1608 года их отправили в поход в Рязанскую землю. От Орла они прошли к Михайлову, затем воевали под Зарайском и Коломной. Памятником этого похода стал упомянутый в предыдущей главе «курган велий» в Зарайске, где были похоронены рязанские и арзамасские дворяне, первыми столкнувшиеся со знаменитыми «лисовчиками» (еще до того, как это имя стало нарицательным сначала в России, а потом и в Европе времен Тридцатилетней войны). Торговавший с Доном заповедными товарами во времена Бориса Годунова Захар Ляпунов, предводительствовавший отрядом рязанских дворян, должен был столкнуться на поле боя с участниками своих прежних торговых сделок. Однако донские казаки были уже совсем не теми, кому раньше нельзя было без дозволения приехать с Дона в Москву. Теперь, благодаря поддержке Лжедмитриев, они превратились в заметную политическую и военную силу и могли всюду диктовать свою волю. Захватив богатые трофеи и пленных, отряд Лисовского (и донцы — участники похода) возвратился под Москву, чтобы соединиться с войском самозванца, утвердившимся в июне 1608 года в Тушине. Однако здесь их поджидали воеводы царя Василия Шуйского, вступившие с ними в бой у Медвежьего Брода 28 июня 1608 года. Как рассказывал Иосиф Будило, «пришел также из Рязани с донскими казаками Лисовский, который много раз громил русских, когда еще был в Рязани, и еще прежде, когда царь посылал его от Орла в Михайлов. Когда он подходил к Тушину и проходил мимо Москвы, то русские напали и разбили его, но он опять собрался с силами и пришел в Тушин». Лисовскому пришлось на некоторое время отступить от Москвы, чтобы вскоре возвратиться в лагерь самозванца.
Иван Заруцкий с основными силами донских казаков оставался всё это время в свите «царика». История создания Тушинского лагеря под Москвой летом 1608 года, первые бои с правительственной армией царя Василия Шуйского — всё это происходило с участием казачьего атамана. 25 июня 1608 года в победной для Лжедмитрия II битве при Ходынке атаман Иван Заруцкий командовал донскими казаками. По сведениям Иосифа Будилы, Заруцкому был поручен правый фланг: он должен был сразиться со служилыми татарами, пришедшими на помощь Шуйскому. А как воевать с ними, Иван Заруцкий, должно быть, знал очень хорошо. Подробности можно найти у Николая Мархоцкого, еще одного участника Ходынской битвы, в разгар которой московские войска едва, было, не разбили обоз самозваного царя, преследуя его отступавшее войско. «Хорошо, что там оказался Заруцкий с несколькими сотнями донцов… — писал Мархоцкий в «Истории Московской войны», — иначе неприятель ворвался б на наших плечах прямо в обозе».
О значительной роли Ивана Заруцкого среди тушинцев свидетельствует уникальная история переговоров членов Боярской думы с сандомирским воеводой Юрием Мнишком и сторонниками Тушинского вора под Москвой 7 (17) сентября 1608 года. Полковник Лисовский и атаман Заруцкий приехали в столицу в качестве заложников для успешного проведения этих переговоров, проходивших где-то в открытом поле. Они пробыли в столице при затворенных городских воротах целый день, пока воевода Юрий Мнишек стремился выторговать для себя и своей дочери как можно больше преференций и пожалований. Ходил слух, что он требовал, чтобы Марине Мнишек был выделен особый удел в Русском государстве. Обе стороны ни в чем не хотели уступать друг другу, поэтому исход переговоров трудно было предсказать. Вероятно, «царице» Марине Юрьевне было известно, кто рисковал своей жизнью ради нее и ездил во враждебную Москву. Для такого поступка требовалась недюжинная отвага. Дело окончилось тем, что воевода Юрий Мнишек и его дочь триумфально въехали в Тушинский лагерь, подтвердив тем самым, что второй самозванец и есть спасшийся царь Дмитрий Иванович. Именно Заруцкий стал поручителем нового союза гетмана «царика» князя Романа Ружинского и полковника Яна Сапеги, благодаря которому Марина Мнишек и оказалась в Тушине. По дневниковым записям секретарей Яна Сапеги, 13 (23) сентября «пан Заруцкий» был вместе с другими панами-начальниками польско-литовского войска на пиру у гетмана. Встретившись в Тушине, два гетмана самозванца (настоящий — князь Ружинский и будущий — Сапега) поклялись действовать вместе и не чинить препятствий друг другу. В зарок будущей дружбы они обменялись саблями.
Последовательность Заруцкого в поддержке обоих Лжедмитриев и Марины Мнишек показывает, что его главный расчет состоял в службе самозваным царям. В дальнейшем в Тушине полностью раскрылся его талант воина. Он оказался одним из немногих, кто среди тушинского разгула сохранял трезвую голову, в отличие от «царика» и его гетмана князя Романа Ружинского. Заруцкому были поручены самые важные сферы жизни подмосковной столицы самозванца: охрана и разведка. И с этим ему удавалось хорошо справляться, направляя находившихся в его подчинении донцов. Донские казаки участвовали не только в охране Тушинского лагеря, но и во многих сражениях, развернувшихся тогда в центре Русского государства. Они вместе с Яном Сапегой, опять под командованием Александра Лисовского, начали осаду Троицесергиева монастыря, позднее, весной 1609 года, воевали под Ярославлем. Заруцкий всё это время как царский боярин оставался под Москвой. Его даже стали называть «паном» Заруцким и «полковником у всех русских людей», то есть в его подчинении оказались не только казаки, но и дворяне и дети боярские. Тогда же он стал вхож как к самому Тушинскому вору, так и к его «царице» — Марине Мнишек, с которой он, скорее всего, мог изъясняться по-польски. Атаман донцов, командовавший значительной частью армии самозванца, быстро прошел в Тушине путь от обычного начальника казачьей стражи до боярина.
Полученный им боярский чин достаточно свидетельствовал о его амбициях. Так, Заруцкий встал во главе Казачьего приказа. О существовании этого приказа известно из грамоты Лжедмитрия II от 6 декабря 1609 года, адресованной гетману Яну Сапеге с тем, чтобы тот берег служивших под его началом под Троицей донских казаков. Впрочем, в грамоте отразились противоречия, накопившиеся между разными группировками тушинского войска перед его распадом.
Положение самозванца и Марины Мнишек в Тушине изменилось после того, как летом и осенью 1609 года князь Михаил Скопин-Шуйский сумел нанести серьезные поражения сторонникам самозванца. Еще один удар Тушинскому вору был нанесен походом короля Сигизмунда III под Смоленск. Приехавшее из-под Смоленска в Тушино посольство даже для вида не стремилось обсуждать с «цариком» детали дальнейшей службы подданных короля в Московском государстве. Все переговоры велись напрямую с гетманом князем Романом Ружинским и другими полковниками польско-литовского войска. Тогда-то самозванец и вспомнил о том, что надо «поберечь» донских казаков.
Тайное бегство Лжедмитрия II из Тушина в дровяных (или даже, по версии Конрада Буссова, «навозных») санях стало скорее поражением боярина Заруцкого, ничего не знавшего о планах самозванца. Гетман Жолкевский не мог помнить всех обстоятельств бегства «Дмитрия» из Тушинского лагеря, поэтому считал, что вместе с ним ушли сразу, чуть ли не все донские казаки. Самозванцу действительно помогли уехать верные донцы, но их было, наверное, не более десятка человек. Большинство же осталось в Тушине в подчинении боярина и главы Казачьего приказа Ивана Заруцкого. Самозваный царь Дмитрий, оказавшись в Калуге, поспешил взять инициативу в свои руки и направил оттуда своего эмиссара к оставленному войску. Ссылка «царика» на опасность, исходившую от гетмана Романа Ружинского и боярина Салтыкова, была, видимо, не пустым звуком. Теперь же перед всеми представал новый калужский владелец, начавший самостоятельную борьбу за русский трон. Польско-литовские наемники, приведшие его под Москву, становились его первыми врагами, так как они перешли на службу королю Сигизмунду III. Боярина Ивана Заруцкого калужский царь тоже попытался привлечь на свою сторону, но не преуспел в этом. Однако на донцов, в отличие от главы Казачьего приказа, агитация Лжедмитрия II подействовала, и они, видя, что никакой уплаты их прежних «заслуг» королем Сигизмундом III не предвидится, повернули своих коней из Тушина на калужскую дорогу.
Николай Мархоцкий так писал о времени, наступившем в Тушинском лагере после бегства Лжедмитрия: «Много было в нашем обозе и таких, которые хотели разыскать Дмитрия и поправить его дела». Сложилась целая интрига. Русские сторонники самозванца подговорили донских казаков уйти из Тушина, убеждая их, что они ударят в тыл их преследователям. «Бунты донских казаков» Мархоцкий датировал временем после Рождества, «в середине мясопуста» 1610 года (примерно в конце января — начале февраля). Но заговорщики не сумели привлечь Заруцкого на свою сторону. Когда казаки двинулись из Тушинского лагеря, он доложил обо всем гетману князю Ружинскому. В польско-литовском войске решили, будто казаки хотят уйти в Москву (а может быть, просто придумали эту версию в оправдание случившегося побоища). Выстрелила пушка — обычный знак тревоги в Тушине, и войско гетмана ударило на казаков, а те ответили, надеясь на поддержку русской части тушинского войска. Заруцкий должен был оказаться перед мучительным выбором, но он пошел до конца, чтобы наказать отступников. Донцы приняли бой, стоивший им немалых жертв. Как вспоминал Николай Мархоцкий, «две тысячи казаков полегли на поле боя, другие уходили, куда могли, третьи вернулись в свой обоз к Заруцкому». Казачий бунт оказался предвестником окончательного распада Тушинского лагеря. Заруцкий отказался далее поддерживать «царика». Вместе с другими русскими тушинцами он принял сторону бояр во главе с Михаилом Глебовичем Салтыковым и «патриархом» Филаретом Романовым, которые сделали ставку на заключение договора с королем Сигизмундом III. Но, как показали дальнейшие события, это был лишь временный выбор. После боя с донцами и другими русскими людьми, бывшими у него под началом, Заруцкий оказался полководцем без армии.
Думал ли он, что ему «зачтется» происхождение его отца из Тарнополя? Или, может быть, надеялся на свои известные всему Тушинскому лагерю заслуги? Мечтал ли встать в один ряд с «прирожденными» московскими боярами, получавшими свой чин в силу знатного происхождения? В королевском лагере к Заруцкому отнеслись благосклонно, но не более того. Непонятно, чего мог ждать человек, о жестокости которого в исполнении приказов Тушинского вора ходили такие рассказы, как передавал Жолкевский. Палачи нужны в известное время, но обычно ими брезгуют даже те, кто нуждается в их услугах. Вот и Ивана Заруцкого восприняли в королевской свите, прежде всего, как воспитанного татарами жестокого дикаря, донского казака, а не бывшего подданного Короны. Никто и не думал ставить на него как на сколь-нибудь значимую фигуру в большой московской игре, когда рядом были более интересные персонажи. Например, упомянутый гетманом Жолкевским «молодой Салтыков», то есть Иван Михайлович Салтыков. За Салтыковым-младшим, богатым и знатным человеком, было всё, что нужно, — боярское происхождение и полная лояльность королю Сигизмунду III. Его отец боярин Михаил Глебович Салтыков привез под Смоленск договор бывших тушинцев с королем Сигизмундом III в феврале 1610 года. Оба Салтыкова — старый и молодой — становились главными проводниками королевской политики в Московском государстве. Когда распался Тушинский лагерь, Заруцкий выбрал продолжение войны с царем Василием Шуйским, в которой он участвовал еще со времен восстания Болотникова. Но в 1610 году такая война была уже не просто внутренним делом Русского государства, она направлялась королем Сигизмундом III.
Посланный из королевской ставки под Смоленском вместе с гетманом Жолкевским на выручку польско-литовского гарнизона крепости Белой, бывший тушинский боярин Заруцкий отличился в боях, теперь уже на королевской стороне и под чужим командованием. Еще раз верно послужил он королю и в печально памятном для войска царя Василия Шуйского клушинском сражении 24 июня 1610 года. Однако гетман Жолкевский, отправляя донесение королю Сигизмунду III об этой битве, счел возможным упомянуть только про действия Ивана Салтыкова, «хорошо старавшегося» для короля. «Другие в это время бывшие тут московские бояре» личного упоминания не удостоились. Ивану Заруцкому пришлось смириться с тем, что от его былой влиятельности в лагере тушинского самозванца не осталось и следа. Но когда князя Шуйского все-таки свели с престола, бывший тушинский боярин должен был заново решить, кому служить дальше. Выслужиться перед королем Сигизмундом III у Заруцкого не получилось (не по его вине: ротмистр Николай Мархоцкий прямо написал, что его «жестоко оттолкнули» под Смоленском). В Москве боярину казачьего происхождения делать вообще было нечего, никто бы никогда не признал его чин и не пустил на заседания Боярской думы. Так Заруцкий опять возвратился на службу к «царику», приехавшему из Калуги вместе со своим двором и царицей Мариной Мнишек под Москву в июле 1610 года.
В эти месяцы «царь Дмитрий» и его царица всех звали на службу и всем раздавали обещания. Рядом с самозванцем вновь оказался Ян Сапега, получивший наконец-то чин гетмана его войска. «Боярин» Иван Заруцкий, разочарованный в перспективах службы королю Сигизмунду III, хорошо вписался в компанию самых последовательных тушинцев. В дневнике секретарей Сапеги сохранилась точная дата ухода Заруцкого (его пока вспоминали без обращения «пан») от короля к «царю». Случилось это вскоре после сведения с престола Шуйского 28 июля (7 августа). Следовательно, боярин самозванца стремительно принял свое решение. Старые обиды между «цариком» и предводителем донских казаков, долго не откликавшимся на призывы из Калуги, были забыты. Отныне и до конца Заруцкий остается с «царем Дмитрием» и Мариной Мнишек.
Заруцкий очень вовремя оказался в подмосковном войске Лжедмитрия II. Один из претендентов на пустовавший русский трон не останавливался ни перед чем, чувствуя, что пробил его час. Всё то время, пока гетман Жолкевский вел трудные переговоры с Боярской думой в Москве о присяге королевичу Владиславу, калужский «царик» стремился захватить Москву или даже сжечь ее. Сведения о его боях под Москвой сохранились в записях секретарей Сапеги, они же засвидетельствовали ранение Ивана Заруцкого (снова названного и «паном», и «полковником у русских людей в войске царя») в бою под столицей 14 (24) августа.
Давление Лжедмитрия II только подтолкнуло бояр к решению служить королевичу Владиславу. 17 (27) августа 1610 года был заключен известный договор об этом, и в Москве принесли присягу новому царю, похоронив надежды на царствование других претендентов. В начале сентября двор Лжедмитрия II вынужден был покинуть свою ставку в Николо-Угрешском монастыре и возвратиться в Калугу. До гибели самозванца оставалось совсем немного времени.
В последние месяцы калужского сидения Лжедмитрия II боярин Иван Заруцкий совсем незаметен — возможно, он залечивал раны, полученные в подмосковных боях. По-прежнему он должен был входить в Думу Лжедмитрия II и участвовать в разработке плана, занимавшего самозванца. В ожидании рождения Мариной Мнишек наследника «царик» задумал поход к Воронежу и Астрахани. По свидетельству Конрада Буссова, имевшего достоверные сведения из Калуги, оттуда в низовья Волги послали передовой отряд казачьего атамана Ивана Кернозицкого. Самозванец хотел привлечь на свою сторону татар Ногайской орды. Позднее именно этот план осуществит сам Иван Заруцкий, в том числе опираясь на почву, подготовленную эмиссарами Калужского вора. Следовательно, есть основания думать, что Заруцкий не просто знал об этих планах, а был одним из советников в разработке стратегической операции, которая помогла бы вдохнуть в движение сторонников «царя Дмитрия» новые силы. Однако внезапная смерть самозванца отменила все планы. 11 декабря 1610 года князь Петр Урусов отсек Лжедмитрию II голову…
К концу жизни Лжедмитрия II вокруг него оставались люди, которым некуда было отступать. В его русском дворе больше нельзя было увидеть множество «перелетов» из знатных родов. С Заруцким пришли донские казаки; они вместе с ногаями — «юртовскими татарами», жившими в Калуге отдельной слободой, и заменили прежнее наемное польско-литовское войско. Некоторые из наемников еще оставались в войске самозванца, но их численность была несравнима с тушинскими временами. Как выясняется, находились в Калуге и «старые знакомые» Заруцкого — романовские татары. Все они в страхе бежали из города, опасаясь мести за действия своего соплеменника — ногайского князя Урусова. Из расспросных речей двух романовских татар, Чорныша Екбеева и Яна Гурчеева, 14 (24) декабря 1611 года известно о большой тревоге, возникшей в Калуге. Неуютно почувствовал себя даже Иван Заруцкий, который на следующий день после убийства самозванца «в среду ввечеру хотел бежати из острогу». В дело вмешались калужские посадские люди: «и его изымали миром, а из острогу не упустили».
В момент гибели Лжедмитрия II многие в Калуге растерялись и были в состоянии неопределенности и страха. Марина Мнишек, беременная ребенком убитого самозванца, была уверена, что ей осталось жить несколько дней — пока не родит. Дума и двор убитого «царика» раскололись, волновался калужский «мир». Оставшийся во главе калужской Думы погибшего самозванца князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой еще мог питать надежду на снисхождение Боярской думы в Москве к действиям заблудшего Гедиминовича после присяги королевичу Владиславу. Все же другие сторонники «царя Дмитрия» должны были определиться, кому служить дальше. Известный участник самозванческого движения еще со времен Ивана Болотникова князь Григорий Шаховской «и все лутчие воровские люди» предложили послать «с повинною к Москве». Но в такой переворот в действиях князя Шаховского, по расспросным речам упоминавшихся романовских татар, «не поверили» даже сами калужане. Угроза Ивана Заруцкого уйти из Калуги могла быть связана тоже с предложением о присяге королевичу Владиславу. У Заруцкого уже имелся опыт службы королю и королевичу, и он не ждал от такой присяги ничего хорошего. И всё же в Калуге в итоге решили присягнуть королевичу.
Иван Заруцкий, напротив, нашел возможность продолжить «дело Дмитрия» даже после того, как «царика» не стало. Он взял под свое покровительство Марину Мнишек и рожденного ею сына-«царевича», нареченного Иваном Дмитриевичем. Православный крещеный царевич Иван был противопоставлен католику Владиславу. Заруцкий вместе с Мариной перебрался в Тулу. Расчет тех, кто ушел вместе с ним, был прост: заставить считаться с собой главных врагов — московскую Боярскую думу и короля Сигизмунда III. Раньше казаки служили отцу, теперь готовы были послужить сыну, тем более что управление и сама судьба семьи убитого калужского «царика» оказались в руках Ивана Заруцкого. Казачий предводитель повторил действия Ивана Болотникова, сделав каменные укрепления Тульского кремля своей резиденцией, куда для борьбы с ним снова надо было отправлять целое войско.
Из внутренней усобицы армию убитого калужского самозванца, разделенную на две части в Калуге и Туле, вывело обращение в Северские города организатора земского движения рязанского воеводы Прокофия Ляпунова. В конце декабря 1610-го — начале января 1611 года были достигнуты первые договоренности о совместных действиях, и сложился союз Рязани, Тулы и Калуги. И не случайно, что именно Прокофий Ляпунов, Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой стали главными руководителями Первого ополчения. Однако готовить их поход под Москву приходилось с большой осторожностью.
Действия Ляпунова, первым поставившего под сомнение присягу королевичу Владиславу, давно вызывали ненависть как у короля Сигизмунда III, так и у главы московского гарнизона старосты Александра Госевского. Лучшим способом для того, чтобы покарать рязанского строптивца, было отправить против него и его союзников верные королю силы. В первую очередь запорожских казаков — «черкас», ходивших разбоями всюду и не разбиравших, кто и в чем виноват. Ивану Заруцкому в Туле приходилось сдерживать «черкас», направленных в украинные города королем Сигизмундом III. Из грамоты гетмана Яна Сапеги запорожцам от 21 (31) января 1611 года известно, что он просил, чтобы те «внимательно смотрели» за действиями Ляпунова и Заруцкого, препятствуя их неприятельским замыслам. В свою очередь запорожские казаки атамана Наливайки сообщали гетману Сапеге 22 января (1 февраля) 1611 года о большой силе, собранной Заруцким.
Положение гетмана Яна Сапеги, со времен подмосковного стояния самозванца в Николо-Угрешском монастыре отказавшегося от поддержки «царя Дмитрия», было очень сложным. Сапега и его войско не пошли сразу на королевскую службу, но позволили себя «уговорить», чтобы им отдали в кормление Северские земли. Встав в Можайске, Мещовске и ряде других «малых» калужских городов, сапежинцы — бывшие союзники тушинцев — образовали живой щит между войском Лжедмитрия II в Калуге и силами короля Сигизмунда III, оберегая от «забегов» и нападений королевских фуражиров в Брянской и Смоленской землях. Позицию гетмана по отношению к действиям земских сил внутри Русского государства можно обозначить как нейтральную, но всё же она была более враждебной, чем союзнической. На словах гетман мог говорить о союзе, но прежде всего ему необходимо было добиться уплаты в полном размере жалованья, «заслуженного» его войском в боях за самозванца. Король же соглашался платить жалованье только тем, кто поступал к нему на службу, игнорируя все прежние службы самозванцу «Дмитру». За долги «обманщика», как называли Калужского вора в окружении Сигизмунда III, король расплачиваться не собирался. Боялись калужане и того, что «союз» нужен не с ними, а, образно говоря, с калужской городской казной.
Гетман Ян Сапега получил письмо от Боярской думы, призывавшее его выступить против Ляпунова, 14 января 1611 года. Однако он использовал это письмо в собственных интересах, решив показать, что готов действовать заодно с калужанами, где во главе города оказался присланный из Москвы для приведения к присяге королевичу Владиславу боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. «Да генваря, господине, 14 день, — сообщал он князю Юрию Трубецкому «с товарищи», — писали ко мне с Москвы бояра князь Федор Мстисловской с товарыщи, что отложились от Москвы Прокофей Ляпунов со многими городы; и писали ко мне с великим прошеньем бояре с Москвы, чтоб я шел на Рязанские места на Прокофия Ляпунова, и на вас, и на те городы, которые с вами в совете». Однако вместо этого гетман обратился в Калугу, предупреждая земские силы о своей готовности к общему «совету» с ними: «…А я московских бояр не слушаю и с вами битися не хочу, хочу с вами быти в любви и братьстве». Дело дошло до того, что в своем стремлении уничтожить Ляпунова бояре не остановились и перед тем, чтобы послать от имени московской Боярской думы грамоту и Ивану Заруцкому в Тулу, надеясь привлечь бывших сторонников самозванца на свою сторону. Однако Иван Заруцкий переслал грамоту московских бояр самому Прокофию Ляпунову. Рязанский воевода уже знал о нависших над ним угрозах. 31 января 1611 года он писал нижегородцам: «Да бояре, господа, пишут с Москвы на Тулу, чтоб они к нам не приставали, а к нам они на Рязань шлют войною пана Сопегу…»Позднее у Прокофия Ляпунова оказалась и грамота гетмана Сапеги в Калугу, из которой становилось ясно, что бывший гетман самозванца не собирается воевать на Рязани. Осторожность калужских воевод князей Юрия и Дмитрия Трубецких, переславших грамоту Ляпунову, объяснялась тем, что они хорошо знали, что было на уме у Сапеги, и тоже стремились найти союзников. Переписка Рязани, Тулы и Калуги еще больше укрепила их «общий совет», и они совместно решили все-таки вступить в переговоры с войском Сапеги.
Воевода Ляпунов прямо объяснял, что договор нужен для того, чтобы во время движения к Москве войско Сапеги не угрожало земским силам. В случае удачного договора с сапежинцами он предполагал поручить гетману встать «в Можайске на дороге, для прибылных людей к Москве от короля, беглой литвы с Москвы». 11 февраля, как мы уже знаем, Ляпунов отослал в Калугу своего племянника, предлагая «укрепиться закладами» при заключении договора. Цель переговоров была определена следующим образом: «…а велел ему с бояры и с гетманом Сопегою о таком великом Божий деле говорить, чтоб ему быти с нами в соединенье и стояти бы за православную крестьянскую веру нашу с нами вместе заодин». Участвовал в переговорах с Сапегой и Иван Заруцкий, стремившийся сохранить известную самостоятельность в этом деле. В дневнике секретарей Сапеги остались свидетельства о получении писем Прокофия Ляпунова и Ивана Заруцкого, пересланных из Калуги 14 (24) февраля, и письма одного Заруцкого от 18 (28) февраля. Пришли письма в очень сложный момент для гетмана, занятого устроением дел в своем бунтовавшем войске: накануне генеральное войсковое собрание («коло») решило, что король Сигизмунд III кормит их одними обещаниями, и поэтому гетману предлагалось самому ехать под Смоленск и договариваться об интересах войска. Свою «братью», сидевшую в Москве, сапежинцы предлагали известить, что не могут оказать им помощь по вине короля. Однако, когда Ян Сапега тронулся в дорогу в Смоленск, его вернули с полпути, а обсуждение дальнейших перспектив войска продолжилось. Многие вопреки мнению гетмана склонялись к тому, чтобы идти «за леса», к польской границе. Дело дошло до столкновений внутри войска, и Сапега вынужден был пойти на компромисс.
Гетману часто приходилось ездить по разным калужским городам, чтобы договариваться о единой позиции на переговорах с королем Сигизмундом III. В одной из таких поездок он получил из Перемышля письмо от Федора Кирилловича Плещеева, извещавшего о приезде туда людей из Тулы от Ивана Заруцкого и об отсылке Прокофием Ляпуновым своих послов: «Да и от Прокофья к тебе идут послы о том же, о добром деле и о совете; а совету де с тобою Прокофей и все городы добре рады». Это оказалось на руку Сапеге, который стремился удержать свое войско в калужских городах в ожидании решения короля. Во всяком случае, Федор Плещеев с большой радостью передавал слова послов Ляпунова: «А про заслуженное де они так говорят: не токмо что де тогды заплатим, коли кто будет царь на Москве, нынече де ради заслуженное платить». Не случайно, что именно Федора Плещеева отправили из Перемышля в Тулу 19 февраля (1 марта) 1611 года: видимо, он должен был продолжить переговоры с Заруцким от имени гетмана Сапеги.
Выжидательная тактика гетмана и начало его переговоров с вождями земского движения в Калуге и Туле помогли ему в достижении своих целей. В королевском лагере под Смоленском вынуждены были все-таки пойти на уступки сапежинцам: их согласились уравнять в заслугах с полком Александра Зборовского, перешедшим на службу к королю сразу после распада Тушинского лагеря. 3(13) марта Сапега уехал под Смоленск, оставив войско на попечение войскового маршалка Чарнецкого. Проведя переговоры в Смоленске, гетман известил войско о их результатах и отправился в свое литовское имение в Усвят, где пробыл до конца апреля 1611 года. Там он получил письмо от короля Сигизмунда III, извещавшего его о действиях Первого ополчения, начавшего осаду Москвы. Гетману напоминали про его обещание вернуться к своему войску, что он вскоре и исполнил.
В отсутствие Сапеги воеводы Первого ополчения продолжали переговоры о совместных действиях с сапежинцами, бывшими куда сговорчивее, чем их гетман. Сохранилось адресованное Сапеге послание от «великого державного Московского государъста царъского величества боярина и воеводы» Ивана Заруцкого. При публикации письмо было датировано февралем 1611 года, но на самом деле совместные переговоры Заруцкого и Ляпунова велись с сапежинцами во время прихода ополчения под Москву в конце марта — начале апреля 1611 года. Прокофий Ляпунов обратился с таким же посланием к маршалку сапежинского войска Чарнецкому. Текст обоих посланий Заруцкого и Ляпунова совпадает. В грамотах земских воевод говорилось о присылке послов от сапежинского войска для договора «к Москве». Титул, употребленный Заруцким в послании Сапеге, несколько отличается от того, который позднее будет дан ему в Первом ополчении: «великого Росийские державы Московского государьства боярин и воевода»т. Вставка в титул упоминания о «царьском величестве» могла свидетельствовать о том, что в самом начале движения Иван Заруцкий отстаивал преемственность службы самозваному «царику». Он не случайно находился рядом с Мариной Мнишек и ее сыном «царевичем» Иваном Дмитриевичем, поэтому такое упоминание было ему важно. Местническими обстоятельствами можно объяснить и появление двух полностью совпадающих по содержанию обращений: Заруцкого — к Сапеге и Ляпунова — к маршалку его войска. Причем почетнее, конечно, было напрямую обратиться к Сапеге, хотя тот и отсутствовал в момент обращения в войске, да и вообще в Русском государстве.

Глава 22

Воспоминания попаданца

Через месяц, во второй половине июня 1611 года, в Грановитой палате состоялся Земской собор. Все это время нами велась полномасштабная пропаганда необходимости перемен в стране, отсталости и безнадежной неспособности существующей системы управления справляться с государственными нуждами, противопоставляли интересы паразитирующей знати чаяниям всех остальных сословий. Отслеживали реакцию обеспокоенного боярства, пока не понимающего, что за беда подступает к ним, но животным инстинктом чуящего грядущие неприятности. Пока это беспокойство еще не приняло конкретные формы протеста, но наши службы готовы были немедленно пресечь и подавить сопротивление. Моя охрана, родных, ближайших соратников усилилась, ввелась повышенная готовность в полках и гарнизонах, а также постоянное патрулирование в городах специальными группами правопорядка.
На Соборе, так же как на прошлом, избравшем меня Государем, представлены все сословия – духовенство, бояре, дворяне, служилые люди, купечество, посадские, крестьяне. Кроме того, присутствовали приглашенные бояре и чины Боярской Думы, патриарх Гермоген, высшие иерархи русской православной церкви. После отслужения молебна в Успенском соборе во успешное проведение всенародного собрания, приступили к слушаниям. Открыл Собор я, приветствовал всех собравшихся, объявил тему обсуждений – реформу государственного управления, пояснил необходимость роспуска Боярской думы и приказов, учреждения новых ведомств. Мое обращение слушали в полной тишине, никто не прерывал криками или громким возмущением, как на прошлом соборе. После передал ведение собрания Федору Шереметову, который давал слово желающим высказаться, зачитывал записки с мест, следил за порядком в палате.
Обсуждения шли два дня, выступили представители всех земель и сословий. Мнения по царскому предложению разделились, ожидаемо против высказались бояре и думские чины, часть служивых людей. Большинство выступавших поддержали новые веяния, призвали Собор дать Государю возможность всемерно подвигать отечество к расцвету и могуществу. Еще три дня ушло на принятие единого решения, бояре до упора противились мнению подавляющего большинства, пока к ним не обратился патриарх, призвавший прислушаться к гласу народа и не стать отверженными. Только после такой скрытой угрозы епимитьи церкви они согласились и, наконец, было принято соборное постановление, одобрившее наши начинания. В завершении в Успенском соборе возблагодарили Господа за дарованное мужьям благоразумие и свершение угодного миру деяния.
 
