Русский роман. Том III. Глава 34. Сидор Кузьмич...

ТОМ ТРЕТИЙ
ГЛАВА ХХХIV
Сидор Кузьмич Оськин


Тем временем мажордом Федор ввел в кабинет купца Оськина. Не сопроводил, а именно что ввел, нежно придерживая его, как тяжелобольного, под локоток.

Сидор Кузьмич стремился показать глубину постигшего его горя, потому едва волочил ноги и прямо с порога неразборчиво что-то забормотал, жалобно, но, увы, невнятно. Так гугнят нищие на паперти; вроде просит чего-то иной из них, а прислушаешься – и на тебе, он, оказывается, просто повторяет как заведенный какое-то слово, вот хоть «мордоворот»:

— …модоворомодоворомодо… Спаси бог, барин! модово…

Купец первой гильдии замер в полосе света, прорезавшей просторное помещения. Бледный от переживаний, он щурился и часто моргал. Когда же пообвык к сумраку, разглядел за столом князя Верейского вовсе не князя Верейского, а гораздо более значимую фигуру – самого вахт-министра. Выпучив глаза, купец уставился на сановника, рядом с которым, как было ему известно, даже губернатор не величина, а так, козья титька.

За спиной великого человека висел портрет императора в натуральную величину. Сидор Кузьмич присмотрелся: царь-батюшка смотрел со стены строго, однако без особой суровости; он как бы и предупреждал купца от излишней развязности, но и подбадривал его.

Господин Курков-Синявин, не глядя в сторону посетителя, нахмурился, обмакнул перо в чернила и с важностию сделал знак рукой — подождите, мол. На него глядя, любой бы решил, что этот сановник пишет суровый приговор отъявленным злодеям, хотя Георгий Сергеевич выводил на листе иное:

«Когда тоска обманчивых желаний объемлет нас и душу тяготит, и всюду нас преследует, томит предмет один и думы, и страданий…»

И с видом мужа, только что исполнившего некую важную государственную потребность, лист перевернул, устремив при том на посетителя в меру суровый и безмерно проницательный взор. Купец почувствовал непереносимое желание бухнуться на колени, от коего удержался лишь немыслимым усилием воли. Зато поклонился так ловко, что и сам удивился: уже сколько лет не давал ему живот совершать таких гимнастических упражнений – и вот на тебе!

— Господин Моськин, если не ошибаюсь?

— Так точно! Оськин! – пролопотал купец.

Курков-Синявин очень недобро посмотрел на посетителя.

— Но могу для пользы государства побыть и Моськиным! — с ходу изменил тот своей древней фамилии. – Ежели то будет благоугодно вашему благородию.

Стоящий за купцом мажордом Федька ткнул его пальцем.

— Простите, бога ради! Вашему высокоблагоро…

Федор пшикнул. Купец на глазах терял бледность, лицо его наливалось кровью.

— Вашему превосходи…

И этого титулования не дал договорить злой Федькин палец. Вконец запутавшись, чувствуя, что погибает, Сидор Кузьмич, тем не менее, не оставил попыток дойти до истины. Он еще раз глянул на портрет за спиной вахт-министра и голосом, в котором слились восторг и испуг, вопросительно предположил:

— Вашему высочеству?

На это мажордом скорчил такую рожу, будто, откусивши от лимона половину, теперь ее пережевывал. И наконец-то шепнул в купеческое ухо верный титул.

— Иди, Федор, нужен будешь – позвоню, — разрешил Георгий Сергеевич. Он вышел из-за стола и, словно бы разминая ноги и спину после бессонной ночи трудов на пользу государства, по кругу обошел кабинет, иногда странно припрыгивая и поднимая над головой руки.

«Дергается, будто насаженный на кукан сазанчик», — не зная, что и подумать на подобное чудачество, обомлел Сидор Кузьмич. Сам он, не смея оставаться к столь высокой особе спиной, крутился на месте.

Вдруг вахт-министр несколько раз развел руки в стороны, вытягивая их затем перед собою.

— Это называется – гимнастика, — дружелюбно пояснил он Сидору Кузьмичу, затем принялся прыгать на месте. – Очень помогает разогнать застоявшуюся кровь.

— Кровь да, когда она застоится, то ее надобно регулярно разгонять, — подтвердил, выпучив глаза, Оськин.

