Ганна, отрывок

С праздником! Смысли подзабылись, поменялись. Многие события жизни быстро растворяются в прошлом, мы не замечаем этого. Оглянуться назад некогда, недосуг. А там, друзья, в прошедшем, как ни странно, есть ответы на вопросы , которые мы задаем себе сегодня о сегодняшнем. "...На первое мая в Николаеве ожидалась рабочая демонстрация, и командование со ссылкой на высочайшее повеление предписало не допустить, чинить расправу и на месте расстреливать…" -Ганна, сага. Агата София

https://agathasophiya.ru/


Спектакль

В последнюю седмицу поста в части, где служил Павел, всегда так было: вдруг оказывалось, что по техническому положению есть недосмотр, а то и урон; или же личный состав дал слабину – солдаты разленились, а офицеры вроде как не уследили; обмундирования некомплект, да еще мало ли чего мелкого, в обычное время незаметного, но к смотру крайне непозволительного.

На этот раз просто на удивление все было подогнано, прилажено, почищено «как на картинке», однако ж солдаты на перекурах улыбались хитро, посмеивались – какая-нибудь штуковина да вылезет, как пить дать!

«Штуковина» случилась на репетиции солдатского театра. Ставили пьесу «Лодка» – популярную и любимую многими, еще до показа солдаты ее чуть не наизусть друг другу пересказывали. И вот оно – вышло!

Исполнитель главной роли Атамана, солдат Броневой, балагур и прирожденный актер, человек бывалый, прошедший многие сражения и несколько раз раненный, скрыл от товарищей, что образовался у него на рубце от раны свищ и растет этот свищ день ото дня.

Репетиция шла своим ходом, играли вдохновенно, диалоги говорили громко, песни горланили во всю мощь легких – шутка ли, сам генерал губернатор ожидается на премьере! В столовой для репетиции приготовили «сцену» – освободили от лавок и столов часть помещения. Солдаты встали полукругом, держа в руках элементы декораций, в центр вышли двое. Павел сидел на стуле, закинув ногу на ногу, и курил, сбрасывая пепел в поставленную специально для него на дощатую столешницу пепельницу. Несколько солдат, не занятых в пьесе, топтались чуть позади от него – на глаза командиру не лезли.

– На море чернедь! – зычно резанул солдат, игравший Есаула.

– Что за черти? – начал издевательски-насмешливым тоном Броневой – по роли Атаман.

Солдаты за спиной Павла глухо, но восторженно загыгыкали.

– Это – в горах черви, – продолжил Броневой, – в воде – черти, а в лесу– с;чки! – Он намеренно переставил ударение, и солдаты загоготали в голос.

– Отставить! – Павел ткнул недокуренной сигаретой в пепельницу, сигарета сломалась, и перчатка запачкалась.

– Виноват, вашьбродь! – Броневой вытянулся во фрунт, выгнув грудь колесом; смотрел мимо Павла взглядом чистым и ясным, какой только мог изобразить.

Павел махнул рукой – продолжайте.

– Э… В городах судейские крючки

Хотят нас изловить

Да по острогам рассадить.

Только я их не боюсь,

А сам к ним ближе подберусь.

Смотри верней,

Сказывай скорей,

А не то велю вкатить разиков сто –

Пропадет вся твоя есаульская служба ни за что… – пробормотал кое-как Броневой, бледнея на глазах у товарищей.

«Есаул», хоть и заметил неладное, подал реплику:

– Вижу на берегу большое село!

– Вот и давно бы так, а то у нас брюхо… подвело… – Броневой и в самом деле схватился за живот, за бок, где на гимнастерке расплывалось кроваво-водянистое пятно.

Броневой этот остался жив, хотя был прооперирован в госпитале и изрядно выруган доктором, с употреблением обидного определения: «Казенная жизнь». То есть даже здоровьем своим солдат на казенном довольствии распоряжаться права не имеет – и здоровьем, и жизнью его распоряжаются царь да пуля-дура, которая, как известно, никому не подчиняется.

Об этом, может, и стоило поговорить, но последующие события развились совсем уж неожиданно, уж не до того.

Замена на главную роль Атамана нашлась быстро, из вновь прибывших в полк солдат. В Чистый четверг, утром, Павлу доложили, что спектакль готов, все участники построены и ждут командира. Павел уже собрался идти, как адъютант сообщил о прибытии нарочного с секретной депешей.

Нарочный козырнул, щелкнул сапогами (штабные делают это с особым шиком), передал бумагу. Уже и след его простыл, а Павел сидел на стуле и в третий раз перечитывал текст. Настроение упало. Вся предпасхальная неделя, наполненная милой сердцу суетой приготовлений: тут и строгость страстей Христовых, и ожидание праздника праздников, – все перечеркивала эта депеша.