Глава 23

В один из притонов на окраине Москвы набились ночлежники. Сюда же в эту ночь забрел и бывший при Лжедимитрии I патриархом, ныне — инок, Игнатий. Находясь в заточении в Чудовом монастыре, он часто отлучался из Кремля с позволения польских властей. Теперь он обнищал, мало чем отличаясь от обыкновенных монахов, бродивших повсеместно в поисках милостыни. Всеми отвергнутый, он старался скрывать свое имя и свое прежнее положение в государстве.
Примостившись на полатях, он громко и тяжело вздохнул:
— Что есть жизнь? Господи! Превратность!.. И чего люди пришлые ищут в нашем граде? Текут и текут изо всех уездов… И откуда и зачем — господь ведает!
— Буде! Не тоскуй! — оборвал его парень в волчьем треухе. — Тебе одному, што ль, в Москве жить? Ишь ты!
Из-за спины Игнатия выглянул пришедший с ним вместе кремлёвский приживальщик — скоморох Халдей. Лицо его, вымазанное красками, не смутило парня:
— Ты чего?!
— Бог в помощь, дерзай! — улыбнулся скоморох. — Люблю таких, непонятных.
— Умой харю!.. Зачем намазал?
— Больно уж ты гневен. Откуда? С каких мест такой кусака?
— Отсель не видать, дальний человек, а зовусь Гаврилкой… Слыхал ли? Воеводе не брат и тебе не сват.
В углу захихикали. Плошка с маслом на столе чадила, угасая. Колебал пламя сквозь щели декабрьский ветер. Обледенелое строение содрогалось от его порывов. Недели две назад польское начальство запретило подвозить к Москве дрова. Холодом пыталось оно вытеснить жителей, но люди стали настойчивы, не сдвинулись с места.
Игнатий хотел что-то сказать, но раздумал. Черные глаза его смотрели умно, смущали людей.
Эх, братцы! — усмехнулся Гаврилка. — Легше железо варить, нежели с дворянами да с попами жить!
— Молод судить. Молод! — тихо, сказал Игнатий. — Горя ты еще не видел настоящего… Несогласие твое от молодости. Жалко мне тебя. Темен ты. В попах — вся сила, у них — согласие и свет разума…
— Врешь, батька! Откуда же у черных людей единомыслие?! А?! — вступился в разговор молодой странник, лежавший на полу.
— От нужды! — ответило разом несколько человек.
— Одних смоленских разоренцев тыщи… Чем будут жить?! Куда денутся? Где найдут пристанище?
— Бегут?!
— Кто на Волгу, кто на Дон… а больше на Рязань… да туда, к Нижнему. На своей земле — везде дом.
Скоморох слез с печки. Игнатий задумался.
В углу на скамью рядышком втиснулись: Гаврилка, странник и скоморох.
— Старче Игнатий, друг! В высоких чинах ты находился… бывал и в Турции и в Литве, а познавать горя человеческого не можешь… — сказал скоморох.
— Я што! — вспылил Игнатий. — Смиренный инок, выпущенный на сутки из заточения, страдалец! Сам знаешь, господь простит меня несчастного! Зря лезешь!
— Полно! Чего притворяешься? Меня нечего бояться, — не унимался скоморох. — Кабы не такое дело у тебя вышло, ты плюнуть бы на нас и то счел бы недостойным для себя. Хороши вы, когда в беду попадаете, вежливые, а то и нос кверху… Глядеть на нас не хотите… Знаем мы ваше смирение!
— Не болтай, Халдей, — на всяк час не спасешься, разные люди тут есть, — вздохнул инок, свесившись с полатей и пристально разглядывая присутствующих. И заметил, что парень в треухе с кем-то перемигивается.
— А ты не таись, парень! Кто ты и откуда? — пытливо спросил он Гаврилку. — Нас не бойся… Одинакие все, убогие.
Парень усмехнулся:
— Кто я?! Селуян Селуянов, не трезвый, не пьяный, тебе не товарищ, по имени Черт Иваныч. Кислая шерсть, такая же, как и все прочие зимолеты.
— Издалеча ли? — вытянувшись на полатях, еще вкрадчивее спросил Игнатий.
— Говорю, отсюда не видать… Лесом загорожено.
— Ну, а ты? — кивнул инок другому парню, высокому, красивому страннику с медным крестом на груди.
— Волгарь я… Рабов не имею… Ветра в поле ищу… Вот и все тут. Сам на себя дивуюсь — чем жив?! Ей-богу!
Из-под тряпья, из углов, с любопытством потянулись глазастые ночлежники. Голос волгаря звучал смело:
— Да оно так-то и лучше! Сколь рабов, столь и врагов. Многие бояре посему в королевский стан и переметнулись. Боятся своих же. Земля под ними шевелится. Болотников везде чудится! Вот человек-то был! Всех богатеев запугал.
— Нас прикрепили, а сами с нее бегут? — отозвался на его слова кто-то с усмешкой.
— Не плачь! Король Жигимонд новых наделает! Без бар не будем. А бегать все одно будем, — усмехнулся Гаврилка.
— Чего уж тут! Нашего брата хоть маслом мажь, все одно будет дегтем пахнуть, — добавил волгарь и, хлопнув кулаком по столу, загорячился: — Ужо им! Поревут еще! По всей земле обида и злоба. Даром то не пройдет! Теперь бы батюшку царя Ивана Васильевича — он бы живо измену вывел… Правильный был, царство ему небесное.
— Гляди, братцы! Сразу видать нездешнего! Храбрые речи давно не слыхивали. От лютой насильственной смерти люди ошалели, оставляют дома свои, со страха скрываются в чащах древних. Страх везде! Молитесь, чада мои, молитесь!
Игнатий широко перекрестился.
За ним и другие, кроме Халдея.
— А боярам что? — продолжал он. — Ведут они сидячую жизнь, тучнеют от нее жестоко и приобретают тем себе уважение… (Инок явно стал подлаживаться под общий разговор.)
Лицо волгаря было молодое, румяное. Сам — сложения плотного, высок ростом, под стать Гаврилке.
— Не пора ли, братцы, и соснуть? — сказал он, громко зевая. — Утро вечера мудреней… Право! Всего не переговоришь! Да и не всё то говорится, что думается.
— Отвыкли мы, молодец, спать-то… Опасаемся… Яко пагубные волки, вкрались враги в ограду Москвы. Житья от них нет. Мне бы теперь патриархом быть, а я в заточении сижу… Вырвался сегодня, погулял, а наутро опять в Чудов монастырь, в застень… — еще смелее заговорил Игнатий.
— Не бойсь! Москва землю переживет! — укладываясь на скамью, бойко откликнулся волгарь, а через несколько минут захрапел на всю избу. Его примеру последовали и другие, в том числе и скоморох с Гаврилкой.
Когда хозяин притона, худой, высокий, одноглазый человек, убедился, что все спят, он подошел к иноку. Вытянулся к полатям, прошептал:
— Чудной какой-то! Люди с Москвы текут кто куда, а он в Москву… Да еще с Волги! Там ли им не раздолье?! А тут и схорониться-то негде.
Игнатий в великом оживлении свесил голову:
— Хитрит дядя! Я их сразу понял. Их двое. Давеча видел я обоих на Яузе. Нас не обманешь. Оба пришлые. А зачем? Неизвестно.
— Куда же тот?
— Господь ведает… На глазах исчез.
— Донесешь? — спросил шепотом хозяин притона. Инок задумался.
— Н-ну!
— Не знаю. О господи! Помилуй нас, грешных! Да что ты ко мне лезешь? Что я, доносчик, что ли?! Не обижай меня!
Одноглазый немного погодя прошептал:
— Вторую ночь этот ночует… волгарь-то!
— Врешь! — всполошился инок. — Что ж ты молчал?
— Докащику первая чарка и первая палка! Боюсь.
— Малодушный.
Далее разговор не вязался.
Плошка угасла. Во всех углах храпели люди, кашляли, сморкались, а на дворе ревел ледяной вихрь, пронизывая дырявую ночлежку.
Напрасно думали инок и хозяин притона, что волгарь уснул. Ради того раньше всех и улегся он, чтобы подслушивать.
И вот, убедившись, что все спят, он разбудил Гаврилку:
— Утекай, дружище!.. Беда! Иуды здесь!
Волгарь назвал себя Родионом Мосеевым.
— Слушай меня… Пойдем!.. Поп и харчевник — доносчики.
Оба тихо поднялись, затянулись кушаками и неслышно вылезли из лачуги.
Чуть с ног не свалила вьюга. Куда идти? Кругом тьма и глушь. Липнет снег, застилает глаза. Ничего не видать. Словно бы и не Москва, а какой-нибудь поселок в дремучем бору. Ни одного огонька, а дороги все занесены снегом.
Охнула сторожевая пушка. Видимо, на кремлевском гребне. Паны хотя и овладели Москвою, и засели в ее сердце как правители, а все же по ночам не спится им. Нелегко в чужой клети молебен служить.
Мосеев и Гаврилка решили ночевать в часовне на ближнем монастырском погосте… «Мертвецы не опасны, — горько усмехнулся Родион, — предавать не будут. Не первый раз мне приходится быть в Москве!
Не первый раз хорониться от лихих людей. Путь с Нижнего Нове-града на Москву пять сотен верст, но как мне, Родиону Мосееву, так и моему товарищу, Роману Пахомову, то не в тягость. Безотказно ходим во все времена, повинуясь воле земского схода».
— Стало быть, с Нижнего?
— Да.
— Я из Смоленска…
Мосеев стал расспрашивать об осаде Смоленска. Не сразу они поведали друг другу о себе всю правду, без утайки, но, уверившись один в другом, наговориться вдоволь не могли. Гаврилка узнал, что Мосеев — нижегородский гонец, наподобие его, Гаврилки, и то, что он не один, а есть у него товарищ, который этой же ночью должен побывать у патриарха Гермогена, в Кремле. Народ в Нижнем хотя и не в осаде, а волнуется, хочет знать всю истину: что происходит в матушке-Москве и окрест ее? Родион рассказал о воеводе нижегородском Репнине, о его помощнике Алябьеве, а больше всего о своем близком друге — Кузьме Минине. Человек отважный и умный, добровольно забросил свою мясную лавку и воюет ныне под началом Алябьева с ворами на Верхней Волге.
Гаврилка, с великим вниманием прослушав Родиона, сказал:
— Там, под Смоленском, в лагере послов тоже есть один ваш, нижегородец… стрелец Буянов. Ночевал я в его шатре.
Мосеев крепко схватил парня за руку:
— Как? Он под Смоленском?!
— Там, там. Виделся я с ним и калякал… Жалеет он, что из Нижнего уехал в Москву… Все из-за князя Голицына Василия Васильевича… Нигде не покидает он его… И под Смоленск ушел с ним добровольно.
Мосеев был очень обрадован, когда узнал, что стрелецкий сотник Буянов в скором времени опять будет в Москве, хочет взять свою дочь Наталью и снова вернуться к себе в Балахну, под Нижний.
— Поминал он и князя Пожарского.
— Да как же ему и не поминать князя, коль скоро он из его вотчины родом! Мугреевский. С малых лет знает князя. Вместе выросли… земляки.
— А о Кузьме Минине так-таки и не поминал? Дружки ведь они с Буяновым старинные.
— Не припомню. Может и поминал. Да вот скоро сам увидишься с ним, приедет. Князь его посылает к брату, што ль, не знаю… К Андрею Васильевичу…
— Стало быть, Наталья одна?
— В монастыре пока. Поселил ее отец у какой-то игуменьи. Не ходи! И дом у них заколочен. Знаешь ли, где-живет-то?
— Ну, вот еще… Всякий нижегородец знает. Да я и не о себе… Мой товарищ, Пахомов, тоскует о ней… о Наталье. Уж и не знаю, как мне тебя благодарить-то… А мы было хотели к нему… Прошлись бы зря.
Родион дал слово Гаврилке всё, без утайки, доложить в Нижнем о бедствиях Смоленска и о послах, о том, как король мучает их холодом и голодом и как бесчестит их, достойных московских людей.
Гаврилка держался деловито:
— Сам я скоро уйду в Рязань… Москва теперь знает, что смоленские сидельцы живыми не сдадутся и что надо скорее ополчаться. От Шеина послание у меня к Ляпунову.
На погосте в каменной полуразрушенной усыпальнице каких-то бояр Гаврилка, и Родион расположились на ночлег.
Утром Игнатий по дороге в Кремль уныло бубнил:
— Проспали мы! Упустили воров! Взять бы нам их под пристава. Спасибо сказали бы нам паны. Гляди, и мне помогли бы уйти из заточенья…
— С панами как себя ни поведешь, а ото лжи не уйдешь. Не первый раз. Молчи — да и только!
— Но им будет доподлинно известно… да и одноглазый может набрехать: прикрывают, мол, воров!
— Подавись молитвой! Не стращай. Твое ли это дело? Испортило тебя бесславие. Нешто таким ты был раньше?..
Скоморох строго посмотрел на Игнатия:
— Из колокольных дворян да в подворотню лезешь! Стыдись! Будь патриархом. Я и один обойдусь… Чего ты за мной, за скоморохом, бродишь? Испили водицы голубицы — и в разные стороны! Чего тут?!
— А ты не лай! Без тебя собак много.
— А ты не выслуживайся, и без того в люди выйдешь! При Шуйском не пропал, а при панах и вовсе… Предсказываю: быть тебе опять патриархом!
Игнатий повеселел, смягчился:
— Подай, господи! Озолочу! Не забуду. Тяжко сидеть мне в Чудовом! Еще того тяжелее — унижаться. Буду патриархом, попомню тебя. Мне все одно — кому ни служить.
Халдей усмехнулся:
— Поп да петух не евши поют.
— Истинный бог! Не забуду. Верь!
— Там что будет, а о волгаре и смоленском парне ни гу-гу! Не видали — да и только. Нешто уследишь за всеми? Сарынь[10] всякая по ночам шляется. Чернь хлопотлива, что муравьи, ежели кучу их вспорешь.
— Хулу бы нам с тобою не нажить, вот что! Языки Гонсевского тоже ведь бегают! Не проследили бы. В нерадивости могут обвинить…
— Ты опять?!
— Молчу.

Глава 24

Приуныл посольский лагерь. Боярская грамота явилась доказательством того, что партия «королевских советников» (Салтыков, Андронов, Масальский и другие) перетянула московское боярское правительство на сторону короля.
Вчера, после свидания с послами, Сапега послал Голицыну грамоту: «Секира лежит при корени дерева. Если вы не сделаете по воле королевской и не впустите в Смоленск наших людей, то увидите, что завтра будет со Смоленском».
Голицын ответил: «Мы требуем полного увода, всех до единого, польских солдат из русской земли… Ни одного вашего воина не должно оставаться на нашей земле!»
Пришла еще записка. Канцлер пытался запугать послов шведами, забиравшими города на северо-западе, пугал тушинским самозванцем, к которому ушло из Москвы триста дворян. Послы остались при своем: добровольно не сдавать Смоленска.
И вот эта ночь!.. Свою угрозу паны приводят в исполнение: воевода Потоцкий разрушает Смоленск. Разгневался король, ожесточились шляхтичи, озверели утомленные долгой, безуспешной осадой солдаты и полчища немецких наемников — все пришло в движение: люди, кони, пушки.
В последние дни жолнеры и загнанные плетьми в канавы пленники, словно кроты, изрыли землю вокруг крепости. Немецкий инженер Апельман провел подступной ров к четвероугольной башне влево от Копытинских ворот. Прошлою осенью осажденные взорвали часть этого рва, но Апельман, не щадя людей, под огнем смоленских бойцов, снова исправил повреждение. Довел ров до самого основания башни. Здесь землекопы наткнулись на глубокий фундамент из крепкого тесаного камня. Пришлось остановиться. Потоцкий бил огнем именно по этому месту.
В отсветах начавшегося орудийного боя по земле ползали тени башен… Жутко рявкали польские орудия, долбя крепостную стену. Им отвечали пушки смолян. Облака красноватого дыма медленно расплывались в тихом воздухе.
Большое, покрытое первым снегом поле казалось пустынным, но ни для кого не было тайной, что панская пехота где-то тут поблизости, во тьме, хоронится за высокими насыпями-турами, готовая каждую минуту пойти на приступ.
Но вот королевский стан огласился барабанным боем, уханьем литавр и стоном рожков… Послышался топот и рев бегущих солдат. Закашляли самопалы, с новой яростью ударили по крепости пушки… Сигизмундово войско, снабженное кулями, набитыми мхом, лестницами, выбивными ступами, зажигательными приборами, двинулось на приступ.
Земля дрогнула от взрывов мин, подложенных под стену… Всюду вспыхивали огоньки ружейных выстрелов.
Голицын снял шлем, перекрестился.
— Буянов! — дотронулся он дрожащей рукой до своего телохранителя-стрельца. — Слышишь?! Буянов! Нам бы в крепость! О господи!
Филарет стал на колени, произнося вразумительно, неторопливо вслух молитву.
Стрелец пытался успокоить своего начальника:
— Мужественная твердость на Руси издавна. Застращаешь ли стенобитием Михаила Борисыча?!
Хотел еще что-то сказать, но гром нового взрыва заглушил его. Ядро польского орудия попало в один из пороховых погребов. Заплясали огненные вихри по стенам, туча искр полетела в поднебесье.
— Гляди, гляди!.. — крикнул Филарет. — Стены градские усыпаны народом!..
При ярком желтом свете пожара, действительно, показались суетливые маленькие фигурки оборонявшихся смолян. Отчетливо видны были знамена с колеблющимися от огненной бури длинными концами. Замелькали огни во всех тридцати восьми крепостных башнях. Крепость вступила в бой.
— Держись! Сто-о-ой! — кинулся вперед Голицын, как будто его могли отсюда услышать.
Буянов испуганно последовал за ним:
— Князь! Опасно! Обожди!
Филарет рассердился:
— Что с тобой?! — грубо дернул он Голицына за рукав. — Вчера сам же дал тайный приказ не сдаваться?! Небось, не сдадутся.
Голицын притих, вглядываясь в ту сторону, где шел бой.
Когда масса врагов повалила в пролом стены, загремел тревожный набат всех смоленских колоколен. Пушечный огонь потоком хлынул с крепостных башен, разметав толпы осаждавших. Смоляне с флангов неутомимо громили панскую пехоту.
Голицын опять пришел в беспокойство. Казалось, он сошел с ума: рвался вперед, кричал что-то, с силой отталкивал от себя митрополита и Буянова.
— Василь Васильич!.. Васильич! Опомнись! Бог с тобой! — уговаривал его Филарет. — Великие дела решаются в спокойствии… с умом! Ты посол, а не воин! Спаси бог, услышат! Остепенись!..
Стрельцу не нравились причитания митрополита. Не раз он, Буянов, бывал с Голицыным в боях, не раз он вместе с другими воинами заражался боевой отвагой, которая всегда кипела в душе Василия Васильевича. Ну, разве понять монаху, бывшему боярину Романову, что творится в душе истинного воина!
Ворвавшийся неожиданно в пролом стены свежий наемный полк немецкой пехоты наткнулся на высокий вал — внутреннюю защиту Смоленска. Немцев встретили огонь и туча стрел. Полуразрушенная стена около Копытинских ворот рухнула. Под ее обломками погибло много врагов, а успевшие проскочить оказались в западне. Женщины и подростки, столпившись на валу, опрокидывали вниз ушаты с кипятком, закидывали немцев камнями, ослепляющим песком. С факелами, саблями и длинными копьями в руках немецкие наемники упрямо карабкались на вал. Они гнусно ругались, проклиная смолян, и снова скатывались вниз. Смоленский воевода Шеин появлялся то здесь, то там, ласково подбадривая народ. В одном месте немцам удалось вскочить на хребет вала, но Шеин бросился туда, вступил с ними в отчаянную борьбу. На помощь прибежала толпа горожан. Общими усилиями сбросили немцев вниз.
Теперь пушечный грохот перешел в унылый, однообразный гул. Полякам удалось пробить стену и со стороны Днепра, — туда направились в пешем строю стоявшие в резерве пять гусарских рот. Стройными рядами, держа перед собой громадные с вытисненными крестами железные щиты, подошли они под предводительством боевого старосты Струся к замерзшему широкому рву. Несколько человек, ступивших на тонкий лед, провалилось и утонуло. Положив на головы тяжелые щиты, раздосадованное гусарское войско, похожее на полчище большущих черепах, позвякивая железом, круто повернуло обратно в свои земляные норы.
Орудийная пальба прекратилась.
Казалось, наступило затишье. Можно было бы отдохнуть. Но только что смоляне оправились после боя, как увидели при свете фитилей своего воеводу между зубцов угловой башни. Он спешно навел орудия на отступавших немцев. Радостно вскрикнули все бывшие на валу при виде того смятения, которое произошло в беспорядочно бежавшей толпе врагов.
Смоленский архиепископ Сергий с крестом в руках поднялся на башню и плачущим голосом стал умолять Шеина прекратить стрельбу, не озлоблять короля, сдать ему город… Черный, косматый, он уцепился левой рукой за кольчугу Шеина, произнося свои заклинания, лез лобызаться, мешал военным распоряжениям.
— Уйди! — оттолкнул его Михаил Борисыч. — Не склоняй к бесславию. Уйди!
Узенькие глазки архиепископа стали злыми. Он спустился с башни на вал, всенародно осуждая воеводу.
— Вот бы кого к Жигимонду! Въяве помогает врагу, — проворчал Шеин и как бы назло трусливому иерарху с еще большим усердием развил огонь по неприятелю.
Раздосадованный неудачей, гетман Потоцкий снова повел свои войска на приступ. На глазах смолян под огнем польских орудий распалась на три части красавица Грановитая башня, а с нею рухнула и прилегающая к ней часть стены.
Воевода с немногими ратниками поспешил к этой новой пробоине. Лучшие части запасной неприятельской пехоты пошли в атаку.
Опять завязался бой. Жители Смоленска и съехавшиеся в город крестьяне, все от мала до велика, вступили в схватку с врагом; били его кто и чем попало: кто из пращи, кто бердышами, кто рогатиной, кто вилами.
И этот штурм потерпел неудачу. Потеряв много воинов убитыми и ранеными, Потоцкий отступил ни с чем.
Следом за неприятелем жители города спустились с вала заделывать пробоину в стене. Работали дружно, не страшась неприятельских пуль и ядер. Вчерашняя угроза короля осталась пустой похвальбой: защитники Смоленска отстояли свой город.
Гордо застыла во мраке Днепровская пятнадцатисаженная башня, ощетинясь в сторону врага многими пушками с пятиярусных бойниц. И как бы соперничая с нею, тяжелой глыбой нависала над крепостными валами Молоховская башня. Пробившийся сквозь облака лунный свет посеребрил тесовый шатер ее верхушки и выпуклые каменные пояса ее бойниц.
Недаром бывшие в войске Сигизмунда иностранные гости называли смоленскую крепость «неприступной». Подъемные мосты, двойные брусяные ворота, спускные решетки, а за стенами восьмисаженный ров с высокой бревенчатой оградой — и все это, по выражению самих смолян, делало их крепость «непобедимым укреплением».
На Днепре выла подстреленная шальной пулей собака. Мирно светили звезды.
Шеин обошел смоленские стены. Осмотрел поле, берег Днепра. На снегу лежали убитые и раненые.
Шеина сопровождало несколько стрельцов. Везде, в башнях и на стене, ходили «караульные мужики» и посадские. При появлении Михаила Борисыча они низко ему кланялись.
На четвероугольной башне, близ Копытинских ворот, Шеин увидел того самого парня, который на днях открыл ему заговор нескольких боярских детей против него и который помог ему сбить пехоту в пробоине близ рухнувшей Грановитой башни.
— Как звать тебя? — спросил воевода, повернув парня лицом к лунному свету. — Молодой… смелый… честный… Давно я присматриваюсь к тебе.
— Гаврилкой Ортемьевым. Крепостной я Зарецкого-князя… разоренец… из Тихих Сосен.
Шеин в раздумье взял его за руку и отвел в бойничную келью. Здесь с глазу на глаз воевода тихо сказал парню:
— Как видится, не ошибусь я. Слушай меня. Вот грамоты. Скинься вниз, беги в посольский табор, отнеси к князю Василию Голицыну, а другую — воеводе Ляпунову в Рязань. Да скажи: будем стоять до смерти. Берегись, не попадайся ляхам!..
Гаврилка взял грамоты, спрятал за пазуху, поклонился Шеину. Тот обнял его, перекрестил.
Мало кому воевода доверил бы это дело, но раскрытие Гаврилкой заговора расположило Шеина к нему. Случайно услыхал Гаврилка, как вязьмичи — боярские дети — в башне говорили: «Завтра и позавтрее кровь христианская прольется, и город надо отпереть. Мы, вязьмичи, станем в прикрытии по башням со смолянами, которые тоже с нами будут, и учнем мужиков и посадских людей сечь. Шеин нас губит со своими посадскими людьми, королю и королевичу крест не целует. И мы Шеина, сгребя, выдадим за стену, будет и он с Шуйским в Польше пленником… Не хотим мы сидеть насмерть с Шеиным и посадскими…» За эти речи смоляне умертвили боярских детей.
Гаврилка низко поклонился:
— Добро, воевода. Прощай!..
Шеин продолжал:
— Крест целую народу: мы не сдадимся… А ты беги, куда прикажут послы… Беги по городам и посадам. Говори о нас. Сойди осторожно. Ногу не сломи, берегись!..
В темном углу, у выступа башни, спустил Гаврилку на мочальном канате сам Михаил Борисыч.
У подножия башни парень осмотрелся, перебрался через валы, пригнулся и пополз по полю в сторону посольского лагеря. Шеин с тревогой следил за ним.

Глава 25

Воевода Шеин: забытый герой Смутного времени

Андрей Долохов:

Если попросить любого из нас вспомнить полководцев Смутного времени, мы без колебаний назовём Минина и Пожарского. Однако был и другой, менее известный воевода, переживший целую череду взлётов и падений. Судьба обошлась с ним несправедливо: его имя на долгое время было запятнано и опозорено, но история полностью оправдала этого полководца.
Речь пойдёт про воеводу Шеина, человека, героически защищавшего Смоленск. На сегодняшний день он заслуженно вписан в историю России, как один из лучших полководцев.
О детстве и юности Михаила Борисовича Шеина известно крайне мало. Сам он происходил из боярского рода, отец его был воеводой и погиб при обороне крепости Сокол во время нашествия польско-литовских войск. Князья всячески пытались замолчать подвиг воеводы, и на это были причины – они полагали, что юный и неопытный наследник не сможет помешать им отстоять свои местнические интересы. Однако юный Михаил проявил завидное упорство в защите чести покойного отца. Уже тогда он проявил целеустремлённость, отстояв свои местнические права.
Будущий воевода был хорошо образован и в совершенстве владел польским и немецким языками. Был женат на ближней родственнице Бориса Годунова, при дворе которого и нёс впоследствии службу. Следующее упоминание о будущем полководце мы встречаем в списках стольничих, подписавших грамоту об избрании Бориса Годунова на царство. Имя Михаила Шейнина стоит там только на 20 месте, что можно объяснить молодостью будущего полководца. Однако вскоре Михаил, упорно и уверенно делавший карьеру, получил почетную должность царского чашника.
Во время царствования Бориса Годунова начинается Смута, едва не погубившая Россию. Голод, болезни, мятежи, междоусобные войны, и, наконец, внешнее вторжение – вот, с чем пришлось столкнуться стране за этот короткий период. Шеина же ждало главное испытание его жизни, сделавшее его знаменитым на всю страну.
Смерть Бориса Годунова стала неожиданностью для всех: буквально за день до кончины царь был в полном здравии, поэтому существует версия, что Годунов стал жертвой придворных интриг. В скором времени начинается настоящая властная чехарда: поначалу власть с помощью поляков захватил Лжедмитрий, а в скором времени он оказался свергнут и убит Василием Шуйским. Шеин без колебаний присягнул новому царю, поскольку доверял ему – им доводилось вместе ходить в походы.
Поначалу Шеин воевал против Ивана Болотникова, но в скором времени он вместе с войском воеводы Горчакова был отправлен в Смоленск. Роль этого города была огромной: это была не только стратегически важная крепость, но и ворота в саму Россию. В случае падения Смоленска, под ударом окажется уже Москва.
Необходимо было восстановить укрепления и подготовить город к длительной осаде. Как только Шеин прибыл в Смоленск, он тут же приказал отрядить лазутчиков для отслеживания маршрутов передвижения польских войск. За несколько недель воевода сумел подготовить город к обороне, а также собрать боеспособное войско. Помимо стрельцов, Смоленск обороняло местное ополчение.
И вот в конце сентября 1609 года войско короля Сигизмунда подошло к Смоленску.
Поляки владели четырёхкратным преимуществом, однако тогда ни Шеин, ни Сигизмунд даже не предполагали, насколько долгим и тяжёлым будет эта битва. Шеин рассчитывал задержать поляков, сковать их силы до прибытия подкреплений. Поляки предприняли несколько попыток штурма, которые закончились ничем. Тогда Сигизмунд решил взять Смоленск измором, осадив крепость со всех сторон.
Вскоре Шеин понял, что подкреплений ждать не придётся – под Москвой стоял лагерь Тушинского вора, и потому ожидать помощи было неоткуда. Но и сам воевода не намерен был отсиживаться в крепости. Лазутчики раз за разом предпринимали дерзкие вылазки в расположение польских войск. Поляки, в свою очередь, пытались сделать подкопы, подорвать стены крепости, но Шеин неизменно делал встречные подкопы, тем самым пресекая попытки врага войти в город.
Тем временем положение несколько улучшилось: Скопину-Шуйскому удалось разбить Тушинский лагерь и снять осаду Москвы. Войска готовились к походу на Смоленск. Это изрядно подняло боевой дух защитников города. Зная, что поляки перешли к пассивной осаде, Шеин начал всё чаще тревожить неприятельские лагеря набегами. В одном из таких рейдов смолянам удалось захватить польское знамя.
Однако вскоре положение вновь стало критическим: зима выдалась холодной, а запасов продовольствия в городе не хватало. Смолян косили голод и болезни. Однако войску Шеина удалось пережить эту зиму. На следующий год Сигизмунд затребовал осадную артиллерию, и к лету 1610 года из Риги прибыла партия крупнокалиберных пушек. Началась усиленная бомбардировка Смоленска. Казалось, город обречён, но защитникам удалось сделать подкоп и уничтожить батарею. Поляки предприняли несколько попыток штурма, но все закончились безрезультатно.
Однако Сигизмунд не терял надежды взять крепость. Тем более, что подкрепления всё прибывали, а силы защитников Смоленска таяли под непрерывным огнём. Более того, царь Василий Шуйский оказался свергнут, и в Москве воцарилась Семибоярщина. Переговоры с поляками закончились достижением договорённости, согласно которой Смоленск должен быть оставлен. Но Шеин демонстративно отказался подчиняться этому приказу, в чём его всецело поддержали смоляне.
Разгневанный Сигизмунд поставил ультиматум, чтобы в три дня город был оставлен, иначе жителей ждёт неминуемая смерть. Но если русские войска оставят крепость, мирным жителям сохранят жизнь. Но смоляне не верили Сигизмунду. Осознавая своё бедственное положение, они намеревались дорого продать свои жизни. Положение было критическим: среди смоленского дворянства были сильны пораженческие настроения, и воеводе пришлось приложить немало усилий, чтобы пресечь распространение упаднических настроений в войске. И Смоленск продолжал биться.
К весне 1611 года сил у обороняющихся практически не осталось. Зная это, поляки предприняли решающий штурм и прорвали оборону города. Шеин забаррикадировался в одной из башен, где отстреливался до последнего. Будучи раненым, он хотел покончить собой, но жена и дочь уговорили его сдаться. Шеин, едва стоявший на ногах, вышел к полякам. Те доставили его в шатёр к Сигизмунду, где король раздосадованный большими потерями и долгой осадой города, подверг воеводу жестоким пыткам, после чего Шеин был отправлен в Польшу. Король был настолько взбешён, что пренебрёг кодексом чести, согласно которому пытать пленного было строжайше запрещено.
Смоленск пал. Но победа эта стала для поляков Пирровой – к тому времени в России сформировалось Первое ополчение, а череда восстаний не позволила Сигизмунду полноценно воспользоваться плодами победы. В свете понесённых потерь польское войско стало небоеспособным, и потому Сигизмунд не рискнул двинуться на помощь московскому гарнизону, и в скором времени войска ушли обратно в Польшу.
В 1612 году Москва была освобождена отрядами Минина и Пожарского, а спустя год в России, наконец, установилась твёрдая царская власть. В 1614 году посол Желябужский навещает пленного Шеина и передаёт ему грамоту от Михаила Романова. Царь писал, насколько восхищён мужеством и стойкостью воеводы, и что сделает всё, чтобы поскорее вызволить его из плена.
Однако война продолжалась. Лишь в 1619 году после провала похода на Москву Владислава IV между Россией и Польшей было заключено перемирие, подписанное в Деулине. В рамках договорённостей, стороны обязались освободить всех пленных. Тогда, наконец, воевода Шеин был освобождён и вернулся на родину. Вместе с ним после восьмилетнего плена вернулся и патриарх Филарет.
Так закончилась очередная война с Польшей, ставшая звёздным часом воеводы Шеина, которому ещё не раз предстояло проявить свой полководческий талант.
Глава 26
Воспоминания попаданца

Вот так, с благословения народа, приступили к своим нововведениям. Сформировали правительство - Государственную Думу из 15 управляющих, ее председателем назначил Федора Шереметова. Ввел в состав ближайщих сподвижников – Семена Головина, как первого заместителя председателя и главу войсковой управы, Корнилу Чоглокова, Лазаря Осинина, Тимофея Шарова, Семена Ододурова. Из прежней думы перевел Михаила Шеина, Дмитрия Трубецкого, Прокопия Ляпунова и Артемия Измайлова, председателем Контрольной палаты назначил Якова Барятинского. Каждый из управляющих по предложенной мной структуре сформировал свое министерство - Управу, существенную часть штата набрали в распущенных приказах, из числа лучших служащих.
После некоторого времени на приработку аппарата и всех звеньев новая государственная система заработала, уже через несколько месяцев всем стала очевидна ее лучшая эффективность по всем качественным условиям. Теперь, когда у нас есть необходимая база и средства оперативного исполнения, перехожу к следующим реформам. Обсуждаю с думой новые планы и издаю указы о введении поземельной повинности вместо подушной подати, всемерной поддержке ремесел, создании мануфактур в переработке продукции села, ткацких, кузнечных, в литейном производстве, деревообработке. Особо придаю значение развитию как внутренней торговли, так и с другими странами, в том числе с выходом в перспективе на Балтику, купцы станут основной силой, способной поднять экономику страны.
Ряд указов связаны с селом – восстановление и подъем среднего Поволжья и черноземного центра, основных районов товарного хлеба, повсеместное введение трехполья, плугов и других производительных орудий сельского труда. Предоставляются земельные наделы, ссуды и другие средства служилым и другим вольным людям, желающим осесть на землю и заняться сельским производством. Такое же право дается черносошным (свободным) и казенным крестьянам при условии переселения в дальние осваиваемые районы (Сибирь, Алтай, юг страны, в бывшем Диком поле). Крепостным крестьянам я дал право собственного выкупа или перехода к другому землевладельцу, включая государство, выплатившему выкуп, сумма которого установлена в указе. Этим указом отменил соборное уложение Василия Шуйского, закрепощающее крестьян за собственником, как вредное для страны, вызывающее смуту среди закабаленных и препятствующее перемещению рабочих рук на осваиваемые земли.

