В данной работе повествуется история из жизни колхозников деревни Затишье послевоенного периода, отображающая быт и социальное положение страны в целом. Действия разворачиваются сразу после Победы, весной 1945 года. Тяжкий труд по освоению хлеборобных районов ложится на плечи стариков, женщин и детей. Показаны трагедии вернувшихся с фронта бойцов, их новый фронт уже на хлеборобном поле. Единение народа перед общими трудностями послевоенных лет, сила духа и сострадание к близкому, подчеркивает самоотречение и великий подвиг простого народа.
***
В темном «логове дождевого червя» британский разведчик Эрвин Мюллер, словно вернулся в прошлое, перед ним предстала та самая картина, которую он всеми силами старался позабыть. Прошлое упорно цеплялось, в памяти всплывали самые неприятные воспоминания, и было среди одно, которое он вспоминал с особой болью, оно притягивало его мысленный взор, заставляя оглядываться назад. В 1943 году Эрвин выехал в составе небольшой делегации в глубинку Беларуси. В то время страна большевиков, как ее называл сам Черчилль, была опустошенной и выжженной, словно пожарища прошлись по этой земле, оставляя за собой лишь пепелища. Именно среди такого пепелища, объехав несколько деревень, где царили голод и отчаяние, иностранная делегация в сопровождении советских офицеров, по полевой дороге выехала на белое поле. Знакомый туман показался родным, лондонским и было странно, увидеть его здесь, посреди цветов. И сейчас, то поле манило Эрвина к себе, словно он оставил посреди цветов нечто неведомое, но ценное.
В середине мая сорок пятого, по приезду в Лондон, Эрвин получил небольшой отпуск и решил вернуться в то прошлое, которое неотступно шло за ним с самого «логова». Видно судьба еще раз повидать те места, увидеть то поле, усыпанное ромашками, над которым стелется белый туман. В то время туман закрывал все небо, сливаясь с белыми ромашками, и Эрвину казалось, будто он попал в рай. Наверное, именно так он должен выглядеть, думал он, но когда отряд наткнулся на очередных расстрелянных партизан, лежавших посреди ромашкового поля, иллюзии исчезли. Молодые и сильные, они лежали посреди цветов, словно спали, и не хотелось тревожить их, отрывать от земли, согретой ими в последний раз. Их лица Эрвин запомнил навсегда, укладывая их в последнюю колыбель, засыпая бархатной землей. Еще тогда он отметил про себя, что земля им досталась хорошая, своя. И горестно ему было от мысли, где же ему доведется встретить смерть. За долгие годы на службе где только он ни был, и ни разу не задумывался, погибнет ли в чужой стороне. Лишь на том ромашковом поле он вдруг позавидовал тем партизанам, провожая их в последний путь. Вернусь, встречусь с ними вновь, думал он о тех далеких незнакомцах. Он и сам не знал, отчего его тянет в чужую сторону, отчего хочется увидеть то самое поле, те самые могилы. Словно оставил он там своих сотоварищей, отдавших жизни за победу.
И все же в этот раз спешно выехать была причина. В сорок втором году делегация Советского Союза приезжала в Соединенные Штаты Америки. В сорок третьем году сборная делегация Великобритании и Америки, в составе которой был и Эрвин Мюллер, посетила Беларусь. Выехавший по особому приказу британский разведчик Эрвин Мюллер, должен был привезти записную книжку немецкого генерала Штольца, воевавшего в далеком сорок третьем на прифронтовой полосе Гомельской области. Именно в том году британской разведкой было установлено местонахождение группы ученых, работавший над созданием атомного проекта. Генерал Штольц долгое время охранял их и имел полные сведения о каждом из них. Именно такими сведениями пока не располагала британская разведка. Было решено отправить капитана Мюллера с делегацией для его прикрытия. Тогда капитану Мюллеру действительно удалось найти раненного агента, перебравшегося с прифронтовой полосы. Он передал капитану записную книжку генерала с данными немецких ученых и умер на его руках. Эрвин, зная, как бдительно следят за членами делегации, переодевшись в рядового бойца-сопровождающего, успел спрятать записную книжку в Спасо-Преображенской церкви, что находится в городе Чечерск Гомельской области. Хаос, что царил вокруг, позволил ему похоронить своего агента среди партизан. Ему хотелось навестить его. И сейчас он ехал, думая, что впервые команда руководства совпала с его стремлением посетить Белоруссию. Стремясь к ромашковому полю, он помнил приказ руководства доставить книжку в Лондон. Операция под кодовым названием «Эпсилон», в ходе которой были задержаны десять немецких ученых, работавших над созданием ядерного оружия, началась с поездки капитана Эрвина Мюллера в Белоруссию. Благодаря ему, союзникам удастся своевременно захватить ученых и поместить их в Фарм-Холл, близ Кембриджа, где они содержались с третьего июля сорок пятого года по третье января сорок шестого. Изучая их работы и проведя множество допросов, союзникам удалось определить, насколько ученые, работавшие на нацистскую Германию, были близки к созданию атомной бомбы. Все это было впереди, и, отправляясь в командировку, капитан Мюллер не мог и предположить, что это, возможно, будет его последним делом.
Хмурое небо и дождь не предвещали ничего хорошего. На станции Эрвина встретил советский офицер госбезопасности, которого ему выделили в качестве провожатого. Угрюмый, немногословный, он выглядел уставшим. Эрвин говорил по-русски, но с акцентом. Попросив немедленно выехать в деревню Затишье, что находилась в Октябрьском районе Гомельской области, Эрвин был вынужден сначала заехать в областной комитет госбезопасности.
- Порядок такой, - угрюмо говорил майор Мелешко, поседевший не по годам почти одногодок Эрвина, - не каждый раз к нам иностранцы приезжают.
- Вы поедете со мной? – спросил Эрвин.
- Как прикажут, - отвечал майор, хмуро поглядывая на небо.
Только сейчас Эрвин заметил, что нет у майора одной ноги, прихрамывая, он шел с протезом, искоса поглядывая на беспечного здорового британца. Не по нраву пришелся ему мой приезд, думал Эрвин, понимая и принимая невысказанную обиду этого офицера. В 1943 году, когда вся советская страна полыхала от пожарищ, люди умирали и в тылу, принимая лютую смерть от рук захватчиков. Еще тогда союзникам следовало вмешаться и открыть второй фронт. Но только летом 1944 года был Оверлорд. Он вспомнил, как в мае сорокового чудом спасся на катере, эвакуировавшем его из Дюнкерка, оставив на берегу тысячи своих сослуживцев. Операция под кодовым словом «Динамо» вызволила многих солдат, но и многие остались жертвами люфтваффе. И тогда они не ждали помощи. Знали, что остались один на один с люфтваффе, бомбившим эсминцы и катера с воздуха. Так разве может корить его майор, недоумевал Эрвин, понимая, что может.
Отметившись в комитете госбезопасности, Эрвин вместе с майором Мелешко вскоре выехали в Гомельскую область. В поезде их заселили в пустое купе. Эрвин заметил, что поезд переполнен и предложил уступить купе женщинам с детьми. Можем и в общем вагоне поехать, сказал он.