— Так и не стойте пнем! Раз – два! Раз – два! Раз – два!

Сам господин Курков-Синявин прыгать вскоре перестал, но продолжал хлопать в ладоши, всё ускоряя отсчет. Купец, пыхтя и отдуваясь, подскакивал на месте. И продолжил это занятие, когда Георгий Сергеевич уже и умолк, и хлопать перестал, просто минуту-другую с интересом следил за посетителем, на каждый прыжок которого принималось звенеть стекло в буфете.

— Вам здесь что – конский рынок? – рявкнул вдруг вахт-министр. – Ежели по делу в солидное место пришли, так извольте себя вести надлежащим образом! Ну что мне за город такой прыгучий достался? – пожаловался в пространство столичный сановник. – Не город, а блошиный балаган! Кто ни заявится с визитом, так непременно скакать начинает.

— Я… я… я… – купец перестал прыгать, но никак не мог он отдышаться.

— Моськин Яков Моисеевич? – строгим голосом уточнил купца вахт-министр.

— Так точно! То есть — никак нет! – продолжал путаться тот. Совсем не так воображал он себе разговор в княжеском доме. Вот уже и сердце затрепыхалось мотыльком…

Господину Оськину порой чудилось, что сердец у него два, одно из которых трудится, разгоняя кровь по жилам, а второе, за первое спрятавшись, трепещет. Как желе на блюде. И когда такое трепыхание начинается, то хорошо бы скоропостижно употребить настойки валерианового корня, но откуда ей взяться в княжеском дому?

Купец решил не ухудшать своего положения дачей ложных показаний:

— Оськин Сидор Кузьмич, ваше высокопревосходительство, купец первой гильдии!

— А я как сказал? – удивился вахмистр. Лицо его покрылось морщинками.

Да он мне улыбается, надо же, подивился купец. От сердца отлегло, но он не расслабился, а сиплым тенорком выкрикнул:

— Не могу знать!

— Не сметь здесь рассуждать! – рявкнул в ответ господин Курков-Синявин. – Не в баню пришли!

Сидор Кузьмич было задумался, при чем тут баня и почему именно там разрешается рассуждать, а здесь – нет; и ведь это же кабинет его сиятельства — тогда как он, князь, здесь умные решения принимает, если запрещено тут размышлять, неужто всякий раз для этого в Банный переулок бегает?..

Но вдруг обнаружил купец, что один глаз петербугского чиновника, тот, что ярко-синий, смотрит спереди в самое его торгашеское нутро, другой же чуть в сторону – и ощущение от этого сразу такое, будто и на месте вахт-министр стоит, и обошел купца кругом и всезнающе уставился в стриженый «под горшок» затылок. Очень это, следует признать, неприятное ощущение, когда твой мозг вот этак берут в клещи.

— Виноват, ваше высокопревосходительство!

Купец и сам не понимал, почему вдруг стал говорить как тот отставной солдат, что нанят был сторожить его лабазы и контору, и на всякое к нему обращение отвечал воинскими терминами. По этой причине Сидору Кузьмичу нравилось иногда со сторожем перемолвиться: тот тянулся и ел хозяина глазами, отчего купец в такие мгновения сразу начинал ощущать себя слугой царю, отцом солдатам.

— Почем нынче на рынке сливочное масло? – строго спросил столичный сановник. Сидор Кузьмич, судорожно попытавшись найти связь между березовым веником и коровьим маслом, но от некой парализованности ума ее не обнаружив, доложил как есть:

— По восьми копеек, ваше высокопре…

— За пуд? – поднял брови господин Курков-Синявин.

— Никак нет, за фунт! – закручинился от такой дороговизны купец. Однако тут же воспрял духом:

— Но для вашего высокопревосходительства сделаем и пуд по восьми копеек! Только прикажите!

— Да-да-да! – воскликнул вахт-министр с такой радостью, будто встретил однокашника по кадетскому корпусу. – Я уже заметил, что в этом городе встречается множество деликатных персон. Намного больше, чем в иных населенных пунктах. Это весьма приятно.

Лицо его вновь осветилось приветливостью. Он взял со стола круглую коробочку, с которой снял крышку и предложил:

— Угощайтесь. В Санкт-Петербурге в этом сезоне стало модно монпансье на мяте сосать.