Глава 27

В сентябре в Нижний Новгород вернулись Роман Пахомов и Родион Мосеев, а с ними пришел и Гаврилка Ортемьев.
Целые сутки рассказывали гонцы Минину о московских делах. В это время Минин уже был выбран на общем сходе нижегородским старостой и судьей.
Велико было доверие к нему со стороны его сограждан.
Вскоре Козьма Захарович созвал на прибрежной площади у Ивановской башни кремля общий земский сход. Он решил создать новое ополчение, не похожее на ляпуновское, составить его, главным образом, из бедных безземельных дворян, из мелких городских людей, из крестьян, из братских народов: татар, чувашей, марийцев, мордвы, украинцев, которые тоже очень страдали от поляков и от общей разрухи в стране.
В день схода на площади собралось народа видимо-невидимо; всем хотелось услышать вести о судьбе столицы. Гонцы рассказывали о том, что они видели и слышали.
- Горе тому, кто дерзает противиться панам! - говорил Пахомов. — Смерть в ужаснейших пытках ждет его. Твердых, не желающих им подчиниться они бросали с крутых берегов в глубины рек. Иных прокалывали копьями. На глазах родителей жгли детей, носили их головы на саблях и копьях. Грудных младенцев вырывали из рук матерей и разбивали о камни. Все это мы видели. Земля наша стала пустыней. Никогда так плохо не было у нас.
Жители городов и сел укрываются в дремучих лесах, оставляя дома свои. Поляки со стаями собак охотятся за ними, как за зверями. Всякие работы прекратились... Вот какой порядок, братья, установили на нашей земле проклятые паны! —закончил свою речь Пахомов. На возвышенном месте появился громадный, широкоплечий, в стрелецкой железной шапке Козьма Минин. Он громко воскликнул:
— Граждане нижегородские! Настало время нам, последним людям, крестьянам, посадским сиротам и беднякам, подняться на врага.
Он говорил о том, что не всегда силен нападающий. Зверь, когда он предвидит свою гибель, теряет рассудок, лезет на сильнейшего и гибнет в неравной борьбе. Польский король подобен этому зверю.
— Нет такой силы, которая поработила бы нас! — крикнул Минин, потрясая кулаками. —Сойдемся же мы все в единую рать — великую, многонародную, посрамим силою зазнавшихся панов!
Свою речь он закончил горячим призывом вступать в ополчение, жертвовать на поход деньги и ценности.
— Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам ничего своего. Дворы продать, все отдать! А денег не достанем, — воскликнул он, — заложим жен своих и детей, чтобы ратным людям скудости ни в чем не было! В поход двинемся весной, токмо трава пойдет...
Речь Минина прерывалась плачем женщин и гневными выкриками мужчин. Посыпались пожертвования.
Тут же, на этом сходе, нижегородцы добровольно обложили себя налогом: каждый должен был отдать ополчению часть своего имущества.
Хранителем этих денег и собранного имущества единодушно избран был Козьма Минин.
Но тут возник вопрос: кто же будет военачальником нижегородского ополчения?
Минин указал на Пожарского, который в это время лечился от ран в своей вотчине, недалеко от Нижнего. Минин рассказал народу о военных подвигах Пожарского, о его честности и прямоте.
Сход дал твердый наказ: избрать такого воеводу, «который бы не припадал на ту или другую сторону, где ему выгодно, и в измене бы не явился».
Таким и был князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Его решили выбрать старшим воеводой нижегородского ополчения.

Глава 28

Нелегко было побить поляков. Нелегко было справиться и с изменниками-боярами и атаманами, помогавшими панам. Предстояло большое, трудное дело. Поляки имели прекрасную конницу, едва ли не лучшую в Европе. Особенно славились венгерские гусары.
Наемная немецкая пехота состояла из людей, приученных с детства к военному искусству. Для них война была ремеслом. И не так их привлекало жалованье, как военная добыча. Поляки обладали хорошей артиллерией. Польские военачальники — Жолкевский, Потоцкий, Хоткевич — считались опытными, храбрыми полководцами. Слава об их подвигах гремела далеко за пределами Польши.
Вот с кем придется вступить в единоборство нижегородскому ополчению! Надо было собрать такое войско, которое по численности, по боевой подготовке и. вооружению не только не уступало бы королевским войскам, но и превосходило бы их.
На Козьму Минина, как земского старосту и зачинателя этого великого дела, были возложены хлопоты по созыву ополчения. Минин одевал, обувал приходивших в Нижний ратников ополчения, кормил, снабжал их всем необходимым.
Летописцы говорят, что он «сердца ратных утолял и наготу их прикрывал и во всем их покоил и сими делами воинство собрал немалое».
Нужны были деньги. Земский совет доверил Минину взыскивать с каждого городского жителя по одной пятой имущества, а на «нерадивых», то есть на тех, кто не подчинялся воле совета, «страх налагать», то есть брать налог в пользу ополчения силой. Слух о нижегородском ополчении стал распространяться по всей Московской земле. Отовсюду стали прибывать ратные люди, услыхав о призыве Минина.
В Нижний стекались из разоренных мест бедные дворяне, посадские люди, крестьяне. Среди них больше всего было смолян, беглецов из пограничной с Польшей Смоленской земли. С большой охотой Минин принимал и убежавших от помещиков крестьян с Украины.
Среди них нашлись кузнецы и мастера литейного дела, которые и взялись ковать мечи, сабли и всякое иное оружие. Закипела дружная, энергичная работа. И во все вникал сам Минин, везде он поспевал и ободрял всех ласковым смелым словом.
Одного нехватало нижегородцам — воеводы, которому бы ополченцы доверили власть над собой.
Нижегородцы снарядили посольство к Пожарскому, наказав послам во что бы то ни стало добиться приезда Пожарского в Нижний.

Глава 29

Пожарского разбудила не отходившая от него целый день старая мать:
— Сынок, Митрий Михалыч!
Пожарский открыл глаза, приподнялся.
— Ты все около меня, матушка! Иди, отдохни.
— Да нет, сынок! - Народ на дворе какой-то из Нижнего. Не разбойники ли уж? Не поймешь, что говорят... И кто такие... Будто и он с ними...
Пожарский быстро надел охабень, шапку и, опираясь на посох, вышел во двор. На крыльце всей грудью вдохнул в себя крепкий, пахнущий соснами воздух.
С любопытством осмотрел пеструю кучку неизвестных ему людей.
— Чего ради вам попритчилось пожаловать ко мне?
Послы поклонились низко, до земли.
— Любезный наш воин и заступник! Видим мы, Московское государство все возмущено, и грады многие опустошены, и царствующим градом, Москвою, злодеи владеют,.. Пришли мы к тебе, пресветлый наш Дмитрий Михайлович: не допусти погибели государства российского. Посланы мы всем народом нижегородским... Прими же мирской приговор земских наших, служилых и жилецких людей...
Дворянин Ждан Болтин с поклоном подал Пожарскому бумагу.
— Ныне мы тебе преданнейше бьем челом, хотим видеть тебя вождем нашим, наистаршим воеводою нижегородского ополчения.
Все опустились перед Пожарским на колени.
— Встаньте, братья! — сказал Пожарский. — Низко кланяюсь и я вам, дорогие нижегородцы! Но заслуживает ли такой великой чести побежденный и раненый воин и, притом же, не столь родовитый и искусный в ратном деле, как иные, более именитые полководцы?..
— Сокол ты наш ясный! Не приказано нам уйти от тебя без твоего согласия. Никого нам иного и не надо!
Пожарский задумался. Потом, поклонившись, сказал:
—Прошу в покои, дорожные люди, отогрейтесь. Там и побеседуем. Одно знайте — не гожусь я в воеводы. Не просите меня — не надо! И не надейтесь на меня!
Все в глубоком тягостном молчании последовали за хозяином внутрь дома. Когда расселись на скамьях вдоль стен просторной светлицы, Ждан Болтин с дрожью в голосе снова повел речь о том, что нет более заслуженного и верного воина на Руси, нежели он, Дмитрий Михайлович. Только ему одному нижегородцы могут теперь доверить жизнь свою и животы свои...
Пожарский слушал нижегородских послов со вниманием, но согласия своего не давал. Он говорил, что недостоин стать главой у такого великого дела.
Он высказывал удивление: за что ему такая незаслуженная честь?! Им сделано то, что обязан сделать каждый человек, — он защищал родное государство.
Нижегородцы исчерпали все свое красноречие, а Пожарский оставался, по-прежнему непреклонен.
Наступила гнетущая тишина. Слышны были только подавленные вздохи и кашель послов.
Вдруг со скамьи поднялся одетый бедно, в сермягу, обутый в лапти Гаврилка. Он вышел на середину светлицы, стал против Пожарского и с сердцем бросил шапку на пол. Голосом, в котором звенели слезы, он воскликнул:
— Митрий! Погибаем вить!.. Чего же ты? Ополчайся!
Дальше он не мог говорить. Слезы поползли у него по щекам. Слезы блеснули и в глазах Пожарского. Он порывисто поднялся с своего места, подошел к парню и крепко его обнял.
— Так ли вы тверды, как сей юноша? — спросил он тихим, но твердым голосом.
— Так! — раздалось в ответ. Послы поднялись и окружили Пожарского. — Чуваши, вотяки, татары и иные народы сему делу по своей вере клятву дали, неужто мы отступимся? Что ты! Пощади, князь!
Некоторое время длилось раздумье Пожарского.
— Да будет так! — вдруг сказал он. — Ополчаюсь! Не пристающий вовремя к защитникам родины бесчестен. Об одном прошу, преименитый Нижний град... Изберите человека, коему бы у сего великого дела хозяином быть, казну собирать и хранить... Так я думаю: Минин Козьма наиболее достоин сего.
— Добро, батюшка, добро! Наш староста он, выборный наш человек, — ответил, низко кланяясь, Ждан Болтин. — Но, скажи же, нам, отец родной, что передать от тебя народу-то?
— Острый меч решит судьбу... В ночь на понедельник буду в Нижнем...
После отъезда нижегородских послов Дмитрий Михайлович вышел во двор и направился к конюшне.
Заботливо осмотрел своего коня, погладил его по гриве, похлопал по бедрам и, бросив взгляд через ворота в снежную даль, улыбнулся... Ему вспомнился голубоглазый парень, его неожиданное выступление, слезы, и он твердо решил: «Молодые воины верною опорою будут...»

Глава 30

СЛУЖЕНИЕ ДМИТРИЯ ПОЖАРСКОГО
Никита Николаев:
В 1609 году, будучи воеводой Коломны, князь Дмитрий Пожарский разбил отряд мятежного крестьянского предводителя Салькова, сторонника Лжедмитрия II, за что от царя Василия Шуйского ему была пожалована грамота, в которой говорилось: «стоял крепко и мужественно и многую службу и дородство показал, голод и во всем оскуденье и всякую осадную нужу терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился, стоял в твердости разума своего крепко и непоколебимо, безо всякия шатости…». Это событие стало одним из первых в череде ратных подвигов будущего спасителя Отечества, несмотря на то, что в молодые годы Пожарский ничем не выделялся среди прочих дворян, служивших при государевом дворе.
Пожарские — угасающий дворянский род. Будущий спаситель Отечества принадлежал к старинному дворянскому роду, отсчёт истории которого восходит ещё к удельному Стародубскому княжеству. Пожарские относились к старшей ветви князей, однако к XVI веку их положение заметно ухудшилось: обладая обширными земельными участками, они нестремились к государевой службе, в отличие от менее бедных, но более энергичных дворян. Они активно торговали деревнями и вкладывали большие деньги в монастырские обители (прежде всего, в Спасо-Евфимиев монастырь).
Впрочем, вскоре богатство и отсутствие интереса в государевой службе сыграло с Пожарскими злую шутку: во время правления Ивана Грозного они попали в опалу и растеряли практически все свои земли. Никогда представители рода не дослуживались до воевод, обходясь чинами «голов» или «городничих», что при сравнении с военной иерархией можно назвать средним офицерским звеном. В то же время младшие ветви бывших стародубских князей, среди которых можно назвать Палецких или Татаевых, вполне успешно делали карьеру в Москве.
Не достиг успеха и Михаил Фёдорович, отец Дмитрия. Однако он заложил предпосылки для будущего возвышения своей семьи, женившись на Марии Фёдоровне Беклемишевой, представительнице куда более успешного дворянского рода, нежели Пожарские. В этом союзе и родился Дмитрий в 1578 году, оставшийся, правда, уже спустя 10 лет без отца.

Один из многих придворных

После кончины Ивана Грозного Мария Фёдоровна взяла детей с собой в Москву, дабы пристроить их на государеву службу. Именно с этого момента можно начать отсчёт карьеры Дмитрия Пожарского, которая развивалась очень медленно и зависела, прежде всего, от положения, которое занимала его мать. Она же, благодаря своему происхождению, вскоре смогла добиться расположения царя Бориса Годунова — заняв место в свите царевны Ксении, Мария Фёдоровна с течением времени даже стала верховной боярыней при царице. Безусловно, это сказалось и на положении Дмитрия — ещё при царе Фёдоре Иоанновиче он числился в качестве «стряпчего при дворе» (мелкая административная должность), но уже при Борисе будущий спаситель Отечества стал стольником.
Продвижение, хоть и не особо стремительное, по мнению исследователей, было связано с тем, что Мария Фёдоровна умело пользовалась как расположением Бориса Годунова, так и своими связями. В 1602 году Пожарские инициировали местническое разбирательство с влиятельными дворянами Лыковыми — без поддержки «сверху» начать такое дело, учитывая положение семьи, было практически невозможно.
Годунов скончался в 1605 году, на фоне появления в пределах России поддержанного соседней Польшей самозванца Лжедмитрия I. О жизни Дмитрия Михайловича при дворе нового правителя России известно практически ничего. Судя по всему, он так же выполнял функции стольника и присутствовал на свадебных торжествах по случаю женитьбы «чудом выжившего» царя на Марине Мнишек. Царствование самозванца продлится недолго — уже в 1606 году в результате боярского заговора он будет низложен и убит, а на его место знать выберет Василия Шуйского.
Именно тогда началось постепенное восхождение Дмитрия Пожарского по карьерной лестнице. Благодаря Смуте на местнические законы зачастую закрывали глаза — в новой реальности на первый план выходили личные качества, а не история рода.
Первая серьёзная проверка для двадцативосьмилетнего князя не заставила себя долго ждать. Уже в первый год правления Шуйского страну потрясло восстание Ивана Болотникова, чьи войска подошли к столице страны. Пожарский получает под командование один из мелких отрядов, действовавших против бунтовщиков. Он успешно сражается с восставшими и заявляет о себе при дворе Василия Шуйского.
Новая проверка и ответственное задание не заставили себя долго ждать — тем более, что вслед за восстанием Болотникова Шуйский столкнулся с угрозой более опасной. В 1607 году в пределах царства появляется новый самозванец, Лжедмитрий II, на верность которому стали присягать отдельные дворяне и даже целые города: настолько был непопулярен легитимно избранный царь. Когда в 1609 году отряды противника появились под Москвой, царь Василий назначил Дмитрия коломенским воеводой — должность ответственную, так как потеря контроля над этим пригородом Москвы могла привести к перебоям в поставках продовольствия.
Пожарский с честью выполнил поставленные задачи, разбив несколько отрядов сторонников самозванца. Но и в таких экстремальных условиях Дмитрий столкнулся с проблемами, порождёнными местничеством: бывший воевода Коломны, Иван Пушкин отказывался сотрудничать с присланным из столицы полководцем, ссылаясь на то, что он по праву рода должен быть выше Пожарского. Началось даже местническое разбирательство, которое, тем не менее, до логичного конца доведено не было: царь просто не успел рассмотреть дело.
За заслуги Пожарскому была пожалована должность зарайского воеводы и поместье. Казалось, ситуация в стране улучшалась — с севера к столице подошли силы Михаила Скопина-Шуйского, разбившие войска «тушинского вора» и угроза как будто отступила. Однако в Москве начались придворные интриги, в которые стремились втянуть и князя. Ему предлагали принять участие в заговоре, дабы сместить Василия Шуйского и поставить на его место молодого и популярного Скопина, однако Пожарский отказался помогать дворянам сославшись на то, что он считает Шуйского законным царём.
Свою принципиальную позицию пришлось отстаивать Дмитрию после свержения Василия, когда среди простых людей и дворян начался «разброд и шатание». Ему чудом удалось убедить жителей Зарайска в сохранении присяги — он отказался поддержать Лжедмитрия II, вновь активизировавшегося в связи с началом польской интервенции. Не признал Пожарский и власть Семибоярщины призвать на трон королевича Владислава. В отличие от своих современников, дворян и казацких предводителей, Дмитрий Иванович не метался из одного лагеря в другой, принципиально следуя своим взглядам.
Во многом именно эта принципиальность сделала из него того Дмитрия Пожарского, которого знаем мы — героя смутного времени. В 1611 году князь откликнулся на зов рязанского воеводы Прокопия Ляпунова, которому не так давно отказал в поддержке в заговоре против Василия Шуйского, организовать поход на Москву для изгнания поляков. Войска первого земского ополчения потерпели поражение из-за внутренних разладов, в которых Пожарский не принимал участие — пока в лагере спорили о привилегиях, он со своим отрядом безуспешно пытался помочь восставшим москвичам. Получивший ранение он покинул расположение распавшегося ополчения и отправился в своё имение неподалёку от Нижнего Новгорода залечивать раны.
Дальнейшая история известна практически каждому школьнику. На призыв нижегородского земского старосты Кузьмы Минина Дмитрий Пожарский ответит согласием и возглавит отряды второго земского ополчения, которые справятся со своей задачей и смогут освободить Москву от интервентов.
«Правая рука» царя и местнические споры

После победы Дмитрий Пожарский снискал такую славу, что у него появилось огромное количество завистников и противников (особенно среди тех, которые запятнали свою репутацию перебежками и изменами). Они боялись, что военный лидер второго ополчения выставит свою кандидатуру на трон во время Земского собора. Однако князь этого не сделал — по всей видимости, он свято чтил собственные принципы, которые не позволяли ему идти вопреки устоявшихся законов и обычаев. Да и возможное избрание сопровождалось бы большими проблемами из-за слабых местнических позиций. Поэтому князь выдвинул в качестве кандидата совсем молодого Михаила Романова, более близко расположенного в родословном древе к династии Рюриковичей.
Во время правления царя Михаила Пожарский становится почти что доверенным лицом монарха. Война с Польшей продолжалась — и князь почти без отдыха возглавляет отряды на самых разных направлениях. Успехи на ратном поприще вознаграждались дарованием поместий, что сделало Дмитрия одним из самых богатых землевладельцев своей эпохи. Одновременно Михаил Романов доверяет Пожарскому важные государственные должности в административном аппарате: один за другим он руководит Ямским, Разбойничьим и Поместным приказами, совмещая бюрократическую деятельность с военными назначениями.
Однако проблемы местничества не покинули Пожарского — споры с представителями более родовитых дворян лишь усилились. Многие назначения сопровождались тяжбами с теми, кто не соглашался на прислуживание «выскочке» эпохи Смуты.
Дмитрий Пожарский скончался в апреле 1642 года и был погребён рядом со своими родственниками в Спасо-Евфимиевом монастыре, который был обязан дворянскому роду богатыми подношениями. С годами усыпальница спасителя Отечества была заброшена — лишь в 2009 году место захоронения Пожарского было восстановлено.
; Никита Николаев; 14.06.2022
Глава 31
Воспоминания попаданца

Реформы внедрялись трудно, прежде всего, непониманием самого народа, что они же ему дают, да и присущей всему населению приверженности старым порядкам – нашими отцами и дедами заведено, не нам их ломать. Пришлось самыми простыми, очевидными примерами и доводами убеждать простой люд в нужности перемен, заинтересовывать их льготами и послаблениями. Иногда приходилось принуждать особо тугодумных или нерешительных идти в общем деле, в чем ретивые служивые перебирали, вызывая недовольство людей. Также не просто было преодолеть неспешность ведения дел службами и управами, даже после чистки от самых негодных. Понадобилось устанавливать на всех уровнях управления конкретные сроки исполнения, наказывать нерадивых, пока не произошел сдвиг к лучшему. И все же, при всех трудностях, реформы позволили стране уже в следующем, 1612 году, выправить бедственное положение, уйти от края нищеты и разрухи.
Кроме того, на казне благотворно сказалась секуляризация монастырей, которую я провел зимой с согласия патриарха и большей части иерархов церкви. К государству вернулись огромные земельные площади, монастырские крестьяне, денежные и другие средства, также уменьшилось количество самих монастырей, их перевели в крупные. Серьезного сопротивления монастырского братства мы не встретили, все же обет нестяжания, даваемый монахами, прямо предписывает им неимущее состояние. Но в монастырском руководстве, утратившем влияние в мирской среде, возникли крамольные мысли, объединившие их с другими недовольными нашими реформами, особенно среди остатков боярства и поместного дворянства, потерявшими какие-то льготы, а также бесконтрольную власть над своим крестьянством.

Глава 32

Наступил март 1612 года. Приготовления к походу закончились. Войско нижегородское было хороша вооружено, одето, обуто и обучено военному искусству. Минин и Пожарский глаз не смыкали в заботах об ополчении.
Настал день выступления в поход.
На Верхнем и Нижнем посадах люди молились, прощались. Обнимали ратники своих жен, матерей, сестер, отцов, малых деток, старики благословляли ратников...
В кабаках и на площадях под заунывную музыку гуслей слепые певцы тянули сочиненную неизвестно кем песню:
«Не труба трубит и не медь звенит —
Раздается речь добра молодца:
— Ах, тебе ль вздыхать, родной батюшка!
Перестань тужить ты, родимая,
Не крушись, не плачь, молода жена,
Береги себя, сердцу милая!
Уж оседланы кони добрые,
Уж опущены сабли турские,
Уж отточены копья меткие;
Рать усердная лишь приказа ждет.
Ах, утешьтеся и порадуйтесь:
Не наемник вас защищать идет —
Волей доброю мы идем на бой.
Не ударюсь я во постыдный бег
Ни от тучи стрел, ни от полымя,
И рассыплются злые вороги,
Уничтожится сила вражия,
И окончатся брани лютые —
И родимый ваш возвратится к вам!..»
Вокруг гусляров собирались женщины, слушали эту песню и тихо плакали.
В красноватых лучах весенней зари серые, незрячие лица певцов оживлялись, дышали энергией, молодостью.
Пушечный выстрел над Волгой и дружный набат посадских колоколов возвестили поход.
Всю ночь нижегородцы не смыкали очей. С мала до велика — на улицах и площадях.
Слышались тихие всхлипывания женщин, угрюмый говор ополченцев: «Ладно, не убивайтесь, вернемся!»
В палисадниках, где полным цветом распустились вербы и, словно пытаясь перекричать людские голоса, из сил выбивались скворцы, стояли посадские женщины, бледные, строгие, с детьми на руках, прислушиваясь к тревожным, неумолимым ударам набата.
Куда ни глянь — булат, железо, медь. Не прошли даром заботы Козьмы: собрано и наковано кольчуг, лат, щитов и прочего с избытком.
Вот когда по-настоящему поняли нижегородцы, на какое трудное дело решились они!
Из-под нахлобученных на лоб железных шапок сурово глядят лица вчерашних мирных жителей.
У одних только сверкают глаза, все остальное — в чешуйчатой завесе, спускающейся на плечи и грудь.
У других лицо открыто, но сквозь козырьки продеты железные полоски, защищающие нос. Смолян нетрудно узнать по шапкам-ерихонкам с медными наушниками и железной пластиной на затылке.
Нижегородские ратники — в высоких синих шишаках и в мелкотканной кольчуге.
Были всадники и в богатых куяках — доспехах из ярко начищенных медных блях, нашитых на нарядные кафтаны, и в шлемах с накладным серебром.
Сабли их, турские, тоже нарядные, в серебряных ножнах, обтянутых бархатными чехлами. Но большей частью в ополчении было бедное дворянство, прибывшее в Нижний из разных мест. Это были жалкие, усталые люди, разоренные «от польских людей». Они неприветливо поглядывали в сторону соседей-щеголей.
Колокольный гул повис над городом, над Волгой и окрестными полями и лесами. К нему примешались рожки и дудки, ржанье коней, лязганье железа. По главной улице, до окраины Верхнего посада, развернулось войско. Пожарский выехал из Дмитровских ворот, одетый в дощатую броню, в остроконечном шишаке и голубом плаще, перекинутом через плечо. На коне его была пурпурная попона.
Воеводу окружали стрелецкие и иные военачальники, татарские мурзы, мордовские и казацкие старшины. Среди них незаметный, в овчинном полушубке, с мечом на боку, в своей круглой железной шапке Козьма Минин. Под ним был дареный посадскими друзьями горячий вороной конь. Около — неразлучные спутники: Мосеев и Нахимов. Они теперь были не в одежде странников, а как и все — вооружены с ног до головы. Оба дали клятву быть верными телохранителями Минина.
Но вот «выборной воевода всей земли» Пожарский объехал войско, внимательно оглядываякаждого воина, каждого начальника, затем рысью промчался со своими приближенными вдоль табора ратников к головной части ополчения. Навстречу выехал Минин. Низко, почтительно поклонился воеводе, тихо сказав ему что-то.
Пожарский кивнул головой в знак согласия. Козьма отделился от ополчения и с Родионом Мосеевым и Романом Нахимовым поскакал вниз по съезду к месту переправы, туда, где Ока сливается с Волгой.
Здесь, на Оке, уже кипела работа: старики, женщины и подростки устилали оттаявший под солнцем ледяной путь через реку еловыми лапами, соломой, насыпали песок там, где были лужи, набрасывали тяжелые тесины на толстые бревна, ровными рядами покрывая мутные закраины у берегов.
Минин спустился по широким сходням на лед, озабоченно осмотрел помост над закраиной. Крикнул кузнецам, чтобы скрепили доски железом, тревожно покачал головой:
— Глянь-ка, Родион: река-то!
Мартовское солнце припекало почерневшую поверхность льда. С гор бежали ручьи. Закраины ширились, надувались, подтачивая лед. Надо было торопиться.
Все эти дни Козьма недаром не спал, подгоняя кузнецов и упрашивая Пожарского поскорее перебраться с войском на ту сторону, иначе поход пришлось бы отложить, может быть на месяц, а может быть и на дольше. Где найти тогда столько судов, чтобы переправить тысячи ополченцев на тот берег, особенно в половодье? Да и запасы извели бы раньше времени. Ратники стали беспокоиться об этом.
Минин в ответе перед ними.

Глава 33

Вот и второй пушечный выстрел! Торжественный грохот прокатился по улицам и оврагам. Минин прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы лучше видеть, как с верхней части города начнет спускаться ополчение на Нижний посад. Сердце его забилось от радости: там, наверху, на дороге, заколыхались знамена, блеснуло оружие, доспехи.
Послышались удары боевых литавр. Козьма Захарович облегченно вздохнул. Словно гора с плеч. Пошли! В последние дни он сильно устал, готовя ратников к походу, а главное, — и это больше всего утомило — он опасался, как бы не вышло какого-нибудь препятствия, как бы чего не придумали его недруги ради помехи земскому делу.
Князь Звенигородский, нижегородский воевода, который должен был бы помогать ополчению, во всеуслышание сказал ополченцам:
— Пойдете, а оттуда уж и не вернетесь! И торговлишки лишитесь, домы ваши захиреют, и дети по миру пойдут.
«Как ни хитри, а правды не перешагнешь», думал Козьма, восторженно любуясь шумной праздничной массой нижегородского войска.
«В Москву!» — это было так ново, смело, загадочно и вместе с тем так естественно и просто. Многие совсем не представляли себе, куда они идут. Весь мир для них заключался в той деревне, где они жили... Но... Москва! Дорогое, родное слово!
Близко! Подходят! Спустились на волжскую набережную. Минин въехал на бугор над рекой, Мосеева послал на середину реки, чтобы там наблюдал за переправой, а Пахомова — на противоположный берег Оки.
Из-за прибрежных ларей и домишек выехал Пожарский. Конь его слегка беспокоился шел неровно, но воевода сидел прямо, озабоченно поглядывая нареку. Рядом — молодой воин на горячем белом коне, с развернутым знаменем.
Позади воеводы — три пары нарядно одетых всадников, с распущенными знаменами поместной конницы и городского войска. Малиновые, зеленые, желтые полотнища, расшитые парчой и травами, то и дело закрывают собой рослых молодых воинов, с трудом сдерживающих своих скакунов.
Через плечо у каждого всадника — берендейка с патронами, рог с порохом, сумка для оружия, пуль и других припасов.
Пожарский построил его так, чтобы оно не бросалось в бой, по татарскому обычаю, — как это было заведено прежде — нестройной, густой ордой, надеясь на победу врукопашную.
Дмитрий Михайлович кое-что заимствовал и ушведов и у поляков. Биться по-старинному, и огненным и лучным боем, он строго-настрого запретил, приучив конницу и пехоту к правильному наступлению на врагов, чтобы одна помогала другой, а пушки помогали бы им обоим.
Минин по-хозяйски разглядывал одежду, обувь,вооружение проходивших мимо полков. Весело приветствовал он рукой чувашского военачальника Пуртаса, ехавшего на низенькой волосатой лошаденке впереди чебоксарских всадников. Пуртас был храбрый и умный воин. Вез него не было в последние дни ни одного схода в земской избе.
Чуваши, одетые пестро, не все были вооружены огнестрельным оружием — многие из них имели луки.
За чувашами прошел смешанный пехотный полк, составленный из марийцев, мордвы, удмуртов. После них, с трудом соблюдая тихую поступь, следовала низкорослая подвижная татарская конница, движущийся лес копий. Ее вел Мурза Гиреев. А потом — казаки, которыми предводительствовал украинец Зиновий. Он весело крикнул Минину:
— Здорово, братику! Гляди, каких славных та лыцарей до себе прийняли! — И он с гордостью кивнул на товарищей.
За конницей и пехотой потянулись телеги с легким нарядом и ядрами. Среди смоленских пушкарей под началом Гаврилки находился и сын Козьмы, Нефед. А в самом хвосте ополчения длинной вереницей растянулся обоз с продовольствием, с полотнищами шатров, с досками разборных мостов, с запасными одеждами и доспехами.
Минин, опустив поводья, тихо следовал позади обоза. Мысленно он подсчитывал, на какое время ему теперь хватит хлеба и мяса.
— Родион — сказал он подъехавшему Мосееву, — в Балахне бей челом... Хлеба еще надо... Сколько продадут. Да и в Василеве рыбы не достанем ли... Боюсь, не хватит нам и до Юрьевца!..
Ополчение благополучно перешло Оку. Минин последним сошел со льда.

