не переводя дыхания

я не автор                Стихи.руАвторы Произведения Рецензии Поиск Магазин О портале Ваша страница Кабинет автора
 Не переводя дыхания
Не переводя дыхания
Борис Хляп
   Б.Н.Хляп

 Не переводя дыхания
 История одной жизни
г.Киев
   2003г.

          Бейся сердцеЮсколько можешь биться,
          И пока по жизни я бегу,
          Не проси меня остановиться,
          Лучше разрывайся находу.
                Н.А.Заболотский.





Уважаемый читатель!
Человек я не выдающийся, не занимал высоких постов, не совершал героических подвигов. Но после длительных колебаний решил всё-таки написать книгу воспоминаний о прожитом, о былом.  Жизнь реального человека, как это уже давно замечено, не менее интересна, чем рассказы о вымышленных обобщенных и типизированных представителей слоёв и классов общества, которые долгие годы были основными героями нашей литературы. (Замечу в скобках, что сейчас их с не меньшим успехом заменили супермены боевиков и детективных романов). Вполне очевидно, что  в реальной действительности существуют только живые индивиды, а всё остальное - это умозрительные плоды воображения талантливых или бездарных сочинителей, только и всего. Каждый из нас, людей, уникален; каждый несет в себе свой особый, ни на кого непохожий внутренний мир. Каждый проходит выпавший только на его долю жизненный путь. И каждый в итоге жизни накапливает свой опыт, которым инстинктивно стремиться поделиться со своими близкими и чужими людьми, живущими и будущими поколениями. Ко  всему  я  участник Великой  Отечественной  войны и  считаю  своим  долгом рассказать  о всём, чему был  свидетелем.
В самом общем виде жизнь человеческая включает события, свидетелем или участником которых он оказался; действия, поступки, которые он совершал; мысли, которые он познал и передумал; чувства, которые он испытал и пережил. Всё это и составляет содержание этой книги.  Далеко не все, что прожито человеком  остаётся в его памяти. Из общего потока жизни сохраняются отдельные эпизоды, сменяющие друг друга иногда в логической последовательности, а часто в причудливом сочетании. Каждый такой эпизод наполнен своим содержанием и занимает в жизни свое место. В этом смысле жизнь человека - это совокупность таких эпизодов, а описание жизни есть сборник рассказов о них. Следует также отметить, что предлагаемая книга не является исповедью. Что-то из прожитого осталось вне ее страниц, потому что далеко не всем людям нравится открывать до конца свою душу. Но ведь умолчать - совсем не означает солгать. Главное, чтобы то, что написано было только правдой. Именно к этому стремился автор. Сейчас модно щеголять необычными словами, всяческим жаргоном, а то и того хуже. Уверен, что красота слова - в его правдивости и уместности, естественной простоте, а его сила - в мысли, которая в нём заключена. Для думающих людей гораздо интереснее испытывать “мозговую радость” от постижения реального мира и разгадывания секретов своего бытия, чем “над вымыслом слезами упиваться”.
Вспоминая подробности прожитых лет, вдумываясь в их суть, я снова пережил в мыслях всю свою жизнь. Все забытое и казалось бы невозвратное повторилось ярко и зримо. Оно ощущалось как стремительные, быстротечные годы, сквозь которые я проскакал не переводя дыхания. Одно лишь это чудо оправдывает и вознаграждает многолетний труд. Но, сверх того, меня согревает надежда, нет, — вера в то, что найдутся люди, которым интересно будет посидеть и поразмыслить над этими страницами. Тогда жизнь моя будет продолжаться, потому что жив человек, пока о нем помнят люди.
                Март 2003 г.
                Автор.




Глава I. НА ПОРОГЕ ЖИЗНИ
(1940 – 1942 г.г.)

1.

С Волги дул ровный свежий ветер. Он был пропитан запахами чуть подтаявшего снега, речного льда и едва набухших почек островного леса. Утренние солнечные лучи пронизывали холодный воздух, превращаясь вдали в сплошную полупрозрачную дымку. Около вмерзшей в лед пристани суетились игрушечные фигурки людей. Еще дальше пунктиром обозначалась зимняя дорога по льду к Саратову. Звуки просыпающегося города были едва слышны и таяли, сливаясь с гулким шепотом реки и леса. Я стоял на окраине городского парка у самого обрыва берега и с жадно  вдыхал морозный воздух. Всё существо мое переполняли незнакомые доселе чувства. Мысли мелькали, перескакивали с одного на другое, путались и вновь возвращались к волнующему событию. “Завтра, завтра утром я сяду в поезд. Кончается моя будничная привычная жизнь. Прощай город Энгельс, прощай школа № 13, родной 9 “б”, ребята, учителя. Прощай радиокружок, наш низенький деревянный домик на улице Скучной. Прощай, детство!“В памяти снова и снова возникали картины школьной жизни. Вспомнился недавно прошедший концерт, посвященный дню 8 марта. Полутемный зал на втором этаже, на сцене маленькая и хрупкая фигурка восьмиклассницы с раскинутыми тонкими руками. Проникновенным и тихим голосом она напевно читала стихи Блока:

Ветер принес издалёка
песни весенней намек,
где-то светло и глубоко
неба открылся клочок.

В этой бездонной лазури,
в сумерках близкой весны
плакали зимние бури,
реяли звёздные сны.

Мне были знакомы эти строки, но только сейчас, в эти минуты я почувствовал их всей душой. Они глубоко и трепетно волновали, задевая то, что сам не мог выразить словами.
Этот апрельский необычный день предвоенного 1940 года запомнился на всю жизнь. Только потом, много лет спустя, я догадался, что то был первый проблеск самосознания, какой-то взлет, толчок. Это было рождение моего человеческого духа.
               

2.
Семья наша уже не первый раз меняла место своего жительства. Отец еще в молодые годы окончил курсы бухгалтеров-финансистов в Москве, после чего оказался в распоряжении своего Наркомата, который “перебрасывал” его по мере необходимости из одного города в другой. В этот раз предстояло поселиться в городе Станиславе, впоследствии переименованном в Ивано-Франковск. После присоединения Западной Украины к Советскому Союзу в сентябре 1939 года, туда направлялись кадры специалистов для приобщения этого края к новым условиям жизни. В семье, кроме меня, был еще один ребенок - малышка Белочка, которой не исполнилось еще и двух лет. Наш новый дом оказался в тихом переулке; он был двухэтажным, старым и уютным. На каждом этаже проживали по две семьи. Окна квартиры  выходили на большой пустырь, поросший буйным бурьяном, крапивой и громадными лопухами. По сравнению с нашим последним жильем в Энгельсе, квартира явно выигрывала: просторная гостиная с высокими потолками и окнами; детская светлая комната, спальня и вместительная кухня. После ремонта все сверкало белизной; радовали глаз непривычные светлые паркетные полы и полированная мебель. Это был новый мир и в нём мне предстояло жить. Центром жизни, ее смыслом была школа, куда меня вскоре определили. Размещалась она в здании бывшего польского лицея. Окна школы со стороны фасада были обращены на широкую тихую и зеленую улицу; стены до самого второго этажа обвиты вьющимся хмелем. На просторном дворе среди деревьев и цветников располагались спортивные площадки, “живой уголок” с клетками кроликов, ежей и ужей. В школе обучались только дети вновь поселившихся в городе советских работников, поэтому наш класс был малочисленным: семь ребят и двенадцать девушек. Просторное светлое помещение располагало к учебе: удобные парты, большая классная доска, кафедра учителя, живописные картины на стенах. На первой парте мальчишеской левой стороны класса сидели Вова Сигульев и Ростислав Волошин. Вова был высоким, немного сутуловатым юношей с насмешливо-скептическим складом ума. Ростик - плотный, круглолицый, с гладкими коротко остриженными черными волосами и цыганскими глазами. Он отличался большой силой, был борцом и штангистом. На второй парте моим соседом оказался Изя Рыжик, с которым я быстро подружился и эта дружба сохранилась до сего времени. Изя был смуглым, черноволосым, худощавым, спортивного типа молодым человеком. Он отлично играл в волейбол, хорошо учился, с ним было легко и интересно общаться. На предпоследней парте один сидел Вадик Богданов. Это был низкорослый щуплый паренёк с узкими губами и длинным острым носом, что придавало его лицу птичье выражение. Вадик давно лишился родителей и был воспитанником музыкального взвода войсковой части; играл он на трубе, носил настоящую армейскую форму, шинель, фуражку, сапоги, что обеспечивало к нему уважительное отношение ребят. Этим обстоятельством Вадик пользовался без излишней скромности. Несмотря на его колючий характер и острый язык, мы симпатизировали друг другу и хорошо ладили. Нашей дружбе тех школьных лет явно недоставало чуткости, теплоты, внимания и понимания. Всего этого почему-то в молодости стесняются, стараясь побыстрее показать свою самостоятельность и взрослость. Зато в избытке была искренность, бескорыстие, непосредственность и свежесть чувств. Именно в этом прелесть отношений юных людей и она остается в глубинах души на всю жизнь. Среди девушек нашего класса выделялась Клава Ищенко, - красивая и стройная блондинка. Она отлично танцевала и явно опережала нас в понимании житейских проблем, хотя успехами в учебе не отличалась. Подружка ее, Аня Баранова, была скромнее и рассудительнее. Первой девочкой, которая заинтересовала меня в новом классе, была Ася Петунина. Небольшого роста, белокурая, с большими голубыми глазами и черными ресницами, она отличалась своим спокойствием и неторопливостью. Вязаная кофточка и белая блузка с закругленным воротничком очень шли ей и я тайно вздыхал, не решаясь хоть что-то сделать, чтобы обратить ее внимание. Робкое это чувство поддерживалось случайными взглядами, бесконечными волнениями и переживаниями. И только когда Ася, окончив 9 класс, неожиданно переехала с семьей в город Черновицы, я набрался смелости и, заикаясь и краснея, попросил ее, чтобы она прислала мне свой новый адрес. К великой моей радости, довольно скоро я получил ее письмо. Началась первая в моей жизни переписка. Мы признались друг другу в симпатиях, сообщали школьные новости, поздравляли с праздниками. Ася любила сентиментальные стихи и это мне очень нравилось.

Школьные годы, школьные дни,
Как вешние воды проходят они,
Будешь большим,вспомни,мой друг,
Школьные годы, школьных подруг.

Почтовая связь наша оборвалась только с началом войны.
Нашими учителями были как приезжие, так и местные педагоги. Математику, мой любимый предмет, преподавал Иосиф Львович Шульман. Было ему явно за пятьдесят; низкого роста, с брюшком, черными заросшими бровьями, он был в непрерывном движении. Объяснял у доски суетливо и отрывочно, бегая перед ней подпрыгивающей походкой и отчаянно жестикулируя. Он любил свой предмет, считал его самым важным в школе и очень гордился, что в советских школах математика была в почете. Требовал с учеников нещадно и любил распекать до неприличия. Стоит, бывало, у доски Клава с безнадежным и отрешенным видом, а Иосиф Львович с большим удовольствием издевается:

“Так, так, значит икс квадрат у вас превратился в икс, а степени у игрека при делении складываются. Хорошенькое дело! А вчера, на  танцах в доме офицеров тоже все так перепутывалось?”

Клава густо краснела, класс хихикал, а Иосиф Львович, чувствуя, что перебрал, шёл на мировую:
“Ну, бывает, бывает. Сегодня после уроков оставайтесь и пройдем все сначала”.
Немецкий язык преподавала настоящая немка - сухая, высокая, с серозелеными строгими глазами, неулыбчивая и педантично мучившая нас своей запутанной грамматикой. Она получила прозвище “Плюс перфект”. Русский язык и литературу вел приехавший из Киева высокий, нескладный и стеснительный учитель неопределенного возраста - Валерий Васильевич Можайко. На нем был какой-то мешковатый “колхозный” серый костюм и такое же невзрачное пальто. Валерий Васильевич часто проявлял нерешительность и слабохарактерность, но нас это вполне устраивало: не желая нас обижать, он ставил всем хорошие отметки. Оживал и раскрывался Валерий Васильевич только при чтении стихов. В такие моменты глаза его зажигались, низкий голос мягко и четко произносил каждое слово. Стихов он знал множество и читал их при каждом удобном случае. Свою любовь к поэзии он передал многим из учеников. Всё это не мешало нам бесстыдно пользоваться слабостью учителя, сбивая его с темы урока, чтобы лишний раз уклониться от опроса.
Через дорогу от нашей школы располагался бывший польский лицей. Программа обучения в нём была изменена в соответствии с нашими порядками, после чего возраст учеников оказался на 2-3 года большим, чем у нас. По “комсомольской линии” была поставлена задача - установить дружеские отношения с бывшими лицеистами; сделать это оказалось совсем не просто. Все свелось к двум “мероприятиям”: встречам по волейболу и совместным вечерам танцев. Играли в волейбол на площадках лицеистов; они были лучше оборудованы и ухожены. Силы были явно неравными. Польская команда состояла из высоких спортивных молодых людей; одеты они были в красивую спортивную форму. У нас ничего этого не было; ко всему поддержка болельщиков наших противников делала свое черное дело, поэтому игры сводились если и не полному разгрому, то к явному “избиению младенцев”. Поляки с лицемерным благородством старались нас не позорить, что еще больше задевало и обижало. Вскоре все это заглохло. Когда возник вопрос о танцах оказалось, что большинство ребят и часть девочек вообще не владеет этим искусством. Было решено организовать обучение танцам. У кого-то нашелся патефон, со всех собрали пластинки. Тогда в моде были удивительные по лиричности и мелодичности незабываемые танго и фокстроты: “Тайна”, “Брызги шампанского”, “Утомленное солнце”, “Рио-Рита”, “Саша”, “Андрюша”, “У самовара я и моя Маша”, “На карнавале”, вальсы, польки и краковяк. Мне это обучение доставалось нелегко. Когда Клава за руку извлекала меня из общей компании ребят и выводила в центр круга на всеобщее обозрение, дух захватывало, я краснел, стеснялся и противился.
 “Ну, что ты, Боря, иди сюда, - говорила она. - Вот так, правую руку положи на талию, так, хорошо”.
Я судорожно касался шелка, облегавшего ее тонкий стан, отчего вообще переставал что-либо соображать.
“Левую руку давай сюда, держи мою, держи покрепче, так, хорошо. Делаем два шага вперед, один - в сторону, два шага вперед, один в сторону. Понятно? Внимательно слушай музыку и не отодвигайся от меня так далеко, я не кусаюсь”.
Нелегкое это было дело; только во снах и мечтах я представлял себя так близко к девушке. А здесь, наяву, на виду у всех надо было почти обнимать её, чувствовать её тело, ощущать дыхание и аромат духов. И при этом нельзя краснеть, смущаться, надо быть спокойным и естественным, полностью контролировать себя. Это была целая школа воспитания чувств. Но вскоре танцы полюбились и эта любовь сохранилась на всю жизнь.