В коробочке было всего одна конфетка. Сидор Кузьмич вытряхнул ее на ладонь и отправил в рот. Действительно, мята. Фу, гадость какая.

В это время в пепельнице затрещала сигара, будто издалека донесся звук взрывающейся петарды. Оба вздрогнули.

— Это сигара, — буднично пояснил Георгий Сергеевич.

— Знаю, ваше высоко… — начал было так же обыденно признаваться купец.

— Так чего же вы с несуразными вашими вопросами лезете? – взъярилось его высокопревосходительство.

Сидор Кузьмич только подивился тому, сколь же быстро меняется настроение этого, с пятнами седины в волосах, господина. Лично у него от этого аж дух захватывает, словно он с горки в санках катится и на ледяной дорожке то подлетает вверх, то ухает вниз.

— Чего изволите? – рявкнул вахт-министр.

— Будучи ущемлен в правах приобретения акций компании по строительству моста, — забормотал купец, — имел я твердое намерение обратиться к его сиятельству князю Верейскому с просьбой разрешить…

— И что, больше не имеете этого намерения? – перебил его вахт-министр.

Сидор Кузьмич осмотрелся по сторонам, не прячется ли в каком-либо углу князь, и перешел на шепот:

— Всем известно, кто над этим предприятием на самом деле начальствует, и коли дозволено будет мне обратиться лично к вам, то…

— То что?

— Тогда обращусь, — пообещал купец. Уточнив:

— Я. Лично.

— К кому? – вроде как не понял вахт-министр.

— К вам.

— Ах какой ловкач! – с непонятной интонацией воскликнул Георгий Сергеевич.

Купец опять сбился, но лицо столичного сановника вдруг просияло радостью:

— Именно так мы вас себе и представляли!

— Рад стараться! – пискнул Сидор Кузьмич. И не смог удержаться, язык сработал прежде, чем мозг:

— А мы – это кто?

Курков-Синявин посмотрел на него с глубокой укоризной, но снисходительно. И пальцем погрозил, но не так чтобы строго, а, скорее, юмористически. Все-таки не столичный, мол, перед ним житель, а провинциал, глухая тайга. Пойдя с таким в парилку даже и не удивишься, увидев, что под одеждой он весь покрыт мхом. Такому валенку можно и простить непонимание самых простых истин.

— Мы – это Николай Павлович и я.

Имя императора он даже не произнес вслух, а одними губами проартикулировал.

— Николай Павлович? – так же безмолвно поразился купец. И стал в этот момент поразительно похож на снулую рыбину.

— Именно, — подтвердил Георгий Сергеевич и сделал едва уловимое движение головой и бровями, вроде как указав ими на портрет императора за своей спиной. И, с трудом выпрямив указательный палец на левой руке, многозначительно потер его указательным пальцем руки правой. Намекая таким образом на то, о чем купцу и помыслить-то страшно было.

В глубинах организма Сидора Кузьмича что-то пискнуло, и глаза его стали как блюдца. Словно у кота, что после визита к ветеринару никак не может взять в толк, куда делась часть его организма… эти… ну вот здесь же не далее как вчера оно всё было…

Он уставился на портрет Николая Павловича, но взор его величества, переменившись, оказался столь строг, что купец осмелился не то, чтобы не поверить словам высокого гостя, но даже в них усомниться.

— Царь-батюшка… Николай Павлович… изволит меня знать?!

— И не просто изволит.

— А?..

— Вас, сударь, любой болван изволить может, — назидательно произнес вахт-министр. — Император же полагает купца Оськина-Моськина одним из столпов самодержавия в данной местности. Самодержавие, знаете ли, само на своем месте не удержится, это вам не бородавка.

Член госсовета застыл с мудрым видом:

— Самодержавие – это есть…

И, губу оттопырив, и вовсе окаменел.

— Смею ли изъявить свое суждение? – не выдержав паузы, пролепетал Оськин. Вахт-министр кивнул. — Самодержавие — это не бородавка! – несмело начал купец.

— Ну-ну? – подбодрил его друг императора.

— Это – совсем иное. Это — в счастье смирение, в скорби терпение.

— Да, — согласился вахт-министр. И, как показалось Оськину, весьма благожелательно его оглядел. Ему, похоже, пришлось по нраву, что так быстро удалось найти с этим посетителем общий язык. Сообразительный какой купчишка! Сумел всего-то после четверти часа разговора выразить самую суть государственного устройства России.