Глава 34

Ополчение двинулось не прямой Московской дорогой, а по правому, нагорному берегу Волги, направившись к Ярославлю.
Гаврилка Ортемьев как пушкарь ехал верхом на одной из лошадей, тащивших телегу с пушкой. Он весело улыбался, посматривая кругом на своих товарищей-ополченцев. Наконец-то сбылась мечта ополченцев! Наконец-то вышли из Нижнего на выручку Москвы!
Перед выступлением в поход Пожарский объявил всему войску о том, почему он не повел ополчение прямой дорогой на Москву. По пути в Ярославль к нижегородцам должны были присоединиться многие новые ратные люди, в том числе большой отряд юрьевских татар. Кроме того, надо было наладить мир со шведами, угрожавшими нападением с тыла. Да и запастись новым оружием, новым продовольствием тоже не мешало.
Ополченцы одобрили разумное решение своих полководцев.
— Так-то лучше, — говорили они. — Тихая вода берега подмывает и плотины рвет.
Мартовское солнце сильно пригревало землю. Днем дороги распускались: снег таял, пересекали путь мелкие речушки и ручьи — идти было трудно, вязли ноги, проваливались кони, телеги в оврагах.
Однако ничто не могло поколебать настойчивости и бодрости ратных людей. И пешие, и конные, и пушки, и обозы, растянувшись длинной живой вереницей по высокому нагорью, неудержимо продвигались все дальше я дальше.
Лица воинов были суровы, упрямы; конные знаменосцы высоко держали над головами воинов сотканные нижегородскими женщинами знамена. Пушкари, сидя на телегах, любовно придерживали рукамиотлитые в Нижнем орудия.
Люди в обозах на своих плечах вытаскивали из снежной топи тяжелые, груженные доспехами и продовольствием телеги.
Остался позади Нижний Новгород, осталась позади и Балахна с Юрьевцем, а затем Кинешма, Плёс, Кострома, и, наконец, ополчение вступило в Ярославль.
Встреча в Ярославле была еще радушнее, чем в прежде встречавшихся на пути городах. И то сказать, сколько страхов натерпелись ярославцы, пока дождались ополчения! Давно поляки зарились на этот город, ключ к северным городам, не тронутым войной. Как самых дорогих, родных людей приняли ярославцы ополченцев.
Минин и Пожарский, как это было и в Нижнем, собрали «общий совет», который впоследствии стал называться «советом всея земли». В состав его вошли избранные народом представители разных городов и ополченские воеводы. Здесь же, в Ярославле, для управления государством было избрано правительство. Оно состояло из нескольких приказов, то есть учреждений, ведавших денежными, земельными и другими государственными делами.
Правительство это рассылало свои грамоты по всей стране, призывая жителей даже самых отдаленных уголков государства на борьбу с общим врагом, с польскими панами.
Гаврилке приходилось не раз бывать в карауле у воеводской избы. Он видел, как Пожарский даже ночью писал со своими дьяками воззвания в иные города и как скрывались во тьме ночной всадники, увозившие его грамоты.
Гаврилка же был свидетелем того, как подосланный врагами ополчения казак покушался на жизнь Пожарского, когда он осматривал пушки перед выходом из Ярославля в Москву. Покушение не удалось: Пожарского спас другой казак, загородив собой воеводу.
Четыре месяца простояло ополчение в Ярославле. Много было сделано полезного за это время, а главное, ополчение окрепло численно, запаслось хлебом и хорошо оделось и вооружилось.
В конце июля 1612 года, в один из ярких солнечных дней, улицы Ярославля огласились звуками боевых труб и боем литавр. Нижегородское ополчение начало готовиться к походу. Все население города высыпало на городские валы. Загудели колокола, заиграли рожки гудошников, и понеслась их песнь, но окрестностям:
«Уж оседланы кони добрые,
Уж отточены копья меткие.
Рать усердная лишь приказа ждет,
Чтоб пуститься ей в путь намеченный».
Опять Гаврилка, и его товарищи взвалили свою «сестричку» (так они звали пушку) на телегу, запрягли коней, и опять Гаврилка сел на одного из запряженных цугом коней.
Двинулись!
«Ах, прости-прощай
Уж ты, батюшка мой
Ярославль-город!..»









ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Н А Ш  Д Е Н Ь
               
Глава 1
 
20 августа 1612 года ополчение увидало Москву. К заставе, навстречу ополчению, выехал князь Трубецкой, веселый, нарядный, на белом коне, окруженный своими атаманами. Встреча была дружественной, но на приглашение Трубецкого стать лагерем у него в таборах, восточнее Кремля, Пожарский ответил отказом. Трубецкой сразу переменился — сухо улыбнулся, надменный, с недобрыми маленькими глазками. Он молча повернул коня и ускакал обратно в свой лагерь.
Теперь один Трубецкой верховенствовал в подмосковном ополчении: Ляпунов был убит, а Заруцкий, сметив, что с приходом в Москву нижегородцев ему несдобровать, бежал в южные степи.
Ополчение расположилось в том месте, которое заранее наметили Пожарский и Минин, — в соседстве с прежде посланными нижегородскими полками, у Арбатских ворот. Здесь сообща с московскими разоренцами в одну ночь возведено было сильное укрепление. На другой день Трубецкой опять прислал приглашение соединиться с ним на Яузе, и оно снова было отклонено Пожарским.
Князь и Козьма рассудили по-своему. Посланный королем в помощь полякам, сидевшим в Кремле, гетман Хоткевич движется с запада по Можайской дороге, и войска надо ставить с западной стороны. Укрепиться следовало именно здесь. Оставить же западную сторону открытой, уйдя на восток, за Кремль, к Трубецкому, стало быть, открыть Хоткевичу свободный доступ к Кремлю. А ведь он вез продовольствие для осажденных поляков.
Нижегородцы заняли Белый город, от Тверских до Пречистенских ворот, полукругом, крепко окопавшись и огородившись со стороны, откуда ждали прихода Хоткевича.
Работали круглые сутки все как один.
Польские паны пустили слух, будто Пожарский пренебрегает казаками, а земские люди держат камень за пазухой против оборванной, полуголодной казацкой голытьбы.
Сам Трубецкой говорил то же, науськивая казаков на земское ополчение.
— Я стою под Москвою немалое время, — обозлен, но воскликнул Трубецкой, убедившись в непреклонности Минина, — а взял только Белгород и Китай-город. Что будет у мужика того, увижу его промысел!..
Весь свой гнев он излил на Минина.
Глава 2
Воспоминания попаданца

Осенью 1612 года наши противники предприняли попытку государственного переворота в Москве, нескольких городах центральной и западной части России. Они организовали тайные общества, рекрутировали своих сторонников среди бояр и дворян, бывших чинов приказов и служилых людей, оказавшихся ненужными новой власти, привлекли даже разбойных любителей чужого добра и гуляющих казаков, готовых за плату зарезать родного отца, вооружили их и запланировали согласованное, одновременное выступление в крупных городах. Наша Управа государственной безопасности под началом Семена Ододурова с самого начала заговора отслеживала действия смутьянов, в их ряды внедрили своих доносчиков, но дали возможность созреть мятежу, чтобы потом одним ударом уничтожить всех недовольных.
В ночь накануне дня мятежа усиленные войсками отряды безопасности совершили налет на схроны и базы заговорщиков, окружили и уничтожили преступные банды, арестовали вожаков и их подельников. Следователи Управы оперативно устроили допрос задержанных, по их признаниям последовали новые аресты злоумышленников. В течении нескольких суток была нейтрализована вся сеть заговора, опутавшая почти половину городов страны, счет задержанных и уничтоженных бунтовщиков перевалил за пять тысяч и продолжал расти. Среди них оказались не только бояре и дворяне, но и представители других сословий, духовенства, даже чины Управ, войсковые командиры, пользовавшиеся доверием новой власти и предавшие ее. Следствие велось два месяца, затем его материалы передали в земские суды по обвинению заговорщиков в государственной измене.

Глава 3

Прав оказался старик Струся, который, несмотря на страшный голод со своим отрядом оставался вместе с осажденными поляками в Кремле. Трубецкой приступил к регулярной осаде, перерезал все дороги, закрыл все выходы, повел к кремлевским стена хитрые подкопы, но штурмов не прекратил. Он решил взять осажденных измором, дергать их и держать в страхе, не давая сомкнуть глазу и всячески изнуряя, покуда оружие само не выпадет из усталых рук. Вечером он снова ударил на позицию Володырского, но, как и накануне, успеха не добился, да и казаки с меньшею уже шли охотой. На следующий день обстрел не прекращался ни на минуту. Траншеи подведены были уже так близко, что и ружейные пули достигали макушек зубчатых стен. Не настоящее сражение то было, а беспрерывная перестрелка.
За день у солдат не было ни минуты передышки, а когда наконец дождались вожделенного захода солнца, начался новый яростный приступ - о вылазке нечего было и думать.
Ночью 16 июля два удалых полковника, Ляпунов и Заруцкий, ударили на позицию Володырского, что располагалось на пред кремлевских валах и опять потерпели пораженье. Сотни храбрейших казаков полегли на поле, остальные, преследуемые осажденными поляками отступили в свой лагерь, располагавшийся на берегу Москва-реки.
Но все это ничто было в сравненье с ужасной бурей, разразившейся над окопами 19 июля. Предыдущей ночью казаки насыпали против позиций Володырского высокий вал и неустанно поливали с него осажденных огнем из пушек крупного калибра, когда же день подошел к концу и первые звезды блеснули на небе, около тысячи казаков были брошены на приступ. Одновременно вдали показалось с полсотни страшных осадных башен, которые медленно катили к окопам. С боков у них наподобие чудовищных крыльев торчали настилы для преодоления рвов, а верхушки дымились, гудели и сверкали, извергая огонь из легких орудий, пищалей и самопалов. Башни подвигались среди моря голов, словно великаны полковники, то озаряясь красным отблеском пушечных выстрелов, то исчезая в дыму и мраке. Солдаты, указывая на них издалека друг другу, шептали:
- Гуляй-городки пошли! Смелет нас Трубецкой на валах, как былинку.
- Глянь, с каким грохотом катятся: точно громы небесные!
- Из пушек по ним! Из пушек! - раздавались крики.
Кремлевские пушкари посылали с верхотуры каменных стен, навстречу страшным машинам ядро за ядром, гранату за гранатой, но увидеть их можно было, лишь когда выстрелы вспарывали темноту, и ядра большей частью не достигали цели.
Меж тем казаки подкатывались все ближе плотной лавиной, словно черный вал, набегающий из морской дали темной ночью.
Бой закипел вдоль всей пред береговой линии укреплений осажденных. Казаки, хвативши горелки, кинулись в атаку еще остервенелей, чем в первый день, но и отпор получили еще более стойкий. Стволы мушкетов жгли руки солдатам, дыхание в груди прерывалось, у офицеров слова команд застревали в пересохших глотках.
Час проходил за часом, но натиск не ослабевал: огромные потери в казацких рядах Трубецкого мгновенно восполнял новыми силами. Ярости противостояла ярость, грудь с грудью схватывались воины, муж с мужем сливались в смертоносном объятии...
Так разъяренные волны морские штурмуют скалистый остров.
Вдруг земля задрожала у дерущихся под ногами и небо озарилось синим пламенем, словно у всевышнего не стало сил глядеть долее на творимые людьми зверства. Жутким грохотом заглушило человеческий крик и гул орудий. Это небесная артиллерия начала устрашающую канонаду. Раскаты грома покатились с востока на запад. Казалось, небо, расколовшись, вместе с тучами валится на головы участникам битвы. То весь мир представлялся пламенеющим костром, то становилось темно, как в преисподней, и вновь красные зигзаги молний раздирали черный полог ночи. Поднялся вихрь, срывая шапки, знамена, и в мгновение ока сотни их разметал по полю и берегу, скинуло в воды Москва-реки. Молнии вспыхивали одна за другой - и вот уже все смешалось в единый хаос: удары грома, зарницы, вихрь, мрак и пламень; небеса взъярились - так же, как люди.
Гроза, подобно которой с незапамятных времен не бывало, разбушевалась над Москвой и окрестностями Кремлем и около кремлевскими земляными валами, опоясывающие каменные стены в три ряда. Бой прекратился. Наконец разверзлись небесные хляби - не струи даже, а потоки хлынули на землю. Мир скрылся за стеною воды, в двух шагах ничего нельзя было увидеть. Трупы поплыли по рвам. Штурм прекратился; казаки целыми полками и эскадронами бежали обратно в расположенный в пригороде табор. Мчались вслепую, сталкиваясь друг с другом, и, принимая своих за врагов, рассыпались во тьме по полю; за ними, увязая в жидкой грязи, опрокидываясь, катились пушки и возы с боевым снаряжением. Вода размыла осадные земляные сооруженья, бурлила во рвах и траншеях, просачивалась в землянки, хоть те и были окружены рвами, и с шумом неслась по равнине, точно спеша догнать удирающих казаков.
Ливень становился все сильнее. Пехота покинула валы, ища укрытия в палатках, лишь кавалерия Ляпунова и Заруцкого не получала приказа к отступленью. Всадники стояли бок о бок, словно посреди озера, отряхивая с себя воду. Мало-помалу гроза стала униматься. После полуночи дождь наконец прекратился. В разрывах туч кое-где проглянули звезды. Прошел еще час - и вода немного спала. Тогда перед эскадронами конницы нежданно появился сам князь Трубецкой.
- Что пороховницы, - спросил он, - не намокли?
- Сухи, ваша светлость! - ответил Заруцкий.
- Это хорошо! Долой с коней и марш по воде к нашим тайным подкопам, да подожгите там мешки с порохо. Заруцкий личной пойдет с вами.
- Слушаюсь! - сказал Заруцкий.
Долго пришлось пришлось ждать Трубецкому, обещанного московским воеводам фейерверка. Лишь в одном месте, под Спасскими воротами, раздался взрыв, сорвав нижние дверные навесы да заклинив деревянные, в бревно толщиной засовы. Под остальными кремлевскими воротами, ничего не произошло. Как потом докладывал Заруцкий, порох везде отсырел. Неожиданного прорыва в кремль, хотя бы через одни ворота, не случилось.

Глава 4

Голодная осада, трупы в Кремле и начало правления Романовых

Серьезные беды выпали на долю Кремля и московских укреплений во время Смутного времени начала XVII в. Если не считать восстания против Лжедмитрия I 17 мая 1606 г., первым боевым испытанием московских укреплений стала двухмесячная осада Москвы осенью 1606 г. восставшими во главе с И.И. Болотниковым. За ней последовала осада города новым самозванцем – Лжедмитрием II, продолжавшаяся с начала июня 1608 г. по конец декабря 1609 г.
Восстание москвичей против польско-литовских интервентов 19 марта 1611 г. привело к уничтожению большей части московских укреплений. Пытаясь заставить восставших отступить от российской столицы, поляки решили сжечь Москву, за исключением Кремля и Китай-города.
Посад был подожжен сразу в нескольких местах. Пламя сплошным морем охватило скученные деревянные постройки и, раздуваемое ветром, быстро распространилось во все стороны.
Московские укрепления сильно пострадали осенью 1612 года, когда началась правильная осада Кремля и Китай-города силами Второго ополчения. У пушечного двора в Георгиевском монастыре, у церква Всех святых были поставлены пушки, которые непрерывно били по стенам, осыпая их ядрами.
В первое время осажденные поляки питались старыми запасами. Дальше в ход пошли собаки, кошки и голуби. Как писал польский историк Валишевский, не сдававшиеся солдаты вываривали найденный в Кремле пергамент, получая из него растительный компонент в качестве скудной пищи. При этом страдали не только поляки. Вместе с ними за кремлевскими стенами голодали и русские, оказавшиеся в заложниках. Они еще и рисковали собственными жизнями, потому как обезумевшие от безысходности инородцы могли пойти на любые шаги.
Страшные картины человеческого отчаяния описывал после русского плена вражеский полковник Будзило, присутствовавший в те дни в Кремле. Он утверждал, что отцы поедали собственных детей, господа питались слугами. Использовались в пищу и трупы умерших от голода товарищей. Далее поляки переключились на русских. Боярские семьи закрывались на своих подворьях от голодных безумцев на все замки. В одном из таких скрывался и Михаил Романов – будущий первый царь из Романовых.
Конец этому ужасу был положен волей русских войск. 1 ноября 1612-го народное ополчение взяло Китай-город штурмом, вынудив польских оккупантов открыть ворота Кремля. Малочисленные выжившие отправились под конвоем по российским острогам, часть из них даже вернулись позже на родину. Были спасены и бояре с Федором Мстиславским во главе, одним из организаторов сдачи Москвы полякам. 11 июля 1613-го в стенах Успенского собора Московского Кремля на царствование венчали Михаила Федоровича, что знаменовало приход к власти в России династии Романовых.

Глава 5

Через несколько дней, после бури, когда земля хоть ненамного, но подсохла, опять пришлось осажденным восстанавливать старые оборонительные валы. Копали и днем под обстрелами Трубецкого и ночью, когда повсюду, вокруг кремлевских стен кружили казацкие разъезды Заруцкого.
Казаки не сидели, сложа руки. Подкравшись бесшумно темной ночью со вторника на среду, они окружили лагерь вторым валом, много выше прежнего. И оттуда на заре, возвестив о себе громким криком, подняли стрельбу и стреляли целых четыре дня и четыре ночи. Много враги нанесли друг другу урона, потому что состязались наилучшие, какие только были на каждой стороне, стрелки.
Время от времени эскадроны казаков и пехотные полки устремлялись на штурм, но до валов не доходили, только пальба разгоралась все жарче.
Наблюдая с кремлевских стен, польские офицеры видели, что у Трубецкого еще достаточно сил для непрерывных штурмов. Атакующие непрестанно сменял людей: одни отправлялись на отдых, другие посылались в бой. А в осажденном Кремле неоткуда было взять подмены: те же солдаты, что стреляли с валов и зубчатых каменных стен, поминутно срывались с мест, дабы отразить приступ, хоронили убитых, рыли колодцы и подсыпали повыше валы, чтобы надежней иметь заслону. Спали, а вернее дремали, у валов и на стенах под градом пуль, сыпавшихся так густо, что по утрам их метлой можно было сметать подле стен. Четыре дня кряду никто не мог переменить одежды, которая мокла под дождем, сохла на солнце, в которой днем было жарко, а ночью зябко, четыре дня никто еды вареной не видел. Пили горелку, подмешивая к ней для крепости порох, грызли сухари и рвали зубами высохшее вяленое мясо, и все это в дыму, под выстрелами, под свист пуль и громыханье пушек.
И «легче легкого было прямо в лоб или в бок получить угощенье». Солдат обматывал окровавленную голову грязной тряпицей и тотчас же возвращался в строй. Страшный был у воинов вид: изодранные колеты и заржавелые доспехи, мушкеты с разбитыми прикладами, глаза, красные от бессонницы, но каждый во всякое время начеку, постоянно крепок духом и днем ли, ночью ли, в дождь или ведро - всегда готов к бою.
Все еще с надеждою на их скорое освобождении из кремлевской клетки глядели драгуны на своего «полководца» Струся. А он продолжал их кормить обещания, непременной помощи от короля Сигизмунда.
Всякий приказ Струся исполнялся с молниеносной быстротою. Однажды случилось князю при вечернем объезде валов услышать, что огонь со стороны защитников Спасских ворот слабеет. Подъехав к солдатам, он спросил:
- Отчего не стреляете?
- Порох весь вышел - за новым послали в Кремль.
- Дотуда поближе будет, порох достать! - молвил Струся, указав на казацкие валы.
Не успел он докончить приказ, вся хоругвь скатилась с валов, бросилась стремглав к неприятелю и обрушилась на пехоту трубецкого подобно смерчу. Казаки были перебиты огораживающими окопы колами, саблями, наполовину разбитыми прикладами мушкетов, а четыре орудия заклепаны. По прошествии получаса победители, немалые, правда, понеся потери, возвратились в лагерь с изрядными запасами пороха в охотничьих рогах и бочонках.
День проходил за днем. Стягивалось вокруг лагеря кольцо казацких эскадронов и пехоты, словно клин в дерево, врезались в валы их траншеи. Стреляли уже со столь близкого расстояния, что, не считая штурмов, в каждой хоругви ежедневно погибало еще человек десять. Польские ксендзы не русские монахи успевали причащать умирающих. Осажденные хоронили товащей, тут же у каменных стен или в старых, размытых дождями валах, в Кремле места для погребения хватало лишь офицерам и атаманам. Оставшиеся в живых бились на могилах павших. Еще через неделю безуспешных штурмов осажденных поляков, узнав, что к Москве приближаются дружины Минина и Пожарского, Трубецкой прекратил атаки. Оставив лишь подле ворот кремлевских, которые так и не удалось подорвать с помощью тайных подкопов и пороха, лишь казацкие разъезды.

Глава 6

На следующий день, утром, после очередного неудавшегося штурма разрозненного войска, казаков князя Дмитрия Трубецкого и по своей воле примкнувшим к нему одной из дружин Минина и Пожарского, польские офицеры Володыевский и Заглоба стояли на высокой стене Московского Кремля между солдатами, внимательно посматривая в сторону неприятельского стана, откуда приближались массы черни. Их непосредственный начальник капитан Скшетуский был на совещании у Струся, который, несмотря на страшный голод со своим отрядом оставался вместе с осажденными поляками, а его товарищи, пользуясь временным спокойствием, говорили о событиях вчерашнего дня и о движении в неприятельском лагере.
– Даст Бог, его величество король вызволит нас из этой западни – тут уж мы не замедлим до ополченских возов добраться. Они, страсть, сколько разных яств всегда за собою возят, больше заботясь о брюхе, чем о Польше.
Володыевский сделался серьезен.
– Раз мы друг другу поклялись, – сказал он, – что все до единого ляжем костьми, а врагу не уступим, так, значит, оно и будет. Всяк должен приготовить себя к тому, что еще горшие времена настанут. Еда на исходе; хуже того, и порох кончается. Другим я бы не стал говорить, но перед вами могу открыться. Вскоре лишь отвага в сердце да сабля в руке у каждого из нас останутся и готовность умереть – ничего больше. Дай Бог, чтобы король поскорее в Кремль пришел, на него последняя надежда. Воинствен государь наш! Уж он бы не пожалел ни трудов, ни здоровья, ни жизни, чтобы от нас отвести беду, – но куда идти с такой малою силой! Надо пополнения ждать, а вам не хуже моего известно, как медленно собирается ополченье. Да и откуда знать его величеству, в каких обстоятельствах мы здесь оборону держим и вдобавок последнее доедаем?
– Мы готовы на смерть, – сказал Скшетуский.
– А если б его уведомить? – предложил Заглоба.
– Кабы нашелся смелый воин, – молвил Володыевский, – и рискнул пробраться через вражеский лагерь, вечную б себе славу стяжал при жизни, целое войско спас и от отечества отвратил катастрофу. Хотя бы и ополчение не в целости еще собралось – самая близость короля может развеять смуту. Но кто пойдет? Кто отважится, когда Трубецкой так загородил все выходы и дороги, что и мыши из окопов не ускользнуть? Подобное грозит неминуемой смертью – это ясно!
–А для чего нам голова дана? – сказал Заглоба. – У меня уже одна мыслишка в уме сверкнула.
– Какая же? – спросил Собесский – А вот такая; мы ведь что ни день берем пленных. Что, если которого-нибудь подкупить? Пусть представится, будто от нас бежал, а сам – к королю.
К этому моменту вернулся после совещания Скшетуский и разговор тут же утих. Словно бы все разом вспомнили о вчерашнем зловещем предзнаменовании. Восьмого июля 1612 года, над городом и лагерем бушевала страшная буря. Дождь лил потоками и разрушил часть земляных работ недавно возведенного подле Кремля, уже четвертого по счеты оборонительного вала. Москва-река выступили из берегов. Вечером молния ударила в пехотный отряд белзского каштеляна Фирлея, убила нескольких человек и расколола установленное на валу знамя. В лагере сочли это дурным предзнаменованием – очевидным знаком гнева Божьего, тем более что Фирлей был пехотным священником. Заглоба предлагал послать к нему депутацию с требованием и просьбой обратиться на путь истинный. «Ибо не может быть Божьего благословения для войска, предводитель которого пребывает в противных Небу заблуждениях». Многие разделяли это мнение, и только престиж особы каштеляна и булава воспрепятствовали отправлению депутации. Но это еще более ослабило бодрость войск. Гроза бушевала без перерыва. Валы, хотя укрепленные камнями, лозой и кольями, размякли до такой степени, что пушки врылись в землю и под них пришлось подкладывать доски. Во рвах глубина воды достигла человеческого роста. Ночь, не принесла спокойствия. Вихрь гнал с востока все новые гигантские тучи, которые, клубясь и со страшным грохотом проносясь по небу, извергали на Кремль и его обложенных со всех сторон поляков, истратив весь свой запас дождя, громов и молний…
– Это не предвещает нам ничего хорошего, – сказал Заглоба, указывая на идущую толпу неприятелей. – Наверно, они опять двинутся на штурм, а у нас уже отнялись руки, махать саблями.
Глава 7
Воспоминания попаданца

Прошла жаркая по запалу событий осень, пришла зима, время успокоения природы и людских страстей. Остались позади тревоги, схватка с тайными врагами, суды и приговоры. Жизнь стала налаживаться, входить в мирное русло. Главное, что можно подытожить из минувших событий, и страна, и мы, правящие ею, вышли из испытаний окрепшими, невзгоды не ослабили нас, напротив, теперь с большей отдачей можно поднимать страну, вести людей к лучшей доле. На какое-то время устранили тех, кто вязал нам руки, вставлял палки в колеса. Позже объявятся новые обиженные, отверженные и бузотеры, любители жить припеваючи за счет других. Пока же этот балласт сметен, появилась возможность ускорить наш путь к могуществу страны, ее воссозданию и прирастанию, заставить окружающий мир считаться с нами.
Но это в будущем, сейчас отдыхаю душой, снимаю напряжение двух последних лет, с начала царствования. Почти отстранился от текущих государственных дел, мои помощники-сподвижники справляются сами. Спокойно осмысливаю пройденный этап, самый важный в моем становлении как государя великой страны. Что-то переоцениваю, свежим взглядом нахожу упущенные возможности и ошибки, но в целом доволен, почти все запланированное удалось реализовать.
Много времени уделяю своей семье - матушке, жене и малышу, почти весь день с ними. Матушка с прошлого года обитает в своих хоромах, у нее образовался круг приближенных дам, устраивает им посиделки и приемы, часто сама выезжает к ним. В мои дела не вмешивается, иногда обиняком протежирует родных своих подруг. Я по возможности иду ей навстречу, но не в ущерб интересам службы. Матушка прекрасно понимает меня и попусту не беспокоит, старается прежде сама разобраться. Каждый день навещаю ее, она радуется моему приходу, старается угостить чем-то особым, а после мы ведем душевные разговоры о родных, общих знакомых, о происходящих событиях. У матушки острый ум и наблюдательный глаз, замечает в будничном какие-то важные приметы, беседы с ней всегда интересны мне.

Глава 8

В столичной польской усадьбе, в гостином покое, поздним вечером сидели, запершись для тайной беседы, трое вельмож. Несколько свечей ярким пламенем освещали стол, заваленный картами, представляющими окрестность; подле карт лежала высокая шляпа с черным пером, зрительная труба, шпага с перламутровой рукоятью, на которую брошен был кружевной платок, и пара перчаток лосиной кожи. За столом в высоком кресле с подлокотниками сидел человек лет сорока, невысокий и сухощавый, но крепкого, видно, сложенья. Лицо он имел смуглое, желтоватого оттенка, утомленное, глаза черные и черный же шведский парик с длинными буклями, ниспадающими на плечи и спину. Редкие черные усы, подкрученные на концах, украшали верхнюю его губу; нижняя вместе с подбородком сильно выдавалась вперед, сообщая всему облику характерное выражение львиной отваги, гордости и упрямства. Лицо это, отнюдь не красивое, было весьма и весьма необыкновенно. Чувственность, указывающая на склонность к плотским утехам, странным образом совмещалась в нем с какою-то сонной, мертвенной даже неподвижностью и равнодушием. Глаза казались угасшими, но легко угадывалось, что в минуты душевного подъема, во гневе или веселии, они способны метать молнии, которые не всякий взор мог бы выдержать. И в то же время в них читалась доброта и мягкость.
Черный наряд, состоящий из атласного кафтана с кружевными брыжами, из-под которых выглядывала золотая цепь, подчеркивал своеобразие сей примечательной особы. Несмотря на печаль и озабоченность, сковывавшие черты лица и движения, весь его облик означен был величественностью. И не диво: то был сам король, Ян Казимир Ваза, около года назад занявший престол после брата своего Владислава.
Несколько позади его, в полутени, сидел Иероним Радзеёвский, староста варшавский, низкорослый румяный толстяк с жирной и наглой физиономией придворного льстеца, а напротив, у стола, третий вельможа, опершись на локоть, изучал карту окрестностей, время от времени подымая взор на государя.
Облик его не столь был величествен, но отмечен признаками достоинства едва ли не более высокого, чем монаршие. Изборожденное заботами и раздумьями холодное и мудрое лицо государственного мужа отличалось суровостью, нисколько не портившей его замечательной красоты. Глаза он имел голубые, проницательные, кожу, несмотря на возраст, нежную; великолепный польский наряд, подстриженная на шведский манер борода и высоко взбитые надо лбом волосы придавали сенаторскую внушительность его правильным чертам, словно высеченным из камня.
То был Ежи Оссолинский, коронный канцлер и князь Римской империи, оратор и дипломат, восхищавший европейские дворы, знаменитый противник Иеремии Вишневецкого.
Недюжинные способности с юного возраста привлекли к нему внимание предшествующих правителей и рано выдвинули на самые высокие должности; данною ему властью он вел государственный корабль, который в настоящую минуту близок был к окончательному крушенью.
Однако канцлер словно создан был для того, чтобы такого корабля быть кормчим. Неутомимый трудолюбец, умный и прозорливый, умеющий глядеть далеко вперед, он спокойной и уверенной рукой провел бы в безопасную гавань всякое иное государство, кроме Речи Посполитой, всякому другому обеспечил бы внутреннюю крепость и могущество на долгие годы... если бы был самовластным министром такого, например, монарха, как французский король либо испанский.
Воспитанный вне пределов страны, завороженный чужими образцами, несмотря на весь свой прирожденный ум и смекалку, несмотря на многолетний практический опыт, он не смог привыкнуть к бессилию правительства в Речи Посполитой и за всю жизнь так и не научился считаться с этим обстоятельством, хотя то была скала, о которую разбились все его планы, намерения, усилия; впрочем - в силу этой же причины - он сейчас уже видел впереди крах и разорение, а впоследствии и умирал с отчаянием в сердце.
Это был гениальный теоретик, не сумевший стать гениальным практиком, - оттого и попал он в заколдованный безвыходный круг. Увлеченный какой-нибудь мыслью, обещающей в будущем принести плоды, он стремился к ее воплощению с упорством фанатика, не замечая, что спасительная в теории идея на практике - при имеющемся положении вещей - может быть чревата роковыми последствиями.
Желая укрепить правительство и государство, он разбудил в Московии страшную казацкую стихию, не предусмотрев, что дикая ее сила не только против шляхты, богатейших магнатов, злоумышлений и шляхетского самодовольства обратится, но и против насущнейших интересов самого государства.
Поднялся из степей и долин российских народные дружины Минина и Пожарского и вырастил из них богатырей сказачных. Речь Посполитая терпела поражение за пораженьем. Желтые Воды, Корсунь, Пилявцы. Первым делом московский князь Трубецкой попытался соединиться с дружинами, получив в помощь лишь часть их. Удар обрушивался за ударом - ничего иного, кроме как воевать, не оставалось. Прежде всего надлежало обуздать страшную казацкую стихию, чтобы использовать ее в дальнейшем, а канцлер, увлеченный своими замыслами, все еще вел переговоры и медлил. И все еще верил - даже Трубецкому!
Действительность в прах разбила его теорию: с каждым днем ясней становилось, что результаты усилий канцлера прямо противоположны ожидаемым, - и самое красноречивое тому доказательство явила осада Кремля.
Канцлер согнулся под тяжким бременем забот, горьких разочарований и всеобщей ненависти.
И потому поступал так, как поступают во дни неудач и крушений люди, чья вера в себя не угасает даже в преддверии полного краха: искал виноватых.
Виновата была вся Речь Посполитая и все ее сословия, ее прошлое и ее государственное устройство; однако известно, что тот, кто из опасения, как бы лежащий на склоне обломок скалы не рухнул в пропасть, не рассчитавши сил, захочет вкатить его на вершину, лишь ускорит его паденье.
Итак, они сидели в одной из варшавских усадьб, удрученные и печальные, не зная толком, что делать, потому что у короля было всего двадцать пять тысяч войска. Вербовщики были разосланы слишком поздно, и лишь часть ополчения к тому времени успела собраться. Кто был причиною промедленья, не было ли это очередной ошибкой неуступчивой политики канцлера - сия тайна осталась меж королем и министром; так или иначе, в ту минуту оба чувствовали свою беззащитность перед мощью Трубецкого и подходивших к Московии дружин Минина и Пожарского.
И самое главное: не имели точных о нем сведений об их численности. В королевском лагере до сих пор не знали, вся ли народная рать соединилась с войском Трубецкого. Вопрос этот был равнозначен вопросу: жить или умереть. С одним Трубецким на худой конец король мог бы попытать счастья, осилить… Чары королевского имени много значили для казаков - страх перед ним, пожалуй, был сильнее, нежели страх перед ополчением, сборищем своевольной и необученной дружины крестьянского да мастерового люда.
Между тем вести приходили самые разноречивые, наверное, же никто не знал ничего. Предусмотрительный Трубецкой собрал всех своих людей в одном месте, умышленно не выпуская из виду ни единого казацкого разъезда, чтобы не дать королю случая захватить «языка».
Так что не без причины лик короля в тот вечер был мрачнее тучи: ничто больней не ранит монаршьего достоинства, нежели сознание собственного бессилья. Ян Казимир откинулся в изнеможении на спинку кресла, уронив руку на стол, и молвил, указывая на карты:
- Бессмысленно это, бессмысленно! Достаньте мне языков.
- Ничего большего и я не желаю, - ответил Оссолинский.
- Разъезды вернулись?
- Вернулись ни с чем.
- Ни одного пленного?
- Окрестные только крестьяне, которые ничего не знают.
- А пан Пелка вернулся? Он ведь непревзойденный охотник за языками.
- Увы, государь! - отозвался из-за кресла староста варшавский. - Пан Пелка не вернулся и не вернется - он погиб.
Воцарилось молчание. Король уставил мрачный взор на горящие свечи и забарабанил пальцами по столу.
- Неужто вам нечего посоветовать? - промолвил он наконец.
- Надо ждать! - торжественно произнес канцлер.
Чело Яна Казимира избороздилось морщинами.
- Ждать? - переспросил он. - А тем временем славяне вернут себе Кремль!
- Еще немного они продержатся, - небрежно заметил Радзеёвский.
- Помолчал бы, любезный староста, когда ничего хорошего сказать не можешь.
- А я как раз хотел дать совет, ваше величество.
- Какой же?
- Отправить надобно кого-нибудь в Московию будто к Трубецкому на переговоры. Посол и узнает все...
Король обратил вопрошающий взор на канцлера, который поднял на него свои строгие голубые глаза и сказал:
- Совет недурен, да Трубецкой, вне всякого сомнения, посла задержит и все старания пропадут напрасно.
Ян Казимир махнул рукой.
- Мы видим, - медленно произнес он, - что вам предложить нечего выслушайте тогда наше решенье. Я прикажу трубить поход и поведу все войско на Московию. Да свершится воля божия! Так и узнаем, держат Кремль наши сородичи или он уже освобожден от них.
Канцлер знал, сколь безудержной отвагой обладал король, и не сомневался, что сказанное исполнит. С другой стороны, из опыта ему было известно, что, если государь что-нибудь замыслит и станет на своем упорствовать, никакие отговоры его не поколеблют. Потому он и не стал сразу противиться, даже похвалил самую мысль, но спешить не посоветовал, доказывая, что можно то же самое сделать завтра или день спустя, - а тем временем вдруг да прибудут добрые вести. С каждым днем должен усугубляться разброд среди черни, напуганной неудачами под Кремлем и слухами о приближении королевского войска. Смута растает от сияния имени его величества, как снег от солнечных лучей, - но на это требуется время. В руках же монаршьих судьба всей Речи Посполитой, и, будучи перед богом и потомками за нее в ответе, он не вправе подвергать себя опасности, тем паче что, случись беда, защитникам Кремля уже неоткуда будет ждать спасенья. Канцлер говорил долго и выразительно: образцом краснословия могли бы послужить его речи. И в конце концов он убедил короля, хотя и утомил. Ян Казимир опять откинулся на спинку кресла, пробормотав нетерпеливо:
- Делайте, что хотите, лишь бы завтра у меня был язык.
И снова настало молчанье. За окном повисла огромная золотая луна, но в покое потемнело - свечи успели обрасти нагаром.
- Который час? - спросил король.
- Скоро полночь, - ответил Радзеёвский.
- Не буду сегодня ложиться. Объеду лагерь, и вы со мною. Где Убальд и Арцишевский?
- В лагере. Пойду скажу, чтобы подали лошадей, - ответил староста.
И направился к двери. Вдруг в сенях сделалось какое-то движение, послышался громкий разговор, торопливые шаги, наконец дверь распахнулась настежь, и вбежал запыхавшийся Тизенгауз, королевский стремянный.
- Всемилостивейший король! - воскликнул он. - Гусарский товарищ из Кремля пришел!
Король вскочил с кресла, канцлер тоже поднялся, и из уст обоих вырвалось одновременно:
- Быть не может!
- Истинно так! Стоит в сенях.
- Давай его сюда! - вскричал король, хлопнув в ладоши. - Пусть снимет с души тяжесть!
Глава 9
Воспоминания попаданца