На первое мая в Николаеве ожидалась рабочая демонстрация, и командование со ссылкой на высочайшее повеление предписало не допустить, чинить расправу и на месте расстреливать…

Павел ощутил зверскую потребность послать к черту приличия и прочие присущие хорошему тону вещи. Засадить бы сейчас стакан самогона, чтоб в глазах потемнело и пот прошиб до нутра. Армия всегда была на высоте, чего не скажешь о полиции – от службы там дворянину следовало отказаться, потому как могло обернуться потерей чести, а что есть важнее? А тут… в своих стрелять.

Его будто откатило во времени на год назад, в Порт-Артур. Данное Богом священное право на жизнь – без исключений, без различий между сословиями – попиралось враждебной и злой волей судьбы, но это была война.

Он высунулся в окно – хотел было кликнуть денщика, но не увидев никого поблизости, подумал с раздражением: «А, все одно, неотвратимое придется принять». Он замер и прислушался к себе, ожидая того, что должно было сейчас с ним случиться. Что-то непременно должно было быть: взрыв или оцепенение. Но ни того, ни другого не произошло. Зато вернулось неприятно знакомое ощущение, возникшее после ранения: туго натянутые нити внутри, которые при малейшем движении тела и даже души причиняют невыносимую боль. Павел вернулся за стол, разгладил пальцами документ – лист с напечатанным на нем текстом, озаглавленным «Приказ», с печатями и размашисто-витиеватыми подписями. Вдруг он с размаху стукнул по столу и припечатал к приказу ладонь, рука напряглась, жилы вздулись, а пальцы растопырились и начали скрючиваться, словно готовые смять, растерзать бумагу. Но нет. Павел весь дрожал: «Мерзость какая!». Так прошло несколько минут. Он отнял от листа руку, сложил его, схватил фуражку и, ни секунды не медля, вышел вон, направляясь в столовую на репетицию.

Солдаты прохлаждались без надзора: часть выдвинулась курить, другая же часть собралась гуртом вокруг одного, что-то им объясняющего. Павел не видел его из-за спин, но говоривший вдруг потряс над головой белыми листками с черным шрифтом на тонкой бумаге. Прокламации! Только этой заразы сейчас не хватало.

– Кто таков? – Краем глаза Павел заметил, как лениво солдаты вставали в строй. Показалось?

– Рядовой Закутний! Олександр. – Солдат спокойно смотрел на Павла, но было видно, что он нетрезв. – Свиделись, Силыч!

– На замену, вашбродь! – гаркнул ефрейтор и осекся, бормоча себе в зубы: – Попутал черт залетный! Пропала спектакля…

– Отставить! – Лицо Павла побелело, желваки заходили на скулах. К нему вернулось в полной мере осознание себя и происходящего. – Ефрейтор! Рядового Закутнего под стражу! Всем разойтись!

— Смирно!» – рявкнул ефрейтор и, вопросительно посмотрев на Павла, скомандовал: — Р-разойдись!

Маленькая заминка. Секундная. Вот уже и Закутнего уводят. Ремень сняли, и сразу стало видно как широка гимнастерка рядовому. Руки за спиной.

– А про город соврал ты мне, Силыч! Но он будет у нас! Народ сам его…

Ефрейтор коротко оглянулся на Павла и моментально прервал тираду Закутнего точным и сильным ударом в ухо.

Павел отвернулся. «Калитка внизу стукнула, и все оборвалось разом».

"И вот перед Пасхой, в Страстной четверг… Отца не было дома. Мама стала беспокоиться, потому что время было тревожное. Время шло, спать не ложились. И вот уже во втором часу ночи приходит отец… Сапоги и шинель грязные. Мама хотела поругать его, чтобы грязными ногами не лез на ковры, но видит, какой-то он странный. Помогла ему раздеться, лег он на тахту в своем кабинете… Дышит тяжело, весь дрожит. Она укрыла его одеялом – все равно не согрелся, — еще укутала. «Ну, теперь мне ничего, – говорит. – Спасибо тебе, Зеенька, за все, дай папиросу выкурить». Мама вложила ему папиросу. «Ну вот, теперь хорошо, иди отдыхай, прости!» Но мама не уходила. Вдруг он папиросу бросил, на подушку повалился и стал как-то странно дергаться. Мама испугалась, закричала, прибежала тетя Катя, а он уже все. Сердце не бьется, не дышит. На другой день врач установил разрыв сердца. Мама в горе и отчаянии… А тут новая беда!
Оказывается, у отца был приказ вручить командиру полка предписание и самому выступить со своим батальоном на усмирение бунтующих рабочих. Приказ был от военного коменданта города. Но отец как положил этот приказ в фуражку, так там его и нашли потом. Его же батальон перешел на сторону рабочих… Отца обвинили в измене, припаяли ему, что все это он сделал, что он давно настраивал солдат, подговаривал к бунту, насаждал среди них вредные идея и пр." /мемуары Ганны/

Фото Анка Журавлева