Еще больше был доволен купец. У него даже мелькнула мысль, что и мы, купечество, не лыком шиты, и если чего не знаете – только спросите. Столичный сановник заговорил, Сидор Кузьмич прислушался:

— Ему, самодержавию, для сохранения исконного нашего уклада столпы нужны.

— Столбы?

— Да какой из вас столб? А в столпы вполне сгодитесь. В них кого только не записывают…

Курков-Синявин постучал по стоящей на столе фарфоровой балерине пальцем, и каждый удар отдавался в голове господина Оськина рождественным колокольчиком.

— Потому мы вашу фигуру со всех сторон обсмотрели и его величество высочайше утвердил мой план полного истребления якобинской крамолы в Родимове, сделав вас, любезный Яков Моисеевич, центральной фигурой сего плана.

— Меня?!

— А кого еще? – широко развел руками в стороны вахт-министр, и купец перепугался, что сейчас ему опять кровь разгонять придется. Прыжки на месте – начи-Най! Раз-два! Раз-два!

Но нет, кажется, пронесло…

— Не могу же я первого попавшегося на столь ответственную работу назначить. Мне обязательно на нее нужен человек, чтоб был он…

Геогрий Сергеевич посмотрел задумчиво на купца и тот вновь пришел ему на помощь:

— Беспорочный?

— Да.

— Рассудительный?

— Пожалуй…

— Ну да, тогда это я, — согласился Сидор Кузьмич. Но на дверь оглянулся и уточнил:

— А как же князь Верейский?

— Его сиятельство – достойнейший человек, в чем никому не дозволено сомневаться, — строго изъявил пегий господин. – Вам ли, родимовскому жителю, этого не знать. Но он как камнепад в горах, непредсказуем — и для окружающих безмерно опасен. К тому же не числится за ним поступков, за которые можно призвать князя к ответу.

Вахт-министр взял со стола папку, в которой держалась почтовая бумага, ее раскрыл и долго будто читал что-то, хотя перед глазами имел лишь чистый лист. Затем он разочарованно сообщил:

— Так, одни только мелкие пакости… А потому и управлять им в должной мере довольно затруднительно. Вот вы, выбирая в заводе лошадь, возьмете для своего выезда уже объезженного мерина или предпочтете совсем дикого жеребца? То-то же.

Купец почувствовал, что задыхается. И опять затрепетало второе его сердечко.

«А за мной, значит, такие поступки числятся? Господи, о чем это он?»

«О том, слава богу, что ты мерин, а не жеребец, — успокоил купца его внутренний голос, — чем и устраиваешь власть. Кто еще в Родимове этим похвастать может?»

Сидор Кузьмич схватился за верхнюю пуговицу рубахи, но глаза его наткнулись на недоуменный взгляд вахт-министра.

«В присутствии Его портрета, на котором его величество одет по-парадному и стоит «смирно» — расстегивать ворот?! Да не ошибся ли я в вас?» — вот что было в этом взоре. Одышливо пыхтя, купец опустил руки по швам.

— Позвольте, ваше высокопревосходительство, — прошептал он. – Я ведь по коммерции. В гимназиях не учился, в армии не служил. Крамолу найду только тогда, если кто в нее пальцем ткнет; в супостата пулей попаду, если он позволит ствол ружья или иного какого орудия в свою грудь уткнуть. Уж не обессудьте, ваше высо…

— А в войну с Бонапартом? – перебил его друг и наперсник царя. Взял из кучи бумаг первую попавшуюся, на которой было рукой князя Верейского с завитушками в каждой букве начертано «План уложения по насаждению преданности». Вгляделся в текст, прочитал, ухмыльнувшись, первый абзац, затем потряс этой бумажкой в воздухе:

— У меня тут вписано, что у вас две медали за храбрость. Вы же форменный герой получаетесь, лихой партизан навроде Дениса Давыдова! Стишков, как он, случаем, не пишете? И, кстати, хватит чинов. Мы ведь с вами уже приятели, и есть у меня предчувствие, что вот-вот станем друзья. Так что зовите меня по-простому – «господин вахт-министр».