Оленька снова на сносях, к весне должна родить. Двигается величаво как пава, ушла порывистость, стремление бежать куда-то по первому позыву. К ней приходит жизненная мудрость, продумывает свои действия, только потом приступает к ним. Но открытость души, ласка и забота об окружающих остались, как и прежде, рядом с ней ощущается добрая аура, становится светлее и радостнее. Может быть, Оленька уступает матушке умом и волей, но люди больше тянутся к ней, она, как солнышко, притягивает своей добротой и вниманием. На улице, в Храмах увечные и другие страждущие всегда обращаются к ней за милостыней, Оленька никому не отказывает, уделяет каждому толику. Я разрешил жене покидать свои хоромы, когда ей заблагорассудится, она каждый день с прислужницами и компаньонками навещает Храмы, иногда выходит в город по хозяйственным и другим заботам.
Вместе с Оленькой холим нашего первенца, Панкратушку. Хотя он не совсем первый, у нас был еще Вася, но он родился, а вскоре умер, когда Михаил «сидел» в Новгороде, так что для моего предшественника и, соответственно, меня Панкрат подсознательно воспринимается как первак. Ему уже второй год, растет на радость нам крепким и здоровым, почти не болел, только пару раз простывал, да немного занедужил, когда прорезались зубки. Ребенок подвижный, непоседа, бегает по хоромам, облазил все три этажа, по всем клетям (так сейчас называют комнаты), доставляя немалые заботы нянькам. Много говорит, правда, не совсем разборчиво, Оленька его понимает, я через слово, но общий язык нахожу. Каждый день втроем, без нянек, гуляем по Кремлю, все встречные низко кланяются, желают здравия и многих лет. Пакратушка бежит впереди, ему все вокруг интересно, мы за ним, иногда даже некогда ответить кланяющимся.
Накануне Рождества, в сочельник, собрались вместе у матушки, после восхождения первой звезды (в честь Вифлеемской звезды, воссиявшей над пещерой, местом рождения Спасителя мира) сели за стол, осыпали его сеном в память о вертепе и яслях, а затем покрыли белоснежной скатертью. Выставили на стол сочиво – рассыпчатую постную кашу, к которой добавляли ядра грецкого ореха и мед, разговлялись им после поста. Наутро отправились в Успенский собор на торжественный молебен, справляемый самим патриархом, а после вместе со всем кремлевским людом праздновали Рождество Христово гуляниями, катанием с горки, колядованием. Следующие дни, до Крещения, провели в загородном дворце в Измайлово, зимней резиденции русских царей. Там нам устроили развлечения – катание на санях, с горок, скачки, медвежью травлю, охоту.
После Крещения с новыми силами принялся за государственные дела, заслушал отчеты высших чинов Думы по всем Управам, а после вместе обсудили новые, далеко идущие планы и проекты, о которых много думал свободными вечерами в последние месяцы. Самые главные из них – возвращение исконных русских земель, освоение Сибири и Дальнего Востока, прорыв к Балтике и Черному морю, создание морского флота. Намерения на долгий срок, но надо заняться ими уже сейчас, нужно готовить страну и армию к будущим войнам – с Речью Посполитою, северными странами, на юге – с Крымским ханством и Османской империей, осваивать производство нового оружия и припасов в достаточном объеме, создавать стратегический запас. Война потребует немалых жертв и затрат, уйдет не один год, но иначе могущества России не достичь, так и останется на задворках в мировом раскладе.


Глава 10

ЕЖИ ОССОЛИНСКИЙ

В свое время Ежи Оссолинский, будучи еще надворным подскарбием, выцыганил себе титул князя Священной Римской империи. Всё бы ничего, но, пойдя в гору, он начал им бравировать. Чем вызвал лютый баттхёрт у славящейся своим демократизмом шляхты. Став подканцлером, Оссолинский попытался протащить проект Ордена Непорочного Зачания, придравшись к которому, Сейм обвинил его в тиранических замашках. Пришлось подканцлеру публично отрекаться от княжеского титула.
Но не такой был человек Ежи Оссолинский, чтобы молча проглотить такую пилюлю. Он потребовал отречения от княжеских титулов и у князей руських, чем спровоцировал «сеймовую войну» 1638 года. Княжескую оппозицию возглавил 26-летний князь Вишневецкий. В итоге было принято постановление про отмену всех иностранных титулов. Признавались лишь утвержденные Люблинской унией 1569 года (как известно, в Королевстве Польском князей уже к тому времени не было). Дело тянулось до 1641 года и закончилось полной победой княжеской партии.
Одним же из множества щелчков по носу подканцлеру (а, точнее, королю) стал пышный въезд в Варшаву, который на радостях устроил Вишневецкий в компании с Домиником Заславским-Острожским. Обоих князей руських сопровождали многочисленные эскорты (которых король был лишен по закону).
Собственно, то, что Иеремия объединил вокруг себя руськие княжеские роды, можно (при желании) рассматривать, как последнее проявление руського сепаратизма. Последнее, потому что после Хмельниччины Речь Посполитая окончательно превратилась в «Польшу» и наступила другая эпоха с другим понятиями.
Хотя после Люблинской унии минуло уже 70 лет и знать na Rusi уже было в значительной мере интегрирована в польскую культуру (хотя руський язык, как язык делопроизводства продолжал использоваться), но чувство отчужденности продолжало существовать. Руськая магнатерия хотела одновременно усидеть на двух стульях. И чтобы пользоваться всеми политическими достижениями и культурными благами «польского» происхождения. И, одновременно, чтобы Речь Посполитая (в особе короля, правительства и сейма) не мешала им оставаться самовластными властелинами в своих частных владениях «на полном княжьем праве».
С другой стороны, предложение Оссолинского поддержала, в основном, польская шляхта (особенно, малопольская и мазовшанская). Их явно не устраивала степень интеграции Волынского, Киевского и Брацлавского воеводств.
Борьба за титулы для руськой магнатерии была не просто punktem honoru. Князьям было что терять. Их владения, по сути, были государствами в государстве. С собственными налогами, армиями, традициями вассалитета и субвассалитета. Оттеснение того же Иеремии от двора лишь подталкивало его к тому, чтобы воспринимать Речь Посполитую, как вынужденную реальность. С которой, в одних случаях, приходилось считаться, в других – можно было использовать, в-третьих – просто игнорировать.

Глава 11

Войско гетмана Хоткевича, по своему походному обычаю, двигалось к Москве продолговатым четыре угольником, со всех сторон окруженным повозками.
За передними повозками, внутри четыреугольникака, тянулись пушки, в середине — пехота, а за ней — панцырная конница.
Впереди войска на вороном коне ехал сам гетман Хоткевич, окидывая суровым взором окрестности Москвы. Перед ним верховой пахолик (оруженосец) вез громадную булаву, украшенную драгоценными каменьями и лентами.
Конницу, делившуюся на хоругви, или эскадроны, вели знатные шляхтичи, ротмистры. Она была пестра, разноплеменна. Тут были и закованные в тяжелые латы неповоротливые немецкие ландскнехты, и польские панцырники, и венгерцы — кто с длинными копьями, кто с палашами, иные с саблями, кинжалами и даже с боевыми молотами. У многих за спиной висели пищали, а за кушаками воткнуты были пистолеты.
Вооружение, кони, сбруя — все было дорогое, нарядное.
Около ротмистров гарцевали пахолики в кафтанах из волчьей шкуры, с орлиным крылом за спиной.
Легкая конница Хоткевича состояла из немцев, венгров, валахов и убежавших из Сечи запорожцев. На прекрасных конях они следовали рядом с тяжело двигавшимся коренным войском, с трудом сдерживая своих скакунов.
Широко раскинулись по обе стороны Москва-реки таборы нижегородцев и казаков, преградив дорогу полякам.
Хоткевич ошибся. Он думал найти под Москвой жалкие остатки ляпуновского ополчения, которые, испугавшись его, сами разбегутся из-под стен Кремля. Вышло иначе: перед ним оказалось большое сильное войско.
Он отдал приказ остановиться.
Вечерело. Посинели поля. Река, как стекло, неподвижна. В лагере русских стояла тишина, хорошо знакомая гетману тишина, соблюдаемая накануне боя серьезным противником, не склонным к уступкам.
Поляки раскинули табор на Поклонной горе. Они огородили шатры возами, связанными между собой цепью. Хоткевич приказал саперам возвести земляные укрепления. На валы втащили пушки.
Осторожный и умный воевода, он счел нужным устроить свой тыл так, чтобы в случае неудачи укрепиться и послать гонцов к королю за помощью.
В польском лагере тоже наступила тишина: ни рожков, ни песен, ни криков.
Нижегородских ратников охватило любопытство. Хотелось знать, что за противник, с кем придется тягаться силой, из-за кого столько разговоров и хлопот.
Ополченцы подползали к самой воде, вглядываясь в польские таборы. Расширенными от удивления глазами с интересом следили за тем, как польские гусары, спустившись вереницей с берега, поили коней.
Начался шепот:
— Гляди, гляди! Кони-то какие гладкие да большущие!.. Ой, господи!
— Нашими овсами, чай, откормили...
— Гляди... гляди... А сами-то ровно коты — одни усы.
— Без бороды что за человек?! Силы той нет.
— Айда, ребята, к ним! А?
— Для ча?
— Покалякаем... Почто пришли? Мало им своей деревни!
— Завтра калякать будем, на поле. Накалякаемся вдоволь...
— Слышите — смеются! Глядите— покатываются!..
— Смеялась верша над болотом, да сама там и осталась.
— Сесть бы в челнок, да приплыть бы к ним, да испробовать бы... Думается, и не доживешь до завтра... Внутри горит.
Послышались подавленные вздохи. Кто-то сердито сказал:
— Не искушай народ!.. Помело! Лежи смирно. Воевода какой объявился!..
Польские конники были веселы. Одни уходили, другие спускались с горы на смену им. И казалось, конца им не было.

Глава 12

Воспоминания попаданца

Войско в походе растянулось на добрых десять верст – 30 тысяч русских ратников, пять тысяч шведских наемников, артиллерия, кавалерия, обозы. Погода сухая, нежаркая, идти легко. С первого дня установил строгий походный порядок, с разведкой впереди по маршруту, боковым охранением, на стоянках временные заслоны, в особо опасной местности ставим «гуляй-город». В день проходим по тридцать верст, вначале давалось с трудом, особенно новобранцам, затем втянулись. Идем через Можайск, далее Вязьму, тракт обустроенный, правда, придорожные заведения - постоялые дворы, казенные магазины, а также деревеньки и села, - зачастую порушены или покинуты обитателями, война прошлась здесь не раз. Проходим известное из прежней истории место под деревней Клушино, уделив особое внимание разведке, но поляков не обнаружили, мы идем на две недели раньше прежнего срока.
И только под Вязьмой наши дозоры заметили вражеские разъезды. Приказал встать лагерем на выбранном советом воевод месте, обустроили временные укрепления, отправили разведку в разные стороны на расстояние дневного перехода, наказав по возможности взять пленных. Через несколько часов поступили первые донесения от разведчиков, обнаружен лагерь крупного отряда поляков в десяти верстах от нас. Еще через час привели пленного «крылатого» гусара, взяли его тихо, вне лагеря. Пришлось потрудиться, пока «развязали» ему язык, но все же мне удалось понять, что этот польский отряд именно тот, что нанес поражение войску Дмитрия Шуйского под Клушино, в нем около семи тысяч кавалеристов, в основном «крылатых» гусар, пехоты почти нет. Командует отрядом «обидчик» русского войска гетман польный коронный Станислав Жолкевский.
Пришел мой час мщения, но нужно отнестись к врагу со всей бдительностью. Успех решительного и изобретательного Жолкевского в прежней истории в первую очередь был обусловлен беспечностью русского войска, рассчитывавшего «шапками закидать» противника, уступающего по численности в пять раз! И когда на рассвете неожиданно налетели польские гусары, практически никакого организованного сопротивления не было, русское войско в панике бежало, избиваемое врагом на протяжении десятков верст. Среди первых бежал главнокомандующий Дмитрий Шуйский, бросив все, даже свою саблю и воеводскую булаву. Вспоминается притча, что лев во главе стада баранов сильнее барана, возглавляющего львов. Сейчас со мной то же войско, но я не допущу такого позорного разгрома, изменившего дальнейшую судьбу многострадального отечества.
Собираю воевод на совет, передаю полученную от пленного информацию. Реакция большинства из них ожидаемая - мы их одним махом побьем, дай нам только сойтись в бою. Даже многоопытный Якоб Делагарди высказался почти теми же словами: Михаил, не беспокойся, нам противник не страшен. Возьмем в плен Жолкевского, я подарю ему в утешение соболью шубу, как он когда-то мне подарил рысью.
Якоб напоминает рассказанную мне историю, что когда Жолкевский взял его в плен, то в насмешку одарил этой шубой, теперь жаждет дать отместку. Особенно расхрабрились царские воеводы, Голицын и Мезецкий, настаивают на немедленной атаке противника. Останавливаю "храбрецов" выговором, что поспешность, необдуманные решения к добру не доводят, воевать надо не числом, а умением. Продолжать пререкаться со мной не стали, но затаили свое недовольство, потом выдадут царю в своем свете. Другие воеводы стали серьезнее, совет пошел в более конструктивном русле. Общими думами решили не идти нахрапом, противник или уйдет от прямого столкновения, чтобы потом наносить неожиданные удары, пользуясь своей мобильностью, или подготовит какие-либо ловушки, а после также уйдет в отрыв.
Я предложил план, который приняли и детально проработали. Исходил из идеи, что если в прежнем варианте истории он дерзнул напасть на лагерь превосходящего противника, пользуясь внезапностью, то вероятно решится и сейчас. Нам надо позволить ему с основными силами втянуться в лагерь, а затем заблокировать и не дать уйти. Для этого за пределами лагеря нужно обустроить скрытые острожки и засеки, разместить в засаде наиболее боеспособные подразделения из опытных бойцов, которые должны дать врагу пройти к лагерю, а затем встать на его пути при отходе. В самом лагере демонстрировать неготовность к отпору, по внутреннему кругу установить надежные укрытия и артиллерию, при налете гусар всем отходить к нему и там встретить точным огнем.
               
Глава 13

Трубецкой стоял на том берегу, за Москва-рекой, где и Хоткевич, — близ Крымского брода.
Нижегородцы — на этом берегу.
Трубецкой прислал послов. Он обещал действовать против поляков заодно с нижегородцами и дал слово ударить полякам в тыл. Трубецкой просил воинской помощи у нижегородцев. Он уверял, что с честью послужит земскому делу. Пожарский согласился. Он не послушался Козьмы, который убеждал его не верить Трубецкому, человеку ненадежному. Пожарский отобрал пять сотен самых храбрых казаков и отправил их на ту сторону Москва-реки, к Трубецкому. Рано утром Замоскворечье огласилось воем резких,- пронзительных фанфар... Было в этом что-то страшное, зловещее, новое для слуха нижегородцев. Грянули выстели пушек, дерзко, вызывающе...
Минин и Пожарский стояли на сторожевой вышке. Им видно было, как по противоположному берегу стала приближаться к реке блеснувшая железом огромная масса польского войска. Грозно сверкало оружие в лучах восходящего солнца. Всадники, имея за спиной по одному пехотинцу, спустились в воду первые. За ними поползли через реку громадные, сооруженные за ночь плоты с остальной пехотой. Непривычно было видеть реку, покрытую лесом копий и знамен.
В действиях гетманского войска чувствовались сила и уверенность в собственной непобедимости. Хорошо вооруженное, закованное в заморскую броню, увенчанное славой прежних побед, оно красовалось перед нижегородцами своей отвагой, открыто, на виду у неприятеля, совершая переправу через реку.
Трубецкой бездействовал, выжидая только ему ведомого момента…
На Девичьем иоле произошло первое столкновение нижегородцев с поляками.
Пожарский видел, что ополченским всадникам не побороть превосходной конницы поляков и венгерцев, и отдал приказ спешиться.
Началась жестокая сеча. Польские гусары набросились с саблями на пеших нижегородцев. Но пригнувшиеся к земле ополченцы, пронзая вражеских коней своими длинными копьями, создали великое замешательство в эскадронах противника. Кони опрокидывались на спину, давили людей.
В самый разгар боя и полякам пришлось спешиться: тучи стрел, выпускаемых татарскими, мордовскими и чувашскими наездниками, мешали сидеть на конях. Брошенные седоками лошади бешено заметались в толпе, становясь на дыбы, брыкаясь задними ногами, наводя ужас на сражающихся.
Хоткевич бросал в бой все новые и новые подкрепления.
Бой разгорался. Бились врукопашную до полного уничтожения друг друга. При этой сече пушкарям делать было нечего.
Гаврилка с кучей своих земляков-смолян тоже пошел врукопашную. Увидели группу шляхтичей, подкрались незаметно, хоронясь среди конских трупов, и вдруг, по команде Гаврилки, грянули из самопалов.
Шляхтичи вскрикнули, лошади их взбесились, поскакали прочь, теряя по пути всадников.
В это время выбежала толпа венгерцев. Черные, разъяренные, со сверкающими белками, ловкие и беспощадные, они набросились на смолян. Тут только ребята поняли, в какую западню они попали.
Венгерцы дрались саблями, смоляне — копьями, мечами и кистенями. И те, и другие озверели. Рослый воин, у которого Гаврилка мечом вышиб саблю, вцепился ему в руку зубами, рычал, как зверь. Силой этот человек обладал необычайной. Гаврилка изловчился и уложил венгерца кистенем. Несколько смолян пали в этой стычке.
Была солнечная, тихая погода. Звон железа, стоны и вопли разносились далеко по окрестностям.
Нижегородское войско отступило к Чертольским воротам.
Присланные Пожарским в помощь Трубецкому пять сотен казаков, увидав, в каком опасном положении находятся нижегородцы, переправились через Москва-реку и вновь пристали к ополченцам. Вслед за ними на глазах Трубецкого лучшие его атаманы Филат Межеков, Афанасий Коломна и другие с большой толпой казаков тоже бросились вплавь на ту сторону Москва-реки в помощь Пожарскому.
Дружно врезались казаки в толпу поляков с правого фланга, остановив их наступление. Польские эскадроны принуждены были снова убраться в свой лагерь.
Тут сделали вылазку в тыл нижегородскому ополчению осажденные в Кремле поляки. Собрав последние силы, худые, с бледными лицами, похожие на скелеты, с факелами в руках, как пьяные пошатываясь, пошли они на ополченцев. Их крики, напоминавшие стоны тяжело больных, в ночной тишине напугали ополченцев хуже всяких стрел и мечей.
Втискиваясь в толпу ратников, костлявые рейтары падали от собственных ударов — так обессилены были они голодом.
Лишь только ополченцы сами двинулись на нападающих, как остатки их в ужасе побежали обратно.
Немногим, из них удалось скрыться в Кремле.


Глава 14

СИГИЗМУНД III

Король Польский и Великий князь Литовский (1587-1632), король Шведский (1592-1599).  Сигизмунд III Ваза родился 20 июня 1566 года в замке Грипсхольм (Швеция). Он был сыном шведского принца, впоследствии - короля Юхана III (1537-1592) и его супруги - польской принцессы Екатерины Ягеллонки.
 Как потомок Ягеллонов по женской линии, 21-летний принц Сигизмунд в 1587 году был избран польским королем благодаря стараниям своей тетки Анны Ягеллонки.
Сигизмунд III стремился объединить под своей властью Речь Посполитую и Швецию. На короткое время ему это удалось. В 1592 году он объединил под личной унией оба государства, но в 1595 году шведский парламент избрал герцога Седерманландского (будущего короля Карла IX) регентом Швеции вместо отсутствующего короля.
Сигизмунд III потратил большую часть своей оставшейся жизни на попытки вернуть себе обратно утраченный шведский престол. В 1600-1611, 1617-1620 и в 1621-1629 годах король вел со Швецией войны, преимущественно неудачные.
Одну из основных задач своего правления Сигизмунд III видел в упрочении в Польше католицизма, уничтожении протестантизма и подавлении православия. С помощью Брестской унии 1596 года король стремился добиться полонизации Украины и Белоруссии.
В 1604-1605 годах Сигизмунд III поддерживал Лжедмитрия I в его борьбе за русский престол. В 1609 году, осадив Смоленск, король начал открытую интервенцию в Россию. Русско-польская война 1605-1618 годов завершилась Деулинским перемирием (1618).
Сигизмунд III остался достаточно противоречивой фигурой в истории Польши. С одной стороны, на его долгое правление приходится наивысшая точка могущества Речи Посполитой. С другой - при нем проявились первые признаки упадка, которые в будущем привели к гибели польско-литовского государства.

Глава 15

Воспоминания попаданца

Из прочитанной истории мне известно, что Жолкевскому сообщили о нашем подходе два перебежчика из отряда Делагарди, к концу дня направился к Якобу, попросил проверить личный состав. Через некоторое время один из его командиров подтвердил мои подозрения, двоих на месте нет. После дал команду Семену Головину, назначенному командиром засадного отряда, приступить к обустройству укреплений, а ночью залечь в засаду. В самом лагере также приступили к работам по плану, перенесли пушки, собрали, но не поставили на повозки «гуляй-город», расчистили пути отхода, приготовили колючки, норы и другие ловушки для лошадей противника, своих же завели в круг. Трудились до самой ночи, но в основном успели обустроить и замаскировать.
В рассветный час наши дозорные заметили приближающегося врага, дали условный сигнал. Лагерь затаился, никто не спал, только караульные делали вид, что они сидя засыпают. Враг поймался на уловку, с тихими командами всадники бросились в атаку. По свисту дозорных все "спящие" быстро соскочили, стремглав бросились по специально оставленным между ловушками проходам в защищенный круг, а его защитники уже ставили и укрепляли «гуляй-город». Когда гусары ворвались в лагерь, последние ратники скрылись за надежным укреплением. Набравшие ход всадники продолжили стремительную атаку, и тут для них начались "сюрпризы" в виде ловушек и дружного огня стрелков и пушек. Редко кто добрался до укреплений, большая часть стала разворачиваться, образовалось столпотворение, увеличивая сумятицу среди напавших. Наш огонь собрал обильные жертвы, мало кому удалось выбраться из лагеря, а там их встретила наша засада.
После, когда бойня закончилась, посчитали потери сторон. У поляков убитыми и ранеными оказалось около пяти тысяч воинов. Сдались в плен более тысячи, среди них сам гетман, ушла из нашей ловушки только малая часть, меньше тысячи. С нашей стороны погибших меньше сотни, в основном из засадного отряда, раненых больше. После весь день занимались расчисткой лагеря, восстановлением укрытий, пленные хоронили своих погибших соотечественников. Лечением раненых занялись наши лекари, как своих, так и поляков, но многие не выжили. Отправил Жолкевского с конвоем в Москву, а также свой рапорт о сражении. Первый в моей судьбе бой завершился полным успехом.
После суточного отдыха отправились дальше на выручку героическому Смоленску. Настрой у воинов приподнятый, бодрый, понятный после такого почина, может быть, даже излишне. Предостерег своих помощников не ослаблять осторожность, пресекать зазнайство и головокружение от успеха. Польское войско очень сильное, а «крылатые» гусары одни из лучших в Европе, нам удалось побить их за счет неожиданности, в подготовленном лагере. В открытом поле нельзя ожидать легкой победы, потребуются все наше воинское мастерство и стойкость.
Воеводы прочувствовали мои доводы, сумели внушить своим ратникам, их отношение к врагу и будущим сражениям стало более сдержанным, внимательным. В командовании Правого и Левого полков провел перестановку, первыми воеводами поставил Федора Шереметева и Семена Головина. Назначенных царем воевод Голицина и Мезецкого перевел своей властью к ним в помощники. В ответ на претензию о невместности такого назначения пригрозил отстранить от войска и отправить в Москву под конвоем за неподчинение командующему в боевых условиях, после чего они обижено замолкли.
До самого Смоленска нам еще несколько раз встречались польские отряды, но они в бой не вступали, немедленно ретировались при нашем приближении. По-видимому, разгром сильной, можно сказать, элитной группировки и пленение самого польного гетмана повлияли на боевой запал авангардных групп польско-литовских войск, не захотели на себе испытать силу нашего удара. Встреча с основными силами противника произошла 20 июня на правобережье Днепра у деревни Колодня, в 7 верстах от Смоленска. Переправились через Днепр выше по течению, на Соловьевом перевозе, оттуда маршем направились к лагерю поляков. Наши разведчики постоянно следили за действиями и расположением неприятеля, захватили пленных, так что мы знали достаточно о противостоящих силах.
Общая численность армии короля Сигизмунда III под Смоленском после потери отряда Жолкевского составляет 22 тысячи человек. Против нас в лагере 18 тысяч, часть войск осталась блокировать осажденный город. Основную силу представляют коронные войска, с ними литовские под командованием Льва Сапеги, несколько тысяч запорожцев и реестровых казаков гетмана Петра Конашевич-Сагайдачного. Общее командование в отсутствии Жолкевского принял на себя король, как стратег ничем не выдающийся, практически за него руководит Сапега. Боевой дух объединенных войск после разгрома и пленения польного гетмана не на высоте, среди некоронной части волнения и шатания, появились дезертиры. Надо воспользоваться таким немаловажным фактором, организовать панику в их рядах.
Встали лагерем в поле в трех верстах от противника. Левый фланг упирается в Днепр, правый расположился на окраине леса. Воздвигли острожки, земляные валы со рвами, редуты для пушек, поставили "гуляй-город". Пока мы обустраивались, враг не предпринимал каких-либо активных действий, только вдали замечаем его разъезды, следят за нами, также, как наши разведчики. Вечером, когда закончили с подготовкой лагеря, собираю воевод на совет, рассказываю о данных противника, вместе приступаем к выработке плана решающего сражения. Наряду с традиционными приемами - с застрельщиками, атакой Большим полком, применением защитных укреплений для отражения атаки кавалерии, ввели неизвестные противнику новшества.
Кроме изученного нашими стрельцами линейного строя изменили также тактику нанесения главного удара, направленного на самый сильный участок боевых порядков неприятеля. А когда противник стянет сюда свои основные силы, бросить в бой свои резервы, направить лавину кавалерии на какой-нибудь особенно оголенный отрезок неприятельского фронта. Такую тактику с успехом применила английская армия, аналогичную использовали шведы. Кроме того, для наведения паники в лагере поляков решили одновременно с началом боя организовать силами специальной группы легкой кавалерии рейд по тылам противника, громить их обозы, пути снабжения припасами, уничтожать склады, магазины, не вступая в серьезные столкновения с регулярными частями. В общем, создать большой шум в тылу врага без особого риска для себя.
Ночь почти не спал, мешало волнение и всякие думы, как под Вязьмой, решается судьба войны, а также моя личная воинская, состоюсь ли я как полководец в масштабной битве с сильным врагом. Меня особо не беспокоят слава, почести, всенародная любовь, хотя они, конечно, совсем не лишние, будоражит само испытание. Замечаю в себе даже некоторый азарт, интригу в предстоящем сражении, похоже, что я постепенно пропитываюсь воинственностью, как профессиональный вояка.
Ранним утром выводим войска из лагеря на исходные рубежи. Выдвижение идет без особой суеты, каждый знает распорядок и свое место, в течении еще часа наше войско заняло запланированную линию. По центру нашего фронта выстроился в сплошном десятишереножном строе Большой полк, по флангам расположилась тяжелая конница Правого и Левого полков. В лесу схоронилась легкая конница рейдовой группы, после завязки боя Большим полком скрытым маршем последует в тыл противника. На флангах разместили в укрепленных редутах тяжелые пушки, перед ними заняли позиции Резервный полк и шведский отряд Делагарди. Легкие пушки на передвижных лафетах находятся в боевых порядках войск, поддержат при атаке неприятеля, это тоже одно из использованных нами новшеств, как и барабанщики в каждой роте, задающие ритм шага пехоты в атаке.
Противник также готовится к бою, его позиции в версте от наших. Выстроил свое войско привычными коробками коронной пехоты, литовских мушкетеров, ополчения шляхтичей – «посполитым рушенням», между ними отряды - хоругви тяжелой конницы, гусар и рейтаров, по флангам легкая кавалерия драгун и панцерных казаков. Артиллерия установлена между коробками войск за земляными валами, пехотного прикрытия у нее нет.
Сражение начала наша тяжелая артиллерия, открыв стрельбу по пушкам неприятеля, находящимся в пределах досягаемости. Конечно, точность огня далека от идеала, больше смахивает на стрельбу по площади, но все же дает результат, есть удачные попадания, ответный огонь пушек противника гораздо слабее. После получасовой артподготовки по сигналу горна наш Большой полк пошел в атаку, держа линию, под ритм барабанов. Одновременно начала движение конница фланговых полков, выдерживая общий строй. Сейчас ее задача не атака вражеских войск, а предотвратить фланговые удары кавалерии противника.
В ответ противник бросил нам навстречу свою тяжелую конницу – хоругви гусар и рейтар. Большой полк не дрогнул, по сигналу горна строй встал, а затем дружным огнем стрельцов первой шеренги и легкой артиллерии встретил надвигающуюся конницу. Тут же выдвинулась вторая шеренга, произвела свой залп, ее сменила следующая. Практически залпы шли безостановочно, конница поляков не выдержала, понеся ощутимые потери, в полном беспорядке отхлынула назад. По сигналу Большой полк вновь продолжил атаку, с короткими остановками для стрельбы уже по пехоте.