3.
Время шло, промелькнули последние летние каникулы; началась учеба в последнем десятом классе. Жизнь протекала в привычном и довольно спокойном режиме. У меня была собственная небольшая комната, в которой я чувствовал себя полным хозяином. Удобная кровать, столик и стул, на стене - полка с книгами, на полу маленький коврик, - все было удобно и просто. По утрам мама открывала мое окно и солнечные лучи будили своим ласковым прикосновением. Свежий воздух был насыщен запахами трав и влажной земли. На голубом небе бесконечной чередой важно проплывали розовые облака. Они непрерывно меняли свои очертания, напоминающие то сказочные замки, то диковинных животных. Эта игра форм и цвета очаровывала и я с трудом отрывался от постели под бодрые звуки утренней гимнастики по радио и неоднократные напоминания мамы. После школы обедал и садился за домашние задания. Это давно стало жизненной привычкой. Родители, особенно отец, почти не вмешивались в мою жизнь, не читали нотаций и редко выражали неудовольствие моим поведением; я был предоставлен самому себе. Вечера чаще всего были заняты чтением книг. Читал я много, мама пыталась этому препятствовать, но когда все засыпали, я читал лежа в постели, часто далеко за полночь. Огромный незнакомый мир открывался передо мной в этих книгах. Он сверкал яркими красками, поражал воображение, заставлял думать и переживать. Все было свежо, ново и очень интересно. “Приключения Тома Сойера”, “ Хижина дяди Тома”, “Ричард Львиное сердце”, “Три мушкетера”, “Овод”, “Всадник без головы” - всё это жадно поглощалось. Особенно увлекал Жюль Верн - “20 000 лье под водой”, “Таинственный остров”, “15-летний капитан”, “Из пушки на Луну”. Здесь и романтика, и фантастика, и наука, и техника; подводный корабль “Наутилус”, таинственный капитан Нэмо, морская стихия, сила и разум людей. Сколько ночей было отдано всему этому! В школе тоже все шло благополучно. С первого класса я был отличником и вскоре подтвердил это положение в новом коллективе. С ребятами и учителями мои отношения были вполне нормальными.
После встречи нового 1941 года я все чаще начал задумываться о своем будущем. Что делать после окончания школы, куда пойти учиться, какую избрать специальность? С родителями почему-то об этом не разговаривал, не спрашивал их советов, а они сами их не высказывали. С другом Изей перебрасывались иногда отрывочными фразами, но где-то внутри эти мысли вызревали. Помог случай - в газете прочёл объявление о начале набора курсантов в военные училища. Их было много - летных, танковых, сухопутных. Перечитав несколько раз весь этот список, я без колебаний остановился на одном - Высшее Военно-Морское инженерное Училище Кораблестроения и Вооружения имени Ф.Дзержинского, г. Ленинград. Наверное, основную роль здесь сыграл Жюль Верн; в роду у меня не было моряков, моря никогда не видел, с моряками знаком не был. На следующий день поговорил с Изей, который горячо и решительно поддержал эту идею. Документы надо было направлять непосредственно в Училище, для учащихся десятых классов представлялся табель с оценками за третью четверть. Ничего не сказав родителям, мы отправили документы; правда, эта тайна долго не продержалась. Никто, даже мы сами, не верили в успех, поэтому, когда начались выпускные экзамены, роковой вопрос - что делать - снова возник и беспокоил.


4.
Экзамены благополучно завершились, я был удостоен аттестата отличника, как тогда было принято называть. Родители купили мне новый шерстяной серый костюм, в котором я чувствовал себя взрослым человеком. Кроме этого, я получил подарок - швейцарские наручные часы со светящимся циферблатом, о котором и не мечтал.
К большому удивлении и большой радости, за неделю до начала войны мы с Изей получили письма из Ленинграда, в которых извещалось о зачислении нас кандидатами и необходимости прибытия в Училище к 1 июля для сдачи вступительных экзаменов. Для меня это стало большим событием. Кончились сомнения, неопределенность, впереди засияла большая и желанная цель. На выпускной вечер мы пришли уже уверенными в своем будущем. Вечер этот состоялся в субботу 21 июня 1941 года. В большом школьном спортзале были накрыты столы, на которых красовались торты и фрукты. Директор вручил аттестаты об окончании школы, учителя тепло напутствовали нас, выпускники отвечали благодарственными словами. Впервые как взрослым нам разрешили выпить по бокалу виноградного вина. Вскоре официальность и торжественность улетучились; было как-то необычно осознавать, что можно разговаривать с учителями как с товарищами, что учеба окончилась, что впереди нас ожидает что-то новое и волнующее. Через распахнутые окна лилась прохлада наступившего вечера. Столы были сдвинуты к стенам и начались танцы. На мне был мой новый костюм, белая рубашка и галстук. Все это жало и стесняло, но, вместе с тем, напоминало о необычности происходящего. Учителя уединились за столом в углу, а мы, сбившись в кучку, перебивая друг друга, пытались предсказать, что произойдет лет через десять с каждым из нас. Клава Ищенко единогласно была определена в оперетту или, на худой конец, в балет. На Вале Шандаровой мнения разделились - врач или учительница. Оля Винтюк, смешливая толстушка, без обиды согласилась быть просто женой и растить детей. Перебрали и всех ребят. Вова Сигульев - журналист, Ростик - командир Красной Армии, Владик Богданов - военный музыкант. Мы с Изей, как уже всем было известно, - военные инженеры-кораблестроители. В конце этих гаданий Аня Баранова заявила:
“Ну, как все будет - никто не знает, но я точно знаю: через десять лет все девчонки постареют и потолстеют, а все мальчишки будут курить.”
Наверное, по привычке спорить, я запальчиво возразил:
“Неправда! При всех заявляю: я никогда в жизни не буду курить, это глупое занятие. Если меня кто-нибудь встретит с папиросой в зубах - пусть наказывает как хочет”.
Все рассмеялись и пожали в знак договора мою руку. Как ни странно, свою мальчишескую “клятву” я выдержал - не курил всю жизнь.
Уставшие, но все еще возбужденные, возвращались мы с вечера. Ночь была звездная, теплая, наполненная летними запахами садов и трав. Взявшись за руки, перегородив пустынные улицы, мы пели в полный голос, шутили и смеялись. Где-то впереди, далеко за городским парком алело зарево. Никому и в голову не пришло, что это зловещий знак уже наступившего великого несчастья. Веселые и радостные, проводив девчонок, мы разошлись по домам.
...Просыпаться было тяжело. Где-то в глубинах сознания ощущалась утренняя прохлада и теплая мягкость постели. Мелькали видения вчерашнего выпускного вечера - слова, взгляды, музыка и все это без связи, россыпью. Потом все проваливалось в расслабляющее небытие, мысли и образы таяли и растворялись. Громкий тревожный голос мамы вывел, наконец, из этого блаженного дремотного состояния.
“Боря, Боря, вставай, по радио передают какое-то важное сообщение, ну вставай же быстрей”, - взволнованно говорила мама и тормошила меня.
Я вскочил с кровати, набросил майку и босиком выбежал в гостиную к черному репродуктору. Прозвучали заключительные слова:
“Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!” Это было историческое выступление В.М.Молотова. Слова звучали как-то не правдоподобно, их суть не доходила до сознания, Мама опустилась на диван, обхватила руками голову и без конца причитала:
“Это война, это война Что делать? Что с отцом, где он? Что с нами будет?”
Всё существо мое наполнилось незнакомым щемящим чувством беды и тревоги. Папы нет, он две недели назад уехал в санаторий Трускавец, на самую границу. Рушились планы на будущее, на поступление в Училище. Что делать?
После обеда я побежал к Изе, но ничего успокоительного этот визит не принес. Семья Рыжиков тоже была в шоке.
Через два дня возвратился отец, стало легче. На улице случайно встретил Олю Винтюк и она сообщила страшную новость: националисты охотятся за сыновьями военных, ночью убили двух ребят из нашего класса. Над городом неоднократно появлялись немецкие самолеты, по ним стреляли зенитки, установленные в городском парке. Зарево, которым мы любовались в выпускную ночь, оказалось пожаром на аэродроме, по которому был нанесен бомбовый удар в первые часы войны. Война становилась реальностью. После долгих сомнений и колебаний, разговоров с родителями Изи было решено, что мы с ним едем в Ленинград. Побежали в военкомат и там получили проездные документы. Не в силах заснуть от переживаний, уже ночью, когда все улеглись, я вдруг сел за свой столик, достал общую тетрадь с оторванной наполовину черной обложкой и записал в ней первые строчки:
“Начну писать дневник. Ведь я окончил школу и вступаю в жизнь. Хочется проследить шаг за шагом, что получится через много лет; интересно будет когда-нибудь вспомнить  как это все происходило”.
Дневник этот оказался для меня гораздо более важным, чем я предполагал. В нём точные даты, факты, события, мысли и переживания тех давних лет. Конечно, далеко не обо всем в дневнике упомянуто. Разве возможно было в спешке и суете жизни все осознавать и “переваривать”? Были значительные, иногда по целым годам, пропуски. Выбор записываемых событий далеко не всегда соответствовал их значимости. Но ведь не только фиксацией фактов ценен дневник. Прежде всего, это возможность побеседовать с самим собой, откровенно высказать и осознать то, о чём не делишься ни с кем, даже близким другом. Здесь открывается внутренний интимный мир человека, куда невозможно обычно заглянуть. В дневнике человек откровенен настолько, насколько он искренен с самим собой. Эти тетрадки помогали мне переносить многие трудности жизни; в них я черпал силы и уверенность в себе. Они же позволяли видеть свои слабости и недостатки, пытаться самосовершенствоваться. Сейчас, когда настало время вспомнить свою жизнь, дневник, наряду с письмами и документами, фотографиями, служит мне надежным путеводителем. Каждая его фраза воскрешает не только событие, но где-то в подсознании запускает непостижимые сцепки памяти,  оживают запахи; прошлое становится реальностью.


5.
Утром 26 июня мы пришли на железнодорожный вокзал. Все мои вещи умещались в старом маленьком папином вещмешке. У Изи был настоящий чемодан и кожаное тёмнокоричневое пальто. Когда отправляется ближайший поезд никто не знал. Меня провожала мама; она ушла домой, но вскоре возвратилась, дала мне несколько пирожков  и заплакала при прощании. Позже пришёл папа, узнал, что ранее десяти часов вечера поезда не будет и ушёл, обещав еще раз навестить нас. Но эшелон подали гораздо раньше. Попали мы в пустую, наспех приспособленную теплушку. Грязные, в пыли и копоти стены; выщербленный, в широких щелях пол; два маленьких окошка где-то наверху, без стёкол. Но это был вагон, он скрипел, вздрагивал и бодро отстукивал колесами. Выходить из вагона на бесчисленных остановках не решались, чтобы не отстать от поезда. На полу расстелили газеты, на них положили пальто. Сначала решили спать поочередно, охраняя друг друга. Но из этого ничего не получилось – сон неодолимой силой овладевал нами под монотонное убаюкивающее покачивание поезда. Так прошла первая ночь нашего путешествия. Рано утром солнечные лучи осветили вагон; стало веселее. Мы сами, одни едем в Ленинград - эта мысль оттесняла все остальное. Разложили на полу домашнюю еду - пирожки, огурцы, помидоры, кусочек сала. Поев, попытались выглянуть в окошко и догадаться, где мы находимся, но кроме зеленых полей и клочка голубого неба ничего не было видно. Написали письма родителям. Вскоре поезд остановился на большой станции, где-то на подъездных путях. Изя пошеёл в разведку и вернулся довольно скоро. Оказалось, что это станция Тисменница. Он отправил письма, принес кипяток.
Мы почти освоились с новой обстановкой, лишь изредка перебрасывались отдельными фразами, просто лежали на полу и думали, думали без конца. Что там в Станиславе? Вспоминалась плачущая мама, сердце сжималось от жалости. Что с отцом, с сестренкой? Что нас ожидает впереди? Доедем ли до Ленинграда, зачислят ли в Училище? Под вечер на станции Чертково нашу дверь бесцеремонно распахнули. Полетели мешки, узлы и чемоданы, потом запрыгнули их владельцы. Нас отодвинули в угол. Стало шумно, душно от жары, запахов человеческих тел. Люди деловито устраивались, обживались и сразу принимались за еду. Перекрывая шум колес, они что-то кричали друг другу, перепирались, острили и жестикулировали. Несмотря на неудобства от их присутствия, на душе стало легче и спокойней. Рядом люди, это лучше, чем быть одним. Проехали Гусятин и добрались до Жмеринки. По вагонам пробежал дежурный:
“Выходите, поезд дальше не пойдет, быстрей, быстрей!”
На большом вокзале было много людей. Никто ничего не знал - будет ли поезд в сторону Ленинграда, Москвы. Через несколько часов к перрону подошёл пассажирский состав. В толкотне и давке, уже на ступеньках вагона, вдруг выяснилось, что поезд идёт в обратном направлении, на запад. С большим трудом выбрались из толпы озверевших людей. Только ночью мы втиснулись, наконец, в нужный вагон и доехали до Киева. Там просидели целый день и поехали дальше по Белорусской железной дороге. Здесь война ощущалась еще более явственно. Периодически пролетали фашистские самолеты, поезд то ускорял движение, то тормозил. Не доезжая до станции Орша простояли на полустанке часов восемь,  где-то впереди расчищали путь от взорванного состава. Неожиданно поезд резко затормозил и остановился. Из вагона в вагон передавали команду:
“Выбегайте из вагонов в лес, там ложитесь.”
Мы выскочили, скатились с насыпи в болото и бросились в лес, который был рядом. Самолет на бреющем полете, не сбрасывая бомб, пострекотал над нами пулеметными очередями. Было тихо, мирно и всё это казалось сном или кинофильмом. В Орше всю ночь непрерывно летали самолеты, взрывались бомбы, били зенитки, небо освещалось пожарами. Еще несколько раз наш эшелон попадал под обстрелы самолетов. Дальше ехать стало безопаснее - дорога уходила от прифронтовых районов.