- Не положено, - угрюмо отвечал майор, - что же до них, - он махнул головой в сторону двери, за которой находились другие пассажиры, - они привыкли так ездить.
- Вы из этих мест? – спросил Эрвин.
- О себе информацию разглашать не положено, - ответил майор, - зачем вы приехали сюда? Ищите кого-то?
Эрвин рассказал Мелешко о прошлом своем приезде. Упомянул погибших партизан, сказав, что едет навестить их.
- Стало быть, на могилы едете, - вздохнул Мелешко, - а то, что они могли бы выжить, начни вы второй фронт в сорок третьем, это не волнует? Неужто не гложет совесть-то? Как в глаза их детям посмотришь, капитан?
- Детей-то, наверное, не осталось, - подумав, вздохнул Эрвин, - фашист всех перебил. Жители страшной горой лежали за крайней избой. Ты прав, мы не пришли в сорок третьем, не было приказа.
- Видать забыть не смог, раз приехал. А то, что тебе ловить в такой глухомани, - сказал майор, - ну ничего, раз не забыл, значит, они погибли не напрасно. Неужто своими руками хоронил?
- Я помог, - ответил Эрвин, горько осознавая, что помог лишь в этом, - с тех пор снится мне ромашковое поле. На душе неспокойно.
- Это у тебя-то? У боевого офицера? – усмехнулся Мелешко, - чудно-то как. Ладно, скоро уж прибудем на станцию. Оттуда до Чечерска недалеко, машину возьмем в центре. А там уж и Затишье будет. Навел я справки, сейчас там всего-то восемь семей проживают. Таежная деревенька, одни бабы остались да робята малые. Они в лесу были, когда фашист пришел. Так и выжили.
- Слышал я, в том сорок третьем деревню Хатынь пожгли, уничтожили всех.
- Весной это случилось, в марте, - глухо ответил майор, - наши деревни жгли по пять, шесть раз. Народу полегло тьма, страшно вспомнить. Тогда партизаны обстреляли колонну фашистов, убили одного офицера. За одного офицера они сожгли дотла всю деревню. Говорят, тех, кто убегал, автоматами добили. Ты, капитан, когда приедем, не вспоминай такое, не надо людей в прошлое вертать. Они только жить начали, до сих пор с голоду умирают. В деревнях есть нечего, все же отдано войне, сам понимаешь. Не надо людей расстраивать, наоборот, ты им надежду дай. Пусть думают, что твоя страна тоже так намучилась. Им так легче будет, чуешь?
- Не могу я обманывать, - нахмурился Эрвин.
- Тебе придется, капитан, иначе, зачем ты едешь? Да и я, здоровый мужик, вместо того, чтобы пахать, тебя вот везу, - горько усмехнулся майор.
- Пахать? – спросил Эрвин, - да разве ты можешь? С такой ногой-то.
- Смогу, - отвечал майор, - я не один такой. Все мы оставили часть себя на поле боя.
В дороге вспоминали они войну, потери и победу. Все воспоминания смешались, и оба понимали, как мало вернулось друзей, как ждали победу, каждый надеялся, что приблизит заветный час торжества. В окне мелькали деревушки, где-то в поле пахали землю бабы с ребятишками.
- Ты посмотри-ка, дело к ночи уже, а они все робят, - сказал майор, указывая на них, - это их фронт, понимаешь, капитан?
- Дети совсем малые, - заметил Эрвин, - что они могут?
- Эти? Эти любой план сдадут, - ответил майор, - дотемна на пашне, заместо лошади впрягаются. А как в хомут не впрячься, коли нет той лошади, и не будет пока что? Мужики почитай все полегли на фронте. Вот так и живем, за счет баб да ребятишек.
Добравшись до Чечерска, они пошли в контору, где долго ждали председателя, который предложил продолжить путь на телеге.
- Да пойми ты, милый человек, - убеждал молодого председателя майор, - иностранец он из союзников. А ты его на телеге. Это как же?
- Нет у меня бензина, - почти кричал председатель, - мне еще на трактор надо, а где его взять, бензин-то? Дефицит по нынешним временам.
- Ты мне машину хоть где сыщи, - не отступал майор, - не то доложу, куда следует. Приказ у меня.
- Машину тебе? Машину дам, в сарае стоит. Да только бензина в ней нет, и не будет, - отвечал председатель, - телегу дам с возницей.
- Черт с тобой, - махнул рукой майор, - позоришь только перед капитаном. Он почитай с самого Лондона до нас, а ты! Эх, ты!
- А чего это он приехал в деревню? – спросил председатель, - неужто родня у него тут?
- Да ты что! Какая родня? Человек сам не ведает, откуда мне знать, - замахал руками майор, - давай сюда возницу.
Эрвин ждал майора в приемной, из окна поглядывая на улицу. Напротив конторы красовался построенная в восемнадцатом веке Спасо-Преображенская церковь. Рядом была колокольня, напоминая Эрвину оборонительные сооружения. Вскоре с майором они нашли возницу, которым оказался старик-охотник Матвей Иванович Ходкевич. Проезжая мимо церкви, Эрвин заметил, она прекрасно сохранилась.
- Видимо рука не поднялась у извергов на святыню нашу, - сказал возница, - это Спасо-Преображенская церковь.
- Ехай уже, - сердито сказал майор, - нечего религиозную тему зачинать.
- Это тебе, может, Бог не нужен, а ему нужен, - отвечал возница.
- Много ты знаешь, что ему нужно, - усмехнулся майор, - он по-нашему понимает, так что не надо тут понимаешь. Видишь, капитан, не успел ты приехать, а люди уже догадки строят, зачем ты здесь да почему. И не каждому расскажешь про твое поле.
- Какое такое поле? – насторожился возница, - уж не то ли, где немцы мины оставили?
- Какие мины? – спросил майор, - ты, дед, верно, путаешь чего?
- Есть у нас заминированное поле, - проворчал возница, - все никак не разминируют.
- А сеяться-то как? – опешил Мелешко, - или ваш председатель решил поле терять?
- Было бы, что там терять, - сказал дед Матвей, - ничего там не посеешь. Испоганили поле фашисты, теперь не скоро пашню разворачивать. Сплошные мины да осколки украшают то поле. Я, было, обрадовался, думал, везешь минера, не так значит?
- Давай заедем, майор на то поле, - вдруг предложил Эрвин, - попробуем разминировать. Я уже такое делал.
- Да ты что! – замахал руками Мелешко, - сам погибнешь и меня под трибунал! Без тебя как-нибудь разминируем, капитан.
- Что ты не слушаешь, что тебе добрый человек говорит, - накинулся на него дед Матвей, - когда еще было сказано про то поле, а нет никого. Так пусть хоть капитан твой поможет. Председатель наш баба с ребенком, чего ты с нее потребуешь?
- С ума выжил, старик, - сердито отвечал майор, - он гость наш почетный. Боец, приехал навестить могилы партизан. Политическое дело, можно сказать. А ты его на минное поле? Что я начальству скажу, подорвись он на мине?
