Кружка молока

              Вот ещё маленький рассказ Павла Мешкова.

   Так повелось с детства, что на рынке я обязательно заглядывал в молочный ряд, где сияли первозданной белизной кринки и трёхлитровые банки, наполненные доверху удивительной жидкостью с таинственным названием – «молоко». Но дольше всего задерживался возле пузатых высоких бутылей, содержащих что-то совершенно чудесное тёплого желтоватого цвета с золотыми звёздочками масла и тёмно-коричневыми изогнутыми плёнками. Топлёное молоко! Вкус его был известен с раннего довоенного детства, когда мать осторожно доставала рогатым ухватом на длинной ручке из горячего жерла русской печи керамический горшок, устье которого было затянуто сморщенной маслянистой плёнкой темнее горшка.

   Позднее мы жили в рабочем посёлке, и там нас застала война, ужасно длинная и страшная, когда первые два лета казалось, что немцы вот-вот ворвутся в родное Среднее Поволжье. Сделались привычными еженощные летние бомбёжки, даже в укрытие бегать перестали. Отец ушёл на фронт добровольцем, и в последний день третьего лета его не стало. Жить стало ещё труднее и голоднее.

   А на рынке было всё, так мне казалось. Но буханка ржаного хлеба, кусок хозяйственного мыла или бутылка разведённой водой – «женатой» водки стоили по двести рублей, а зарплата матери составляла четыреста. Не помню, покупал ли я на рынке чего-нибудь, кроме семечек калёных по три рубля за маленький стакан, но ходить туда нравилось, чтобы посмотреть и убедиться – жизнь не кончилась. Даже одноногие инвалиды войны с култышкой на ремнях или с костылями торговали с прибаутками махоркой: «Моршанские корешки прочищают кишки!» и «катюшей» - набором из природного кремня, обломка плоского напильника и фитиля с обожжённым концом, упрятанного в алюминиевую трубочку, - для извлечения искр, из которых раздували пламя: спичек не хватало. В ведении инвалидов были также напёрстки и ниточки-петельки: «Слепых на брёвна навожу!». Юные солдатики из Средней Азии продавали урюк по рублю за штуку.

   Но голодные глаза дольше задерживались на бутылках топлёного молока, в каждой целое царство сокровищ. Сглотнув напоследок, бежал домой в коммуналку: до прихода матери с работы следовало выкупить хлеб по карточкам – служащим матери и бабушки и моей иждивенческой, да посмотреть, не появилось ли чего на талоны круп, жиров и сахара. Но нет, только хлеб на три талона: ржаной сырой тяжёлый, из «бомблёной» муки, смолотой из горелого зерна, с торчащими кусочками не промешанной варёной картошки.

   Но однажды, прогуливаясь возле молочных прилавков, я услышал: «Мальчик, подойди сюда!». Кому я нужен, кроме родных, но всё же начал вертеть головой. «Ты, ты, иди ко мне!» – манила меня рукой женщина в сером ватнике с усталым добрым лицом, светящимся из грубого клетчатого платка. Впервые на моих глазах совершилось чудо: из горлышка бутыли с бульканьем толчками выбрасывалось немыслимое богатство в алюминиевую кружку. «Пей на здоровье», - придвинула хозяйка наполненную кружку. Степенно, не торопясь, всем телом ощущая негаданное счастье, я медленно выпил, разжевал пенку и поклонился, возвращая кружку. «Расти большим», - провела она тёплой ладонью по моим льняным волосам.

   Четвёртое лето войны я встречал в пионерском санатории на Волге. Даже дети опасались начала лета, по опыту трёх предыдущих, но наших было уже не остановить: едва не каждый вечер на лагерной линейке старший вожатый ликующим голосом зачитывал перед замершим строем сводки о взятии новых городов. Фронты словно соревновались друг с другом.

   Кормили в санатории неплохо по военным временам: кроме супов, каш и картошки, давали вымеренные кубики масла, сыра, пилёный сахар и хороший хлеб из собственной пекарни. Но есть всё равно хотелось постоянно. Однажды вечером я увидел на меже ржаного поля рядом с забором санатория пожилого мужика с чёрной сумкой, из которой выглядывало горло знакомой бутыли с топлёным молоком. Денег у мальчишек не было, но, оказалось можно получить заветную кружку на сэкономленный хлеб и сахар. Честный обмен совершался через дыру в заборе. Наверное, я бегал туда чаще всех.

   …Почти забылась добрая молочница из детства, когда на рынке у Киевского вокзала в Москве в пятьдесят первом году неожиданно услышал ласковое: «Паренёк, подойди сюда!». И всё повторилось с той разницей, что белоголового студента в геологической форме с голодными тенями под глазами не гладили по голове и на краткое «спасибо» последовало «на здоровье».

   Мне по легкомыслию молодости и не вспомнить сколько раз ещё это происходило за пять лет учёбы в Москве, за пять с половиной лет работы в приморском Уссурийске, где в том и нужды не было. И снова в районах Нижегородчины. Видимо, чем то я напоминал этим милым русским женщинам, бабам в обиходном языке, их сыновей, служащих в армии, находящихся в отъезде или отбывающих иной срок. И конечно, был я только одним из многих, удостаивавшихся подобной милости в те нелёгкие годы. Последний раз удалось услышать эти слова русского радушия и щедрости в 1972 году в городе Сарапуле, в Удмуртии, куда я попал в поисках провианта для геологической партии: «Молодой человек, подойди на минутку». И опять это было неожиданно и радостно почему-то, хотя мне было уже сорок лет, и мог я купить молока сколько хотел. То ли женщина ошиблась моей мальчишеской полевой фигурой, то ли сын у неё был немолодым, а может, в чью-то память она исполнила своё, и я своё.

   А были ещё старушки в вятской Кукарке, да и в других городках и сёлах, осенявшие крестом встречных ребятишек, одаривая их сластями в суровые сороковые годы. И жил тогда в Кукарке под горой Монастыркой мрачный старый человек, растивший чудо-сад за высоким забором. Но, когда, замирая от страха, дети приникали носами к щелям забора, вдруг открывалась неприметная калитка, и седой старик выносил им решето ягод или корзину яблок в зависимости от времени лета.

   Давно нет этих людей. И от волшебного сада в Кукарке над речкой Пижмой не осталось и следа, но должна же прорасти доброта их, переданная нам и через нас всем живущим и тем, кто будет жить.