6.
Ранним туманным утром 4 июля 1941 года  настороженный и загадочный нас встретил Ленинград. С привокзальной площади Московского вокзала мы вышли на Невский проспект. Где-то в его конце сверкал шпиль Адмиралтейства - конечная долгожданная цель нашего путешествия. Добрались пешком, веря и не веря происходящему. На проходной Училища сбивчиво объяснились с дежурным.
“Подождите”.
Ожидание это, как показалось мне, продлилось вечность. В голове мелькала одна мысль: поступим или не поступим? Наконец, показался дежурный и бесстрастным голосом сообщил:
“Проходите, сейчас вас проводят”.
Неужели всё  хорошо?
За огромными воротами оказался закрытый большой двор, целый городок. Всё было новым и необычным: архитектура построек, морская форма, незнакомые слова. После оформления документов в строевой части, мы сходу прошли санитарную обработку. С наслаждением искупались под душем, подождали когда пропарят нашу одежду и еще горячую одели ее на чистое тело. Отвели в кубрик, показали койки, выдали постельное белье. И вот мы уже в массе таких же худых беспокойных ребят, именуемых отныне кандидатами в курсанты. На следующий день успешно прошли медицинскую комиссию. После ужина готовились в учебной аудитории к вступительным экзаменам. Рабочий день был наполнен различными работами, на которые распределяли с утра, на построении во дворе. В первые дни я попал на рытье щелей в сашкином саду перед зданием Адмиралтейства. Это было новое для нас слово, которое стало вскоре привычным и вошло в быт до конца войны. Щель - это спасение, это жизнь, укрытие от бомбежек и опасностей. От непривычных земляных работ уставали страшно.
“Давай, давай, второй взвод отстаёт, - бодрым голосом подгонял старшина. - Поднажать, для себя делаем!”
Мы чувствовали себя участниками серьезного нужного дела. Ко всему, мимоходом можно было посмотреть по сторонам: Дворцовая площадь, Зимний дворец, Невский проспект, гражданские люди, девушки, - всё это раздвигало стены замкнутого училищного двора. Через несколько дней я попал на разгрузку баржи с солью. Она стояла на Неве. Вместо трапа на нее были проброшены пружинистые скользские доски, перил не было. Мешки с мокрой солью весили гораздо больше своего пятидесятикилограммового номинала. Двое ребят в трюме взваливали на подставленную спину проклятый мешок, который сгибал ноги. Солнце палило, соль въедалась в кожу, в потное лицо, спину, проникала в ботинки и нестерпимо жгла.
Постепенно наша жизнь становилась привычной. Большая столовая с длинными рядами столов; долгожданная команда дежурного: “сесть!”. Кубрик с двухъярусными койками и непередаваемым запахом казармы; старшина роты, - высокий, плечистый мичман, много лет прослуживший на своей должности. Переливчатые трели “дудки”, то требующие прервать неодолимый утренний сон и вскакивать с теплой койки, то командующие собраться и построиться в указанном месте, то приглашающие на завтрак, обед или ужин.
Начались вступительные экзамены. Сочинение написал удачно, вторым экзаменом была письменная математика. Решил задачу по геометрии, взялся за примеры по алгебре и тут с ужасом обнаружил, что они незнакомы мне. Отчаянное, лихорадочное состояние овладело мной; бросив алгебру, я принялся за тригонометрию. Немного успокоившись, решил эти задачи, но когда возвратился к алгебре, прозвучал сухой голос преподавателя, - время истекло, экзамен окончен. Обида и огорчение захлестнули меня: это, я не сдал математику, свой любимый предмет! Это было немыслимо. Что будет дальше? Отчислят или зачислят? Лёжа ночью на койке, я не переставал укорять себя и растравлять. Настроение упало до скверного. Вспоминал родителей, сестренку. Где они, что делают? Станислав к этому времени уже был занят фашистами. Успели ли эвакуироваться, куда уехали? Вспоминал школу, выпускной вечер, ребят. Как давно все это было! Через день командир взвода объявил, что приказ о зачислении нас в курсанты будет подписан завтра. Перед ужином мы с Изей решили отметить это событие. Пошли в училищный буфет, купили на все оставшиеся деньги бутылку лимонада и два пирожных, поздравили друг друга, - все совершилось, мы – курсанты. Утром всех построили, пофамильно выкликали из строя, после чего  следовали в автобус для отправки в лагеря, где должны были проходить первый этап обучения - курс молодого бойца. Когда прозвучала фамилия Изи, я толкнул в бок своего друга:
“Ну, пока, до вечера”.
Нам и в голову не могло придти, что расстаемся на многие годы. Когда автобус был загружен полностью, остальным объявили, что их отправят после обеда. Снова построение, опять перед строем командир взвода.
“Обстановка изменилась, из Баку прибыла военно-морская спецшкола, эти ребята имеют преимущество при поступлении в Училище, поэтому все остальные кандидаты в курсанты будут отчислены. Идите в строевую часть, там получите проездные документы. Вопросы есть? Нет. Разойдись!”
Какие тут вопросы! От такого неожиданного поворота я не мог понять, что происходит, побежал в кубрик и лег на СВОЮ койку. Что же это такое, меня отчислили, всё рушится, всё сломалось. Что делать, куда ехать? Где родители? Постепенно успокоившись, я начал соображать, что можно и нужно делать в этой обстановке. После бесконечных сомнений, решил взять проездные документы в г.Энгельс. Надеялся попасть проездом в Москву, узнать у родственников где моя семья. В крайнем случае, отправлюсь в Энгельс, в этом городе есть знакомые, бывшие соседи, у которых можно приютиться на первое время. Сразу стало легче на душе. Главное в жизни - ясность, пусть плохо, но ясно и определенно. И тогда рождается надежда, находятся решения, строятся планы.


7.
Утром следующего дня я оказался за уже хорошо знакомыми центральными воротами Училища. На мне был серый, сильно потрепанный костюм; ботинки износились до предела, подошва грозила отвалиться. Свой головной убор я потерял еще где-то в лесах Белоруссии. В кармане, кроме документов, не было ни гроша. В руках держал папин вещмешок, где был сухой паёк на двое суток, которым меня наградили при отчислении. Утреннее солнце освещало Невский проспект, малолюдную огромную площадь, Зимний дворец, шпиль Адмиралтейства. Прощай, Ленинград! Здесь что-то оставалось от моей души. Возникли чувства близости и родства, светлой мечтательности и трепещущих надежд, которые сохранились на всю жизнь.До сих пор при каждом свидании с городом на Неве я вновь переживаю эти чувства с такой же силой и свежестью.
Московский вокзал был переполнен людьми. Они сидели на мешках, узлах, чемоданах, бегали и кричали что-то друг другу. Привокзальная площадь и Лиговка были заполнены желающими уехать. В нерешительности, запинаясь, я спросил у проходившего железнодорожника в форме когда будет поезд на Москву. Не останавливаясь, он бросил на ходу:
“Жди, объявят”.
Пробрался к выходу и оказался снова на площади. Чувство глубокого одиночества, беззащитности овладело мной. Что делать? Неужели в таком громадном городе негде устроиться ? Куда-нибудь, лишь бы не быть одному на улице, без крыши, без хлеба...Бесцельно шёл по Невскому, всё более отчаиваясь. А что если поискать Кораблестроительный институт, есть такой в Ленинграде. Конечно! Я же мечтал об этой профессии, пусть она будет не военной, а гражданской. На углу Садовой я обратился к старушке. Нет, она не знает такого института.
“Кораблестроительный? Поезжай, парень, на Васильевский, в Гавань,” - посоветовал уверенно прохожий в ватнике. До Гавани добрался на трамваях, но там все отвечали,что такого института вблизи нет. Вот, кажется, на Малой Охте есть. Далеко за полдень добрался туда.
“Нет, нет, нет,” - отвечали прохожие, кто участливо, кто неохотно. Я сел на скамейку. Ноги подкашивались от усталости, неодолимо хотелось пить и есть, а главное - гасла вера в себя, надежда найти выход. Страшные минуты слабости! Я достал свой сухой паёк и не заметил, как полностью его уничтожил, осталась одна консервная банка. Мимо проходил высокий краснофлотец с большим деревяным чемоданом в руках.
“Извините пожалуйста, с вами можно поговорить?” - неуверенно спросил я.
“Валяй, попробуй”.
Сбиваясь и краснея, я поведал ему свою печальную историю.
“Вот что, парень, иди в военно-морское Училище НКВД. Оно здесь, за углом. Толкнись, узнай, там вроде еще принимают. И смелей ,что ты нюни распустил!”
Он похлопал меня по плечу, а я, я готов был расплакаться или расцеловать его. Сразу стало легче. Да, надо идти в другие Училища, надо искать, просить, толкаться. Только так! В прохладном просторном вестибюле дежурный вежливо и дружелюбно сообщил мне, что приём окончен два дня назад, поздно. Переживания этого дня так измотали меня, что новость эта уже не воспринималась так больно. Приближался вечер, становилось холодно; желудок напоминал о себе тупой тошнотой; хотелось лечь или хотя бы сесть, отдохнуть, перевести дух. Я возвратился на Московский вокзал, протиснулся в переполненный зал ожидания и свалился на пол между скамейками среди спящих вперемешку людей. Очнулся, когда мешок, служивший мне подушкой, был бесцеремонно выдернут из-под головы. Хозяином мешка оказался рослый чернявый парень в потрёпанной фланелевке, тельняшке и кирзовых сапогах, в которые были заправлены широкие флотские брюки.
“Что, грохнулся? - беззлобно спросил он с улыбкой. - Куда жмешь?”
 Слово за слово, мы разговорились. Это был результативный для меня диалог: из знакомого мешка были извлечены кусок сала и черный хлеб. Паша, как назвался новый знакомый, решительно взял меня под свою опёку и безапеляционно решил, что я еду с ним в Петергоф, где производится набор в военно-морское интендантско-техническое Училище. Уговаривать меня долго не пришлось: я был согласен идти куда угодно.
Утром добрались мы до Петергофа. Училище размещалось в большом парке. Приняли нас приветливо, просмотрели документы, дали по листку чистой бумаги для написания заявления о приеме в Училище. Санобработка, - и вот я уже владелец отличной койки в шестиместной палатке. С удовольствием отобедав, я растянулся на постели и почувствовал себя счастливым человеком. Ну, что ж, не всегда, наверное, в жизни получается так, как хочешь. Ладно, буду учиться в этом Училище. Главное, добиться зачисления на технический факультет, - не буду же я интендантом. Начну свою службу с этого, а там видно будет; всё равно буду на море, на кораблях, а это - самое важное.
Прошло несколько дней. Каждый из них начинался в шесть утра. Подъём, бег к морю с полотенцем в руках. Купание в мелком просторном заливе; развод на работы, обед под открытым небом за длинными тяжелыми столами; палаточная жизнь, вечерние прогулки строем. Всё, как полагается в военном Училище. Паша попал в другой взвод. Соседом по койке оказался русоголовый, немного медлительный паренёк - Петя Буторин, с которым мы вскоре подружили. Петя был родом из уральской деревни, хотя любил выдавать себя за жителя Свердловска. В нём была какая-то деревенская житейская хватка. Он меньше, по крайней мере внешне, переживал, проще и спокойней относился к превратностям судьбы, к мелким и крупным неприятностям. Если его ругали или даже обижали, он только шмыгал носом и сопел. Мне казалось, что он просто не успевал быстро соображать и реагировать на происходящее. Зато если надо было выпросить добавку к обеду или умудриться подольше поспать, - Петя был на высоте. Эта устойчивость и толстокожесть  влекла меня к Пете, потому что именно этого мне недоставало, а он с готовностью и искренностью делился со мной как верный друг.
   Наступил день мандатной комиссии. Принимали в каком-то большом кабинете, вызывая по одному. За длинным столом, покрытым красной скатертью, сидели члены комиссии; в старинном кресле посредине располагался начальник Училища - худощавый подтянутый командир с двумя ромбами в петлицах. Другой командир подавал и убирал личные дела. Я вошел, испуганно нашёл глазами председателя и произнес заученную фразу:
“Товарищ начальник училища, кандидат  Хляп явился”.
  Начальник чуть улыбнулся и поправил:
“Кандидат - куда?”
Я на ходу поправился:
“Кандидат в курсанты Хляп явился”.
“Правильно, молодец”.
Стало легче дышать, спала напряженность, предательская скованность.
“Ну, хорошо, — сказал он, рассматривая личное дело. - Так вы окончили десятилетку отличником?”
“Так точно”.
“Желаете учиться в нашем Училище? — он вскинул на меня глаза.
“Так точно, товарищ начальник” - убежденно ответил я.
“Отлично, так и договоримся: постарайтесь и у нас быть отличником. Можете идти”.
Я выскочил из кабинета.
“Петька, приняли, зачислили!”        Я чуть не расцеловал друга. Тот только хмыкнул носом.
   Далеко не все ребята желали поступить в это Училище. Многие из них отсеялись из других Училищ и были направлены сюда без их согласия. Малоопытные, неустойчивые в своих желаниях, они без конца колебались. Некоторые были убеждены, что стать интендантом, то есть хозяйственником, - позор. Лучше попасть на фронт рядовым солдатом, чем испортить всю свою жизнь. Поэтому часть из них на мандатной комиссии отказалась поступать. Получался недобор, и командование начало предпринимать соответствующие меры.
  Вечером, лежа на койке, я никак не мог заснуть. Только сейчас начал осознавать, что произошло утром в кабинете начальника Училища. Ведь это на всю жизнь! Всё может случиться, возьмут и зачислят на интендантское отделение. Буду всю жизнь возиться с мясом, хлебом, бочками, отчетами; ни техники, ни подвигов, ни радости. Ну, нет, не в этом смысл моей жизни! Петя, грызя где-то раздобытый белый сухарь, рассуждал по-своему: если уж хозяйством заниматься, то не на корабле, а в колхозе. Там и развернуться есть где, да и жизнь свободная и привольная. Ничего не решив, мы заснули. Страшный сон приснился мне ночью. Огромная бочка с желтыми пузатыми огурцами, точно такими, какие подавали нам на обед. Я стою по колени в вонючем рассоле и перебираю огурцы деревяной лопатой. Они соскальзывают с лопаты, падают, обдают меня брызгами рассола, а я снова и снова погружаю лопату и снова поднимаю ее. Появляется Ася Петунина, в ее больших голубых глазах ужас и испуг. Рассол заливает ее ресницы и зрачки. Глаза закрываются, потом медленно открываются. В них одно презрение: “Боря, ты - интендант, ты - интендант!” В ужасе, обливаясь потом, я проснулся; надрывалась дудка, играя подъем. Молча, ни о чём не думая, автоматически выполнил все утренние дела, На построении вместо старшины перед строем появился командир взвода - низкорослый и рябоватый.
“Смирно! - голосисто скомандовал он. - Объявляю: приказ о зачислении в Училище будет подписан сегодня. Вы теперь военнослужащие, курсанты. Поняли? Все разговоры - хочу, не хочу, - прекратить. Выполнять всё, что от вас требуют. Вопросы есть?”
  Какая-то сила, без раздумий, без колебаний, выбросила мою руку:
“Есть!”
  Командир подошёл ко мне и уставился своими серыми глазами:
“Ну, что у вас?”
“Я не хочу учиться в Училище, отпустите меня домой” - выпалил я.
“Что, что?”
“Я не хочу учиться” - уже твердо повторил я.
“Выйти из строя! Все слышали - он, видите ли, не желает учиться.А что же вы желаете - может мамкину сиську?”
  Кто-то хихикнул в строю, но большинство выжидательно молчали.
“Стать в строй!” - скомандовал командир. Я опустил глаза и зло сказал:
“Я не буду учиться”.
“Старшина! “
“Есть!”
“Арестовать этого разгильдяя, отведите его немедленно на гауптвахту”.
“Есть!”
Вот так я оказался в каменном погребе, приспособленном под гауптвахту. Времени для размышлений было достаточно и, под размеренные шаги часового, я снова и снова переживал всё происшедшее. Всё правильно, всё хорошо. Пусть отсижу, пусть будет трудно, но лишь бы отпустили. Потом начинал сомневаться, - а вдруг не получится и с гауптвахты начнется моя воинская служба? Становилось страшнее, чем в том сне. Прошло время завтрака, потом обеда и только после мертвого часа меня под конвоем отвели в знакомый кабинет.
“Что же это вы, товарищ Хляп? Вчера заверяли, что желаете учиться, а сегодня начинаете фокусничать?” - сердито спросил начальник.
Я чуть не расплакался.
“Товарищ начальник Училища, я вам не то, что врал, я не подумал хорошо. У меня есть мать, маленькая сестрёнка, им надо помогать, наш год  не призывается, - отпустите меня пожалуйста.”
“Ну хорошо, только так не делают, сначала думать надо, потом говорить. Идите!”
Безудержная радость захлестнула меня. Отпустят, свободен! Не буду я интендантом! Доберусь, доползу домой, найду семью, буду работать. Призовут - буду воевать. Всё хорошо.