- Схоронишь меня возле них, - сказал Эрвин, - я здесь должен был быть еще в сорок третьем.
- Нет, капитан, не по приказу это. Приказано доставить тебя в Затишье, на три недели, после едем обратно. Скандала международного хочешь? Будет тебе скандал, если погибнешь ненароком после войны да в мирное время.
- Поворачивай, отец, на то поле, - сказал Эрвин, - я справлюсь и не погибну, не бойся, майор.
Пока майор отчитывал обоих попутчиков, дед Матвей повернул в сторону заминированного поля. Ромашковое поле белое, нежное совсем не походило на опасное поле. Однако под нежными цветами лежали мины. Эрвин взял инструменты и осторожно стал работать. Дождь перешел в ливень, где-то недалеко кричал майор, требуя вернуться назад, но это не останавливало капитана. Он словно вернулся в тот самый сорок третий год, ему хотелось сделать хотя бы то малое, что еще возможно. Обезвреживая одну мину за другой, он совсем промок под ливнем. Раскаяние, чувство вины не давало ему остановиться, словно он был виновен в том, что это поле заминировано. В памяти всплывали споры в кабинете командующего, когда многие офицеры требовали открыть второй фронт. Не открыли в сорок третьем, не смогли, горестно думал капитан Мюллер, сосредоточившись на мине.
- Вот что он делает! Что он делает! – кричал майор, - он же взорвется сейчас.
- Тише, не видишь, худо ему. Оттого и пошел туда, - ворчал дед Матвей, - видать крепко совесть-то замучила.
- Да за что? – недоумевал майор, - вся его армия не пришла в сорок третьем. Так что же ему за всех погибать?
- Они не хоронили партизан, - сказал старик, - они не видели того, что ему довелось увидеть.
До заката работал Эрвин, не откликаясь на зов. Лишь когда солнце стало садиться, он вернулся к телеге. Тем временем дед Матвей развел костер, разогревая котелок с водой. Вид у него был довольный.
- Как узнают наши, так обрадуются, - говорил дед Матвей, - сколько раз посылали в район, никто не приезжал. Сымай одежу, просушить надо, - сказал он Эрвину.
Теплая ночь у костра, словно рукой сняла усталость. Слушая рассказы деда Матвея о жизни в тылу врага, Эрвин узнал, через какие ужасные испытания прошел простой народ. Майор достал консервы из вещмешка, шутейно предлагая Эрвину отведать союзнический припас. Дед Матвей взял протянутую майором жестянку и долго смотрел на еду. Голодные Эрвин и майор уже доедали свою часть, но, увидев, как дед Матвей все еще трепетно смотрит на еду, остановились. Эрвин недоуменно посмотрел на майора, которому стало неловко перед ним за деда.
- Ну, что ты там разглядываешь? – спросил майор, - не боись, не потравим тя.
- Мясо-то почти пять лет не видели. Даже запаха не помню, - сказал дед Матвей, - в колхозе животины нет. Козы, куры были, да фашист зарезал.
Едва обмакнув ложку, дед осторожно облизнул ее, наслаждаясь вкусом. Взяв чуток мясца, старик бережно закрыл консерву и завернул в газету.
- Ты чего, дед? – спросил Майор, - или невкусно тебе? Ну, извини, как говорится, чем богаты.
- Детям отвезу, - отвечал дед, - мне-то что, внучата голодные дома. Почитай корова в хлеву и та в достатке сено ест, чем детишки. Вот, капитан, товарищ Эрвин, така цена победы, чуешь? – вздохнул дед Матвей.
- С дома солдатам писали, что до сих пор едят картофельные кожурки, - сказал Эрвин, - пирог из них делают.
- Ты, дед, эта, ешь, давай, - строго сказал майор, - выдам тебе еще одну тушенку. Нечего себя голодом морить. Война кончилась, скоро по-другому заживем. Консервы эти вскорости в магазинах будут стоять, и никто на них не позарится. А потому, что мясо настоящее людям продавать будут.
- Нет, - покачал головой дед, - своим отвезу. Знаешь, какой это для них праздник будет! Иной раз так детки взвоют, что хочется отрезать от себя да в казанок, слыхал, так и делали в некоторых хуторах. Охотник я, а ничего не словил, ни те зайца в лесу, ни рыбы в озерах. Испытание Господне да только. Так как же я тебе поем это сейчас? – недоуменно посмотрел на них дед Матвей.
Эрвин достал из своего мешка две консервы и поставил перед стариком.
- Держи, отец, накорми своих детей, - сказал он.
- Ну, спаси тя Христос. Вот порадовал старика, - поблагодарил дед, - шестеро у меня их, в сорок четвертом похоронку на сына получил. Через год сноху схоронил. Теперь боюсь за робят, малы они еще. Мишке четырнадцать лет, уже как мужик всю работу в колхозе сполняет, остальным от шести до года. Сноха родами умерла, так что чужого вскармливаем, вот такие дела.
- Вот те раз, кто же годовалого смотрит? – удивился майор, - или с соседкой уговорился?
- Соседки все в поле, какой тут уговор, если их гоняют на пашню да в коровник, в телятник да на лесозаготовку за трудодни. А девка малая цельный день лежит с тряпочкой заместо соски. Я ей туда хлеба заверну, вот и сосет хлебную соль. Так и оставляю ее на других малышей, подперев дверь лопатой. Вечером приду, а она не ревет, уж голоса нет. Оберну в сухое, и воды дам, и снова тряпку с хлебной крошкой. Так и тянется ее жизня, пока дед то на пашне, то в дороге. Но живуча, Ленинград-девка! За жизнь держится, не оторвать! Не иначе, выйдет из нее толк.
- Как же они лес валят? – удивился Эрвин, - женщины?
- Женщины, - усмехнулся дед Матвей, - по мне, так на них земля держится. Рожают, сеют, пашут заместо лошадей да тракторов. Все делают вместях. А что делать, если мужики полегли на войне? Нет, есть вернувшиеся, но их мало. На каждый колхоз по шесть человек, и то радость. Каждого встречают всей деревней, как полагается. Мужик в селе появился, радуются. Председатель отправляет его на лесозаготовку, тяжелая работа, что уж сказать, там он и пропадает до весны, семью не видит. И снова в поле женщины.
- А соседка твоя, бабка Евдокия, - вспомнил майор, - она же хоть и совсем стара, но за ребеночком-то уследить в состоянии. Что ты ее не попросишь?
- А, Евдокия кроме своей самопрялки ничего и видеть не хочет, - в сердцах махнул рукой дед, - шутка ли, на мужа и пятерых сынов похоронки получила. Нет, я не обижаюсь. Сидит она цельными днями и прядет и прядет, говорит, для фронта, для солдатиков. Будто и не лишилась разума, но и не в себе. Похоронку на младшего сына ей бабы принесли, почтальонша отказалась вручать, слезами заливалась.
- Какую-никакую животинку держите, небось? – спросил майор, - неужто только хлеб да картошку едите?