— В двенадцатом году и несколько позже я, господин вахт-министр, действительно, какое-то время состоял в губернском ополчении, — признался несчастный купец, — однако занимался всё больше сбором провианта для действующей армии. Партизанил, не без этого, но в нашем тылу, не во французском. Медалей же удостоен за примерное тщание в благотворительности. Сироткам помогаю по мере возможности и разное такое прочее…

Его высокопревосходительство насупился:

— Вы осмеливаетесь предполагать, что есть что-то, чего его величество о вас не знает? Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо; его величество может напутать – но знает-то он всё! И если пожелает сделать вас героем, то на войну для того вас посылать нет нужды; вполне достаточно в Петербурге дверей, в которые входят иные безвестными купчишками, а выходят не менее как генерал-провиантмейстерами. А вы – бунтовать?! Да я тебя, таракан рогатый!..

— Виноват! – вскричал Сидор Кузьмич. Его колени опять неудержимо потянуло к земле. Ему стало страшно, но странным образом не хотелось, чтобы этот министр-вахмистр перестал его запугивать. Так чудно; он это делал, будто… Будто ноет во рту у купца зуб, а он, вместо того, чтобы оставить его в покое, всё снова и снова трогает его языком, раскачивая сильнее и сильнее, и каждую новую волну боли воспринимает и как боль, и как некое запретное сладкое удовольствие.

— Виноват!

— Само собой, — проворчал Георгий Сергеевич, не пропуская ни одной гримасы на лице купца. И вызверился:

— Не сметь сомневаться! К тому же, всё предусмотрено. Если не будете справляться, то на сей случай поручено мне передать вам яду, — ровным тоном, как о чем-то незначительном, сказал он. — Если что не так пойдет… или в целом не сложится, — туманно пояснил он, — тогда проглотите мышьячную пилюльку.

Он взял со стола круглую коробочку, заглянул в нее:

— Интересно, куда она делась?

Сидор Кузьмич немедленно ощутил сухость во рту. Пегий господин осмотрел пол, даже стул чуть приподнял.

— Здесь ведь была… Вы не видели?

Купец покрылся испариной.

— Вы же сами мне велели монпансье из этой коробки скушать. Как же так?..

— Немедленно выплюньте! – закричал вахт-министр. – Это же казенный мышьяк, я за него расписку давал!

Но тут же успокоился и глядя равнодушными глазами на купца, что давился будто отхаркивающий комок шерсти кот, ровным голосом сообщил:

— Впрочем, я вспомнил, что яд у меня в другом месте. А что это у вас с лицом? – спросил его высокопревосходительство, с подозрением оглядел Сидора Кузьмича, затем отошел к столу и дописал:

«Но, к счастию, проворный Гавриил впился; ему в то место роковое (излишнее почти во всяком бое), в надменный член, которым бес грешил».

Купца будто кистенем в висок шарахнула мысль:

«Вот уже и вписал меня вахт-министр в донесение! И зачем только я сюда заявился? Сидел бы дома, кушал ростбиф…»

И так ему стало себя жалко, что не сразу расслышал он слова этого пегого господина.

— Довольно спорить, — послышалось меж тем из сумрака, — давайте-ка о деле. Садитесь.

Сидор Кузьмич, пройдя несколько вперед, обнаружил на стуле с высокой спинкой сюртук вахт-министра. И задумался над тем, что ему в такой ситуации, когда других стульев в кабинете нет, делать.

— Ну что же вы стоите? – спросил Курков-Синявин. Он вновь стал сама любезность.

— Вам надобно обязательно сесть. Есть такие мыслители… — при этих словах он так презрительно махнул рукой в сторону выходящего на запад окна, что купец невольно сделал шаг на восток, тем самым выказывая, что к этим подозрительным мыслителям никакого отношения не имеет. Вахт-министр явно выказал, что одобряет подобную гражданскую позицию – и купец осмелился на большее: гримасой выразил, что и сам он никоим образом не мудрец, и никаким иным любомудрам ни в коем разе не сочувствует.

Георгий Сергеевич продолжил:

— Такие, что полагают залогом успешности любой державы равноправие. Дай, мол, народу свободу думать и решать – и будет всем счастье. Я же придерживаюсь тех взглядов, что наше государство сильно; не равноправием, а своими усилиями по поддержанию равновесия. Вот как вы полагаете, ежели в лодке один сидит на веслах, а другой, над ним стоя, руководит, то кому из них труднее?