8.
После повторных бесед, группа особо упорно не желавших поступать ребят, в том числе и Петька, были отчислены, но домой нас не отпустили. В сопровождении помкомвзвода, мы и наши документы были доставлены в Ленинградский военкомат. Разбирались с нами до обеда, а потом вся команда была отправлена во 2-ое Краснознаменное Артиллерийское училище. Это уже был не Военно-морской флот, а Армия. Здание Училища находилось внутри большого двора. Перед центральным входом стояли две настоящие пушки. В вестибюле под стекляным колпаком хранилось знамя Училища, рядом застыл часовой. Вверх, на второй этаж, вела широкая лестница. Всё было солидным и значительным. Казармы курсантов в соседнем корпусе оказались чистыми, светлыми и ухоженными. Петька захватил у окна удобные койки, великодушно уступил мне нижнюю, сам взобрался наверх и наша армейская жизнь началась. Все рабочее время использовалось только для подготовки к экзаменам, классные комнаты были удобными и оборудованными, сверкали чистотой. Строго, до минут, выполнялось расписание консультаций и вводных лекций. Распорядок дня отличался от флотского. На завтрак подавали горячее блюдо (кашу), а обед вместо привычных 12 часов был на три часа позже, ждать его было тягостно. Часть сданных в других Училищах предметов нам зачли, так что готовили только два экзамена. Прошёл слух, что наш год рождения вообще не будут зачислять. На пятый день состоялось заседание мандатной комиссии; председательствовал начальник Училища, пожилой и худой, с немецкой фамилией. После двух-трех вопросов, уточнился мой возраст, после чего разговор был окончен: “Можете идти!”
На следующее утро мы с Петькой бодро шествовали по улицам Ленинграда в весьма поредевшей команде: многие ребята остались в Училище. Переходы эти уже перестали нас страшить; это стало привычным. Перебрасывались шутками, разглядывали город и строили догадки, в какое же следующее Училище нас приведут. Но никто не угадал. Окруженный высокими серыми облезлыми зданиями большой двор с водоемом в центре и резким запахом конского навоза оказался расположением Военного ветеринарного Училища. Это было смешно и печально.
“Уйдем и отсюда,” - уверенно заявил Петька. Сказывался приобретенный опыт: мы спокойно обсуждали план своих действий, не обращая внимания на беседы командиров и политработников, недвусмысленно предупреждавших, что для нас это Училище последнее, кто не попадет - будет отправлен на фронт рядовым. Самое интересное, что экзамены здесь принимались почему-то заново по всем предметам. После военного совета с Петькой было решено: завалить все экзамены и таким образом легко и просто уйти от конской специальности .Но это оказалось не простым делом. Диктант по русскому языку был обезображен до предела: десятка два грубейших ошибок. Письменная работа по математике также была надежно перепутана. Но на устных экзаменах события прияли опасное направление. Старый седой преподаватель в гражданской форме, подняв на лоб очки, буквально просил меня:
“Не волнуйтесь, пожалуйста, не волнуйтесь. Если не помните этого вопроса, расскажите что-нибудь другое. Ну, скажем, о Пушкине, что знаете.”
Я нёс околесицу об Александре Николаевиче Пушкине и мне было стыдно и жалко старого учителя. Почти не слушая моего ответа, он сказал:
“Хорошо, достаточно. Правда, в диктанте у вас не всё благополучно, но общую оценку я поставлю удовлетворительную”.
Снова возникла тревога: возьмут и зачислят. На мандатной комиссии я уже твердо, даже нахально, заявил, что ни при каких условиях учиться не буду и требую своего отчисления.
Самой мучительной пыткой была неизвестность: два дня не сообщали решения. Мы с Петькой твердо настроились идти на фронт. В крайнем случае, если не отпустят, - напишем письмо товарищу Сталину: так и так, хотим защищать Родину на передовой. Многие стали добровольцами, не может быть, чтобы не взяли. Воевать всё равно долго не придется, все говорят, что война скоро закончится; вот подтянут наши основные силы и ударят по немцам. Пусть пройдет месяца два-три, даже полгода, а потом - свободны, поступим в Институт. Ну ее, эту военную жизнь, теперь мы знаем, что это такое...
Наступило утро, когда нас вызвали в строевую канцелярию и оформили документы. Это было чудесное утро. Мы побежали через весь двор за своими вещами и, странное дело, всё казалось замечательным: и хмурое серое небо, и мокрые лошади, которых выводили на прогулку, и даже сам двор, казавшийся совсем недавно тюрьмою. Всё хорошо, всё отлично, домой, домой! Хотелось прыгать, смеяться, стукнуть Петьку, который деловито готовился в дальний путь, раздобывая продовольствие.


9.
Московский вокзал изменился за этот месяц моих скитаний. Людей стало меньше, чувствовался порядок. Работали воинские кассы, действовали расписания поездов. К вечеру мы штурмом взяли общий, но все-таки пассажирский вагон. Попали в общество татар, неизвестно откуда и куда путешествующих. В вагоне стоял непрерывный шум; его наполняли смрад, махорочный дым, все запахи скученного человеческого жилья. Здесь же дети всех возрастов справляли свои неизбежные дела; на верхних полках женщины пытались уменьшить количество всюду проникающих паразитов. Часто объявляли воздушные тревоги, все ожидали бомбёжек, но поезд, нерешительно притормозив, вновь набирал скорость. На станции Лихославль объявили, что въезд в Москву запрещен, дальше поезд не пойдет. Мы распрощались с насиженным местом. Запасы хлеба окончились, сильно болел желудок. Стали в очередь за кипятком; за нами оказалась женщина с малышём на руках, другой, лет четырех, держался за ее юбку.
“Ребятки, дорогие, помогите, - со слезами на глазах обратилась она к нам. - Пропаду я с детишками, не могу бросить вещи. У меня и хлебца немного есть.”
Мы переглянулись с Петькой.
“Ладно, поможем, - по-мужски решительно сказал он. - А насчёт хлеба - это вы ни к чему, кормите детей,”
“Не обижайтесь, спасибо вам, родненькие.”
Перенесли все вещи в общую кучу и бегали на вокзал по очереди узнавать, когда будет поезд. Ответ был один: ничего не известно, сидите, смотрите. Через несколько тягостных часов поезд действительно появился - три стареньких вагона пригородного сообщения, остальные теплушки. Когда мы ворвались в одну из них, “плацкартные” места по углам уже были заняты. Пришлось попросить публику. Она оказалась общительной и жизнерадостной: это ехали освобожденные из тюрем уголовники. Они играли в карты, беззлобно матерились и шутили. Какой-то белесый вертлявый парень начал помогать нам в устройстве. Похоже, что он и снял ночью с моей руки подарок родителей - швейцарские часы, которыми я так гордился. На станции Сычевка провели больше суток и перебрались в новый состав. На рассвете добрались до станции Вязьма. Вся привокзальная улица была разрушена недавним взрывом состава с боезапасом. Какой-то человек с повязкой на руке бегал по перрону и объявлял, что станция не работает, всем надо идти на Вязьму-Брянскую, она недалеко, километров шесть. И мы пошли. Впереди шествовал Петька, неся в каждой руке по громадному узлу. Мне достался тяжелый чемодан, перевязанный толстой веревкой. Сзади, пытаясь не отстать, шла женщина. Одного ребёнка она несла на спине в каком-то мешке, а второго беспрерывно то брала на руки, то, обессилев, снова ставила на землю. Солнце пекло нещадно наши непокрытые головы; угрожающе урчал живот, от голода сосало под ложечкой. Ремни впивались в плечи, проклятый чемодан ритмично и больно бил по ногам. Неудержимо хотелось бросить всё это, упасть на желтую траву и заснуть. Мысли путались и перескакивали из прошлого в будущее, потом куда-то пропадали; шагал автоматически, всё чаще спотыкаясь. И вот она - долгожданная станция. Не доходя до вокзала, увидели на путях эшелон. Женщину удалось втолкнуть в детский вагон, нас туда не пустили. Она только глазами загнанной волчихи поблагодарила нас без слов...
Мелькали станции, разъезды, пересадки, будки с живительным кипятком. Бесконечное ожидание поезда, - лежа на траве, глазами в безбрежное знойное небо или сидя на привокзальных скамейках. Петька приноровился добывать пищу. Он подходил к эшелонам с красноармейцами, проходящим на Запад, на фронт или к санитарным составам с ранеными, что-то говорил, объяснял и, как правило, возвращался с куском, а то и с буханкой хлеба в руках. Хлеб подсушивали на солнце; съедать его полностью Петька не разрешал, - а вдруг завтра ничего не достанем. Я, сколько не пытался, не мог заставить себя идти на такой “промысел” и только издали наблюдал за действиями друга, который деликатно не просил меня об этом. Моей задачей было снабжение кипятком, которым мы запивали хлеб. На подходе к какой-то станции на поезд сбросили две бомбы, но они упали где-то в стороне. Очевидно, что наши эшелоны не интересовали немцев как военные цели и чаще всего дело ограничивалось короткими пулеметными обстрелами. Вот так мы объехали Москву с запада - Занозная, Фаянсовая, Сухиничи, Белёв и добрались до города Мичуринска. Составы подходили чаще, а, значит, хлеба было больше. Мы удалялись от районов боевых действий и самолётов не было видно. С поездом тоже повезло: попали в пассажирский состав с ранеными и в нём без пересадки прибыли в город Саратов. Здесь же, на вокзале, распрощались с Петькой, хорошим парнем и верным другом, с которым я по-настоящему подружился за это время. Взял у него адрес для переписки. На трамвае доехал до пристани переправы в Энгельс. Людей было не очень много, я устроился на самом носу. Последний гудок, разворот и знакомый с детства пароходик вышел на коренную Волгу. Вот она, широкая, безбрежная, а над ней важно плывут светлые облака. Больше года прошло, как я распрощался с ней в парке на берегу. И всего полтора месяца, как я выехал из Станислава. Сколько событий произошло за это время, сколько перевидел я новых мест, лиц, сколько пережил и передумал!
Из дневника:
“Я стал взрослым, многому научился. Главное - умению жить в любых условиях, не теряться, не трусить на крутых поворотах жизни, научился терпению. Многие книжные истины были проверены, отброшены или приняты, стали моими убеждениями. Я хорошо усвоил, на всю жизнь, что самое важное - иметь ясную и определенную цель и упорно стремиться ее достичь. Нет цели - всё муторно, всё плохо; есть - хотя и приходится очень трудно, но ты живёшь со смыслом, с надеждой. И это рождает силы всё перенести, всё одолеть. Здравствуй, Волга, что там впереди?”
Катер причалил к пристани. Я поправил шнурок, закреплявший отваливающуюся подошву моего ботинка, забросил мешок на плечи и отправился к своему старому жилью. Шаги все ускорялись и к дому на улице Скучной я почти добежал. Знакомая до боли калитка, двор, сарай, крыльцо с ветхими ступеньками. В дверях показалась высокая полная женщина.
“Хляпы? Так они здесь не живут, они на улице Горького, номер 16 или 18, не помню. А вы их сынок?” Не дослушав, я побежал по новому адресу. Поликлиника, радиоузел, “партизанский” магазин, - как все знакомо и близко сердцу! И вот маленький, низенький, в одно окошко домик, выходящий прямо на улицу. Постучал в покосившуюся калитку; пока она открылась, прошла вечность.
“Боренька, сынок мой родной!” - мама прижимает меня к себе и крепко целует. Из дверей вслед за ней выбегает папа, Белочка и бабушка. Это кажется сном, - я с семьей, все здесь, все живы. После всех разговоров выяснилось, что папу в Станиславе вызвали в военкомат и выдали специальное поручение. Он должен был сопровождать два товарных вагона с продовольствием, которые отправляли в тыл. Отец получил пистолет, патроны, с бухгалтерской скрупулезностью, как это он привык делать всю жизнь, оформил все сопроводительные документы. Всё было ясно, кроме одного - куда надо ехать. И он отправился в путешествие, которое во многом напоминало мои дорожные мытарства. Вагоны перецепляли, загоняли в тупики; отец бегал по начальникам станций, просил, требовал, грозил. Приходилось голодать, хотя в вагонах были консервы и шоколад, они были опечатаны. Папа со своей щепетильностью не мог себе и представить, что можно взять для себя государственное продовольствие. Только около Ростова-на-Дону он сдал, наконец, весь свой груз. Потом много дней пробивался в Энгельс. Там он застал маму с Белочкой, которые были ранее эвакуированы из Станислава вместе с семьями других советских служащих. Мама жила у знакомых, пока отец не поступил на работу и получил жилье.