Глава 16

1
Биографическая справка

Ходкевич Ян Кароль (1560-1621), непобедимый военачальник, великий гетман Литовский (1605)представитель старинного дворянского рода, одержал крупную победу над шведами под Киргхольмом (1605). Командовал войсками Речи Посполитой в ходе конфликта между Москвой и Варшавой (1611-1612, 1617-1618). Успешно действовал против турок под Хотином (1621)
2

Темная, непроглядная ночь. Гетман Хоткевич сидел на походной скамье в своем шатре, окруженный офицерами.
— Для первого знакомства, — говорил он улыбаясь, — мы были достаточно учтивы с москвитянами. Встреча вышла теплой, тем более ночь должна быть приятной. Мы — хозяева на правом берегу.
Казацкий сброд Трубецкого — не воины, их региментарь (полковник) не расположен ссориться с нами. Мой приказ — доставить четыреста возов с продовольствием нашим героям-соплеменникам в Кремль. Есть человек — он проводит караван в южные ворота Кремля.
На усатых лицах польских военачальников усталость. У некоторых на головах повязки. Цветные с позументами кафтаны порваны, на них следы крови.
Слово гетмана — закон: четыреста возов в Кремль!
В этом — полное презрение к противнику и увердая уверенность в бездействии Трубецкого.
Заскрипели тысяча шестьсот колес. Затопали восемьсот обозных коней. Раздались голоса четырехсот возниц. В сопровождении шестисот всадников караван шумно тронулся в путь.
Казалось бы, князь Трубецкой был глух ко всему этому. Но когда караван благополучно достиг южных ворот Кремля, его переодетые в возниц казаки, смешавшись с возами продовольствия, незамеченными среди такой массый людей продовольственного каравана проникли на территорию Кремля. Им еще только предстояло сделать свое основновное дело – устроить пожары на продовольственных складах.
Шестьсот всадников конвоя мирно возвратились мимо казацких таборов опять в гетманский лагерь.
Хоткевич, дождавшись их возвращения, сказал:
— Добре! Завтра приведем в Кремль и нижегородского мясника. Пускай рубит мясо для королевских людей.
Он засмеялся, отпустил офицеров от себя и в самом хорошем состоянии духа расположился на ночлег.
Полученное панами продовольствие подкрепило и ободрило их.
23 августа осажденные сделали вылазку из южных ворот Китай-города, переправились через реку и без труда взяли в Замоскворечье русское укрепление у церкви Георгия, распустив на колокольне польское знамя. Обороняли это укрепление воины прежнего ляпуновского ополчения, начальником которых был теперь Трубецкой, но никто из его лагеря не помешал полякам занять этот острог.
— Будем считать, ясновельможные паны, что Москва наша, — сказал Хоткевич, осматривая с вершины Поклонной горы Москву. — На правом берегу княжеские люди не мешают нам... Боятся гнева божьего... И мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что Пожарский будет благодарен нам за побитие Трубецкого на этом берегу, а Трубецкой не пожалеет, если мы уничтожим Пожарского на том берегу. Московские вельможи умеют ценить нашу поддержку и не скупятся на жертвы ради своих родословных раздоров.
Было хорошее, ясное утро. Кремлевские стены, башни, купола соборов, Иван Великий — все засверкало белизной и золотом в лучах восходящего солнца.
Среди зелени садов и кустарников величественно застыла синеватая поверхность Москва-реки.
Медленно плыли, но течению кое-где бревна от раскидных мостов и отбившиеся от берега челны.
Стрекотали сороки, перелетая с места на место, норовя приблизиться к возам с фуражом и к складам с продуктами.
В то время как гетман в своем шатре подсмеивался над ополченцами, Пожарский и Минин, узнав о ночном маневре поляков, решили переправить часть ополчения на правый берег реки, в Замоскворечье.
В этот день войско Хоткевича, бросив свое укрепление, двинулось с Поклонной горы вглубь Замоскворечья, к Донскому монастырю, в обход, чтобы охватить Кремль и Китай-город с южной и юго-восточной сторон, совершенно незащищенных русскими.
Пожарский быстро перекинул на правобережье два полка отборных воинов, расположившись в районе Пятницкой улицы.
Хоткевич, узнав о смелой переправе нижегородцев на правый берег, хозяином которого считал себя, пришел в ярость. Он снялся с Поклонной горы и двинул войска к Донскому монастырю.
24 августа на рассвете вихрем налетели гусары на ополченцев. Громадное чудовище, ощетинившееся лесом пик, навалилось на нижегородцев с разбега по скату берега. Ополченцы приняли удар, нагромоздив на пути эскадронов бревна, лодки, камни.
Нижегородцы сжались в плотный треугольник копий, самопалов, сабель, о который с треском и звоном разбилась польская конница.
В тылу у нижегородцев была река, впереди — озверелая вражеская орда. Оставалось либо победить, либо всем погибнуть.
Пожарский, показывавший ратникам пример бесстрашия, твердил одно:
— Наша правда. Бейтесь до смерти.
Берег быстро покрылся грудами убитых людей и коней. Гусары давно уже спешились и дрались врукопашную. С той и другой стороны становилось все меньше и меньше бойцов. Казалось, сражающиеся решили начисто уничтожить друг друга.
В это время вдали поднялись облака пыли. То шла польская пехота, высланная гетманом в помощь коннице.
Гусары, ободрившись, с новой силой накинулись на ополченцев, но тут дали о себе знать и ополченские пушкари. Из двух имевшихся у них на этом берегу пушек они принялись стрелять, но пехоте, испугав и остановив ее.
Хоткевичу ясно было видно из острога, как нижегородские пушкари бьют его пехоту. На помощь, по приказу гетмана, помчались стоявшие в запасе немецкие ландскнехты и венгерцы.
Минин с замиранием сердца следил за ходом сражения. Он видел, что поляки превосходными силами жмут ополченцев к реке. Тогда он собрал толпу ратников и велел готовить переправу в тылу у Пожарского. Затяжка боя, который продолжался уже пять часов, помогла ополченцам устроить мост через реку.
С прибытием немцев и венгерцев перевес явно оказался на стороне Хоткевича.
Отважно отбиваясь от врага, нижегородцы все до единого, даже тяжело раненные, благополучно перебрались опять на левый берег Москва-реки. Последним воином, который покинул правобережье, был сам Пожарский.

Глава 17
      
Откинув рукав за плечо и держа в сильной и обнаженной по локоть руке вместо буздыгана копье, Трубецкой спокойно следил за развитием сражения. Князь, прикрыв глаза рукой от зарева, мешавшего смотреть, следил за битвой. Центр польского войска понемногу подвигался к князю. Дмитрий Тимофеевич, как на ладони видел тяжелую работу солдат; сабли то поднимались как молния над черной линией голов, то вновь опускались. Кони без всадников носились с ржанием вдоль берега Москва-реки, напоминая собой какие-то адские существа. Развевавшееся над войском знамя упало вдруг и более не поднималось. Глаза князя были устремлены за линию сражающихся, где на горе близ города стоял Ходкевич, с двумя отборными полками выжидавший момента, чтобы броситься в центр битвы и сломить колеблющиеся силы бывших ляпуновских казаков.
В стане Хоткевича, над его резервными полками драгунов вновь зашевелились знамена.
Гетманские конники пустились вплавь через реку и снова пошли в атаку.
Гетману удалось прорвать ополченский фронт, оттеснив часть ратников к Москва-реке. Князю Пожарскому, находившемуся в этом месте, угрожала опасность быть «втоптанным» в реку и взятым в плен.
Положение становилось безвыходным. Военный успех склонялся на сторону поляков.
Князь Трубецкой, поставив перед собой цель: измотать польское войско, как можно больше. Видел, как под ударами панской конницы падали одно за другим знамена нижегородцев, как тщетно выбивались из сил воеводы и ратники ополчения, стараясь «свалить с себя» гетмана.
Пока растерянные Минин и Пожарский еще только собирались, упросили келаря Троице-Сергиевской лавры Авраамия Палицына воздействовать на казаков. Келарь был другом Трубецкого. Войско казацкое уже поднялось на помощь нижегородцам.
Москва-река покрылась переплывавшими ее всадниками. Прильнув к гривам коней, они боевым выкриками подбадривали ополченцев. Радостными возгласами отвечали ополченцы, с удвоенной силой обороняясь от врагов.
Поляки, видя приближение помощи к нижегородцам, еще отчаяннее стали теснить ополченских ратников. И именно в этот момент над стенами Кремля вознеслись, пугая сорок, клубы сперва дыма, а затем и пламени. То горели продовольственные склады и фураж, доставленные четырехтысячным караваном.
–Вперед!– крикнул Трубецкой и поднял вверх копье, и живая стена казаков двинулась вперед. Но скакать им пришлось недолго – боевая линия сама значительно пододвинулась к ним. Драгуны Ходкевича, сначала было расступились, чтобы дать возможность пушкам, почти в упор расстреливать казачью конницу. А когда увидели воочию, как казаки крошат тела и одним замахом сабель срубают головы их товарищей, превратили отступление в хаотичный побег. Страшное имя московского князя, посеяло в их рядах панику. Только теперь они узнали, что вождь этого войска не простой столичный воевода, а сам князь Трубецкой! Впрочем, они и так не могли устоять против казаков и дружинников Пожарского, которые давили людей одной своей тяжестью, как рухнувшая стена давит стоящих под нею людей. Единственным спасением для них было расступиться в обе стороны, и ударить противника с боков или с тылу. Но с боков их самих придавила легкая кавалерия Заруцкого, которые снова загнали их в центр убегающих куда глаза глядят поляков.
С появлением Заруцкого картина сражения теперь сразу изменилась: легкая кавалерия образовала как бы улицу, посредине которой мчались пешие и конные дружинники Второго ополчения, загодя переплавившихся через Москву-реку и поджидавшие своего часа в засаде, среди высокого тростника, обширной части заболоченного берега.
Ходкевич, когда он, несмотря на свою отвагу и дикость, понял, что недостаточно опытен, чтобы бороться с таким вождем, как князь Трубецкой, окончательно потерял голову и убежал вместе с другими, подальше от уже окончательно освобожденного от иноземцев Китай- города.
Пожарский выхватил у знаменосца свое знамя и доскакал в самую гущу боя.
— Не жалейте себя! Умрем все!
Бесстрашно кинулись за ним ратники, не щадя своей жизни.
Когда два ополчения, нижегородское и казацкое, окончательно соединившись и ударили по разбегающимся по Китай-городу малочисленным остаткам безлошадных гетманских эскадронов, началась дикая, беспорядочная, беспощадная резня. Трупы валились один за другим, а лошади топтали копытами извивавшиеся в судорогах тела. Местами толпа так скучивалась, что не было места размахнуться саблей; там дрались врукопашную, ножами и кулаками; кое-где послышались крики: «Помилуйте!» Крики эти росли, множились, заглушали звуки мечей и стоны умирающих, но пощады не было.
Незаметно пролетевший день страшной бойни подходил к концу. Часть ополченской пехоты перебралась на ту сторону Москва-реки и залегла во рвах и крапивниках на пути гетмана, чтобы не дать полякам воровски, незаметно, провезти продовольствие к осажденным в Кремль. Эти смельчаки заведомо обрекали себя на гибель.
— Умрем, а не пустим гетмана в Кремль! — говорили они.
День склонялся к вечеру. Солнце село. Усталые, израненные воины опускались на траву, чтобы обмыть раны, завязать их, отдохнуть после двухдневных боев. Многих товарищей недосчитывали ополченцы.
Опять появились люди, подосланные поляками. Они начали сбивать казаков:
— Зря помогаете! Обманут вас нижегородские воеводы. Спасете их, а потом они и вас побьют.
Козьма едва успевал уговаривать недовольных. Грозила новая междоусобица. Обещанный казакам обоз Хоткевича остался не отбитым, и впереди ничего не предвиделось хорошего. Промокшие до костей в воде, полуголодные, утомленные прежним долгим стоянием под стенами Москвы, казаки пришли в полное уныние.
Тогда Минин явился в шатер к Пожарскому и сказал, что он сам попробует побороться с гетманским войском. Не словами, а делом надо поднять дух в казачьем лагере.
Пожарский ответил:
— Возьми, кого хочешь... Но не будет ли хуже от того?
— Лучше умереть, — ответил Минин, — нежели видеть такое неустройство. Ты, князь, должен беречь себя. Не дай бог, тебя убьют! А я —все равно...
Он отобрал лучших воинов и, пользуясь тем, что поляки, утомленные боем, расположились на отдых, быстро переправился на крымский берег Москва-реки. С необычайной силой Минин ударил в тыл польской пехоте и коннице.
Козьма, громадный, без шлема, с развевающейся бородой, соскочив е коня, бежал впереди своего отряда. Всадники его, не страшась пуль, с копьями наперевес двинулись вслед за ним.
Такого наскока никак не ожидали поляки. Противники столкнулись грудь с грудью. Панская пехота разбежалась врассыпную под сокрушающим натиском нижегородцев. Конница поляков оказалась неподготовленной. Однако она все же вступила - в бой.
Засверкали польские сабли над головами ополченцев. Но было поздно: кони польских солдат уже вошли в реку, и нижегородцы продолжали теснить поляков, давя, Kjwina их с неслыханной яростью. Часть польских всадников, которая находилась поодаль от воды, — боясь также быть «втоптанной в реку», в ужасе бросилась к своему укреплению.
В лагере Хоткевича поднялась суматоха, поляки бросились бежать куда глаза глядят. Особенно перепугались люди в обозах. Они перелезали через возы и стремительно врассыпную разбегались, но полю.
В это время пехота нижегородцев, сидевшая в засаде, во рвах и крапивниках, с боевыми криками побежала на помощь Минину.
Сам храбрый гетман Хоткевич в панике понесся на коне с поля, оставив обоз и шатры в добычу нижегородцам.
Победа на стороне Минина была полная. Казаки, изумленные бешеной храбростью нижегородского старосты, с радостью и огромным уважением приняли от него в дар отбитый у Хоткевича обоз. Имя Козьмы Минина затмило имена всех подмосковных воевод.
Пожарский приказал пушкарям и стрельцам произвести великую пальбу» по отступавшим войскам Хоткевича. Гаврилка постарался на славу. Стрельба по польскому стану продолжалась два часа. От грохота пушек не слышно было даже разговоров, «и дым носился, как от великого пожара».
Разбитые нижегородцами поляки отступили к Донскому монастырю.
Минин своей победой решил судьбу войска гетмана. Лазутчики донесли, что Хоткевич «хребет показал», побежав по Можайской дороге обратно к себе в Польшу.
После боя, снимая с себя броню и латы, Минин сказал с улыбкой:
— Побили многих наших, а меня и смерть не берет. Впереди был — и жив. Видать, Татьяна за меня усердно богу молится.
— Полно, Козьма Захарыч, что ты говоришь! — помогая ему разоружаться, в испуге произнес Мосеев. — Жив — и слава богу! Что о том говорить?..
Минин добродушно улыбнулся.

Глава 18
               
Как польская армия гетмана Ходкевича потерпела поражение под Москвой

Сражение за Москву между русскими и польскими войсками возобновилось через день, 24 августа (3 сентября) 1612 года. 23 августа прошло без боя. Гетман Ходкевич провёл перегруппировку своих сил, перенес лагерь к Донскому монастырю, готовясь наступать теперь в Замоскворечье, на участке Трубецкого. Несмотря на серьёзные потери, гетман не терял надежды прорваться в Кремль. План польского военачальника заключался в следующем: начать наступление через Замоскворечье и одновременно вылазкой Струся из Кремля сковать действия ополчения Пожарского.
Польское командование отметило бездействие Трубецкого в день решающей битвы, а также сравнительную слабость русских укреплений на этом направлении. Тут дорогу через пожарище перекрывали два казачьих острожка. Один с внешней стороны — у Серпуховских ворот, возле церкви Св. Климента, другой — с внутренней, у церкви Св. Георгия. Ночью изменник дворянин Орлов, получивший от Сигизмунда III за донос на князя Пожарского документ на право владения его имением, провел 600 гайдуков с небольшим обозом через посты. Они незаметно прошли по правому берегу реки через государев сад, перебрались по бревенчатому Замоскворецкому мосту и пробрались в Кремль, передав продовольствие осажденным. На обратном пути гайдуки, воспользовавшись беспечностью казаков Трубецкого, захватили острожек и церковь Георгия и укрепились там.
Пожарский, видимо, догадываясь о планах противника, тоже перегруппировал силы. Он с Мининым и воеводами перешел к церкви Ильи Обыденного на Остоженке. Главные силы ополчения были переведены к берегу Москвы-реки, чтобы прикрывать прежнее направление и одновременно иметь возможность подать помощь за реку. Сюда же были оттянуты от Петровских, Тверских и Никитских ворот отряды Дмитриева и Лопаты-Пожарского. Примерно треть своего войска (пехоту, конницу и две пушки) Пожарский переправил на правый берег реки, чтобы стать на направлении вероятного наступления противника.
Оборонять Замоскворечье было значительно труднее, чем левобережье Москвы-реки. Вместо каменных стен Белого города здесь были лишь рвы и валы Деревянного города с остатками полусгоревшей и полуразрушенной деревянной стены да острожек на Пятницкой улице. Второй острожек в Ендове теперь находился в руках пана Неверовского. Кроме того, защитой ополченцам могли послужить ямы и развалины на месте выгоревших замоскворецких кварталов. В дополнение к этому казаками Трубецкого было вырыто много ям-окопов для стрелков. Зная, что у противника преобладает конница, князь Пожарский расположил своих стрельцов по рву Земляного города, где были поставлены две пушки. Отборные конные сотни были выдвинуты вперед за Земляной вал с задачей принять на себя первый удар войск гетмана. Трубецкой находился на берегу Москвы-реки (у Лужников). Его ополченцы занимали острожек у церкви святого Климента, на стыке Пятницкой и Ордынки, преграждая здесь путь к Кремлю. Часть казачьих войск была выдвинута вперед Земляного вала.
Гетман Ходкевич построил армию и собирался нанести главный удар со своего левого фланга. Левый фланг возглавил сам гетман. В центре наступала венгерская пехота, полк Неверовского и запорожские казаки Зборовского. Правый фланг состоял из 4 тыс. казаков под командой атамана Ширая. Как вспоминал позже князь Пожарский, войска гетмана шли «жестоким обычаем, надеясь на множество людей». То есть гетман повторил фронтальную атаку, не проявив тактической гибкости, надеясь прямой силой сломить сопротивление противника.

Решающее сражение

24 августа (3 сентября) 1612 года состоялось решающее сражение, которое определило весь исход Московской битвы. Длилось оно с рассвета до вечера, и было крайне упорным и ожесточенным. Во многом оно повторяло битву 22 августа (1 сентября). Ходкевич, продолжая иметь значительный перевес в коннице, вновь применил массированный кавалерийский удар. Противника снова встретили конные сотни Пожарского. Обе стороны упорно сражались, не желая уступать.
От Донского монастыря Ходкевич направлял свежие подкрепления, пытаясь переломить сражение в свою пользу. В результате вскоре практически все силы Ходкевича были втянуты в сражение. Конные сотни Второго ополчения в течение пяти часов сдерживали наступление польской армии. Наконец, они не выдержали и подались назад. Некоторые русские сотни были «втоптаны» в землю. Отступление конных сотен было беспорядочным, дворяне вплавь пытались перебраться на другой берег. Князь Пожарский лично покинул свой штаб и попытался остановить бегство. Это не удалось, и вскоре вся конница ушла на другой берег Москвы-реки. Одновременно центру и правому флангу гетманской армии удалось оттеснить людей Трубецкого. Венгерская пехота прорвалась у Серпуховских ворот. Польские войска отбросили ополченцев и казаков к валу Земляного города.
Захватив инициативу в начале боя, гетман Ходкевич приказал своей наемной пехоте и спешившимся запорожцам начать штурм укреплений Земляного города. Здесь держали оборону ополченцы, ведя огонь из пушек, пищалей, луков, и вступая в рукопашные схватки. Одновременно польский главнокомандующий начал вводить в Москву обоз с продовольствием для осажденного гарнизона (400 возов). Несколько часов продолжался ожесточенный бой на валу, затем ополченцы не выдержали натиск противника и начали отступать. Гетман сам руководил этим наступлением. Современники вспоминали, что гетман «скачет по полку всюду, аки лев, рыкая на своих, повелевает крепце напрязати оружие своё».
В стане русских возникло замешательство. Значительная часть оттесненных с валов Земляного города русских ополченцев закрепилась в развалинах сожженного города. Ратники укрепились как смогли и стали ждать дальнейшего наступления противника. Русская пехота, засев в ямах и городских развалинах, сумела замедлить наступление противника. Польские всадники среди развалин сожженного города не могли действовать с должной эффективностью. Воевода же Дмитрий Пожарский в ходе сражения спешил часть конников-ополченцев, благодаря чему создал в нужном месте перевес пехоты. Кроме того, маневренность польских войск сковывал огромный обоз, преждевременно введенный Ходкевичем на отвоеванную часть Замоскворечья.
Однако польские войска смогли добиться ещё одного успеха. Чтобы пробиться к Кремлю, гетману Ходкевичу нужно было взять казачий острожек у церкви святого Климента. Венгерская пехота и казаки Зборовского, которые теперь составляли авангард польской армии, от Серпуховских ворот прорвались в глубь Замоскворечья и захватили Климентьевский острог, перебили и разогнали всех его защитников. В захвате острога участвовал и гарнизон Кремля, который сделал вылазку для поддержки наступления. Таким образом, передовые отряды противника прорвались к самому Кремлю. Польский обоз с продовольствием дошел до церкви Екатерины и расположился в конце Ордынки. Однако, несмотря на успех во время первого этапа битвы, поляки не смогли закрепить свой успех. Войско Ходкевича было уже утомлено яростным сражением и утратило ударную мощь. Войска растянулись, действия сковывал большой обоз, ощущалась нехватка пехоты, которая была необходима для действий внутри большого города.
Тем временем казаки Трубецкого совершили удачную контратаку. Келарь Троице-Сергиевого монастыря Авраамий Палицын, пришедший с ополчением в Москву, отправился к казакам Трубецкого, отступавшим от острога, и обещал им выплатить жалование из монастырской казны. Как вспоминал Авраамий Палицын, казаки «убо которые от Климента святаго из острожка выбегли, и озревшися на острог святаго Климента, видеша на церкви литовские знамена… зелоумилишася и воздохнувше и прослезившеся к Богу, — мало бе их числом, — и тако возвращщеся и устремишася единодушно ко острогу приступили, и вземше его, литовских людей всех острию меча предаша и запасы их поимаша. Прочие же литовские люди устрашишася зело и вспять возвратишася: овии во град Москву, инии же к гетману своему; казаки же гоняще и побивающе их…».
Таким образом, казаки решительным приступом отбили Климентовский острожек. Бой за опорный пункт был кровопролитный. Обе стороны не брали пленных. Казаки мстили за своих убитых. В этой схватке противник потерял убитыми только 700 человек. Преследуя по Пятницкой улице уцелевших солдат Ходкевича, ополченцы и казаки с налета ворвались во второй острожек на Ендове. Здесь вместе с пехотинцами Неверовского было около тысячи интервентов. Противник не выдержал и побежал. Половине из них удалось спастись бегством в Кремль по Москворецкому мосту. В результате польское войско потеряла лучшую свою пехоту, которой и так было мало. Но и казаки после своей героической атаки смутились, стали укорять бежавших с поля боя дворян и покидать позиции.
В сражении наступила пауза. Гетман Ходкевич старался перегруппировать свои войска и снова начать наступление. Он ждал вылазки гарнизона, но Струсь и Будила понесли такие потери накануне, что уже не решили атаковать. Воспользовавшись этим, князь Пожарский и Минин стали собирать и вдохновлять войска и решили перехватить инициативу, организовать общую контратаку и разгромить противника. Ближайшая задача заключалась в том, чтобы перегруппировать и сосредоточить силы на направлении главного удара. Пожарский и Минин обратились за помощью к келарю Троице-Сергиевой лавры Авраамию Палицину, который был посредником между «таборами» и ополчением. Они уговорили его пойти к казакам и вновь поднять их в наступление. Кроме того, есть сведения, что в переговорах с казаками участвовал и Минин, призывавший казаков сражаться до победного конца. Уговорами и проповедью Палицыну удалось восстановить моральный дух казаков, которые поклялись друг другу сражаться не щадя жизней. Большинство казаков потребовали от Трубецкого переправить свое войско в Замоскворечье, заявляя: «Пойдем и не воротимся назад, пока не истребим вконец врагов». В результате войско Трубецкого повернуло назад на «ляхов» и, соединившись с продолжавшими держать оборону ополченцами. Оборонительная линия была восстановлена. Одновременно Пожарский и Минин смогли привести в порядок ранее отступившие конные сотни ополчения, собрав их против Крымского двора.
Как только порядок в армии был восстановлен, князь Дмитрий принял решение перейти в общее наступление. К вечеру началось контрнаступление ополченцев. Сигналом к нему стала стремительная атака отряда Кузьмы Минина, который в этот решительный момент сражения взял инициативу в свои руки. Он обратился к Пожарскому с просьбой дать ему людей, чтобы ударить по врагу. Тот сказал: «Бери кого хочешь». Минин взял из резервных отрядов ополчения, что стояли у Остоженки, три сотни конных дворян. Пожарский в помощь дворянским сотням выделил еще отряд ротмистра Хмелевского — литовского перебежчика, личного врага одного из польских магнатов. В сумерках небольшой отряд Минина незаметно переправился через Москву-реку для нанесения удара с левого берега реки во фланг войску Ходкевича. Русские знали, что гетман ввел в бой все свои резервы и что в районе Крымского двора им выставлен лишь небольшой отряд из двух рот — конной и пешей. Удар был настолько внезапным, что польские роты не успели приготовиться к бою и бежали, сея панику в своём лагере. Так «выборный человек всею землею» Кузьма Минин в решающий час сумел добиться перелома в битве.
Одновременно русская пехота и спешившиеся конники перешли в наступление на лагерь гетмана Ходкевича, «из ям и из кропив поидоша тиском к таборам». Поляки вспоминали, что русские «всею силою стали налегать на табор гетмана». Наступление велось широким фронтом на польский лагерь и валы Земляного города, где теперь уже оборонялись гетманские войска. Атаковали и ратники Пожарского, и казаки Трубецкого. «Приуспевшим же всем казаком к обозу у великомученицы христовы Екатерины, и бысть бой велик зело и преужасен; сурово и жестоко нападоша казаки на войско литовское: ови убо боси, инии же нази, токмо оружие имущие в руках своих и побивающие их немилостивно. И обоз у литовских людей розорвали».
Польское войско не выдержало столь решительного и единого удара русских и побежало. Деревянный город был очищен от противника. Огромный обоз с продовольствием для гарнизона Кремля, стоявший в районе Ордынки, был окружен, а защитники его полностью уничтожены. В руки победителей попали богатые трофеи, артиллерия, польские знамена и шатры. В результате общей контратаки противник был опрокинут по всему фронту. Гетман Ходкевич стал спешно отводить свое войско из района Земляного вала. Его разгром завершила русская конница, которую воеводы Пожарский и Трубецкой бросили на преследование противника. Сотни поляков были убиты, много панов было захвачено в плен.
Итоги

 Польская армия была разбита и, понеся большие потери (из польской кавалерии у Ходкевича осталось не более 400 человек), гетманские отряды в беспорядке отступили к Донскому монастырю, где простояли «в страхе всю ночь». Ополченцы хотели преследовать врага, но воеводы проявили осторожность и сдержали наиболее горячие головы, заявив, что «не бывает на один день две радости». Для устрашения, отступающего противника стрельцам, пушкарям и казакам было приказано вести беспрерывную стрельбу. Два часа они палили так, что, по словам летописца, не было слышно, кто что говорил.
Польская армия утратила ударную мощь и уже не могла продолжить бой. На рассвете 25 августа (4 сентября) гетман Ходкевич со своим сильно поредевшим войском «с великим срамом» побежал через Воробьевы горы к Можайску и далее через Вязьму в пределы Речи Посполитой. По дороге запорожские казаки бросили его, предпочитая промышлять самостоятельно.
Поражение гетмана Ходкевича на подступах к Москве предопределило падение польского гарнизона Кремля. Уход войска Ходкевича вверг поляков в Кремле в ужас. «О, как нам горько было,— вспоминал один из осажденных,— смотреть, как гетман отходит, оставляя нас на голодную смерть, а неприятель окружил нас со всех сторон, как лев, разинувши пасть, чтобы нас проглотить, и, наконец, отнял у нас реку». Эта битва стала поворотным событием Смутного времени. Речь Посполитая утратила возможность овладеть Русским государством или его значительной частью. Русские силы приступили к восстановлению порядка в царстве.
Бои 22—24 августа показали, что ни Второе земское ополчение, ни казаки подмосковных «таборов» самостоятельно, только своими силами противника разбить бы не смогли. Несмотря на тяжелое поражение гетмана Ходкевича, поляки имели на Русской земле довольно-таки крупные воинские силы. Ещё сидел за крепкими кремлевскими стенами польский гарнизон, бродили по стране многочисленные отряды польских авантюристов и разбойников. Поэтому вопрос об объединении разрозненных патриотических сил Второго земского ополчения и казачьих «таборов» оставался насущным. Совместное сражение сплотило ополченцев, обе рати объединили силы, и во главе их встал новый триумвират — Трубецкой, Пожарский и Минин (при номинальном главнокомандовании Трубецкого).

Глава 19

Воспоминания попаданца

В середине августа в лагере под Новгород-Северском собралось все наше войско, последним прибыл Федор Шереметев со своей ратью. После более, чем месячного расставания рады видеть друг друга, обнимаемся, рассказываем друг другу о пережитом, о походе, боях, победах или трудностях. Устроили общий пир всем воинам, наш большой поход успешно завершился, свою задачу освобождения Запада и Юга Русского царства от иноземных захватчиков выполнили сполна. Рати Семена Головина и Федора Шереметева также, как и наша, расчистили русские земли от поляков и их приспешников, расплодившихся за лихолетье разбойных шаек, все крепости и города в наших руках. Потери небольшие, из вышедших в поход 35 тысяч воинов сейчас в строю 27 тысяч, около трех тысяч раненых долечиваются в лагере и городах.
На следующее утро собрал всех воевод, командиров рот, батарей на большое совещание. Вопрос один – наши последующие действия, что делать дальше. Вроде бы естественный ответ – возвращаться в Москву, к месту постоянного базирования, для нас – меня, командующих, командный состав, да и всего нашего войска, – может привести к печальным, возможно трагическим последствиям. Даю расклад внутриполитической ситуации, назревающем заговоре боярских семейств. Мы в их руках станем слепым орудием междуусобных разборок, а я и мои ближайшие сподвижники – ненужным и опасным фактором в их раскладе, от которого они постараются скорее избавиться. Тем более, что внешней угрозы – интервенции Речи Посполитой, как-то сдерживающей их, теперь нет, нашими же усилиями.
Как же нам поступить, сохранить себя и войско, не ввязнуть в новую Смуту? Этот вопрос повис в воздухе после моего рассказа. Не верить мне у собравшихся нет оснований, я всегда честно давал картину предстоящих действий, каких-то трудностей, потом вместе находили лучший выход. Так и теперь, все смотрят на меня, я же ожидаю ответа и предложений от них. Через минуту молчания слово взял Федор Шереметев, один из самых зрелых и многоопытных воевод среди нас:
- Нам нельзя расходиться, мы сила, когда вместе. Сейчас войско наше крепко и могуче, с нами будут считаться. Нужно под единым началом бороться за свою лучшую долю. Михайло Васильевич, мы с тобой сметем всех ворогов, как иноземных, так и сидящих в Москве. Веди нас, для Руси сейчас другого выбора нет, ты самый достойный.
Тут же поднялся дружный хор поддерживающих голосов: - Верно, Федор Иванович! Веди нас, Михайло Васильевич, на Москву!
Среди воодушевленных соратников замечаю троих, промолчавших, таящих свои думы – Якоба Делагарди, Андрея Голицына и Данилу Мезецкого. С Якобом понятно, он служит тому, кто ему платит, Андрей же из противостоящего нам клана Голициных. Данила, по-видимому, осторожничает, у него непростой выбор, к кому же примкнуть. У меня с двумя воеводами вначале были трения, в последующем, за месяцы совместных походов и боев, отношения сложились, если не дружественные, то приязненные, со взаимным уважением. Но, конечно, собственные интересы выше каких-то чувств, мне ясны их мотивы.
С поклоном принимаю поддержку мне, затем говорю: Благодарю вас, моих соратников, за доверие и принимаю его.
- На Москву сейчас мы не пойдем, не нужна нам братоубийственная сеча, бунт. Будем идти другим путем, искать согласие всего мира. А именно: руководителя первого ополчения, князя Дмитрия Трубецкого и подходящего к Москве второго ополчения, во главе с Мининым и Пожарским.