- Эх, сказал тоже! Хлеба да картошку! После войны, какая тебе картошка, когда поля сожжены, - осадил его возница, - а хлеба по сей день выдают по граммам, как во время войны. Говорят, в городах и то есть нечего. А колхозную животинку строго сдаем в город, мы-то хоть редькой да прокормимся, а городским и сеяться негде, негде и корову держать. Надысь приехал с городу сын Прокопия, Ванька. Худющий, словно мощи, так его война поела, чтоб ее!
- Приехал-таки сын Прокопия? – оживился майор, - ну, как он?
- Что же ему, болезному будет, - вздохнул дед, - говорит, просился на фронт, не взяли. Астма у него, че ли. В городе оставили при госпитале работать. Недоедал, недосыпал, робил от зори до зори, вот и вернулся словно тень. Иной раз взглянешь на него, и будто видишь жертву войны.
- Видали мы по пути, как в поле бабы сеялись, - сказал майор.
- Видал, наверное, как они вместо лошади впряглись, - сказал возница, - лучше скажи, когда мы хлеб есть будем? Не по граммам, а как положено. Чем мне его угощать? – старик кивнул на дремлющего Эрвина.
- Рыбалить будем, - отвечал майор, - с ружьем на охоту пойдем. Мы сами себя прокормим, ты не волнуйся. Не пойму я только что он потянулся в такую даль? Кто мы ему, что он так пахал на этом поле? Никак смерти ищет.
- А ты думал, легко хоронить партизан? - отвечал дед Матвей, - по глазам вижу, гложет его что-то.
- Ну, ты дед скажешь! – покачал головой майор, - приедем на место, ты про него не болтай, лишнего не говори соседям. Дело то государственной важности, не каждый раз к нам такая птица залетает.
- Старуха у меня уж больно любопытная, - сказал дед Матвей, - сразу всех баб поглазеть соберет. Там уж не отвертеться. Может, у Михаила остановитесь? Он один живет, на днях вернулся.
- А семья его где?
- Расстреляли, - вздохнул дед, - не уберег я молодых да ребятишек. Поехал в центр, а там впрягли работать, послали мешки помочь перевезти. Пару дней пришлось задержаться. А вернулся, пол деревни расстреляли фашисты. Мишка с детьми в лес уйти успел, насилу нашел их тогда. Тяжело нам было, товарищ майор.
- Слышал я, будто внук твой собирается в город? Председательница говорила, отправляет трех пацанов в город, дескать, там рук не хватает, правда ли?- просил майор.
- Отправляет. Отцов на фронт проводили когда-то, теперь сыновей в город на стройку, - вздохнул дед Матвей, - строить дома будут, кругом ведь разруха. На стройку поедет Михаил мой.
- Видал я таких приезжих мальчишек в городе, - задумчиво сказал майор, - построили их в ряд на перроне. Стоят, недетские лица уже, а еще дети. Что они построят? Сдюжат ли? Еще аукнется нам эта война, еще не скоро все затихнет. Говорят, открылись фронт леса, фронт пашни, а теперь еще и фронт стройки.
- Так ты у Михаила Сапеги спроси насчет постоя, - напомнил дед, прервав его раздумья.
- Ладно, попрошу Михаила, - согласился майор.
***
В доме Михаила Сапеги было темно. Майор долго стучал, прежде чем им открыли дверь. Зайдя в хату, гости заметили беспорядок и висевший на балке оборванный кусок веревки. Именно его Михаил пытался сорвать, поставив табуретку, еле развязал одну часть и бросил за печь. Гости недоуменно посмотрели на оборванный конец веревки. Сам хозяин, сорока лет от роду был худощав, словно высушила его война. С неприязнью посмотрев на непрошенных гостей, он пригласил их в хату. Его отчаянный вид говорил о многом, Эрвин понимал, что этот человек, потерявший всю свою семью, непредсказуем, но не опасен.
- Вот, принимай гостей, - сказал майор, - остановимся у тебя, коль не прогонишь. Товарищ из Англии к нам приехал. Имей в виду, язык знает.
Представившись, Михаил заметил, немецкое происхождение имени гостя.
- Что ты к своим не сходишь? – спросил он у майора, - заждались они, поди. Каждый вечер у ворот стоят, все ждут вестей.
- Не могу я его к себе тащить, - сказал майор, - у меня и положить его негде.
- Я могу остаться здесь, а вы идите, - предложил Эрвин, - это хорошо, когда кто-то ждет. Наверное, в этом весь смысл жизни.
Майор возразил, но Эрвин и Михаил убедили его в полной безопасности. Наказав Михаилу заботиться о госте, майор вскоре ушел к себе домой. Поужинав, Михаил выделил гостю кровать, а сам лег на печь.
- Ночи нынче холодные, - говорил Михаил, - ты уж одеялом укройся, капитан. А завтра я провожу тебя, куда захочешь.
- Посреди таежного леса есть небольшая поляна, туда мне и надо, - сказал Эрвин.
- Видел я на той поляне могилы. Ищешь кого?
- Их было много.
- Редким гостем будешь у них, - сказал Михаил, - на этом свете никого от них не осталось. Однако странно все это и не похоже на правду. Вот ты мне скажи, капитан, ты, только навестить усопших приехал?
- А ты не с разведшколы?
- Куда уж нам, пехоте, - отвечал Михаил, - считай пешим ходом дошел до Берлина. Говорят, ты поле разминировал. Ну что, сложно было? Или видал ты уже такие мины?
- Видал, - вздохнул Эрвин, думая, сколько еще полей могли заминировать фашисты перед отходом.
- Такие, как ты ездят по заданию, или не так? Чего же ты ищешь в нашем краю? Или уже нашел? – вдруг спросил Михаил.
Догадывается, подумал Эрвин, не зная, что ответить. Притворившись спящим, Эрвин обдумывал свою стратегию. Как учили в разведшколе, он сам верил в свою легенду. Действительно, ему хотелось вернуться на ромашковое поле, навестить могилы тех, кого довелось хоронить. Эрвин верил в это, зная, что лишь эта вера не выдаст его истинных намерений. Каждая страна отстаивала свои интересы, и сейчас он должен во благо Великобритании вывезти часть мины.
- Спишь что ли? – Михаил посмотрел на спящего гостя, и устало откинулся на печь.
Над головой Эрвина болталась часть веревки, которую пытался совать Михаил. Страшная догадка на миг позволила почуять смерть в темной комнате. Он пытался покончить собой, подумал Эрвин, а наш приход остановил его. Хотя веревка выглядела оборванной, видимо, не выдержала веса. Какое отчаяние может толкнуть человека свести счеты с жизнью? Именно этот вопрос до утра не дал уснуть Эрвину, наблюдавшему через окно восход солнца. Всю ночь ворочался Михаил, вскрикивал во сне. Под утро совсем холодно стало в избе и Эрвин, накинув свитер, вышел на крыльцо. Не спеша закурив сигарету, он вдохнул деревенский воздух, чувствуя запах полыни. А в сорок третьем здесь пахло дымом, вспомнил он, и дома были сожжены. Приглядевшись к соседним избам, он увидел следы тех пожарищ, некоторые стены были выстроены заново. Вдруг у самой калитки залаяла собака. Только сейчас заметил разведчик мальчика, что стоял возле калитки. Худощавый на вид, он пристально смотрел на незнакомца. Кивнув, Эрвин пошел к нему, мальчик заулыбался, доверчиво глядя на него.