10.
После первых радостных дней встречи, я начал осматриваться. Условия жизни нашей семьи были несравнимы с предвоенными годами. Папа был принят на явно незавидную должность. И пошёл он на нее только из-за возможности получить хоть какое-то жилье. В домике была одна комната; загородка отделяла часть комнаты, которая служила кухней и прихожей. Во дворе был маленький сарайчик для дров. Всё старое, ветхое. В этих условиях мы и жили: мама, папа, я, Белочка и бабушка, мамина мать. Отец целый день был на работе. Бабушка сидела на стуле около единственного окошка, - маленькая, сухенькая, в чистой одежде, всегда с черным платочком на голове. Вставала она рано, ложилась поздно и я запомнил ее в одном виде, сидящую у окна и без конца вяжущую что-то на спицах. Несмотря на свой возраст, она обладала хорошим зрением. В дела семьи бабушка почти не вникала, по острым вопросам отмалчивалась и поэтому никому не мешала. Белочка играла в своём углу на каком-то коврике. Мне досталась складная лежанка, которую убирали в прихожую каждое утро. Ручной рукомойник висел у входа, здесь же на табуретке стояло ведро с водой. Как родители умудрялись кормить нашу семью на папину зарплату - для меня оставалось большой загадкой. Но каждый день мама готовила что-то на обед.
Через день после приезда я отправился в город. Здесь прошли мои школьные годы, здесь всё напоминало о них. Вот поликлиника, - двухэтажная, кирпичная. В памяти она запечатлелась громадной, высокой, а теперь выглядела невзрачным низеньким зданием. Во дворе поликлиники жил мой друг - Женя Санников. Дружили мы много лет, хотя после четвертого класса он перешёл в другую школу. Женя был неразговорчивым, не по-детски серьезным мальчиком. Таким, наверное, сделала его жизнь. Мама, медсестра, всёвремя была на работе, часто вызывали её и ночью. Отец периодически пропадал, уезжал куда-то на заработки. А когда возвращался, был вечно пьян, груб, с опухшими глазами. Женя всё время был голоден и когда приходил к нам, на улицу Скучную, мама спрашивала его:
“Ну, что тебе дать покушать, Женя?” Опустив глаза, он стесняясь отвечал: “Хлебца, если можно.”
В Жене была какая-то ломоносовская жилка, “благородная упрямка”. Он любил до всего докапываться, делать всё своими руками. То он начинал шлифовать увеличительное стекло и неделями не отрывался от этого дела. То изготавливал фотоаппарат, то детекторный радиоприемник. Наверное, за эту страсть к терпеливому деланию, копанию и размышлению я уважал  Женю и пытался ему подражать.
На углу нашей улицы стояло кирпичное здание радиоузла, где я провёл много вечеров. Здесь работал радиокружок дома пионеров, которым руководил Юра Рязанцев, худенький, белобрысый, очень подвижный и энергичный парень. Был он всего лет на пять старше нас, но пользовался непререкаемым авторитетом: это был радиобог. Схемы, детали, книги, инструменты; волнующий запах канифоли от паяльников, обмоточных проводов, - это был чудесный, незабываемый мир. Сколько волнений и переживаний вызывал момент включения сооруженного своими руками детекторного приёмника по схеме Шапошникова! В прижатых наушниками до боли ушах слышны были таинственные шорохи безбрежного эфира. Трясущимися от нетерпения руками надо было найти чувствительную точку самодельного детектора, который вместо специального кристалла конструировался из лезвия безопасной бритвы и угольного стержня от карандаша. После многих попыток, вдруг в наушниках прорывался голос диктора саратовской радиостанции. Сколько было радости и гордости! Чудом техники был телевизор, изготовленный Юрой и работавший тогда на средних волнах. Экраном служило маленькое увеличительное стекло, поэтому смотреть можно было только по очереди. И когда среди черточек и полосок мелькало мимолетное изображение московской дикторши, пусть наполовину срезанное, - зритель не удерживался и кричал:
“Есть, вижу, отлично!”
Вершиной моей радиолюбительской деятельности стало участие в республиканской выставке со своим “супером”.
Во дворе радиоузла жили два брата - Коля и Витя Панасенко; их мать работала уборщицей. Через них состоялось мое знакомство еще с одним миром - голубями, страсть к которым сохранилась на всю жизнь. Ребята познакомили меня с другими голубятниками. Самым интересным из них был Вова Райских. Во дворе его частного дома стоял большой сарай, на чердаке которого жили голуби. Это была отличная голубятня: просторная, с добротными гнездами и застекленным окошком, посредине стояла круглая поилка. В другой половине чердака размещался сеновал, поэтому в голубятне всегда присутствовал приятный запах увядающих трав. Здесь можно было сесть и часами не отрываясь любоваться птицами, - белоснежными, черными, красными, желтыми и сизыми. Каждая из них была по-своему прекрасна - оперением ног, чубчиками, фигурой, осанкой, формой клюва и цветом глаз. Но самое большое удовольствие я получал, когда свежим солнечным утром Вова выбрасывал на крышу своих лётных питомцев и пугал их красной тряпкой, привязанной к длинной палке. Голуби с шумом снимались с крыши и сбившись в стайку быстро набирали высоту. Круг, еще круг - и вот уже в бездонной голубизне неба с трудом видны заветные точки. Меня захватывало непостижимое чувство волнения, как будто и я где-то там, наверху вместе с ними летаю над землей. Что может сравнится с великой мальчишеской радостью этих минут?
Вскоре я решился завести своих собственных голубей. Мама была ярой противницей моего увлечения и не допускала и мысли разрешить ими заниматься. Она была уверенна, что это отвлечет меня от учебы, а дружба и общение с сомнительными дружками голубятниками меня обязательно испортит. Отец занимал более примирительную позицию, но не высказывал её. Он пытался отвлечь меня от голубей другими интересами и привёз из совхоза пару серебристых кроликов. Устроили их под крыльцом дома, я кормил и ухаживал за ними, но это было не то. В одно из воскресений мы с Колькой отправились на птичий рынок. Вдруг я заметил в сетчатой клетке двух молоденьких пискунов, красного и желтого. И сразу влюбился, стал около них и не мог отойти. Хозяин, в возрасте, сразу всё понял и тут же поднял на них цену. Выручил Колька, заплатив целый рубль и взяв с меня клятвенное обьязательство вернуть долг в виде мешка, который он заприметил давно в нашем чулане. Сделка состоялась; преодолевая угрызения совести, вечером я вытащил злополучный мешок и отнёс его Кольке. Голубятню свою оборудовал на чердаке нашего сарая по образцу Вовиной. Несколько дней я тайком пробирался на чердак и любовался своими питомцами, но вскоре всё открылось и произошло тяжелое объяснение с мамой. При помощи отца конфликт был сглажен, я перешёл на легальное положение. Птенцы подросли, перестали пищать, но я боялся выпускать их на крышу. В этом и заключалась роковая ошибка: они переросли. Наступил день, когда я их выбросил на крышу. Пару часов они спокойно сидели на ней, а потом, испугавшись чего-то, вдруг снялись и полетели. От неожиданности и волнения я присел на землю и с бьющимся сердцем следил за их полётом. Сначала они метались из стороны в сторону, потом, сблизившись, полетели парой. Подхваченные воздушным потоком, кругами стали набирать высоту и скрылись из виду. Это было великое потрясение; готовый разрыдаться, я прощался с ними, проклиная свою неопытность. Обессиленный бессонной ночью, утром я отправился в школу. А когда пришел домой, на крыше сарая увидел своих красавцев. Они настойчиво пробивались через закрытое окошечко к себе домой. Какое наслаждение я испытывал, когда посыпал пшеницу, наливал свежей воды и смотрел, как они жадно насыщаются!
Осенью случилось несчастье - ночью в голубятню пробралась соседская кошка и утром я обнаружил два трупа. Горю моему не было предела. Я дал себе зарок больше не заводить голубей.
В последующие дни посетил свою родную школу. Двухэтажное здание её с распахнутыми настежь воротами и неприбранным двором было в каком-то запущенном состоянии, но от этого впечатление встречи не ухудшилось. По случаю каникул школа пустовала, но я нашёл свой класс на втором этаже и посидел за своей партой. Чувство радости было с грустью пополам: что-то ушло безвозвратно и с этим было жалко до слез расставаться.
Классная наша руководительница, Елизавета Даниловна Жарая, жила в маленьком собственном домика и я сразу отправился к ней.
“Боря, это ты? - встретила она меня у калитки. - Ну, проходи, проходи”.
Поудивлявшись как я вырос и повзрослел, Елизавета Даниловна сказала:
“Вот что, ты обойди ребят нашего класса, узнай кто где и приходите все ко мне. Время-то какое, надо вместе держаться”.
Елизавета Даниловна мало изменилась. Нельзя сказать, что её уроки по истории отличались глубиной, а педагогическая система строилась на научном фундаменте. Но в ней было основное качество учителя - искренняя любовь к своим воспитанникам, она была нам мамой. И именно поэтому для меня она была и навсегда останется родным и близким человеком. У нас была хорошая традиция - собираться в доме Елизаветы Даниловны, встречать праздники, Новый год и фотографироваться. В тяжелейшие годы войны она стала директором школы и была удостоена звания заслуженной учительницы РСФСР.
Ребят нашего класса в городе оказалось мало; кто поступил в Училища, кого призвали. Подружился в эти дни только с Толей Шиманом - повзрослевшим, немного легкомысленным, но веселым и хорошим пареньком. Девочки были все в городе и от Веры Трушиной я узнал об их судьбах. Юля Ильяшенко, Вера Михальская, Вера Кулешова, Таня Иванчук, - все они дружили. Поразило известие о Вере Мереняшевой, отличнице нашего класса, красивой и серьезной девочке. Отца её перевели по службе в Хабаровск, откуда я получил от Веры два письма, когда жил в Станиславе. И вот сейчас мне сообщили, что Вера умерла от какой-то болезни горла. Этого нельзя было себе представить; такое не укладывалось в сознании.
Многие из девчонок нашего класса подали заявления на поступление в Саратовский Автодорожный Институт и Вера Трушина стала уговаривать и меня это сделать. Сначала это показалось мне невозможным, но потом  идея захватила меня.
А пока что у меня оказалось много свободного времени и я пристрастился ходить в читальный зал городской библиотеки. Там было тихо, прохладно; всё настраивало на серьезное чтение и размышления. Средних лет библиотекарша приметила меня и уважительно, тактично подсказывала, что лучше читать. Прежде всего, я внимательно просматривал две газеты - “Правду” и местную энгельскую. Постепенно вошёл в круг газетных понятий и с интересом следил за событиями в стране и за рубежом. Привычка эта сохранилась на всю жизнь; если не узнал сегодняшние новости - чего-то недостает; это всё равно, что не умыться или не почистить зубы. Кроме газет, читал книги, прежде всего, морской тематики. “Порт-Артур”, рассказы Новикова-Прибоя, “Нахимов”. Прочитал Джека Лондона, “Труженики моря” Виктора Гюго. Всё это отвлекало от повседневной жизни и располагало к мечтам. Приспособился здесь же, в читальне, писать дневник, пытался разобраться в своих впечатлениях, чувствах, а главное - понять, что же делать дальше, как жить.
Из дневника:
“Вот так, наверное, и живут люди, так и надо жить: видишь, чувствуешь, мыслишь, делаешь. И всё это - то осознанно, то совсем нет. Накапливается опыт, всё меньше делаешь глупостей, всё правильней решаешь житейские свои дела. Короче говоря, со временем умнеешь. И узнаешь не только что делается вокруг, познаешь самого себя. И нечего себя украшать или жалеть; это же глупо - обманывать самого себя. От природы я “тонкокожий”, чувствительный и переживающий. Здесь ничего не сделаешь и не изменишь. Я часто терялся, колебался, но во мне есть главное - я стремлюсь к разумной жизни, я способен хорошо учиться, не повторять свои ошибки. Что-то сделал не так, что-то не получилось, - пойми и не повторяй. И все будет хорошо. Самое важное - иметь цель, понимать, что ты хочешь и что надо делать”.
Наверное, в эти дни мой человеческий дух поднялся на следующую ступеньку. Я начал понимать и чувствовать своё “я”, видеть себя со стороны, даже судить себя строго. Начинала работать самая непостижимая способность человеческой психики - совесть.
 Между тем, положение моё становилось всё более нетерпимым. Я не работал, существовал на средства родителей. Шла великая война, а я был в глубоком тылу. Всё это угнетало, требовало изменения. В военкомате, куда я обратился, мне объяснили, что мой год еще не призывается, добровольцев пока не берут, набор же во все Училища давно окончен и посоветовали: готовься, весной так или иначе все прояснится и устроится. Но до весны было далеко. Постепенно крепло убеждение: моя судьба, моя дорога и мой долг - поступить в Военно-Морское Училище. Я нещадно упрекал себя в том, что там, в Ветеринарном Училище заколебался. Нет, то было временое настроение. Не нужны мне никакие гражданские “свободы”, никакие трудности воинской службы мне не страшны. Нельзя предавать свою мечту, это слабость, это недостойно человека. А пока что, надо хорошо подготовиться к поступлению в Училище. Чтобы зря не болтаться, надо поступить в Автодорожный Институт, хорошо учиться, много читать, заняться спортом. Подал, хотя и с некоторым опозданием, документы и без экзаменов, как отличник, был принят, стал студентом.
В эти же первые дни сентября 1941 года я оказался свидетелем важного для города Энгельса события - ликвидации Автономной Республики немцев Поволжья и массового выселения всех немцев из этого района. За двое суток весь народ был посажен на поезда и баржи и отправлен на Восток и Север. Объяснение было очень простое: немцы Поволжья - предатели, они ждут прихода фашистов и готовы им помогать, что проверено специальными операциями. Воспринималось это с большим трудом. В нашем классе было много немецких ребят, я их хорошо знал и со многими дружил: Макс Франк, Оля Геннинг, Толя Шиман, Валя Штааб, Мелита Триппель и другие. Я никак не мог представить их своими врагами, предателями. Если были такие, казалось мне, их и нуж¬но было наказывать, а не  всех  подряд. У отца было много сослуживцев немецкой национальности, настоящих, преданных коммунистов, уважаемых и порядочных. Они обращались к нему с просьбами и чем мог, он старался помочь. После выселения, я получил от ребят несколько писем и мы долго пе-реписывались, особенно с Ольгой Геннинг.