Глава 20

1

Сражение это продолжалась три дня. В первые два дня чаша удачи колебалась, на третий день произошел генеральный бой, в котором победа осталась на стороне Первого ополчения, в котором особоя роль отводилась бывшим казакам Ляпунова. Этот бой начал сам Дмитрий Трубецкой.
Его видели во главе левого фланга, когда он без доспехов и шлема мчался, как вихрь, по полю… Не склоняясь под пулями, не уворачиваясь от сабельной схватки с польскими драгунами.
Это был час гнева, суда и поражения… Кто не был задавлен или не утонул, погибал под ударом меча. Москва-река так наполнилась кровью, что нельзя было различить, течет ли в ней вода или кровь.
Попытавшиеся было драгуны утопить казаков в реке, уже вскоре, обезумев, пришли в замешательство: воюющие, буквально душили друг друга, то сталкивали, вместе с лошадьми падая в воду. Казаки с остервенением сражались с королевскими войсками. Тщетно Трубецкой приказывал удерживать казаков, которые не щадили даже раненый или просящих о пощаде шляхтичей. Сострадание угасло, и резня продолжалась до самой ночи, резня такая, какой не запомнили самые старые вояки, — при воспоминании, впоследствии, у самых отважных ляпуновских рубак волосы вставали дыбом.

2

Согласно свидетельствует об этом ротмистр Николай Мархоцкий. В его записках говорилось: «…москвитяне взяли вокруг нас все Белые стены с башнями. Каждую башню и ворота они хорошо укрепили и расставили людей, а на следующий день пошли под Девичий монастырь добывать разместившихся там иноземцев. Те также упорно сражались, но не смогли удержать монастырь и отступили». Иноземный гарнизон оказался затворенным в Кремле и в стенах Китай-города и не мог быть освобожден без помощи извне, так как ополченцы выкопали вокруг укреплений «глубокий ров». Ротмистр Николай Мархоцкий так прямо и назвал этот раздел своих записок: «Наши заперты в Китай-городе и Крым-городе». Он говорил о том, что чувствовали попавшие в ловушку осажденные: «Захватив стены вокруг нас, москвитяне, чтобы зажать нас со всех сторон, быстро поставили за Москвой-рекой два острожка и разместили в них сильные отряды. А до этого ими был вырыт глубокий ров от одного берега реки на всю протяженность Крым-города и Китай-города, — прямо до другого берега. В течение целых шести недель мы находились в плотной осаде. Выбраться от нас можно было, разве что обернувшись птицей, а человеку, будь он хитер, как лис, хода не было ни к нам, ни обратно».
Особенно серьезной была потеря Новодевичьего монастыря. По свидетельству Иосифа Будилы, в нем поляками был создан опорный пункт, «чтобы оберегать дорогу в Можайск и в Польшу», — ведь по этой дороге ждали помощь от литовского гетмана Яна Карла Ходкевича, назначенного руководить московскими делами после отъезда короля Сигизмунда III из-под Смоленска в Речь Посполитую. Сами осажденные уже не надеялись на приход гетмана, а русские люди в открытую издевались над их безвыходным положением: «Идет к вам литовский гетман с большими силами: а всего-то идет с ним пятьсот человек». Они уже знали о пане Ходкевиче, который был где-то далеко. И добавляли: «Больше и не ждите — это вся литва вышла, уже и конец Польше идет, а припасов вам не везет; одни кишки остались». «Так они говорили потому, что в том войске были ротмистры пан Кишка и пан Конецпольский», — объясняет Мархоцкий. В этот момент высших успехов Первого ополчения, напомню, и был принят Приговор 30 июня 1611 года. Позднее князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой получит грамоту на Вагу, в которой будет сказано о его заслугах: «…большой каменной Царев-город все ворота и башни взятьем взяли. А после того Новый Девичь монастырь».
Китай-город был взят, а через четыре дня, 26 октября, сдался и самый Кремль.
На другой день, в воскресенье 27 октября, назначен был торжественный вход в Кремль московского и нижегородского ополчения.
Впереди ополчения верхами ехали Пожарский и Минин. Трубецкого среди них не было.
Позади торжественной процессии молодые знаменосцы везли распущенные знамена, среди которых выделялось нарядное знамя князя Пожарского. За ополченскими знаменами пешие ратники несли опущенные к низу польские знамена, отбитые у Хоткевича.
За знаменосцами стройными рядами следовала ополченская конница — нижегородцы, казаки, татарские наездники, украинцы, мордва, чуваши.
Затем растянулись пехота, артиллерия, обоз. Пожарский и Минин въехали через Спасские ворота в Кремль. Здесь они увидели пленных поляков.
Польское «рыцарство» покорно сложило свои знамена к ногам победителей.
От автора.
Не надо забывать и то, что благодаря взятию Китай-города, осажденные поляки сдали Кремль. Помнят на Руси и о том, что именно Дмитрий Трубецкой, является освободителем Москвы.

Глава 21

В Стрелецкой слободе на уцелевшей от пожара московской улице — песни и пляски.
У дома стрелецкого сотника толпа стрельцов, ополченцев и казаков окружила двух поющих запорожцев:
«На улыци не була,
Не бачила Дзигуна.
Не бачила Дзигуна,
Трохи не вмерла.
Дзигун, Дзигунец,
Дзигун — милый стрибунец...»
Лихо вскидывая носками и кружась, ударили вприсядку чубатые молодцы.
Куда ни глянь — всюду веселье.
Казак и Гаврилка сцепились в борьбе: кто кого? Устали, еле дух переводят, красные, потные, a уступить никто не хочет.      
Нижегородские ратники стоят за Гаврилку. Казаки пригибаются к земле, с досадой хлопают себя по бедрам, сердятся на слабеющего товарища. Гаврилка берет верх. Еще усилие — и казак валится наземь.
В круг выходит высокий, плечистый мордвин.Толкает парня. Хохот. Гаврилка пятится:
— Полно! Устал. Чего пинаешь!
Мордовские наездники, снующие в толпе, издеваются над парнем.
— Эй ты! Задира Тимофеич! Обожди-ка!
Все оглянулись на голос. На пороге сотникова дома — Минин. Черные глаза полны задора. Он в зеленом кафтане, без шапки. Быстрыми шагами подошел к мордвину:
— Ну, господи благослови! Потягаемся!
Мордвин нахлобучил остроконечную меховую шапку на лоб, уперся ногами в землю, пригнулся, обхватил Минина. Тот мягким, неторопливым движением обнял его через плечо.
Топтались на месте, упершись друг в друга.
Пляски и песни утихли. Кто кого?
Долго боролись они, яростно, отчаянно; изодрали кафтаны, но устояли оба, не поддался ни один.
Минин обнял мордвина и Гаврилку, расцеловал их и повел с собой в дом.
Снова зазвенели бубны, взметнулись песни, загудели гудошники, пустились в пляс казаки.
Гаврилка вынес из дома саблю:
— Минин подарил!
Нижегородцы горящими глазами рассматривали широкое острое лезвие.
— Иди, говорит, на Украину, там воюй с панами...
— Стало быть, не вернешься в Нижний?
— Нет, братцы, не вернусь. Прощайте! Буду бить панов на Украине.
Один из запорожцев вонзил Гаврилкину саблю в землю, надел на нее свою баранью шапку — и давай кружиться, плясать вокруг нее. К нему присоединились казаки. Да и Гаврилка не отстал от них.
Минин, просунув голову в крохотное оконце, громко крикнул:
— Веселей, братцы! Наш день! Гуляйте! Больше панам никогда не владеть нами!
Выбежали из дворов стрелецкие жены и девушки. Закружились и запели в хороводе:
«Заплетися, плетень, заплетися,
Ты завейся, трава, ты завейся, трава,
Ты завейся!..»
Бойцы, конные и пешие, — вчера закованные в броню, сегодня в кафтанах и теплых рубахах, — вместе со стрелецкими девушками вихрем закружились в шумном хороводе.
— Наш день! — из уст в уста передавались слова Минина

Вместо эпилога

Воспоминания попаданца

Проснулся от шума во дворе и в стайках хозяйственной постройки. По улице шло стадо коров и телят, которое подгонял пастух. Теща, уже успевшая подарить Пеструху, выпроваживала ее на улицу, вместе с овцами, который паслись сами по себе, на прибрежных луговинах. Не сразу спустившись с сеновала, уже дома открыл глаза — в комнате стоял полусумрак, солнечный свет едва пробивался сквозь плотные шторы. Присел на кровати, привычно ища глазами галоши, а потом внезапно пришедшая мысль пронзила еще не проснувшийся разум: — Я же умер! Меня отравила Скуратиха.
Так, сидя на кровати, невольно стал вспоминать последнее, что видел на том свете — или во сне? Запутался в своей памяти — я же здесь, у «тещи на блинах», вкалываю уже вторую неделю, чиню крышу ее дома, заготавливаю дрова, копаю грядки, сажу картофель. Огляделся, со вчерашнего дня, все лежит на месте, как оставил перед тем, как после позднего ужина взобрался на сеновал.
И в так же время отчетливо вижу свое покоящееся на одре тело, собравшихся вокруг родных — жен, детей. А память шла все дальше вглубь, как кинолента, которую крутят обратно. Я, оказывается, Государь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, пусть и бывший! Такое и в самых смелых мечтах не могло прийти мне в голову. 
Смотрел, как в кино, свою жизнь в том мире, все больше поражаясь — разве я на такое способен? Руковожу огромной страной, воюю со всякими ворогами, причем весьма успешно, строю какие-то проекты. А народ вокруг слушается меня, даже боготворит как помазанника, наделенного высшей благодатью! Так дошел до самого начала, когда я перенесся из своего мира в тот, заменив душу умершего Михаила. Только сейчас вспомнил о книге, прочитанной перед сном. И с которой теперь спустился с сеновала. — вот она, лежит на табуретке у кровати. С любопытством взял ее в руки, перелистнул первые страницы — да, действительно, она произвела на меня немалое впечатление, прочитал одним дыханием. Конечно, по убеждениям я сугубый материалист, самый приземленный, но виденное воочию переворачивало с ног на голову привычные представления. Сомневаться в реальности происшедшего с моей душой не пришлось — слишком явственно представлялась та жизнь. Вот так невольно поверил в существование того, кто вел мою душу в глубь веков и миров.
Причем чувствовал себя тем, кем и был — Александром Васильевичем, а вовсе не Михаилом Васильевичем, да еще и Скопиным-Шуйским. По-видимому, во сне моя душа раздвоилась, одна половина осталась в родном теле, а вторая отправилась в неведомые дали. Сейчас же, после завершения своей миссии она вернулась обратно и прилепилась к первой, но еще не слилась воедино. При желании мог открыть память второй своей ипостаси и видеть ее как зритель, не принимая близко как свою. Что мне сулит двойственная душа, к чему приведет — не знал, но надеялся на лучшее. Не хватало еще проблем с психикой из-за раздвоения личности! Но пока вроде все обошлось, мой сожитель — если так можно выразиться о душе Михаила Скопина-Шуйского, — не давал о себе знать.
Еще через час другой стал собираться в город своей юности в Кушву. Отпуск заканчивается, а у меня в планах посещение этого провинциального города, куда я вернулся после службы на Северном флоте, на родной металлургический завод, где я начинал свою трудовую и творческую деятельность молодого литератора и электрика. Продолжил писать стихи, публикуясь в «Кушвинском рабочем», а уже вскоре стал ее внештатным корреспондентом. Мотался по старинной Кушве, писал о производственных успехах Гороблагодатского рудника и металлургического завода, о местных новостях и о хороших людях, приросших к этому среднеуральскому городу душой и телом. Играл в вокально-инструментальном ансамбле при Дворце культуры горняков, занимался общественной жизнью своего цеха. Сейчас, вспоминая эту благословенную пору, диву даешься: и как я везде успевал, где брал энергию, словно б одновременно проживая две жизни? Кто-то скажет: «Ты просто был молод». И будет прав. Не зная того, что мне придется, на самом деле пережить эти две жизни…
Однажды случилось то, что я подсознательно ожидал. Голос свыше дал понять, что ожидает от меня — вернее, прежней души, но мы уже давно слились воедино, — нового подвига. Понадобилось в одном из множества параллельных миров в теле юного отпрыска князя русичей, умирающего, как и Михаил, от отравы, спасти их племя и весь народ от нашествия новых нацистов и прочей нечисти. И я без раздумья согласился, только попросил на этот раз отправить в тот мир именно меня, а вторую половину души — Михаила, оставить в прежнем теле. Почувствовал от тени Всевышнего теплую волну одобрения, через мгновение мое сознание окуталось светящейся сферой, а потом помчалось через мерцающее звездами пространство. Я затаил дыхание от восторга, если так можно выразиться о бестелесной душе, через долгие мгновения или часы вынырнул в темно-голубом небе мира, подобного Земле, полетел вниз навстречу своей новой судьбе.
Видимо таким образом во мне родился писатель, пишущий, до сих пор, на исторические темы?

                г. Екатеринбург
                8. 07. 2020 – 2. 04. 2023
;
               


Р А З Д Е Л   В Т О Р О Й


ОТ ЛЮБВИ ДО НЕНАВИСТИ

или

СЛУЖЕБНЫЙ РОМАН
(поэма в стихах)


1.

РОМАН СЛУЖЕБНЫЙ «ПИШУТ» ДВОЕ
                (вместо эпилога)

Роман служебный «пишут» двое,
Где авторы – он и она.
Вот только лишь у нас с тобою
В процессе… одна сторона.

Другая до сих пор пассивна,
Решив: достаточно того,
Что иногда не ходишь мимо
Меня заметив одного.

2.

НАТАЛИ

Эти строчки посвящая
Вам, кто от меня вдали,
Я – не Пушкин, но мечтаю
Иметь свою Натали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нелегко жене поэта,
Ведь любвеобилен он…
Но все лучшие сонеты
Написать, был вдохновлен

Только тот художник слова,
Кто в краю родной земли,
Где его первоосновы,
Любил свою Натали.

3.

ГОТОВ ХОТЬ ЗАВТРА СОГРЕШИТЬ

Когда Вас вижу – сердце радо:
Любуясь Вашей красотой,
Хоть торможу себя: «НЕ надо…
Ведь у тебя семья… Постой!»

Но называя во сне «милой»,
Готов хоть завтра согрешить:
Если откажете, взять силой,
Коль согласитесь – в ЗАГС сводить.

4.

КОГДА СМОТРЮ НА ВАШЕ ФОТО

Когда смотрю на Ваше фото
В смартфоне – там, где Вы… одни,
Мне рядом с Вами быть охота;
Вижу интимные огни –

От свеч, чей свет плавясь в бокалах
С терпким рубиновым вином,
Зовет туда, где без одеяла
Летают люди перед сном.

5.

ДОВЕРЬТЕСЬ МНЕ

Доверьтесь мне: я знаю меру
В интимных связях и в стихах.
Чтоб белый цвет не спутать с серым,
Когда можно легко в грехах

Увязнуть, став творцом разврата…
Если же говорить о нас,
Простите! Коль я виноватый:
Своим стихом обидел Вас,

Когда писал, как же прекрасны
И Ваше тело, и душа!
Отчего мне всегда опасно
Быть подле Вас… едва дыша.

6.

ПОЗВОЛЬ МНЕ…

Позволь мне перейти на «ТЫ»;
Пусть это будет первым шагом
К осуществлению мечты:
Когда мы, проявив отвагу,

Чтобы стать ближе, согрешим.
А замолив грех, в том же Храме,
С тобой венчаться поспешим;
Чтобы ты дочке нашей мамой

Самою лучшею была,
А вскоре сына родила.

7.

МОЙ ИЗЪЯН

Что делать? Я всю жизнь живу бегом
Без страха разлучить тело и душу;
Или все сразу, или ничего –
Вот мой девиз, который не нарушу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет времени в театр иль в ресторан
Сходить с тобой, все это будет позже…
Если тебе претит сей мой изъян,
Пойму, что нам не быть в любовной ложе.

8.

НА РАДОСТЬ, ИЛЬ НА ГОРЕ?

Я помню Вас еще студенткой;
Если в музфаке замечал,
Подолгу взглядом провожал
Ваш гибкий стан. Искал моменты

Затем, чтоб средь аудиторий
Иль в коридоре встретить вновь,
Дабы на радость иль на горе?
Признать: меня нашла любовь!

Но был признаться… не готов:
Пугала разность возрастов.

9.

МЕШАТЬ НЕ СТАНУ

Коль заняты, мешать не стану:
Важнее личных дел… работа.
Не двор служебного романа;
Даже когда порой охота

Развлечься, иль просто отвлечься
От нудного однообразья…
Да только я буду ждать встречи,
Забыв межвозрастную разность.

10.

СОЛНЫШКО В ОКОШКЕ

Под окном моего кабинета
Вы машину ставите столь часто,
Что уже пора в гости к поэту
Заглянуть. Я буду рад и счастлив,

Потому что знаю Вас давно;
С ума сводят Ваши губы, ножки…
Чтоб мне в жизни не было темно,
Станьте моим солнышком в окошке.

11.

ВЫ НЕОБЫЧНЫ

Плохо, когда о жизни личной,
Того, к кому тебя влечет,
Трудно узнать. Вы – необычны,
Как тот цветок, что каждый год

Цветет, не зная расписаний,
Меняя форму и окрас.
Не от того ль растет желанье:
Узнать, как можно ближе Вас?

Все постранично «прочитать,
Ставя везде любви печать.
Даже меж строк, где все интимно,
Но в час соития… не ранимо.

12.

ЖЕНА ПОЭТА

Женой поэта была муза –
Всегда. Женат он или нет.
При этом никогда обузой
Стать не могла. Кому б сонет

Не посвящал художник слова,
Она терпеть была готова.
И ты не будешь мне обузой,
Являясь истинною музой!

13.

УТРОМ РАННИМ

Я прихожу на службу рано,
И ты пораньше приезжай.
Чтоб нам успеть от любви пьяным
На моем стареньком диване,
Став одним целым, слетать в рай!

Чтобы весь день, с большой охотой,
Любую исполнять работу.
Зная, что завтра, в ранний час,
Нас ждет божественный оргазм!

14.

НЕ ПРЯЧЬТЕ КРАСОТУ И ОБАЯНЬЕ

Не прячьте под помадой обаяние
Губ Ваших, их с рожденья красоту.
А лучше приходите на свидание,
Такой, как есть, кто подарил мечту,

Еще студенткой. Когда мне хотелось,
Увидев Вас, к устам припав, испить
Любви, до сих пор лакомого тела;
Его я на руках готов носить:

Не только, чтоб украсить им постель,
Но и дитя родить, имея цель.

15.

КАК ДОЛГО ЭТО БУДЕТ ДЛИТЬСЯ?

Ночей не сплю, о Вас мечтая
Так, что простынку рвет мой «друг».
Иль Ваше имя называя,
Едва заснув, жену пугаю,
Давно забыв былых подруг.

Как долго будет это длиться?
Кто первый подаст на развод?
Быть может, нашим телам слиться,
Да жить, не ведая забот?

16.

Я НЕ ЛЮБЛЮ ВОЗНИ МЫШИННОЙ

Я не люблю возни мышиной,
Готовый даже на работе,
Когда приедешь на машине,
Размазав груди на капоте;

Задрав подол, как можно выше,
Решив, что в мире нас лишь двое,
Сношать твой стан, с наклоном, стоя –
Так, чтоб у нас «сносило крышу»!

17.

К КРЕСЛУ СКЛОНИВ ТВОЮ ГОЛОВКУ

Ярко накрашенные губы,
Колготки – черного черней,
Мне хочется сорвать их грубо…
А обнажив зад, поскорей,

К креслу склонив твою головку,
Так, чтоб входил член: с верху – в низ,
Вогнав его меж ягодиц,
За бедра ухватившись ловко.

Чтоб дивясь попой идеальной,
Был безупречен секс анальный!

18.

ТРИ ЗАВЕТНЫХ СЛОВА

Люблю! Целую! И… хочу –
Вот три самых заветных слова.
Коль согласишься: «Я готова
Их повторить», – враз прилечу!

И опущусь у твоих ножек,
Чтоб отнести к любовной ложе.

19.

О, КАК ЖЕ ЭТО ХОРОШО!

О, как же это хорошо!
Вдруг ощутить, что я вошел
В твой удивительный разрез!
Уже теряет тело вес:

Я весь тобою поглощён,
Как если б в рай перемещен!

20.

О ДОВЕРИИ

Раздеть бы Вас, но не глазами,
А, непременно, наяву.
Возможно, Вы – и лед, и пламя?
Иль сама нежность? Не пойму,

Чего ищу я в Вашем теле?
Услады, что несет оргазм?
Иль, коль люблю, на самом деле –
То, что сроднит на веки нас?

Им может быть наше доверие,
Когда способны без ключа
Открыть друг другу: сердца, двери…
Обдумав все, не сгоряча.

21.

Я У ТЕБЯ ПРОШУ ТАК МАЛО

Чтоб в будущем не отказала –
Забраться под твое одеяло,

Я у тебя прошу так мало,
Можно сказать, что… ничего;
Всего-то, чтоб поцеловала.
Дабы воскликнуть: «О-го-го!»

Дотронувшись моего члена,
Что провисает до клена!

22.

И КАК ТЕПЕРЬ МНЕ ДАЛЬШЕ ЖИТЬ?

И как теперь мне дальше жить?
Вас стороною обходить?
Из-за того, что я… люблю,
А Ваш ответ – равен нулю.

Я готов на колени встать,
Лишь бы Вы связь не оборвали!
А когда Вам писать сказали,
Чтоб муж не смог Вас ревновать.

23.

Я МОГУ ЗАЖИВО ПРОПАСТЬ!

Вы педагог – дама-картинка!
А я – монтер, пусть и поэт.
Мы вместе с Вами несем свет…
Но связь меж нами – паутинка!

Пусть будет так! Я все стерплю –
Поскольку Вас давно люблю!
Но, коль меж нас порвется связь,
Я могу заживо пропасть!

24.

С НЕДАВНИХ ПОР

С недавних пор с большой охотой,
Успев проснуться в ранний час,
Спешу я на свою работу,
В надежде, что увижу Вас.

А, может быть, даже случится
О чем-нибудь поговорить?
Уж сердце в грудь, как в дверь стучится
И очень хочется любить.

25.

МНЕ НРАВИТСЯ…

Мне нравится Ваша машина –
Этот небес весенний цвет;
Ее уютная кабина
Лишь дополняет Ваш портрет.

Когда, так хочется погладить:
Капот и буфер… без проблем;
Затем багажник, тот, что сзади,
Ведь он, как юбка до колен. 

26.

ПОСКОЛЬКУ, ВЫ ЕСТЬ В САМОМ ДЕЛЕ

Поскольку, Вы есть в самом деле:
Не плод фантазии моей,
Я буду долго, на пределе,
Желать, чтобы Вам быть моей;

Пусть иногда и от всех в тайне…
Иначе, плача и любя,
Я возбужденный чрезвычайно!
Уж не надеюсь на себя.

27.

А Я НА БОЛЬШЕЕ РАССЧИТЫВАЛ

Коль наша связь односторонняя:
Шлю СМСки Вам лишь я,
Мы всегда будем посторонними
Или на уровне нуля…

А я на большее рассчитывал:
На встречи тайные, вдвоем…
А ведь Вы женщина не скрытная,
Не из тех: «все вокруг мое».

28.

РЕШИВ, ЧТО Я ВАМ СТАНУ МИЛ

Я сам себя могу: «Скотина!» –
Назвать. Но все же жду успеха…
Пусть у Вас муж и уж два сына…
Да только это не помеха,

Мне, кто Ваш образ полюбил
И рвется до заветной цели:
Сблизить тела наши в постели,
Решив, что я Вам стану мил.

29.

НЕ ОТКАЖИТЕ МНЕ…

Не откажите мне в любезности
И подарите свое фото.
Пусть в ожидании Ваших нежностей,
Когда мне Вас видеть охота.

Ваш образ – в рамочке портрет –
Мой освящает кабинет.

30.

ЧТОБЫ МОЛИТЬСЯ НА РАССВЕТЕ

Поскольку в келье-кабинете,
Где я тружусь уж тридцать лет –
Иконы нет, я Ваш портрет,
Чтобы молиться на рассвете

Повешу у окна – в углу,
Чтобы склонять пред ним главу.

31.

О БЕССОННИЦЕ

Если головка к сну не клонится –
Значит опять пришла бессонница.
Мне снова о тебе мечтать,
А значит: всю-то ночь не спать.

А вот была б ты со мной рядом,
Я, всегда взяв то, что мне надо;
После столь дивного блаженства!
Спал, позабыв про образ женский.

32.

ХОТЬ ВЫ МНЕ НИЧЕГО НЕ ОБЕЩАЛИ

Хоть Вы мне ничего не обещали:
Ни в ЗАГС сходить иль стать моей подругой.
Я вряд ли этим буду опечален,
Надеясь, что вдруг стану центром круга

Ваших людей, с кем Вас сроднило дело
И общие для «роста» … интересы.
А там, возможно, в дни общений тесных,
Я завладеть сумею Вашим телом.

33.

БЛИЖАЙШЕЮ ВЕСНОЙ

Я не пишу Вам в выходной,
Чтоб не нарушить Ваш покой:
Боясь, дабы в любви признанья,
Не стали мужа «достояньем».

А Вы ближайшею весной,
Не то чтобы моей женой,
Любовницей быть отказали…
Вот, что меня теперь печалит.

34.

ЖДУ С НЕТЕРПЕНИЕМ ВЕСНУ

Жду с нетерпением весну
И своей жизни обновленье.
Верю: Вы примите решенье,
Что мне не даст пойти ко дну.

Для этого много не надо,
Об этом я уже писал,
Чтоб всех поэтов идеал,
Ваш стан, в дни встреч, был мне наградой

35.

МЫ ИЗБЕГАЕМ НАШИ ВСТРЕЧ

Не то чтоб в одну постель лечь,
Боясь обидеть разговором,
Чтобы не сделать вывод скорый,
Мы избегаем наших встреч.

Зная, что встретиться случиться,
Ведь трудимся в одном мы здании.
Так, что, прелестное создание!
Нам, все ж, придется объясниться.

36.

НУ, ДО ЧЕГО ЖЕ ХОРОША!

Всю жизнь спешим: чуть тронешь взглядом
Да не успеешь рассмотреть,
Вашу прическу и наряды…
Когда ж случилось лицезреть

Вдруг расцвела во мне душа,
А сам я… даже растерялся!
«Ну, до чего же хороша!» –
Сказал, как Господу признался.

37.

ОДНИМ ЛИШЬ ЭТИМ И ЖИВУ

Питая робкую надежду,
Уже, возможно, по весне,
Сорвав с Вас нижнюю одежду,
Взять то, что недоступно мне;

Да не во сне, а наяву.
Признав, что Вы мне не чужая,
Одним лишь этим и живу,
То вдохновляясь, то страдая.

38.

ВЧЕРА ЧУТЬ НЕ СОШЕЛ С УМА!

Вчера чуть не сошел с ума:
Узнав, что Вы мне вход закрыли,
Чтоб, пусть не часто, писать Вам
Так, как давно уж не звонили

Друг другу. Если ж я лишусь
Последней моей связи с Вами,
Почва уйдет и под ногами
Будет тоска, печаль и грусть.

39.

ПОЛНИТСЯ РУКОПИСЬ МОЯ

Стихами, что Вам посвящаю,
Полнится рукопись моя.
Я думаю, что ближе к маю
Сложится книга. Не тая

Своей мечты: сей том, однажды,
В Ваш день рожденья подарить.
И сочных губ, маясь от жажды,
С согласия Вашего испить.

40.

О СБОРНИКЕ СТИХОВ

Чтобы родился, как ребенок,
Сборник стихов: красивых, нежных,
Нужно, чтоб мир любви, бездонный,
Стал нашим домом; там, где свежесть

Цветов, цветущих под окошком –
Словно б источник вдохновенья!
Чтоб я писал о Ваших ножках
Под ритм челночного движенья.

41.

ВСЕГДА ЧЕГО-ТО НЕХВАТАЕТ

Где ж Вы, прелестное создание?!
Хожу по этажам, скучаю.
Когда Вас нет, в учебном здании
Всегда чего-то не хватает.

И время ползет черепахою,
Словно б, лед в мороз не тает;
Ваш образ не порхает птахою
И речи звук не возбуждает.

42.

ВЕРЮ: ПРИДЕТ НАША ПОРА

Верю: придет наша пора
Уж этой благостной весною,
Когда друг к другу дверь откроем,
Чтобы двух наших тел игра

Стала для нас тайной Вселенской!
Уже, возможно, в праздник женский.

43.

ВЫ УЖ НАС ПРОСТИТЕ

Я вновь не сплю, и «друг» мой тоже,
Мечтаем оба об одном:
Видеть Ваш стан в любовной ложе,
Где можно «двухэтажный дом»

Построить… Вы уж нас простите:
Ведь, первым делом, вспомнив Вас,
Тело мое рвется насытить
Себя, познав яркий оргазм.

44.

КАК ЕСЛИ Б «ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ»

В отличие от многих женщин,
Вы, возбуждая «на лету»,
В силах, ни больше и ни меньше,
Осуществить мою мечту:

А именно – в любви, в согласии,
Спрямив вертлявые пути,
Жизнь прожить, избежав напасти,
Как если б «поле перейти».

45.

ЖАЛОСТИ НЕ ЗНАЯ

Поскольку Вы не на работе,
Я даже Вам боюсь писать:
Вдруг рядом муж и сын напротив;
И чтоб моих рифм не читать,
И ревности не возбуждать:
Поспешно, жалости не зная,
Ваша рука их удаляет.

46.

НУЖНО ОБЫЧНОЕ ОБЩЕНЬЕ

Избавившись от зимних пут
Уж скоро ландыши взойдут.

Только у нас – белым-бело:
Даже подснежников не видно.
И чтоб хоть что-то зацвело
И не было на жизнь обидно,

Не до челночного движенья…
Нужно обычное общенье.

47.

Я ДОРОЖИЛ НАШИМ ОБЩЕНЬЕМ

Хоть часто Вы в моих советах
Нуждаясь, шли наперекор…
Меж нами никогда при этом
Не разгорался шумный спор.

Я дорожил нашим общеньем,
Любуясь Вашей красотой!
Не путая любовь с влеченьем
Вас представлял своей женой.

48.

ВПЕРВЫЕ ОКАЗАВШИСЬ РЯДОМ

Коль Вы прекрасны в своем теле,
Как если б в праздничном наряде!
Я верю, что со мной в постели,
Впервые оказавшись рядом

Предельно близко и открыто;
Все свои прелести любя,
Чтобы блаженствовать досыта
Ваш образ превзойдет себя.

49.

ТАК ЖЕ, КАК Я СТИХИ СЛАГАЮ

Казалось бы, всего-то надо:
Прийти, увидеть, победить!
Главное, чтобы стол был рядом,
Дабы на нем Ваш стан любить.

Так же, как я стихи слагаю:
Всегда размашисто, легко!
Когда предельно возбуждаюсь,
Проникнув мыслью… глубоко.

50.

23 ФЕВРАЛЯ

Сегодня, в День защитника страны,
Сам Бог велел, прелестное создание!
Вместо того, чтоб рваться в мои сны,
Ставь явью, согласиться на свидание.

Дабы все то, что для нас будет внове,
Произошло без длинных предисловий.

51.

СТОИТ ЛИШЬ МНЕ О ВАС ПОДУМАТЬ

Как человек вполне разумный,
Что всей душою к Вам приник,
Я возбуждаюсь в тот же миг –
Стоит лишь мне о Вас подумать.

И пусть не сразу, успокоясь,
Я вновь и вновь хочу понять:
Что образ Ваш носит такое,
Пред чем мне трудно устоять?

52.

ТОСКУЮ

То, что я в Вас не разглядел,
Но очень хочется увидеть,
Изображу про между дел,
Чтоб ожиданье не обидеть;

Когда раздену догола
И отнесу в постель, любуясь
Всем тем, чем сердцу дорого,
О чем, не видя Вас, тоскую.

53.

МОЙ ВЫВОД БУДЕТ ОДНОЗНАЧЕН

Казалось бы, очень давно,
Ни далеко, ни мимоходом,
Я Вас не видел. Только снов,
Где мы в общении свободны,

Вдруг стало больше. А коль так –
Мой вывод будет однозначен:
Вы для меня, как добрый знак,
Что обещает мне удачу!

54.

ВАЖНО ЗНАТЬ, КТО ДЛЯ ВАС Я?