- Ты откуда такой будешь? – спросил Эрвин, - где ты живешь?
- Здесь живу, - просто отвечал мальчик, - с бабкиной деревни пришел.
- Здесь живешь? – Эрвин показал за на дом Михаила, - ничего не путаешь? Как тебя зовут?
- Максимка, - бойко отвечал мальчик, - папка мой дома должно быть.
- Как папку зовут? – осторожно спросил Эрвин.
- Мишей, - гордо ответил мальчик, - бабка Василиса сказала, что вернулся папка. Только он меня не нашел. А я насилу дошел до дома.
- Устал, видимо.
- Не, не устал. На сеновале поспал, дверь закрыли. Стучать побоялся. Мамка говорила не стучать по ночам.
- А мамка где?
- Нет ее и сестер нет, - всхлипнул Максимка, - я у бабки был, когда их расстреляли. А бабка слегла потом, я за ней ходил, варил картошку. А вчера она померла. Бабка Василиса мне и сказала, иди домой, может, папка твой вернулся. А он вернулся? – с надеждой посмотрели синие глаза.
- Вернулся, парень, - Эрвин погладил непослушные вихры мальца, - ты в дом иди.
Через некоторое время из дома вышел Михаил, прижимая сына к груди. Радостно глядя на гостя, он показывал ему мальчика.
- Сын жив, - говорил он, - не зря я выжил. Есть, для кого теперь старость встречать.
Уже шли соседи к дому, поздравить его с возвращением сына. Максимка не думал, что его возвращение обрадует всю деревню. Он задорно смеялся, все старались погладить его по голове, сказать доброе слово. И не знал он, что не дал погибнуть отцу, который каждый день думал о смерти.
Тем временем соседи успели разойтись, оставив Михаила с его радостью. Почистив ружье, Михаил заторопился в лес.
- Гость дома, сын вернулся, должен я хоть утку подстрелить, - говорил он, - пойдем в лес. Заодно на твою поляну завернем. Максимка, ты дома будь, молока да картошки поешь, соседка вон принесла.
- А вы? – спрашивал сын, - есть не будете?
- А мы в лесу перекусим, - говорил Михаил.
Эрвин понимал, что в доме нет еды, кроме той, что принесла сердобольная соседка. Достав рюкзак, он вытащил тушенку и булку хлеба с кусочками рафинада.
- Ешь, Максимка, - сказал гость, - тебе расти надо, - он открыл одну банку и поставил перед мальчиком.
- Благодарствую, - сказал Михаил, - этаких гостинцев давно не пробовали. Ты ешь, сынок, а мы мигом.
Они шли по лесу, Михаил все рассказывал гостю о сыне, о том, как рос, как он искал его среди живых и мертвых. Поверив соседям, что мальчика расстреляли, он прекратил поиски.
- Веришь, я сам чуть не ушел вслед за своими, - говорил Михаил, - каждый день думал как покончить с этой жизнью. Когда вы пришли, веревка не выдержала, не смог удавиться. Сказать кому, стыдно. Что же, скажут, у одного тебя, что ли такое горе? Нет у меня братьев или сестер, с кем можно поговорить, кому так скажешь? Ты мой гость, тебе можно. Ведь и ты один на этом свете, или не угадал?
- У меня нет семьи. Мать похоронил перед войной, - ответил Эрвин.
- Пожалел меня Господь, сына сохранил, - всхлипнул Михаил, - вот ведь, коммунист партийный, а все же в Бога поверил сегодня, когда Максимка в дом зашел. Будто чудо сотворил Господь, как тут не поверишь! В доме есть нечего, ты же видел. Ну, ничего, сейчас настреляем уток и заживем! Эх, Эрвин, знал бы ты какая это радость сына к груди прижать! Будто целый мир распахнулся и заиграл красками!
Они шли по густому лесу, держа наготове ружье. Вскоре вышли на поляну ромашек, у самого края которой высились холмики с надгробьями. Эрвин не спеша обошел каждую могилу, читая имена и даты. Сняв кепку, Эрвин присел у могилки своего агента, вспоминая тот траурный день. Михаил сел рядом, глядя на гостя, он понимал, что у него на душе.
- Все в один день похоронены, дата у всех одна, - сказал Эрвин, - я тогда был здесь. Похоронить, это все, что я мог для них сделать. Ничтожно мало, почти ничего.
- Ты ведь не главнокомандующий армией, чтобы открыть второй фронт в сорок третьем, - сказал Михаил, - тут нечего себя изматывать. Ваши командиры об этом и не подумают, так чего же ты должен?
- Иногда думаю, само приходит на ум, - признался Эрвин, - может, твои бы выжили если бы…
- Не выжили бы, - твердо сказал Михаил, - и ты мне душу не трави, капитан. Фашист лютовал, где уж тут выжить. Тогда они были сильны, шли победным маршем. Но в том же сорок третьем мы им задали жару. Партизаны всегда умирали, еще при Кутузове. Всех не спасти. А у этого не подписано. Интересно, пришлый что ли?
- Его никто не опознал, - ответил Эрвин, - но он был с ними, воевал с ними. Такой же как все другие партизаны.
- Пошли, капитан, завтра, если что еще придем, нам здесь охотиться.
Отойдя чуть поодаль, они развели огонь. Перекусив, вели неспешную беседу. Эрвин любовался ромашковым полем, прислушиваясь к кузнечикам. Тишина и покой царили вокруг, умиротворяя его душу.
К вечеру вернулись домой, неся пару жирных уток. Михаил радовался жизни, так круто изменившей все его мысли и планы. Он вспоминал, что крышу надо подлатать, да и крыльцо подбить не мешало. Эрвин слушал его, понимая, что в отличии от него, у Михаила есть надежда на светлое будущее. Каждое задание было для него испытанием, с которого он не думал вернуться. Каждый раз казалось, что жизнь висит на волоске, что пришел конец. Войдя в дом, Эрвин наткнулся на Михаила, который как вкопанный встал на пороге. Заглянув через его плечо, Эрвин увидел трех мужчин, сидящих у окна. По виду это были бандиты или заключенные, бежавшие из-под ареста. Максимка сидел рядом с ними, испуганно глядя на отца.
- Кто такие будете? – спросил один из них, по виду главный.
- Папка, - кинулся Максимка, но его остановил второй бандит.
- А ну, сиди, пацан, - прикрикнул он на него, - а вы заходите, да ружье отдайте. Нечего им размахивать, еще мальца прибьешь ненароком, - третий бандит забрал ружье, - ты что ли, хозяин дома? – спросил он у Михаила.
- Ну, я, - глухо ответил тот.
- Еда есть? Трое суток не евши, - сказал главарь, - неси, что есть. Да не дергайся, пацан твой у меня если что. А это кто? – он навел ружье на Эрвина.