11.
Началась моя студенческая жизнь. Институт был старым обжитым учебным заведением. Большие аудитории, отлаженный учебный процесс, новые предметы, новые преподаватели, - всё это было для меня вновинку. И главное - сам стиль жизни отличался от школьного: полная самостоятельность, никто ежедневно не контролирует, не требует исполнения. С удовольствием посещал лекции, с интересом их конспектировал, знакомился с учебниками. Главные трудности были не в учёбе, а в бытовых условиях. Студенческое питание оказалось весьма скудным; в любое время дня и ночи не покидало чувство постоянного голода. Жил в общежитии; в комнате девять ребят, шум, грязь, ни одного знакомого. На выходные дни ездил домой, в Энгельс. Уже с пятницы начинал мечтать об этом. В субботу с утра бежал на переправу через Волгу, потом по улице, к ставшему уже родным маленькому домику. Здесь можно было отлежаться, пообщаться с родными, поиграть с сестренкой. В кон¬це сентября в Институте нас собрали и предложили всей группой выехать в деревню. Оставшиеся после выселения немцев деревни пустовали и для нас, комсомольцев, это было боевым заданием, как тогда говорили. Надо спасти и сохранить дома, имущество, скот до прибытия новых переселенцев. Начинались осенние дожди и холода. С большим трудом добрались до маленького хуторка. Два ряда аккуратных деревянных домов вдоль просёлочной дороги. В каждом дворе постройки, огороды. Двери домов открыты настежь; трактора, плуги стоят прямо на дороге; здесь же бродит голодный скот - свиньи, овцы, недоеные коровы. Поселили нас в двух домах, отдельно девушек и ребят. Первый день бродили по хутору, не зная, что делать. На следующее утро приехала наша начальница - тётя Паша, деловитая, немолодая деревенская женщина. Она рассказала, что от нас требуется, распределила постоянные обязанности: кто отвечает за кур, кто готовит пищу, кто собирает технику. Мне выпала честь стать пастухом.
“Это самая, что ни на есть ответственная работа, - объяснила мне тётя Паша. - Сберечь скот - самое главное, он ведь живой, подохнуть может. На лошади ездил когда-нибудь? Нет, ну, ничего, научишься. Подберём лошаденку посмирнее, найдешь седло и утром, на восходе, выгоняй стадо в степь; здесь, поблизости, километра три, пшеница стоит неубранная, её разрешили скармливать, всё одно пропадет. В обед пригонишь на хутор, попоишь коров, девчонки подоят - и опять в степь, до вечера. Понял? Подружись с бугаём, он здесь главный, куда пойдет - и коровы за ним.”
Всё было ясно, но выполнять эти немудрёные указания было не так просто. Только через несколько дней перестал я бояться коров, освоился сидеть устойчиво в самодельном, из одеяла, седле на старой подслеповатой кобыле. Любви бугая добивался гораздо дольше, но отношения наши были вполне деловыми. Работа моя вскоре понравилась и даже полюбилась. Я чувствовал себя ответственным, полностью самостоятельным человеком. Восходы солнца, бескрайняя волжская степь; влажная от ночной росы трава, бездонное небо над головой - всё это располагало к созерцанию, размышлениям и мечтам. Когда коровы заходили на пшеничное поле и приступали к своему бесконечному жеванию, я ложился на пахучее сено и смотрел на облака. Все заботы и тревоги куда-то улетучивались; не было ни войны, ни бесконечных трудностей жизни. Облака медленно плыли, догоняя друг друга, меняя свою форму и прозрачность. Умиротворенность овладевала всем существом и я доставал книгу, взятую у девушек. Это был Фет.

Вон там на заре растянулся
причудливый и хор облаков,
все будто бы кровли, да стены,
да ряд золотых куполов.

То будто бы белый мой город,
мой город знакомый, родной,
высоко на розовом небе
над тёмной уснувшей землёй.

И весь этот город воздушный
тихонько на север плывет...
Там кто-то манит за собою –
Да крыльев лететь не даёт...

Стихи эти волновали и уносили в мир грёз, такой таинственный и желанный.
Кормила нас тётя Паша отлично: громадные вареники с творогом, кипящие в сливочном масле; пшенная каша со свежим парным молоком; хлеб - вдоволь, без ограничений. После студенческой кухни мы подобрели и потолстели. Вечерами собирались в доме девочек. При свете керосиновой лампы играли в карты, разговаривали, шутили, пели песни. Познакомился с Кларой Петровой, девушкой из нашей группы. Плотная, крепкая, круглолицая, с аккуратной чёлочкой и уложенными на голове толстыми косами, она понравилась мне своим спокойствием, серьезностью, немногословием и практическим отношением к жизни. В ней было что-то материнское. Мы подружили, обменивались книгами; я был рад, когда Клара подарила мне свою фотографию.
Осень входила в свои права - всё чаще выпадали дожди, сначала теплые, а потом с холодным пронизывающим ветром. Ватники не согревали, а истрепанные ботинки не спасали от мокрой грязи. Вскоре несколько человек не выдержали и сбежали домой. Быстро истощалось и мое терпение, но к этому времени появились, наконец, наши сменщики и тётя Паша, со слезами на глазах, отпустила нас домой. Добирались пешком; до железнодорожной станции шли по лужам под проливным дождём и мокрым снегом. Промокший и простуженный, с температурой и буханкой белого хлеба в мешке возвратился я домой.


12.
Все явственнее во всём чувствовалась война. В армию мобилизовывали людей старших возрастов; появились первые сообщения о погибших, зазвучало новое слово - “похоронка”. Усилились продовольственные трудности, цены безудержно росли. Тягостные, все более мрачные сводки Совинформбюро, бесконечные списки оставленных городов возбуждали чувства тревоги и неопределенности. Поползли слухи, один страшнее другого. Условия жизни нашей семьи заметно ухудшились. Белочка часто болела, диагноз - ревмокардит сердца. Бабушка всё также молча сидела в своём углу, лишь изредка пытаясь что-то сказать. Мне было очень жалко её. Отец работал в тресте коммунального хозяйства, над которым раньше подшучивал. Чувствовалось, что работа его угнетает и раздражает, но другого выхода не было и он переносил неприятности так же стойко и терпеливо, как и жалобы мамы дома. Она нервничала, целыми часами выстаивала очереди за хлебом; всё было безумно дорого, денег нет, кормить семью нечем. Часто вспоминала Станислав, проклинала войну и Гитлера. Моё положение было неопределенным и томительным. Из дневника:
“Что делать, что делать? Этот вопрос мучит меня с утра до вечера, преследует во сне. Каждый день сообщают о потере наших городов; немцы у Москвы, у Ленинграда, у Одессы. Я чувствую, понимаю, что должен быть на фронте, что я буду на войне. Но пока сижу дома, не умею даже стрелять. Везде ходят дурацкие слухи, которые тошно слушать, но они всё-таки действуют на настроение. Нужно взяться за обучение, где-то есть кружки. Или уехать в колхоз? Дома нет еды, совсем ничего. А я ничего не делаю; впереди полная неизвестность, ничего светлого. Дурацкое положение, дурацкое состояние.”
В один из этих невеселых дней я стоял в очереди в бане. В тёмном влажном коридоре висел старенький репродуктор и сообщал последние фронтовые новости. Когда я оказался под ним, раздались звуки новой незнакомой песни:
Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой...
Я был потрясён завораживающей силой песни. Она звала, требовала, приказывала и вместе с тем, она поднимала дух, вселяла уверенность, надежду. Из дневника:
“К чорту всякие колебания и сомнения, хватит! Надо действовать, надо искать работу, получить рабочую хлебную карточку. И не хныкать!”
Два дня бегал по городу в поисках работы. Выпал снег, стало холодно, дома тоже холодно, не топлено, нет дров. В начале ноября забрал из Института свои документы, учиться дальше было явно бессмысленно. Папу мобилизовали на строительные оборонительные работы. Я остался единственным мужчиной в семье. В конце ноября, после трехчасовых безуспешных поисков, брёл по городу и случайно проч ёл на столбе объявление: “Военному заводу требуются ученики токарей”. Я нашел стройку; это был эвакуированный из г. Брянска завод имени Урицкого. В отделе кадров я был очень быстро оформлен и направлен к начальнику цеха - пожилому брянскому рабочему пролетарской наружности, которого все называли Пахомычем. Он посмотрел на меня, ничего не спросил и повёл к токарному станку.
“Принимай подкрепление, Алеша”.
Алексей Николаевич, молодой бригадир, не отрываясь от монтажа, кивнул головой. Сходу мне вручили лопату, надо было рыть котлован под фундамент большого станка. Так состоялось мое посвящение в рабочие люди.
“Да, это тебе не у тёти Паши коров пасти и даже не в Институте голодать,” - думал я после первой смены. Условия работы были тяжелыми. Здания для завода не было вообще, он строился на пустыре под открытым небом; стены и крышу должны были возвести потом, после запуска производства. Основная продукция нашего цеха - артиллерийские зенитные снаряды. Работали в две смены по 12 часов в сутки; каждую неделю - пересменка. Через шесть часов работы - получасовой перерыв на обед. Он состоял из горячего пшенного супа, пшенной или перловой каши и полной порции суточного пайка хлеба - восемьсот рабочих граммов. Хлеб был черный, сырой и тяжелый. Чтобы не искушать себя, в начале обеда я твердой рукой отрезал одну треть пайка, а остальное нёс домой. Через недели три к обеду добавили “чибрики”. Это были пончики, но без всякой начинки, зато они издавали очаровывающий запах жареного теста. Мама изготовила мне из клеёнки мешочек, я в нём приносил чибрик домой и вручал Белочке. Она по-детски непосредственно радовалась гостинцу и немедленно принималась за еду.
Сначала меня поставили подручным к фрезеровщику. Полуавтомат нарезал резьбу головок снарядов. Фрезы были плохими, поэтому большую часть головок после нарезки на станке приходилось доводить вручную, чем я и занимался. Головка зажималась    в тисках,  плашкой надо было пройти всю резьбу заново. Вскоре я сам превратился в автомат: головка, плашка контрольное кольцо, - и так снова и снова, без конца. Накопившийся за смену брак тайком выносили во двор на свалку; за него полагался штраф. Через месяц мне доверили работу на шлифовальном станке. Корпус снаряда укладывался в лоток и медленно проходил между двумя огромными шлифовальными кругами, которые шлифовали два пояска на снаряде. От качества этой работы зависела точность стрельбы. Я стоял у станка в шапке-ушанке и синем суконном папином пальто. Теплая мыльная эмульсия водяного охлаждения сплошным водопадом заливала правую руку до плеча. Несмотря на все ухищрения, клеенчатые нарукавники, передник, - рукав промокал. При сильных морозах за время моего движения домой рукав замерзал и мама с помощью кипятка помогала мне вытащить руку. Работал я успешно и к Новому году обслуживал два автомата. Несмотря на все эти трудности, на душе стало как-то спокойней. Я работаю, делаю снаряды для фронта, для победы. Я не нахлебник, а помогаю своей семье. Родилось чувство своей полезности и нужности. Житейские заботы как-то поблекли, да и думать о них было просто некогда: половину суток проводил в цеху, половину - во сне.
Был в то время у меня и друг - Леня Волгин, который тоже работал на заводе. Маленький, щупленький и подвижный, неулыбчивый и серьезный, он стоял за огромным станком по расточке горловин снарядов. Вместе обсуждали заводские дела,вместе обедали, вместе возвращались после работы домой.
Новый 1942 год встретил в заводской столовой, в очереди за супом. Но зато на следующий день нам повезло - дали выходной. Утром прошёл на Волгу и на своём привычном месте подвёл итоги года. Снова и снова приходили на память ленинградские скитания, возвращение в Энгельс, учеба в Институте, коровы в степи. Вспомнил об Асе, Кларе; где они, как сложилась их жизнь?
Из дневника:
“Итак, вступаю в 1942 год. Пусть этот год будет хоть немного лучшим, чем прошлый. Пусть он принесет победу стране, а мне определит место в жизни”.
Тихо падал снег, был слабый морозец. Я глубоко вздохнул речной воздух и почувствовал неуловимый запах ранней весны. Вот они - сумерки ближней весны, как сказал поэт; лучше не скажешь.
Отец сообщил, что его трест ликвидируется и мы, возможно, переедем в совхоз на новое место его работы. Вся семья начала мечтать о более сытой жизни в деревне. Папа уволился, был принят на работу в кумысолечебницу. Пошёл сниматься с военного учета и здесь всё окончилось. Его призвали в армию и сразу отправили из Энгельса неизвестно куда. Мама была в отчаянии, в слезах; бабушка и даже Белочка ей вторили. Я окончательно утвердился в роли главы семьи.
Вся весна прошла в изнурительной работе на заводе. Совершенно случайно встретил в городе своего соученика Шуру Беспалова. Он был неузнаваем: в морской форме, бодрый, подтянутый. Он посвятил меня в военную тайну: в Энгельс перебазировалось Училище Противовоздушной обороны Военно-Морского Флота, а Шура учится в нём по специальности связи. Мгновенно созрело решение - поступать. На следующий день я уже был в военкомате. Там предложили идти в летное Училище, которое начинает приём. Но я категорично настаивал и подал заявление в Училище ПВО. Решения пришлось ждать долго, только к концу мая всё устроилось. Собрали нас в военкомате и строем направили в Училище. Я шёл в группе ребят, своих будущих товарищей ещё не веря случившемуся. Мама провожала меня и долго бежала по обочине дороги, придерживая рукой на голове платочек и что-то кричала мне на прощание. Как и тогда, на вокзале Станислава, к горлу подкатил ком. Родная моя, как ты будешь одна жить, когда мы увидимся?

Глава II. Воинская учёба.
(1942-1944 г.г.)
               