— Не могу знать, — виновато прошептал проситель. – Весла лет тридцать в руки не брал.

— Тому, разумеется, кто сверху! – убежденно воскликнул член госсовета. – Это ведь он изо всех сил пытается не упасть за борт. Это только так кажется, что он смотрит сверху вниз – и всё. На самом деле ему очень трудно удержаться на ногах и не свалиться в воду. Оттого следует и ему присесть, став тем самым ближе к народу. Грести не обязательно – да он того и не умеет. Но, став гребцу ближе, он сможет лучше за ним досматривать. И тем самым укрепить равновесие.

В ушах у купца зашумело. Вахт-министр ему уже нравился, но пусть бы он лучше на него кричал, а не говорил так мудрено. Да, так было бы гораздо понятнее.

Сидор Кузьмич был отцом двух малолетних сыновей, но супруга, Ирина Ильинична, к детям его старалась не допускать. Однако он имел-таки тот педагогический опыт, что дал ему в детские годы родной папаня: чем громче кричишь, тем лучше тебя понимают. Сейчас-то по этой методике воспитывают своих читателей только средства массовой информации, а было время, когда почти все.

— Философия сия в жизни отражается тем, что и в обыденной обстановке люблю я видеть физиономию собеседника на одном уровне со своим лицом. Так создается иллюзия равенства – хотя на самом деле так добиваюсь я лучшего равновесия. Садитесь, — столичный гость снова заглянул в бумажку, — садитесь, Сидор Кузьмич!

И нахмурился:

— Одного понять не могу: зачем вы мне неким Моськиным назвались, Яковом Моисеичем, конезаводчиком сорока трех лет от роду, когда по бумагам… – он оглядел посетителя, — да и по внешности вы, совершенно понятно, купец Сидор Кузьмич Оськин, пятидесяти пяти?

Купец виновато пожал плечами.

— И именно вы, — выставил вперед палец Георгий Сергеевия, — должны мне сообщить, по какой причине в Родимове до сих пор не вымощен Крымский бульвар?

— Не могу знать!

— Не знаете, куда делось двадцать пять тысяч выделенные вам на это мероприятие рублей?

— И это тоже, но… — замялся было Оськин, но тотчас решился на признание:

— Не могу знать, где расположен Крымский бульвар. У нас в городе такого нет.

— Позвольте…

Вахт-министр полез в бумажки князя, одну из кучи вытащил и уточнил:

— Так это не город Трофимов?

По неизвестной причине Сидор Кузьмич вдруг испытал облегчение:

— Никак нет! До Трофимова от нас верст двести будет. Два дня пути, если ехать по казенной надобности, а приватным образом да на своих лошадях – тоже около трех дней.

Да что там облегчение – Сидор Кузьмич ликовал:

— Ежели вам в Трофимов надобно, то могу дать вам свой экипаж с кучером вместе. Даже и не услышите, как в Трофимове окажетесь!

Однако вахт-министр того даже не заметил:

— То-то я смотрю, масло уж больно дешевое. По восьми копеек за пуд. А это и не Трофимов вовсе, — повернувшись к портрету, пояснил он Николаю Павловичу. – И Моськин нам тут попался какой-то странный…

Георгий Сергеевич прошелся по кабинету.

— Тогда всё понятно. В Петербурге скажи кому, — он вновь еле заметно кивнул на императора на портрете, — так ведь и не поверят таким ценам, засмеют!

Затем его высокопревосходительство с недовольством посмотрел на купца:

— А вы что же всё стоите да стоите? В ногах правды нет. Вот и стул поставлен.

— Тут ваш сюртук положен, — виновато прошептал купец. – Разрешите прибрать?

— Э-э, нет! Ни в коем случае! – возмутился Курков-Синявин. — Сюртуки прибирать – не ваше дело. Ладно бы вы ко второй гильдии принадлежали, тогда хоть пол бородой мети – никто слова не скажет.

Сидор Кузьмич не понял, так что ему теперь, уже начинать пол бородой мести? Но на всякий случай он, соглашаясь с вахт-министром, кивнул.

— А у первой гильдии всяко гордость должна быть. Уж извините, придется вам постоять.

На этих словах столичный сановние так значительно на Сидора Кузьмича посмотрел, что у того холодок прошел по обоим его сердцам. Купец понял, что только сейчас зайдет речь о главном.