- Гость это мой, - ответил Михаил, - немой он.
- Ну-ка, немой, сядь сюда, - бандит указал на место возле Максимки.
Эрвин послушно подошел к нему и резко дернул ружье. Не успели они опомниться, как уже лежали на полу, оглушенные без чувств. Охнув, Михаил бросился к сыну, быстро посадив его на печь. Они связали бандитов и перетащили во двор. Пока Михаил сходил за мужиками, Эрвин осмотрел карманы бандитов. Судя по наколкам, это были заключенные. Пришедший милиционер забрал их с собой. Стемнело, когда они сели ужинать, сварив утку. Максимка рассказывал, как бандиты проникли в дом через окно. Съев все припасы, что оставил Эрвин, они стали дожидаться хозяина.
- Лихо ты их, - восхищался Михаил, - где же такому учат? Что за приемы?
- Китайская школа, - ответил Эрвин, - вот уж не думал, что пригодятся эти навыки. За все время войны головой работал, - он постучал по виску.
- Что-то не похоже, что впервой, - с сомнением сказал Михаил, - мы даже моргнуть не успели, как ты их всех уложил.
- Честное слово, в первый раз употребил эти приемы, - говорил Эрвин, и это было правдой.
Обучаясь в китайской школе шаолиньских монахов, он и не думал, что когда-то в таежной деревушке Беларуси применит запрещенные приемы. За все годы войны ни разу не ввязывался в драку, не считая учений. А тут пришлось, думал Эрвин, удивляясь самому себе. Все же помнят руки те приемы, которые когда-то освоил.
Вдруг постучали в дверь, и в горницу ворвалась девица.
- Дядя Миша! – она повисла у него на шее, - вернулся Максимка?
- Вернулся, - прослезился Михаил, - а ты кем будешь? Уж, не Степана Тышкевича ли дочка? Лизавета, ты что ли?
- Его, его, - заулыбалась она, поглядывая на Эрвина.
- Отец вернулся? – спросил Михаил.
- Вернулся, - она всплакнула, утирая концом плата слезы, - без ног вернулся батяня.
- Дура девка, радовалась бы, что вообще живой да руки на месте, - упрекнул Михаил, - че ревешь?
- Как мамки не стало, от голода-то она померла, так он каждый день зовет ее, будто говорит с ней. Уйти хочет на тот свет. Ты бы зашел к нам, дядь Миш, - она с мольбой посмотрела на них, - и вы товарищ, приходите. Чует сердце, кабы не случилось чего.
- А с кем он сейчас? – спросил Михаил.
- Так один он в избе остался, - отвечала она, с тревогой поглядывая на них.
- Да что ж ты его одного то оставила. А ну, пошли, - Михаил сорвал с крюка китель и опрометью побежал к соседу.
Они едва поспевали за ним, отчаяние подгоняло Михаила, придавая ему сил, тогда как, Лизавета с испугу едва переставляла ставшие ватными ноги. Эрвин вскоре нагнал Михаила, они забежали в дом. Степан Иванович сидел за столом, пытаясь достать нож, что лежал на краю. Досадливо посмотрев на незваных гостей, он оставил свои попытки и недоуменно посмотрел на Михаила.
- Что ж ты дочку пугаешь, Степан? – накинулся на него Михаил, - иль мало сирот осталось после войны? Что ты надумал?
- С возвращением, кум, - сказал Степан, - вот уж не думал, что доведется свидеться.
Михаил опустился перед ним на колени и крепко обнял.
- Ну, башка, - говорил он, - че не зашел ко мне? Ведь раньше меня вернулся.
- Мог бы и сам зайти, - отвечал Степан, - наши двери завсегда открыты.
- Дочерь у тебя, - прижавшись к его плечу головой, прошептал Михаил, - мои все померли. Пацана своего только вчера нашел. Вчера и вышел из избы, в которой хотел сделать то самое, что и ты. Чуешь?
- Чую, - глухо отвечал Степан, - а это кто с тобой? По виду, будто не наш.
Михаил представил Эрвина и поведал его историю.
- Не мог, что ли в других местах хоронить партизан, - выслушав, сказал Степан, - а то в нашей глухомани и показать нечего. На цельных три недели приехал, ну брат, запашут тя здесь. Рук не хватат. Ну что, буржуазный строй, поможешь строить коммунизм? – шутейно спросил он у Эрвина.
Только сейчас они заметили в дверях майора, который не стал мешать встрече друзей. Однако, услышав вопрос Степана, он решительно подошел к столу, грозно глядя на Степана.
- Че ты мелешь? – накинулся майор на Степана, - товарищ-союзник отдыхать приехал, навестить могилы бойцов, так сказать. А ты ему такие слова. Да за такие слова в тюрьму без права переписки, надолго, понимаш? Дурья башка, думай, что ляпать иностранному делегату!
- Да свой он, - миролюбиво сказал Михаил, - не сдаст.
- Зато в своем отчете в Лондоне пропишет! – сказал майор, - у меня приказ. Он навестит могилы партизан, проведет время в Затишье. И не надо его агитировать, разжигать, понимаешь ли, международный скандал!
- А что, майор, поможем? – спросил Эрвин, - заменим в поле пару бабок, они и присмотрят за внучкой деда Матвея.
- Жалостливый? – грозно глянул на него майор, - ты бы в сорок третьем… да ну что тебе говорить, - махнул он рукой, - нам помощь капиталистического строя не нужна! Это же предательство идеалов коммунизма!
- Мой отец был коммунистом во Франции, - невозмутимо сказал Эрвин, - а его друг Морис Торез руководил французским международным рабочим коммунистическим движением, генеральный секретарь Французской компартии. В годы войны он бежал в СССР, и здесь боролся против фашизма.
- Я же говорю, наш парень, - обнял его Михаил.
- Ты это всерьез, капитан? – неуверенно спросил майор, - ты ж смотри, я проверю.
- Ты бы его определил в поля, - сказал Степан, - который год женки на себе плуг волокут. И сам бы шел.
- Ну, так завтра и пойдем, - решил майор, - пашня как раз недалеко от твоего ромашкового поля, капитан. Навещай своих сотоварищей хоть кажный день. Ведь они тебе стали сотоварищами, не знаком был, а все же, прибыл, как к дорогим товарищам, можно сказать. Ходил уже, небось, на ту поляну-то?
- Вместях ходили, - ответил Михаил.
Степан открыл шкаф, что стоял рядом с ним и достал бутылку горилки. Михаил достал кружки.
- Помянем их, - сказал Степан, - победа их велика. Из далеких земель товарищ прибыл.
- Раз прибыл, скажи слово, - предложил майор.
- Это правда, прибыл я издалека, - начал Эрвин, - снилось мне то ромашковое поле и надгробья, что ставили мы в сорок третьем. Тогда над полем стоял туман, совсем как дома, в Лондоне. Он сливался с белыми цветами, кругом было тихо, словно уснули они в колыбели бархатной земли. Такие молодые и сильные, им бы еще жить да жить. Их лица безмятежные, без тени страха, отважные. Юноши в руках сжимали ружья, автоматы. Некоторые из них почти дети, шестнадцати лет. Эта война взяла свою кровавую плату, всем пришлось заплатить. Честью было хоронить их, честью навестить те могилы. И пока я жив, память о них всегда в моем сердце, вот здесь, - Эрвин постучал себя по груди и залпом выпил стакан горилки.