13.
Сбылась мечта - я поступил в Военно-Морское Училище. Размещалось оно на окраине города, у стадиона. Громадный двор с трехэтажным корпусом и множеством подсобных помещений был обнесён высоким забором, за которым видна была бескрайняя степь. Кубрик находился на втором этаже корпуса. Он был хорошо оборудован, раньше здесь проживали летчики. На первом этаже была просторная столовая. Прошли баню, санитарную обработку. Через три дня, после беседы на мандатной комиссии, меня без экзаменов зачислили на подготовительный курс. Училище готовило для флотов специалистов противовоздушной обороны - зенитчиков-артиллеристов, пулеметчиков, прожектористов и связистов. Ссылаясь на мою радиолюбительскую подготовку, я в заявлении просил зачисления на факультет связи. Мне объяснили, что распределение по специальностям производится после завершения подготовительного курса. Распорядок дня был крайне уплотнённым и строго выполнялся. Положение на фронтах было весьма неустойчивым; требовалось в кратчайшие сроки подготовить нас к боевым действиям в случае необходимости. Подготовительный курс включал строевую подготовку, уставы, тактическую, химическую и медицинскую подготовки, материальную часть оружия - винтовка, пистолет, пулемёт и миномёт, а также политическую подготовку. Всё это требовало напряженных усилий. Наряды, бесконечные работы и уборки дополняли рабочий день. К его концу мы двигались как автоматы и замертво валились в койки по долгожданной команде “отбой”. Одели нас во флотскую рабочую форму - робу: рабочие полубрезентовые брюки с блузой поверх брюк, тельняшка, бескозырка без ленточек (до принятия присяги) и громадные тяжелые ботинки. Строевая подготовка проводилась на футбольном поле стадиона по взводам и отделениям. Иногда появлялся командир роты Кручинин. Вся рота строилась в одну длинную шеренгу. Звонким протяжным голосом Кручинин командовал:
“Рота, строевым, по подразделениям, делай - раз!”
Мы откидывали корпус,  поднимали левую ногу, вытянутую в носке, и замирали в этом неустойчивом положении.
“Выше, выше ногу!” - требовал командир. Он не спеша проходил перед строем, поправляя многих. Периодически оглядываясь, он зычно кричал:
“Ногу не опускать, держать, держать!”
Жара давила нещадно; был июль месяц. Ремни винтовки и противогаза впивались в плечи; тельняшка мокла от пота на спине и груди; непослушная нога предательски опускалась.
“Держать, держать! - сквозь шум в ушах слышалась команда. Наконец, звучало спасительное:
“Делай - два!”
Нога моментально падала, становилось легче дышать.
“Делай - три!”
Наступала очередь правой ноги и всё начиналось сначала. Это была суровая школа выносливости и терпения. Тактические занятия заключались в рытье щелей, окопов и самоокапывании. Твердая, покрытая слоем степных колючек земля с большим трудом поддавалась саперной лопатке; пот заливал глаза, всё лицо и тело.
“Голову не поднимать! - поучал командир. - Противник слева, ведёт пулеметный огонь. Прижимайся к земле, ниже плечи! В атаку, марш! Быстрей, бегом, бегом!”
В этих трудах крепли наши мышцы, исчезали неловкость и беспомощность. Рождалось чувство мужской уверенности. Перестраивалось и мышление. Самым сложным, пожалуй, было осознание необходимости беспрекословного подчинения, подавления своих желаний и эмоций. Утром хотелось спать, а дежурный требовал немедленно подняться. Во дворе утренний холод, всё тело в синих мурашках, а надо бежать в одних трусиках на зарядку и умываться холодной водой. За завтраком в столовой, когда готов уже схватить долгожданный кусок хлеба, старшина роты неспеша приказывал:
“Разговорчики, шевеления прекратить!” - и только после томительной выдержки разрешал:
“Сесть!”
Эти бесконечные приказания и указания старшины роты, помкомвзвода, дежурного, дневального, старшего по работам и других временых и постояных начальников и старших вызывали подсознательный протест, противодействие, чувство какой-то обиды за своё унизительное положение. Не забуду свой первый наряд. После неоднократных инструктажей, изучения обязанностей и проверки их знания, я заступил дневальным по роте. “Что здесь мудрёного, - наивно размышлял я. - Всё расписано, делай точно то, что положено и всё будет в порядке”. Ночью, проходя по кубрику и оглядывая спящих, я вдруг осознал, почувствовал свою ответственность. “Всё хорошо, всё правильно, я - курсант, я буду командиром, всё выдержу. Это не мальчишеская игра, это настоящая жизнь. Ещё немного и буду воевать. Скорей бы!”. На рассвете, задолго до подъема, неожиданно появился командир роты. Дежурный спал, я сидел на стуле в какой-то дремоте, растерялся, доложил что-то невразумительное.
“Поднимите дежурного”, - приказал Кручинин. Я с трудом растолкал спящего.
“Вы что же, отсыпаетесь? А дневальных кто будет обучать службе?” - выговаривал он, начиная “заводиться”.
Я покраснел, смешался и ходил вслед за дежурным, прячась за его спину.
“Почему обмундирование раскидано? Что это - кубрик или кафешантан? А это что - опять спят в тельняшках?” Последний удар был нанесен у пирамиды с оружием и противогазами. Запустив руку за ее заднюю стенку и обнаружив паутину, Кручинин приказал:
“Дневального немедленно снять, три наряда вне очереди, а вы зайдете ко мне после смены”.
Все было кончено. Глубокая обида захлестнула меня. “За что? Разве я не старался? И тут не так, и это не то. Попробуй, заставь каждого уложить своё обмундирование, как это требуется. А за пирамиду в жизни никто не заглядывал. Зверь, а не человек!”.
Только со временем преодолевается этот “синдром молодого солдата”. И происходит это не только потому, что вырабатывается привычка к военным порядкам. Всё становится по своим местам, когда начинаешь осознавать, что так требуют условия воинской жизни, что только так может существовать и выполнять свое предназначение армия. Без этого, без жесткой дисциплины просто ничего не получится.


14.
День принятия присяги совпал с празднованием дня Военно-Морского Флота в последнее воскресенье июля месяца. В высоких словах присяги заложена какая-то скрытая магическая сила. Я стоял в строю и искренно, ото всей души повторял слова клятвы. Это были светлые, духовные минуты жизни; так, наверное, молятся истинно верующие люди. Чувство гордости окрыляло: я - воин; нет более высокого человеческого долга, чем защита своей Родины, борьба с заклятым врагом, освобождение советских людей, уничтожение фашистов.
После принятия присяги мы почувствовали себя полноценными воинами. Вскоре зачитали перед строем приказ о назначении командиров отделений, в котором прозвучала и моя фамилия. Это льстило моему самолюбию, главное - подтверждало, что служба идёт нормально, всё нормально. Вместе с тем, я отлично понимал, что исполнение должности командира отделения в условиях Училища связано с дополнительными усилиями и трудностями. Подчиненные мои - это те же ребята, с которыми вместе живешь с утра до вечера и заставить их подчиняться - совсем не простое дело. А без этого - какой же это командир, одно унижение. Ко всему, все замечания, а часто и взыскания обычно адресуются не курсантам, а их непосредственным командирам. И это положение буфера между начальниками и подчиненными неизбежно осложняет и отравляет жизнь. Отвечать за других - тяжелая обязанность и этому надо долго учиться. Несмотря на всё это, мои отношения с ребятами сложились вполне хорошими. Не обходилось, конечно, без конфликтов и обид, но они сочувствовали моему положению и стремились не усложнять его. А я постигал постепенно азы сложнейшей науки управления людьми. Отделение моё состояло из 12 человек. Все ребята разные, непохожие, каждый со своим норовом и характером; к каждому надо было найти свой подход. С первых дней подружился с Толей Колесником. Невысокого роста, щуплый, сутуловатый, совсем не молодцеватого вида, как это требовалось, Толя был родом из Харькова. Цепкий украинский ум его хорошо схватывал и усваивал премудрости воинской службы. Вскоре он стал моим помощником, а со временем был избран в бюро комсомольской организации роты. Самым необычным подчиненным оказался Петя Туркин. Как он из какой-то деревни попал в Училище - я так и не понял. Высокий, ширококостный, мешковатый и неуклюжий, с крупными чертами лица, он был замкнутым и неразговорчивым. Явные деревенские привычки, повадки и говор вызывали у ребят насмешливое, а иногда и издевательское отношение. Он отмалчивался, терпел и даже не пытался отбиваться от остряков. Ко всему, выявилась ещё одна неприятность. На строевых занятиях, когда отрабатывались осанка, строевой шаг и прочие элементы, стоило командиру прикрикнуть на Туркина, как он от волнения непроизвольно переходил на походку иноходца: одновременно поднимал левую руку и левую ногу, а затем - правую руку и правую ногу. Командир взвода расценивал такое поведение как преднамеренное хулиганство и приказывал:
“Командир отделения, вечером проводить индивидуальные строевые занятия пока не научиться ходить”.
После самоподготовки, когда очень хотелось лечь спать, я уводил Туркина в дальний угол двора и пытался его вразумить. Когда он оставался один со мною, походка становилась нормальной, но на очередных занятиях в присутствии командира взвода всё повторялось. Мои беседы с ним оказались безрезультатными; явно недоставало опыта и такта в таких делах. На все расспросы он неизменно отвечал:
“Домой хочу, в деревню”.
Однажды утром дневальный, как обычно, разбудил меня за 30 минут до подъема. Я занялся проверкой чистоты оружия подчиненных и обеспечением их своевременного подъема. Бриться нас заставляли каждый день, хотя у многих едва пробивались усы. Поэтому я не удивился, когда ко мне обратился Туркин и попросил бритву. Я предложил ему лезвие безопасной бритвы, но он уверял, что привык бриться только опасной. Так я ему и не помог, отослал к Толе Колеснику. Перед самым подъемом я побежал в наш гальюн (туалет) во дворе и обнаружил лежащего на полу Туркина. Голова его была неестественно запрокинута, два огромных разреза зияли вскрытыми сонными артериями, всё тело плавало в луже крови. Это потрясло меня, ноги подкосились, подступила тошнота. Преодолев слабость, я побежал в санчасть, но было уже поздно. Вот так завершил свою службу курсант Туркин, без боя, без фронта. Как самоубийцу его не хоронили с воинскими почестями, а без шума отдали родителям. Еще долго чувствовал я себя в чём-то виноватым и глубоко переживал эту первую трагедию гибели своего товарища. Прибыла комиссия, меня несколько раз допрашивали о подробностях. Я понял, что событие это заставило задуматься наше начальство. Причина была явная: чрезмерно жесткий режим в условиях перенапряжённости военного времени. Не все недавние школьники могли его вынести. Были даны некоторые послабления, но вскоре всё было забыто и жизнь практически не изменилась.
Несколько раз удалось побывать в увольнении. Увольняли после обеда и до девяти часов вечера. Почти бегом отправлялся в город домой. Радость свидания с родными омрачалась их бедственным положением. Отец был на фронте, письма от него приходили редко и каждый день мама ждала “похоронки”. Она устроилась на какую-то тяжелую малооплачиваемую работу, всё время побаливала. Меня мучило сознание, что я не могу ничем помочь своим родным, даже “чибриком”. Мало этого, мама два раза приходила ко мне на свидание в Училище и через щели в заборе передавала мне по куску хлеба и кусочку сала. Когда я пытался отказаться, мама плакала и я сдавался. Только один раз удалось помочь семье: привезли дрова и я их наколол.
Получил первое письмо от отца. Он сообщал, что чувствует себя хорошо в эти первые месяцы службы. После кратковременной подготовки в тылу, он попал на передовую фронта где-то в окопах Белоруссии и успел свыкнуться с болотными и лесными условиями жизни. Я никак не мог представить себе моего отца, самого мирного и далеко не молодого человека (ему было 43 года) с винтовкой в руках или в окопе.
Но чувство гордости охватывало при мысли, что мой отец и я активно участвуем в этой священной войне.
В конце августа два взвода артиллеристов и пулемётчиков нашего Училища выпустили досрочно и отправили на Сталинградский фронт в миномётные подразделения. Большинство из них, как потом выяснилось, погибли в первых же боях. Роту связи тоже начали усиленно готовить к выпуску; занятия были продлены до 11 часов вечера, изучали прежде всего минометы. Но потом отставили и мы возвратились к своей программе. Над Саратовым появились фашистские самолеты-разведчики, а вскоре начались налеты бомбардировщиков. Учебные зенитные батареи Училища были включены в общую систему противовоздушной обороны и перешли на круглосуточное боевое дежурство. Работал радиолокатор - гордость нашей спецтехники; он обеспечивал стрельбу зенитных батарей, которые всё чаще открывали огонь по самолетам противника. Нас, связистов, тоже поднимали по боевой тревоге, но привлекали на подсобные срочные работы. Война дошла до нас и мы гордились, что участвуем в боевых действиях.
Поползли слухи, что Училище наше будет перебазировано, но куда -никто не знал. Об этой новости раньше меня узнала мама и пришла ко мне в последний день - 1 сентября. Меня вызвали на пропускной пункт и, как всегда в таких случаях, наше свидание состоялось у забора. Мама была плохо одета, в ватнике, старом платке и больших валенках. Утомленные глаза её слезились не то от ветра, не то от прощания. Она что-то без конца говорила, говорила, а я почти ничего не понимал. В руках у неё был знакомый гостинец - полбуханки хлеба и кусочек сала. Щели в заборе были узкими, мы даже не могли поцеловаться и только прикасались холодными пальцами. Я еле сдерживал слезы.
Ночью нас подняли по боевой тревоге и начался лихорадочный трехдневный аврал по эвакуации всего имущества, от зенитных орудий до письменных столов. Всё упаковывалось в ящики, мешки и грузилось на речной пароход, который стоял на Волге в нескольких километрах от города. Вся операция проводилась скрытно, по ночам. И вот путешествие вверх по Волге началось. На борту парохода был установлен твердый порядок; даже продолжались занятия по уставам в небольших группах. Всё, особенно оружие, тщательно охранялось внутренними постами. Я тоже попал в такой наряд. Самая главная задача - не уснуть. К этому со страшной силой клонили темнота, волжский прохладный ветерок, тихое журчание воды за бортом и убаюкивающий шум двигателей парохода. После погрузочного аврала всё тело, спина, ноги ныли и болели. Я заставлял себя непрерывно ходить по палубе, потому что любая остановка грозила превратится в сон стоя. Луна чуть выглянула из облаков и стали заметны серебристые “усы” от движения парохода; за кормой они расходились куда-то в стороны и таяли в ночной темноте. Было холодно и тревожно, угнетала неизвестность. На пятые сутки мы пришли в Кинешму. Снова изнурительный аврал, перегрузка всего имущества на железнодорожные платформы. Ночью мы оказались на месте; это был город Иваново.