Стало наше учебное здание
Для нас с Вами, как Мироздание!
Где мы, словно б на Млечном пути,
Место встречи не можем найти.

Вы, не спорю, конечно ж… звезда!
Важно знать, кто ж для Вас я тогда?
Запылившаяся пустышка
Иль стихов эротических книжка?

55.

ТАКИЕ ВОТ ДЕЛА…

Бог мне в жены дал бессонницу,
Ее имя – Натали!
Она всюду за мной гонится –
Будь я на краю земли.

Ладно бы, в одной постели
Со мной… не давала спать.
Только мне на ее теле
Не случалось побывать.

56.

ВОЗМОЖНО, Я БУДУ СМУЩЕН?

Порою хочется, хоть раз,
Вас ощутить в пору соития –
Когда уже близок оргазм.
Быть может, для меня событием

Станет Ваш стон и крик: «Еще!»,
И очень страстные объятия!
Возможно, я буду смущен
Предчувствуя момент зачатия?

57.

Я ВЕСЬ ИСПОЛНЕН ОЖИДАНИЯ

Здравствуй, красавица-весна!
И Вы, прелестное создание!
Любуясь Вами из окна,
Я весь исполнен ожидания:

Когда одна, сбросив пальто,
Другая, развязав платочек,
Будут похожи на цветочек,
Которых я любить готов.

58.

ВОТ И ПРИШЛА ЖЕЛАННАЯ ВЕСНА

Вот и пришла желанная весна:
Уже капель и лужи под ногам.
Лишь нет подвижек встречных между нами,
Хоть каждый день Вас вижу из окна.

Когда Вы, важно выйдя из машины,
Спешите мимо… на свою работу.
Ведь Вам и дела нет, что есть мужчина,
Кому припасть к устам Вашим охота.

59.

КАК ВЕЧНЫЙ ТРАУР ДЛЯ МЕНЯ

О, эти черные колготки,
Что носишь ты, к себе маня!
Они, не снятые с красотки,
Как вечный траур для меня!

Поскольку, перед обнажая,
Я их не в силах приспустить.
Чтоб до предела проникая
В «разрез», безжалостно любить!

60.

ВЕДЬ НЕ СЛУЧАЙНО Ж Я…

Лишь только тем дано заметить,
Кто образ твой любит, любя;
Все лучшее, что есть на свете
Господь сумел вложить в тебя!

Ведь не случайно ж, я, как к цели,
Единственной, к тебе стремлюсь.
Решив, пусть радость или грусть,
Ты и на службе, и в постели,
Не дашь партнеру сесть на мели.

61.

И КТО ТУТ ПОСТОРОННИЕ?

Вы – где-то… там, я – где-то… здесь.
И все же связь меж нами есть.
Пусть и односторонняя…,
И кто тут посторонние?

Я шлю стихи, вы их читаете;
Возможно, как и я мечтаете?

62.

КОГДА СКЛОНИВШИСЬ ПРЕДО МНОЙ

Нет, Вы свой зад не оголяли…
Но я успел забыть покой:
Когда склонившись предо мной,
Долго ключи в столе искали.

За этот срок, задрав подол
И приспустив Ваши колготки,
Я б между ножек вонзил «кол»,
Чтоб он прошел до самой глотки.

63.

Я ВАМ УЖ ЗАВТРА ПРЕДЛАГАЮ…

Чтоб пошлостей впредь не писать,
Наш страстный секс изображая,
 Я Вам уж завтра предлагаю
Моей любовницею стать.

Чтоб зная: Вы всегда доступны
И секса будет много, всласть!
Я от мечты своей преступной
Избавлюсь, чтоб Вас не украсть.

64.

МАЛО ЛЮБИТЬ…

Мало любить так, чтоб хотеть
Всегда: за разом, раз;
Нужно с ума сводить, уметь:
Когда первый оргазм

Наступит, еще у дверей,
Где начну раздевать.
А третий… когда я с твой
Душой стану порхать!

65.

ЧТОБ НАЗЫВАТЬ ТЕБЯ ЖЕНОЮ

Бог наделил тебя всем тем,
Чего поэту не хватает…
А это значит, ты – родная
Должна быть мне, дабы я всем

Владел, хоть лежа или стоя,
Чтоб называть тебя женою.

66.

ВДРУГ ВСПОМНЮ?..

Коль ты незрима на работе;
Словно б утратив жизни фон,
Прошу вернуть былое фото,
Что украшал твой телефон.

Дабы оно, в пору молчанья,
Когда ни пишешь, ни звонишь,
Мне заменить могло свиданье;
Вдруг вспомню: как ты говоришь?

67.

ПРИСЛУШАЙСЯ: В ГРУДИ ПОЕТ ВЕСНА

Март на дворе! Предпраздничные дни
Уже пропахли первыми цветами!
Сможем ли мы побыть с Вами одни?
Дабы случилось нечто между нами:

Разрушилась хрустальная стена
И за спиной остались все пороги…
Прислушайтесь: в груди поет весна!
И наши уже сходятся дороги.

68.

ДРУГОЙ БЫ…

Другой бы был весьма доволен
Даже односторонней связью.
Я же мечтаю: сытно, вольно
Ваш аппетитный стан излазить

Предельно: вдоль и поперек
И непременно… между ног.

69.

НЕТ СЛОВ!

Нет слов! Одни лишь восклицанья:
Увидев Вас, поет душа!
Хозяина небес создание,
«Ну, до чего же хороша!» –

Непроизвольно шепчут губы,
А тело прожигает страсть;
И мне, чтоб мир сей не был грубым,
Нужно к устам Вашим припасть.

70.

КАК ХОРОШО, ЧТО ВЫ…

Уже день шире стал и… светел;
Приход весны – лучшая весть!
Как хорошо, что Вы на свете,
Пусть не моя, но, все же, есть!

Мало того, мы почти рядом…
И я, смущаясь, как пацан,
Могу раздеть Вас нежным взглядом
И трезвым быть, от любви пьян!

71.

ПРАЗДНИЧНЫЕ СТРАДАНИЯ

Не то что бы поцеловать –
Не щечку, а уста и с жаром,
Мне не дано Вас отыскать,
Затем, чтобы вручить подарок!

Знаю, Вы рядом где-то есть,
Да, видно, не про мою честь.

72.

УЖЕ СКОРО

Во всю длину и до упора,
Когда любовь всегда права,
Проникнув в мир Ваш уже скоро –
Так, чтобы кругом голова!

Когда не сразу, очень зыбко,
Легкой волною, в первый раз,
Мир озарит Ваша улыбка,
Чтобы счастливой видеть Вас!

73.

ТАК ПУСТЬ ЖЕ ПРАЗДНУЕТ УСПЕХ

«За это можно все отдать!» –
Поймете Вы легко и сразу,
Когда от дивного экстаза
Наши тела будут летать!

Так пусть же празднует успех,
Наш соблазнитель – повелитель,
Кому во благо чужой грех!

74.

ДАБЫ НАСЫТИТЬСЯ ДОСЫТА

Будь мужинек Ваш… хоть за стенкой,
А дверь в мой кабинет открыта,
Я разведу Ваши коленки
Дабы насытиться досыта

Вами, кто тут же, у порога,
Молча склонив себя над креслом,
Будет, с молитвой, просить Бога,
Чтоб я вошел в нужное место.

75.

СТРЕМЯСЬ ПОБЫТЬ С ВАМИ В РАЮ
 
За нерешительность свою,
Уж жизнь прожив, я вновь страдаю.
Стремясь побыть с Вами в раю,
Увидев Вас, с чего не знаю

Начать служебный наш роман,
Который, с виду – прозаичный,
Может, коль общий строить план,
Стать яркой вехой в жизни личной.

76.

ЕЩЕ НЕ ВЕЧЕР…

Проснуться с Вами на губах
И целый день мечтать о встрече;
Когда б носил Вас на руках –
Там, где вино и горят свечи.

Но не осилив скромность, страх…
В церковь сходить, где ставя свечи,
Сказать себе: «еще не вечер…»

77.

СВОЕЙ СДЕЛАЮ ТЕБЯ

Не пряча за чужие спины,
Пришёл срок познакомить с сыном:
Возьму к себе учеником,
Чтоб он стал прочным мужиком.

А ты, кого всегда… охота,
Ходила бы к нам на работу,
Где, в стороне от всех, любя,
Я своей сделаю тебя.

78.

О НОВОСЕЛЬЕ

В пору работы в выходной,
Когда Вас ждут в учебном здании,
Прежде, чем Вам ехать домой,
Нашлось бы время для свидания

В моей уединенной «келье»,
В которую вход со двора.
Где б, наконец-то, в Вашем теле,
За час, а может до утра,
Я б смог отметить «новоселье».

79.

ЗНАЯ, ЧТО СЕКС С ВАМИ – СОБЫТИЕ!

Полцарства за одно соитие
Я б без раздумия отдал!
Зная, что секс с Вами – событие!
Ведь Ваше тело – идеал

Для половой игры! Я в этом
Уверен. Стоит лишь взглянуть
На Вас, как могут лишь поэты,
Кому открыт в мир женщин путь.

80.

ВЫ ЕСТЬ – О ЧЕМ ЕЩЕ МЕЧТАТЬ?

Мне обижаться не пристало:
Вы есть – о чем еще мечтать?
Стихов написано немало,
А что из них Вам показать?

Я стал задумываться чаще,
Чтоб откровеньем не обидеть.
Возможно, Вы кому-то слаще,
Чем мне, кто рад Вас только видеть.

81.

КАК ЕСЛИ БЫ МОИ СТИХИ

Как если б рост твой стал пониже,
Движенья плавны и тихи;
Возможно, мы стали чуть ближе;
Как если бы мои стихи

Внести сумели перемены
В твои поступки и дела…
Одно осталось неизменным:
Ты восхитительно мила!

82.

ЕДВА УВИДЕВ ВАС…

Сердце вспорхнуло к Вам навстречу:
Едва увидев Вас средь дня.
Подумалось: «Вот кто излечит
От одиночества меня.

Главное, чтобы безответной
Моей любви стать не пришлось;
Ведь впереди: весна и лето,
А не осенней хляби злость.

83.

ДЛЯ РАЗГОВОРА ТЕТ-А-ТЕТ

Для разговора тет-а-тет,
О чем я уж давно мечтаю,
Вам нужен личный кабинет,
А его нет. Иль я не знаю?..

Словом, мне нужен разговор –
Там, где нас будет только двое.
Иль ко мне, все же ,через двор
Зайдете? А я стол накрою.

84.

ВДРУГ РАЗВЕДЕТЕСЬ?

Решив, что Вы идете с мужем
(Хоть прежде я его не видел),
Ревность мгновенно стала стужей!
И я уже возненавидел

Того, с кем спорили и этим
Надежду подарили мне:
Вдруг разведетесь? Дав поэту
Шанс с Вами быть уж по весне.

85.

ЧТО НОВЫЙ ДЕНЬ МНЕ ПРИНЕСЕТ?

Что новый день мне принесет,
С утра гадаю я?
Быть может, нас свиданье ждет?
И новая семья

Созреет, словно б сладкий плод –
Тот, что приятен всем.
Тем и живу, который год,
Средь вороха проблем.

86.

ДЕНЬ БЕЗ ТЕБЯ

День без тебя, пусть и не рядом,
А лишь в одном служебном здании,
Когда ждешь встречи, как награды,
Был сродни разве наказанию:

За то, что мы не стали ближе –
За чашкой чая, иль в постели…
Как если бы судьбой унижен,
Не радуюсь концу недели.

87.

НИ КРАЕШКА, НИ ДНА

Явилась новая неделя,
Уже разбег взяла весна,
А до моей заветной цели
Еще нет краешка и дна.

Хоть мне от Вас всего-то надо
(За то, что люблю много лет),
Чтоб перед тем, как нам быть рядом,
Ваш, на столе моем, портрет.

88.

Я ХОЧУ ЛЮБВИ РЕАЛЬНОЙ

Я «зачал» новую поэму –
В стихах, что посвящаю Вам;
Где, между нами, непременно,
Должна быть связь, да только там –

В поэме - она виртуальна
Иль существует в моих снах.
А я хочу любви реальной,
Чтобы носить Вас на руках.

89.

ПРИЗНАЮСЬ, ЧЕСТНО

Неплохо, когда есть мечта,
Рожденная стрелой амура:
В ней правит мною красота!
Где и душа и где фигура –

Едины. Это есть у Вас –
Не от того ли Вы прелестны!
Настолько, что, признаюсь, честно,
Я возбуждаюсь в любой час,
Едва представлю рядом Вас.

90.

В ОДИН ИЗ ДНЕЙ ЦВЕТУЩИХ!

Верю: в один из дней цветущих,
Который будет самым лучшим!
Как образ и тепла, и света,
Ты, в мою дверь, легко одетой

Войдешь и, больше не таясь,
Мне молча скажешь: «Я твоя…»
Чтоб я, как пред Христа явленьем,
Встал пред тобою на колени!

91.

ИНОГО МНЕ НЕ ОСТАЕТСЯ

Любая женщина – загадка,
Но Вы – загадочнее всех.
Одним любить Вас очень сладко!
Другой, кто верил в свой успех,

Общаясь с Вами обожжётся…
Что ждет меня, когда рискну
(Иного мне не остается)
Склонить Вас… замещать жену.

92.

НИКТО НЕ В СИЛАХ ПОМЕШАТЬ

Как снег свалившийся нежданно
Не в силах отменить весны,
Так нашей встрече, что желанна,
Никто, кроме живой стены,

Не в состоянии помешать,
Коль вы проявите желанье:
Прийти к поэту на свиданье,
Чтоб, где его приют узнать.

93.

ДАЙТЕ СРОК

Всегда, когда Вы на работе,
А не «сидите на больничном»,
Я в универ с большой охотой
Спешу. Ведь в нашей жизни личной

Сей Знаний Храм – на первом месте,
Он наших добрых дел итог.
Вы здесь могли мне стать невестой…
Но я добьюсь Вас, дайте срок.

94.

ВСЕ БУДЕТ ВНОВЕ

Я Вас добьюсь, чтоб вкус победы
Познать в постели, где для нас
Откроется, еще неведом,
Не сравним с прежними, оргазм;

Поскольку нам – все будет внове:
И наш неспешный разговор,
Прелесть истинной любови –
Ее дыханье и простор.

95.

ПРЕЛЕСТЬ ВЕСЕННЕЙ КРАСОТЫ

Словно б подснежники в лесу,
На едва высохшей поляне,
Мои стихи пусть донесут
До Вас, кто заперт, как в чулане –

Средь кабинетной духоты,
Запах любви, от первоцвета;
Прелесть весенней красоты,
Которой не отыщешь летом.

96.

МОЙ ВЗГЛЯД ИЩЕТ ПРИВЫЧНО…

Наш двор весьма приличный,
Вновь солнцем залитой!
Мой взгляд ищет привычно
Знакомое авто;

Смотрю, как на картину,
Мои чувства правы:
У Вас даже машина
Прелестная, как Вы!

97.

ПОСКОЛЬКУ Я ТЕБЕ ЧУЖОЙ

Еще лишь март, но я-то знаю
Какой угоден я поре?
Намеренно не загорая,
Сижу под солнцем во дворе.

Жду, когда выйдешь до машины,
Чтобы отправиться домой.
А ты ждешь, когда я покину
Свой пост: ведь я тебе чужой.

98

КАК ЗНАТЬ?

Как знать, будь я на Вашем месте,
Сумел бы так долго молчать?
Без обязательных приветствий
На СМС не отвечать.

Как если б Вам с детства поэты
Пишут стихи, а под окном
Поют певцы мои сонеты
И лезут по балкону… в дом.

99.

ВСЕГО-ТО НАДО

Кто б знал, как хочется, проснувшись,
В час утренний, в своей постели,
Увидеть Вас. Чтоб улыбнувшись
Понять: то Вы… на самом деле!

Чтоб в тишине, любуясь спящей,
Вдруг осознать: всего-то надо
Для полноценной жизни счастья,
Чтоб тот, кто люб, был с тобой рядом.

100.

ЧТО-ТО СЕРДЦЕ МОЕ РАЗБОЛЕЛОСЬ

Что-то сердце мое разболелось:
Хорошо ли у Вас на службе?
Может быть, не заладилось дело?
Иль помочь чем-то срочно нужно?

У меня глаза не пустые…,
Ну, а сердце… обнажено!
Оно знает, что мы не чужие,
Хоть Вы стали другому женой.

101.

НИКТО, КРОМЕ ВАС

Встречать ли следует министров
Или на выставке ЭКСПО
ВУЗ представлять наш? Очень быстро
Отыщут Вас. Зная: никто,

Как Вы, красавица, не в силах
Привлечь к себе, расположить.
Ведь образ Ваш: умной и милой,
Увидев раз, нельзя забыть.

102.

ОЧЕНЬ НУЖНО!

А у меня есть Ваше фото;
Я из него большой портрет
Уж завтра сделаю. Охота,
Чтоб мой рабочий кабинет,

Он постоянно украшал,
А я шёл радостный на службу:
Ведь мне быть с Вами очень нужно,
Поскольку Вы – мой идеал!

103.

ТЫ МНЕ НАПОМИНАЕШЬ МАМУ

Ты мне напоминаешь маму:
Цветом волос, прической, кофтой;
И бусы те же, взгляд упрямый…
Смотрю на фото и неловко,
А, как иначе: я же в маму

Влюбился так, как только можно
Влюбиться в девушку, при встрече…
В церковь схожу, поставлю свечи,
Узнаю, что мне скажет Боже?

104.

И Я СОВСЕМ НЕ БУДУ ГРУБ

Каким бы ни был Ваш портрет
И где б он не был рас положен,
Сей образ, словно б солнца свет,
Вас все же заменить не сможет.

Ту самую, что сексуальна:
Будь это ножки, сочность губ…
И я совсем не буду груб
Сказав: «Я Вас хочу… реально».

105.

Я ЛЮБЛЮ ПЛАТЬИЦА…

Я люблю платьица в горошек,
Не меньше, чем у Вас – в сердечках:
Подол поднимешь и… меж ножек
Найдешь все то, что любят… вечность

Все мужики, не только я;
Поскольку здесь жизни начало
И место, что часто причалом
Служит, чтоб сложилась семья.

106.

Я В ЭТОМ ВАС ГОТОВ ВИНИТЬ

На меня можно обижаться
За эротичные стихи.
Но я, признав эти грехи,
Увы, не в силах удержаться,

Чтоб завтра их не повторить.
А, ежели, честно признаться,
Я в этом Вас готов винить
Так, как нельзя не возбуждаться,
Глядя на Ваш роскошный вид!

107.

КОГДА РАССВЕТ ВИДЕН В ОКОШКЕ

Когда рассвет виден в окошке,
А ты приснилась мне опять,
«Доброе утро, моя крошка!»
Так хочется тебе сказать.

Обнять и нежным поцелуем
Твой мир для секса возбудить.
Но чем, замужнюю такую,
Как ты, однажды заслужить?

108.

КРОВЬ С МОЛОКОМ

«Кровь с молоком» – иначе и не скажешь,
Глядя на Вас цветущую всегда!
В том, что красивы, разве Вам откажешь…
Я помню Ваши юные года;

С тех пор Вы, внешне мало изменились,
Хоть дважды мамой стали, муж, семья…
Возможно, жизнь познав, как клад открылись…
Да еще больше в Вас влюбленный я.

109.

ВАС НЕ ИМЕТЬ, ВЕДЬ ЭТО Ж ДРАМА!

Любить и… больше ничего:
Ни поцелуев и ни секса;
Долой влеченья и рефлексы…
Есть ли примеры у кого,

Что так возможно? Если дама,
Как Вы – безумно хороша!
Вас не иметь, ведь это ж драма!
Для тех мужчин, в ком есть душа.

110.

КОГДА ВЫ СМЕНИТЕ НАРЯДЫ

На дворе март, еще прохладно:
Не к месту в платьице ходить…
А будет жарко, Вы в нарядах
Воздушных, станете сводить

С ума влюбленного поэта!
Кто очень сильно возбудясь,
Может от помутненья света
Вас беззастенчиво украсть.

111.

ЕСЛИ ТЫ ЖЕЛАЕШЬ ДОЧКУ

Если ты желаешь дочку,
А супруг твой не способен…
Приходи ко мне, нам ночки
Хватит, чтоб был бесподобен

Наш с тобой процесс соития.
А коль он не для любителя;
Будем, словно б праздник счастья,
Нам с тобою хватит часа.

112.

ЧТО-ТО НЕ ЗАЛАДИЛОСЬ С УТРА

Что-то не заладилось с утра:
Словно б ты была в моей постели,
Да сорвалась плотская игра…
Так и не достигнув своей цели:

Зачать или сына или дочку;
Ты ушла обиженной и злой;
Мне вновь быть женатым одиночкой,
А тебе всегда чужой женой.

113.

НЕ ИСПОГАНИТЬ ВАШУ ЧЕСТЬ

Скоро наш двор позеленеет
И превратится в райский сад!
И хоть в нем нет длинной аллеи,
Я буду и средь кустов рад,

По окончанию работы,
Прежде чем Вам в машину сесть,
Лаская нижнюю часть плоти,
Не испоганить Вашу честь.

114.

ВЗГЛЯНИ…

Взгляни: «на щепку щепка лезет» –
В каждом весеннем ручейке.
Не уж то стих мой бесполезен?
Иль все ж в одежде налегке,

Сказав с улыбкою: «Привет!»
Твой стан впорхнет в мой кабинет…
Все остальное утаю,
Чтоб не спугнуть любовь твою.

115.

ТЫ МНЕ ШЕПТАЛА: «НЕ СПЕШИ…»

О, как мы были хороши:
С распахнутой душой и телом!
Ты мне шептала: «Не спеши…»
И я, работая умело,

И больше прежнего влюблен
В твой стан и встречные движенья,
Прожив прекрасные мгновенья!
Долго жалел, что это… сон.

116.

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ ЦАРИЦЕЙ

Раньше придворные поэты
Были у всех русских цариц;
Ты можешь стать ей уже летом,
Если займешь сначала низ.

А уж затем, словно б на троне,
Одев себя на живой кол,
Будешь скакать, забыв истому
От мысли, что я любить зол.

117.

НЕ ДАЙТЕ МНЕ ДОЙТИ ДО ТОЧКИ

«Озолотите» хоть бы словом
В самой короткой СМС.
В который раз, снова и снова,
Прошу: явите интерес,

Пусть не ко мне, а к моим строчкам…
Читаете ль Вы их иль нет?
Не дайте мне дойти до точки.
Скажут: «Повесился поэт!»

118.

ЧЕСТНО И БЕЗ ЛЕСТИ

Будь рядом вы или в дали –
Прелестные Натальи,
Я б всех вас, чтоб не жить в печали
О том, с кем мы ближе не стали,
Называл нежно, Натали!

В надежде, что от этой вести,
Та, что люблю честно, без лести,
Решится стать моей невестой.

119.

УМИРАТЬ ВЕСНОЙ НЕГОЖЕ

Умирать весной негоже:
Оживает все вокруг;
Не зову к любовной ложе,
Хоть и сходит с ума «друг».

Просто вызов напишите,
Что на службе погас свет;
Я пойму, что Вы стремитесь
Мне давно прислать: «Привет!»

120.

ПОЛУЧИВ ХОРОШУЮ ОЦЕНКУ

Два месяца назад я первый стих
Прислал Вам, словно б школьник – педагогу:
Почувствовав любви большой прилив,
Который накопился понемногу…

А получив хорошую оценку,
За искреннее творчество свое,
Решился развести Ваши коленки,
Чтоб, как давно задумал, быть вдвоем.

121.

ВЕРЮ….

Разменяв вторую сотню
Для Вас созданных стихов;
Восторгаясь Вашей плотью,
Я уже давно готов

К предварительным итогам,
Чтоб сказать от всей души:
«Верю: став мне музой строгой,
Вы в постели хороши!»

122.

НИ В СКАЗКАХ, НИ В КИНО

Вы оказались музой плодовитой,
Мне рядом с Вами пишется легко;
Мы не имеем цель стать знаменитым,
Но все ж летаем очень высоко.

Поскольку о любви писать непросто
Так, как «о ней все сказано давно»,
Вы мне даете шанс поднять вопросы,
Которых нет ни в сказках, ни в кино.

123.

Я ЗНАЮ…

Уже стала «видна» поэма,
Как у художника набросок…
Я знаю: ей быть непременно,
Поскольку в ней Вы – не росточек,

А героиня – как букет –
Тот самый, что украсит книгу.
И даже показав мне фигу,
Вам жить в ней очень много лет.

124.

МОЖНО ЛИ МНЕ?

Коль нет возможности хоть где-то,
Вас повстречав, поговорить.
Отныне я с Вашим портретом
Беседуя, готов излить

Ему не только свою душу,
Но и совета попросить:
Можно ли мне, себя послушав,
С чужой женою согрешить?

125.

ЗАРАЖЕННЫЙ

Вроде б весна – мой праздник жизни!
А у меня сердце болит:
Как если б женщине капризной –
Тебе со мной быть не велит

Ни кто-нибудь, а сам Господь
Просит: «Не будь с ним рядом. Подь…
Он тобой сильно зараженный,
Поскольку без ума влюбленный!»

126.

ИСЧЕЗАЕТ БЛАГОДАТЬ

Вновь во дворе нашего ВУЗа
Вашей машины не видать,
Отчего мир и пуст, и узок,
И исчезает благодать!

Которая, благоухая,
Напоминает летний сквер,
Когда Вы бабочкой порхая,
Приходите в наш универ.

127.

ЗА ТО…

За то, что связь прервав меж нами,
Вы мне доставили хлопот,
Я «на глазах» видеокамер,
Вас упирая о капот,

Вашей голубенькой машины,
В утреннем вузовском дворе,
Прорвусь, осилив путь сей длинный –
К Вашей заманчивой «норе»,
Чтоб родить дочку в январе.

128.

СРЕДИ АУДИТОРИЙ

Знакомый голос Ваш приятно слышать
Среди аудиторий, в суете
Студентов. Для которых Вы всех выше…
Им повезло, при Вашей красоте,

Которая мужской пол с ума сводит!
Учиться, про учебу позабыв;
Особенно весной, когда на взводе
Все чувства и звучит любви мотив.

129.

ВАМ БЫ НА ПОДИУМ…

Вам бы на подиум, прелестное создание,
Чтоб Мисс красавицы Вселенской призы брать.
А в альма-матер, у себя – в учебном здании,
Чтоб вспомнив молодость, за кафедрой стоять.

130.

ГОРДИТЬСЯ И МЕЧТАТЬ

У нас опять в учебном здании «ералаш»:
В нем будут сотни самых знатных педагогов.
Ты примешь всех, хозяйкой доброй, чтоб ВУЗ наш
Свел воедино все российские дороги.

Я буду вновь тобой гордиться и мечтать
О том, что ты и меня сможешь привечать.

131.

ВСЕГО-ТО НУЖНО…

И так, и эдак размещая Ваш портрет:
Будь это стенка, стол иль полка у кровати,
Я не могу понять: чего еще в Вас нет?
Или чего, уже давно и для всех хватит?

Чтоб на вопросы для себя найти ответ,
Всего-то нужно: полноценное свидание,
Чтоб Вы пришли ко мне в рабочий кабинет
И раскачали мой диван и даже здание.

132.

КОГДА МЕНЯ МОЛЧАНЬЕ БЕСИТ!

Пусть Вы предпочитаете молчать,
Даже когда меня молчанье бесит!
Я Вами дорожу и, как печать,
Готов лелеять. Любовь перевесит

Мои страданья и, однажды, вдруг
И Вам со мной захочется общаться.
Чтоб забыв мужней ревности испуг,
В церковь сходив, в любви ко мне признаться.

133.

ХОЛОДНЫЕ РАССВЕТЫ

Встает над городом рассвет,
Весенний, но холодный:
Вместо тебя – лишь твой портрет…
И от того голодный

Тот, кого возбуждала ты
Еще юной студенткой.
Не уж то чьи чувства чисты,
Я не найду момента
Осуществить свои мечты?

134.

В ПОРУ ВОЙНЫ, ГДЕ БЛЕКНУТ КРАСКИ

В тот час, когда лежишь под мужем
И страстно требуешь: «Еще!..»,
Я ощущаю прилив стужи,
Как если б в бездну помещен.

А мне б хотелось твоей ласки,
Когда два тела сплетены…
И пусть мечты мои, как сказки,
В пору войны, где блекнут краски,
Они, чтоб жизнь продлить нужны.

135.

НЕГОЖЕ МУЖИКУ…

Негоже мужику ныть о страданьях:
Но Вы меня изводите давно –
И вовсе не намеренным молчаньем,
А тем, что понять сразу, не дано.

Здесь все смешалось: ревности к супругу
И жажда Вашей плоти в любой час.
И то, что упустил Вас, чтоб супругой
Назвать студентку, сходив в ближний ЗАГС.

136.

Я НЕ МОГУ ВАМ НЕ ПИСАТЬ

Мечтающий о Вашем теле
И, чтоб ответы получать,
Даже не знаю, что мне делать?
Я не могу Вам не писать.
Пусть для кого-то - это… малость:
Как капля в море, жизни час;
Но только это и осталось,
Что еще связывает нас.

137.

ДОВОЛЬНО МНЕ О ВАС МЕЧТАТЬ

Довольно мне о Вас мечтать,
Однажды потеряв из виду;
Ведь я ж - мужик, и мне ль страдать?
Пришла пора, забыв обиду,

Что прежде упустил, отнять
У мужа. Чтоб до края века
Больше из рук не выпускать
Любимого мне человека.

138.

ЧЕГО БОЮСЬ Я КАЖДЫЙ ДЕНЬ

Чего боюсь я каждый день,
Когда пишу для Вас признанья –
Того, что Вам читать их лень,
Иль еще хуже: чтоб прощанья
Не слать в ответ.
Вы, жизнь браня,
Пренебрегаете меня.

139.

НАПРАСНО Я…

Напрасно я надеялся на чудо:
Что Вы и сами – чудо из чудес!
Проявите к поэту интерес.
И я, возможно, всех счастливей буду.

Да, видимо, до срока… поспешил
Услышать положительный ответ.
И уже вскоре себя убедил:
«Я – день вчерашний, а она – рассвет».

140.

НЕ УЖ ТО УПУСТИЛ МЕЧТУ

Нет более уведомлений
О том, что к Вам дошло посланье;
Это или предупрежденье?
Иль бессловесное прощанье

Со мной? Кто каждой рифмой в строчке
Воспевал Вашу красоту!
Не уж то упустил мечту?
И пробил час поставить… точку.

141.

И НЕТ ЖЕЛАНЬЯ БОЛЬШЕ ЖИТЬ

Как если б я в среде преступной
Вращаюсь уже много лет;
И оттого Вы недоступны:
Пошлешь письмо – ответа нет.

А соберешься позвонить,
Вместо гудка и Вашей речи –
Загробный мир, где стынет Вечность
И нет желанья больше жить.

142.

ОДНИ ПОЙМУТ, КТО-ТО ОСУДИТ

Одни поймут, кто-то осудит…
За то, что твой молчит «мобильник»,
Уж коль «насильно мил не будешь»,
Я тебя вые… насильно!

Когда во двор, после работы
Войдешь, прорвусь к тебе в машину…
Ни ножки, где страстей болото,
А твои челюсти раздвину.

143.

ПРОСТИ, ГОСПОДЬ!

Прости, Господь, я буду грубым:
В отместку за твое молчанье.
Раздвинув крашенные губы,
Проникну в глотку, в час прощанья.

За то, что мне трепала нервы:
Ни «ДА» ни «НЕТ» - сказать тянула,
Я переполню рот твой спермой,
Затем, чтоб ты ей захлебнулась!

144.

ОТ ЛЮБВИ ДО НЕНАВИСТИ…

«От любви до ненависти
Один шаг».
Этот грех лишь мне нести.
Я не враг,

Был тебе, любимая, много лет,
Но с душой ранимою жил поэт;
Как все те, кто с музою обручен
И свой срок жить-маяться обречен.

145.

ВЕДЬ ЭТОГО МОЖЕТ НЕ БЫТЬ

(вместо эпилога)

Ведь этого может не быть,
Поскольку мне от Вас лишь надо,
Чтоб иногда Вы были рядом,
Как долгожданная награда –
За то, что мне дано любить.

24.01. – 6.04.2023    
;
ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
исторический роман
и
лирическая поэма

СОДЕРЖАНИЕ

Р А З Д Е Л   П Е Р В Ы Й


1.ОТ АВТОРА


2. Часть первая
Т Я Ж К И Е  В Р Е М Е Н А 

3. Часть вторая
 И  У Д А Р И Л И  В  Н А Б А Т               

3. Часть третья
 Н А Ш  Д Е Н Ь            


Р А З Д Е Л   В Т О Р О Й

ОТ ЛЮБВИ ДО НЕНАВИСТИ…
                или
       СЛУЖЕБНЫЙ РОМАН         
       (поэма в стихах)