- Хорошо сказал, - немного погодя отозвался Степан, - а скажи, где у вас были большие потери? Помню, в Берлине американцы говорили о битве за Атлантику.
- Ну, ты хватил, американцы, - усмехнулся майор, - ты ж по-ихнему не талдычишь.
- Да уж кое-что уразумел, - осадил его Степан.
- Грандиозная битва за Атлантику была выиграна в решающей битве при Бискайском заливе, - ответил Эрвин, - наши задали этим лодочникам правила морского боя.
- Вот ты прав, товарищ Эрвин, - сказал майор, - лодочники они, фашисты, не было у них кораблей в истории в веках. Наша гордость адмирал Кузнецов Николай Герасимович, главнокомандующий ВМФ, Герой Советского Союза. Командующий Тихоокеанским флотом, оборонял военно-морские базы Таллина, Одессы, Севастополя. У вас, тот же Нельсон, одержавший победу при Трафальгаре. Удивляешься, брат, а нас просвещали и ваших героев мы знаем.
- Нельсон был ранее, - улыбнулся Эрвин, - в этот раз адмирал Альфред Дадли останется в истории как выдающийся адмирал морского флота. Кстати, он первый морской лорд в годы войны.
- А фашисты? Что же у них было вообще? – спросил Степан.
- Да ниче у них не было, - хлопнул по столу Михаил, - ни стратегии, ни истории, как ты говоришь. Иначе выиграли бы они. А не вышло по-ихнему. Потому как они лодочники и эти как их? Ну, на языке вертится, кто сорвет?
- Пивовары, кулинары, - сказал Эрвин.
- Вот, вот, - согласился майор, - это ты правильно сказал, - половина их обоза еду везли, вместо орудий. Им бы только пожрать, куда уж там воевать.
Они смеялись, обрисовывая немцев, поварами да пивоварами.
- А еще дикалону у них было, ужас как много. Как ни возьмешь «языка», так от него разит дикалоном, - смешил всех Степан, - и главное, сразу сдает своих. Не успели его ударить, а он уже все рассказывает, на карте показывает. Одним словом, хлипкий народец. Хоть бы один «язык» застрелился бы или смолчал. Предатели всегда проигрывают.
- А ноги где оставил, Степан? – спросил майор.
- Собаки погрызли, - глухо ответил Степан.
- Со-ба-ки? Какие такие собаки? – спросил Михаил.
- Известно, не наши, немецкие. Голодом их морят, что ли или приучили к человечинке, - отвечал Степан.
- Да ты что, Степа! – воскликнул Михаил, - ить как ты выжил после собак-то?!
- Наша группа обеспечивала отход партизан, - начал свой рассказ Степан, - попали под сплошной обстрел. Ребят косило, как траву на пашне. Я отстреливался, пока патроны не кончились. А потом фашисты решили поразвлечься, ноги мне прострелили. Ну, я пустой, даже застрелиться пули не осталось. Стали выпытывать, я молчу. Так они своих собак натравили. Те и обглодали мои ноги, до потери сознания. Пули, сволочи, пожалели, наверное, думали, так подохну. А я выжил. Партизаны те вернулись и выходили. До сих пор те собаки снятся.
- Вот, сволочи, зверюги, - не выдержал майор, - это ж надо так лютовать! А ты молодец, не сдался, не выдал!
- Така моя цена за победу, - глухо ответил Степан, - за то, чтоб Лизавета моя комсомолкой росла на свободной земле.
- В военное время верховное командование германских войск выдвинуло ряд правил и приказов, среди которых был запрет издевательства над военнопленными, запрет на насилие гражданских лиц, - задумчиво произнес Эрвин, - получается, они нарушили приказ, раз издевались над вами.
- Эх, товарищ Эрвин, - вздохнул Степан, - ты меня не жалей. Сколько гражданских они пожгли, издевались, вешали. Вот кого жаль, ить детьми были половина из них, беззащитными женщинами и стариками другая половина. Кем надо быть, чтобы так люто?
- А много ли ты «языков» добыл? – спросил майор, стараясь перевести тему.
- Восемь, - отвечал Степан, - все офицерье. Всех доставил целехонькими. Вот ты, товарищ, знаешь немецкий язык? – обратился он к Эрвину.
Тот утвердительно кивнул головой.
- Всегда хотел услышать от них, «языков», одну фразу. Чтобы сказали сами, искренне, понимаш?
- Это какую фразу? – осторожно спросил майор.
- «Сдадим Берлин, ваша взяла». Вот что хотелось услышать от них, - сказал Степан, - скажи, как это по-немецки? Хочу услышать, я запомню.
- Wir ;bergeben Berlin, deins hat, - сказал Эрвин.
В глазах Степана он увидел ожесточенность, смешанную с ненавистью.
- Что ж ты, гад, не сказал мне это в сорок втором? – выкрикнул Степан, - или в сорок третьем? Ить скольких робят пришлось захоронить! А сколькие замучились до смерти! Чуешь, гад? – выкрикнув, он потерял сознание.
- Контузия, - заметил майор, - сейчас отойдет.
Михаил положил его на кровать, накрыв стеганым одеялом.
- Пить ему много не давайте, - сказал майор, - не бери на себя, капитан. Ты иностранец, вот он и сорвался. Должон понимать. Ладно, я пошел. Завтра зайду за вами, на поля выйдем.
Оставив Степана с Лизаветой, Михаил с Эрвином направились к речке.
- Покажу тебе, капитан, красу нашу, - говорил Михаил, - такую речку еще поискать!
Выйдя за пределы деревни, ближе к реке они услыхали девичьи голоса и смех. Было понятно, что в речке купаются девки.
- Тю, ты, потом посмотрим, - сказал Михаил, - бабы там сейчас купаются. Вот ведь, вода еще не прогрета, а они тут как тут. После пашни-то завернули, видимо. Пошли домой.
Здесь постою, ты иди, - сказал Эрвин, любуясь нежными березками да плакучими ивами, - деревья у вас необычные, красивые.
- Ну, разведка, дорогу запомнил, - сказал Михаил, - оставайся пока.
Эрвин дышал полной грудью, и не мог надышаться дивным ароматом лесной чащи. Впервые ему довелось рассмотреть листики березки, поразившие его своей зеленью. Даже зелено здесь по-особенному, подумалось ему. Наслаждаясь видом природы, слыша вдалеке девичий смех, он зажмурился, подставив лицо последним лучам солнца. Откуда-то послышался свист, кто-то насвистывал мелодию. Обернувшись к деревне, Эрвин заметил трех парней, идущих к нему. Вид у них был недружелюбный, но он надеялся не вступать в конфликт.
- Это еще что за чудо-юдо? – обступили они его, - ты откуда взялся, чучело? – спросил постарше из них.