15.
Училище разместилось в двухэтажном кирпичном здании бывшего здесь ранее техникума. Помещений было явно недостаточно, поэтому учебный корпус был в другом месте, а питались мы на фабрике-кухне по проспекту Ленина. Такая разбросанность создавала дополнительные затруднения: надо было строем по несколько раз в день передвигаться по городу. Вскоре прибыла большая группа курсантов, отчисленных из Каспийского Военно-Морского Училища и они составили костяк будущей роты связи. Нельзя сказать, что эти ребята отличались дисциплинированностью. Многие из них были недовольны направлением в наше Училище, так как мечтали попасть на корабли. Взрыв негодования вызвало переодевание в армейскую форму. Причина была прозаическая, просто не было морского обмундирования и, как нам объяснили, пришлось пойти на эту временную меру. Но разве можно было это понять и, тем более, принять? Злые насмешки и анекдоты на тему обмоток и зеленых галифе ещё долго язвили наши морские души. Ко всему, задержалось назначение командира нашей роты. Неделю командовал молодой худенький лейтенант, выпускник нашего Училища, который не уставал повторять: “Я человек временный, потерпите, скоро будет командир”. Потом появился капитан Евстигнеев, преподававший на подготовительном курсе стрелковое оружие и получивший прозвище - “стебель, гребень, рукоятка”. Это был сугубо гражданский человек лет сорока пяти с добрым и мягким характером, нерешительный и даже стеснительный. Дошло до того, что обнаглевшие юноши зло и беспощадно высмеивали его, состязаясь друг с другом в остротах и издёвках. Капитан убежал к начальнику Училища и наотрез отказался от командования “хулиганьём”. Мы остались вообще без командира и рота превратилась в толпу предоставленных самим себе молодых людей. В этой обстановке младшие командиры были бессильны. Верховодили наиболее агрессивные и задиристые “вожаки”, почувствовавшие свою безнаказанность. Только через две недели командиром нашей роты был назначен капитан-лейтенант Козин Виктор Филиппович. Я стоял дневальным по роте, когда первый раз появился минут за десять до подъема новый командир. Небольшого роста, стройный, щеголеватый в своей аккуратной морской форме, он подошёл ко мне и не дожидаясь доклада тихим и спокойным, но твердым голосом приказал: “Поднимите дежурного по роте”. Выслушав рапорт, он посмотрел на часы и тем же голосом скомандовал:
“Постройте роту”.
Выполнить эту простую команду было трудно. Курсанты давно отвыкли подниматься в шесть утра, обычно валялись на койках до самого завтрака. Дежурный и я бегали по кубрику, дудка отчаянно свистела.
“Подъем!” - кричал дежурный и, сбавив голос, пояснял: “Ребята, новый командир роты прибыл, поднимайтесь!”.
Реакция была знакомой:
Отстань!
Не шуми, спать не даёшь!            
Подождёт!
До завтрака далеко!”
Выждав паузу, капитан-лейтенант тем же голосом объявил:
“Через пять минут не построите роту - посажу на гауптвахту”.
Дежурный активизировал свои усилия:
“Поднимайтесь, говорю, буду стаскивать за ноги! Из-за вас на гауптвахту садиться! А ну, вставайте!”.
Кое-кто, ворча и огрызаясь, потянулся на построение.
“Смирно! Товарищ капитан-лейтенант, по вашему приказанию рота построена” - бодро доложил дежурный.
Курсанты затихли, с любопытством разглядывая нового командира, а он невозмутимо и медленно обошёл строй.
“Дежурный!”
“Есть!”
“Доложите списочный состав роты”.
Оказалось, что в кубрике еще отлеживаются девять человек, а двух вообще нет.
“Дежурный, распустите роту.”
“Разойдись!”
В кубрике с постелей поднимались опоздавшие, начался обмен впечатлениями. Но не успели страсти разгореться, как последовала команда:
“Выходи на построение!”
И вслед за ней:
“Рота, становись! Равняйсь! Смирно! Товарищ капитан-лейтенант, по вашему приказанию рота построена!”
На этот раз отсутствовали всего два человека.
“Разойдись!”
Не один ещё раз рота строилась и распускалась. Приближалось время завтрака, все понимали, что если опоздаем на полчаса, завтрака не будет. Начали подгонять друг друга. Только добившись построения роты за полторы минуты, командир повёл её на завтрак. Там, за столами, он трижды выводил нас, пока установилась полная тишина и прекратились шевеления. Несмотря на такое знакомство, со временем мы полюбили своего командира. С его приходом наша жизнь довольно быстро вошла в нормальную колею. Козин всегда защищал своих подчиненных от всяких невзгод и притеснений начальства; никогда не выходил из себя, не вымещал на нас свои обиды, наносимые ему командованием, с которым он далеко не всегда ладил. При ежемесячных проверках наличия обмундирования , как правило, выяснялись недостачи: некоторые курсанты умудрялись терять или продавать носимые вещи. Всё это вычиталось из денежного содержания командира и ребята ему сочувствовали. Козин любил проводить ночные марш-броски. Он появлялся часа в три ночи, строил роту по сигналу боевой тревоги с оружием и противогазами. Выводил роту на ночную улицу, становился во главе колонны; замыкающим был старшина роты, который подгонял отстающих. После небольшой разминки, шаг ускорялся, затем переходил в бег и снова в шаг. Часам к пяти утра мы возвращались в кубрик, ставили оружие и бросались в койки, мгновенно засыпали. Но не надолго - в шесть ноль-ноль звучала команда подъема, начинался рабочий день.
Старшиной роты был старший сержант Заимских. Опытный, в годах, педантично исполнительный, он относился к нам строго, но по-отечески доброжелательно и справедливо. С подъема до отбоя он был в роте; водил строй в вечернее время из одного корпуса в другой. Переходы эти по темным улицам Иваново надолго запомнились. Мороз, в шинельке пробирает до костей; уставшие за день ноги еле держат, глаза слипаются. Идущий где-то сбоку старшина протяжно командует:
“Запевай песенку!” Эта идея явно не находит энтузиастов; народ безмолвствует.
“Рота, на месте!”
Мы останавливаемся и автоматический отбиваем шаг.
“Шепельский, запевай “Махорочку!”
Толя Шепельский, низенький, кругленький, остряк и шутник, наш запевала, затягивает своим приятным сильным голосом, а рота охрипшими злыми голосами подхватывает припев:

“Эх, махорочка, махорка,
подружились мы с тобой,
вдаль глядят дозоры зорко,
мы готовы в бой,
мы готовы в бой!”
Как ни странно, становилось легче, теплее и мы продолжали путь. В лирические минуты, с молчаливого согласия старшины пели совсем не строевые, озорные песни.
“Так поцелуй же ты меня, Перепетуя,
я тебя так безумно люблю,эх, люблю,                Для тебя, чем угодно рискуя,
сокану, сокану, сокану.”
Или на слова Есенина:
“Пойте, пейте в юности,
бейте в жизнь без промаха,
всё равно любимая,
отцвела черемуха моя!”

1 октября 1942 года мы перешли на основной курс обучения. Я попал куда стремился - по специальности связи, чему был рад. Несмотря на ускоренный курс обучения, программа Училища была обширной и насыщенной. По общей подготовке нам преподнесли ряд предметов: общевойсковую и физическую подготовки, военную топографию, военно-инженерное дело, военно-химическое оружие, автотракторное дело. Из тактических предметов основными были: тактика сухопутных войск, материальная часть стрелкового оружия, основы военно-морского дела. Политическую подготовку представляли два предмета - история ВКП(б) и партполитработа, текущая политика. Непосредственно по специальности мы изучали электротехнику, спецтехнику, службу воздушного наблюдения, оповещения и связи, технику передачи и приёма азбуки Морзе. Преподаватели были подготовленные и опытные. Учился я хорошо, все предметы были по-своему интересны. К этому времени появилась и бурно развивалась радиолокационная техника, которая у нас называлась спецтехникой, была засекречена строже других предметов. Радиолокация особенно интересовала меня своей новизной, необычными понятиями и представлениями. Привлекало внимание и военно-морское дело, всё, что относилось к морю, кораблям, история флота. Дни проходили в напряжённых занятиях. После ужина до 10 часов вечера продолжалась самоподготовка в классах; это дополнялось нарядами и работами. В наряды я попадал обычно через неделю, полторы - в караул, разводящим внешних постов, дежурным по роте, иногда - дежурным по камбузу (кухне). Этот последний наряд был желанным - появлялась возможность досыта поесть. Кормили нас весьма посредственно; возраст и режим жизни требовали больших затрат энергии . Мы всё время чувствовали себя немного голодными, но привыкли к этому состоянию.


16.
Наступил новый 1943 год. Встретил я его в наряде , был начальником караула. Ночью, при внезапной проверке одного из постов, часовой действовал неуверенно, за что был снят с поста, а я после смены получил очередное взыскание. Наш командир роты руководствовался принципом - за любые нарушения дисциплины взыскания получали командиры отделений, которые сами должны были разбираться со своими подчиненными. В свою очередь, Козин никогда не делал нам замечаний в присутствии курсантов и не отменял наших приказаний и решений.
Кроме внутренних работ в части, по воскресеньям часто всё Училище привлекалось к разгрузке топлива для текстильных фабрик города. Обычно это происходило по ночам. На автобусах нас доставляли в Кинешму. На холоде и в темноте надо было погрузить на железнодорожные платформы толстые шестиметровые брёвна, прибывшие на баржах по реке. Это был тяжелый и опасный труд с неизбежными травмами и происшествиями. Иногда работали и в самом городе, копали какие-то котлованы. Часто всё это совершалось под звуки нашего небольшого оркестра. Под музыку работалось легче и веселей.
Ко дню своего рождения в марте месяце получил письмо от мамы.
“Пришла домой с ночной смены, сейчас 8 часов утра, но спать не могу. Через неделю день рождения моего любимого единственного сыночка. Так хочется посмотреть на тебя, мальчик мой дорогой. Исполняется девятнадцать лет, как я услышала впервые твой голос и как я была счастлива, когда мне сказали, что родился сын. Ещё не видя тебя, я уже любила, потому что сестра-акушерка сказала: “Хлопец, точно как батько”. Я горжусь тобой, сыночек мой родной, ты для меня самый умный и способный. Ты всегда учился только на “отлично” и продолжаешь так и сейчас. Это твой патриотический долг. А я часто тоскую по тебе и нашему любимому отцу. Какая счастливая была и я и вся наша маленькая семья и как она сейчас разлучена! И всё это натворил озверелый бандит - Гитлер”.
В мае 1943 года мне присвоили первое воинское звание - младший сержант. Командир роты перед строем вручил нам погоны. Вскоре меня приняли кандидатом в члены партии. Для меня это было знаменательное событие. Всё хорошее, правильное и человечное я связывал с партией; это было самое высокое, святое и я приобщался к нему всей душой.
В увольнение удавалось попасть редко. Увольняли только одну треть курсантов, учитывая военную обстановку. Чтобы событие это совершилось, надо было дождаться своей законной очереди, затем - не попасть в этот день в наряд, да ещё не заработать к этому дню взыскания. Иногда бывало и так, что старшина без всяких причин не включал в список увольняющихся. А увольняться очень хотелось, - оказаться вне строя, побыть хоть несколько часов одному, за стенами двора, глотнуть свежего воздуха и почувствовать себя свободным. Ну и конечно, побежать в городской сад на танцы, познакомиться с девушкой или хотя бы потанцевать. Встречи эти были наивными и безгрешными, но глубоко волновали. Духовой оркестр исполнял знакомые танго, фокстроты и вальсы, вспоминался наш родной десятый класс, девчонки и ребята. Казалось, что это было много лет назад. Как-то так сложилось, что я более двух месяцев не был в увольнении и с каким-то вожделением ждал этого часа. Наконец, всё состоялось: я в списке увольняемых, командир роты его подписал, старшина Заимских строит и дотошно осматривает каждого. Всё в порядке - начищено, наглажено. Ещё раз напоминает, как нужно вести себя и какая кара ожидает опоздавших: за каждую минуту опоздания - одни сутки ареста на гауптвахте. Проходим строем мимо комнаты дежурного по Училищу. Им оказался в этот день молодой лейтенант Галицкий. Он останавливает строй, снова осматривает нас и неожиданно командует:
“Показать носовые платки!”
Я вздрогнул, судорожно полез в карман брюк, где ничего не обнаружил. Мы уже давно забыли об этом малозначительном требовании, да и никто об этом не напоминал.
“Не имеющим платки выйти из строя, на ле-во, старшина, отвести в роту, остальным - на выход!”
В одно мгновение рухнули все мои радужные надежды, резким скачком изменилось настроение. Еле сдерживая себя, я сбросил выходную форму, достал из своей тумбочки гантели, спрятался в укромном месте и поднимал их до изнеможения. Стало легче, но самодовольный голос молодого лейтенанта ещё долго преследовал меня.
В праздничные дни в Училище приносили пригласительные билеты из ивановских “женских” институтов: медицинского, педагогического, текстильного. Для курсантов, не попавших в увольнение, устраивались “культпоходы”. Старшина строил нас, осматривал и распределял:
“Первые два ряда - в медицинский, старший Федоров; следующие два ряда - в педагогический, старший Вольнов, остальные - в текстильный, шагом марш!”
Иногда звучали просьбы:
“Товарищ старшина, разрешите обменяться с Пителиным, у меня знакомая в медицинском”.
“Отставить, пусть она тебя догоняет!”
Строем шли до института, по окончании танцев также строем возвращались домой.
Как-то Толя Колесник предложил пойти вместе в гости к своей знакомой - Кате. У Кати оказалась подруга Оля. Она мне сразу понравилась. Небольшого роста, стройная, с двумя толстыми косами, Оля привлекала своей женственностью, которая выражалась не столько во внешности, сколько в складе души, простоте и спокойствии. Знакомство это Толя планировал уже давно, для чего отбирал у меня выдаваемое на руки мыло и компенсацию некурящим - плитку шоколада, которая выдавалась взамен махорки. Всё это Толя где-то реализовал и раздобыл бутылку водки. В отличие от меня, Толя любил заниматься подобными операциями. Когда мы пришли в гости, родителей дома уже не было и мы отлично отметили день Сталинской конституции. Пели песни, потанцевали под патефон. Время быстро пролетело, надо было бежать в Училище, чтобы не опоздать. Толя с Катей еще прощались в доме, а Оля, накинув полушубок и платок, провожала меня до калитки. Стояла тихая морозная ночь; недавно выпавший снег скрипел под ногами. Сейчас, под луной, Оля была особенно красивой и желанной. Я неловко обнял ее и в каком-то неосознаваемом порыве попытался её поцеловать. “Ой, не надо,” - испугано вскрикнула она и убежала домой. Я бросился по тропке на дорогу, переживая этот неведомый мне взрыв и мучаясь от мысли, что мог обидеть девушку своим поступком.
Каждая весточка из дома глубоко волновала и вместе с тем поддерживала меня. Я чувствовал себя взрослым человеком, чувствовал свою ответственность