- Он с майором приехал, - сказал самый младший, подросток лет шестнадцати, - че он здесь стоит?
- Известно че, девок караулит, - хохотнул средний, доставая нож из голенища, - а ну, пошел отседова! Не одному тебе охота.
- Эта дорога ведет к реке, - спокойно сказал Эрвин, - и пока там женщины, вам никак не пройти туда.
- Ты смотри, по-нашему чешет, не остановишь, - удивился старший, - ты че ли нас остановлять собрался? А это видал? – он покрутил дубинкой, - иди отседова, не то погибнешь смертью храбрых за баб опосля войны, - рассмеялся он.
- Ванька, он уходить-то не собирается, - сказал младший, обращаясь к старшему, - погибнуть решил.
- Ну, держись, парень, - сказал Иван, - сам напросился!
Эрвин, понимал, что это свои, деревенские, и не стал на них нападать. Да и незачем было демонстрировать, кто именно к ним заехал. Он вспомнил, что по легенде, он всего лишь безобидный путешественник. Они накинулись на него со всех сторон, ударив дубинкой по голове. Струйка алой крови побежала по лицу, заливая глаза. Эрвин упал на траву, слыша крики женщин, возвращавшихся с речки.
- Убили! – кричала женка, - ворвавшись в хату майора, - там гостя твоего убили!
- Че ты орешь! – прицыкнул на нее майор, - кого убили-то?
- Сидит он! Говорю же, гостя твоего, того иностранца, что на пашню обещался выйти. Лежит у берез голова вся в крови! Кровищи там! Ох, мама родная! Че й теперь будет-то?
Майор побежал в сторону лесной чащи, на ходу покликав Михаила. Вместе они добежали до лежащего среди густой травы Эрвина. Увидев, что он в сознании и просто лежит раскинув руки, майор в сердцах сплюнул, помогая ему сесть. Прислонив его к березке, он негодующе взглянул на Михаила.
- Ты че его оставил? – грозно спросил он, - ниче доверить нельзя, вот народ!
- Нянькой я к нему приставлен че ли? – возмутился Михаил, - и кто только тебя так, капитан? Надысь у меня троих уложил, а это как же?
- Да пацаны это были, - нехотя ответил Эрвин, - ничего страшного. Вот и мне довелось кровь пролить на белорусской земле.
- Ты бы в сорок третьем проливал! – возмутился майор, - а сейчас не надо! Приедет начальство, увидит тя такого, нас по головке не погладят. Че за пацаны?
- Трое, один меня дубинкой и жахнул, - ответил Эрвин.
- Жахнул. И откель такие слова выучил, - покачал головой майор, - ладно, разберемся. А из-за чего? Немца в тебе, что ли увидели?
- Да не, какого немца, - ответил Эрвин, - к речке хотели пройти поглазеть на женщин.
- А ты стало быть заступился, - еле сдерживая смех констатировал майор, - заступником баб стал. Ну, пропустил бы, увидели бы они, что с того?
- Ты бы пропустил, майор? – спросил Эрвин.
- Нет, конечно. Но надо было пропустить, бабы бы им все волосы повыдирали бы. Ты ж наших баб не знаешь, это не твои мадмазели. Завтра смотри, перегонят тебя они на пашне-то. Осрамиться не боишься?
- Ладно, пошли до хаты, - сказал Михаил, - нечего здесь смотрины устраивать. Вон уже старики да бабы повылазили. Узнают, за че бит был, на смех подымут.
- Уже узнали, небось, - сказал майор, - вона идут сердешные, сейчас расспросы начнутся. Ну, капитан, держись, почитай ты один за них заступился за все эти годы. А как же, ведь мало кто вернулся.
Тем временем к ним шли бабы, неся в руках, кто крынку молока, кто чашку творога. А известная на всю деревню спиртоварка несла бутыль самогону.
- Ой, мужики. Кого вы к нам привезли? – спросила бойкая Олена Глебович, - он с чертями связался, да не пропустил их, охламонов, к речке. Одно слово – боец!
- Ты, Петровна, не зачинай, - сказал майор, - уже вся деревня знает, зачем товарищ к нам приехал. А с завтрашнего дня он еще и на пашню выйдет. Где председатель-то?
- Где ж ей быть опосля работы? – ответила бойкая соседка Михаила, Валюха Пац, - у люльки с дитем. Дите у ней малое, сам не знаш?
- Пойду, скажу ей, чтоб завтра определила какую-нибудь бабку к деду Матвею. Внучка у того без пригляду, малая совсем лежит, - сказал майор, - а вы, бабоньки, расходитесь и добро свое детям заберите. Мы не подъедать приехали.
- Ты что ж не знаш, у нас почитай у каждой дите без пригляду дома кукует, - сказала вдовая Настасья, в сорок втором получившая похоронку на мужа, - и че? Дед Матвей особенный че ли?
- Ты вдумайся, Настасья, - накинулся на нее майор, - его внучке ешо года нет. А если помрет?
- Кажный год хороним детей, майор, - загалдели бабы, - сначала мужей, теперя детей. Сами сохнем, будто щепа на пашне да на лесозаготовке. Недоедают детки. Ни зернышка не вынести, ни колоска!
- Так что, пусть она помрет? – воскликнул майор, - одной меньше, лес рубят, щепки летят? Так че ли? Вот что, женки, вы тут не стойте, ниче не будет, тяжкая година ждет нас, что поделать! Пойду я к председателю. Расходись, народ!
Все стали расходиться, недовольно охая и осуждающе глядя вслед удаляющемуся майору. Михаил и Эрвин дошли до хаты и сели у крыльца. Максимка вынес воды, радостно сообщив, что соседская дочка Наталья принесла колобки.
- С древесных опилок, - важно сказал Максимка, - дурра баба, неужто нельзя налепить из муки? Папка, ты ей скажи, чтоб не передавала нам такие.
- Впервой тебе че ли такие есть? – недовольно спросил Михаил, - коль нету других. Муки. Муки, брат, ешо не скоро увидим. Бульбачку надо бы посадить, и то быстро урожай сымем. Пойду, спрошу у соседки, может, даст на посев, - сказав это, Михаил вышел за околицу.
Валюха, соседка Михаила, выходила из сарая, держа в руках крынку молока. Завидев Михаила, она обрадовалась, приглашая в хату. В углу прохудевшей хаты висела икона, перекрестившись перед ней, Михаил огляделся.
- Че у тебя, соседушка, шаром покати? – спросил он, - крыша, и та прохудилась.
- Че мне станется, до зимы ешо далеко, - бойко отвечала Валюха, - дождь пойдет, так ведро подставлю. До утра наберется дождевая вода, колодца не надо. Доня в пятый класс перепрыгнула, ну чисто коза! А как ты сам, соседушка? Схоронили мы твоих, не сберегли, - она утерла концом плата навернувшиеся слезы, - Максимка твой бегает тебе на радость, так ты не отчаивайся.
- Схоронили, - тяжело вздохнул он, - так я к те по делу. Бульбочки хотел посадить, не разживусь ли семенами у тя? – спросил он.
- А че ж не дать, дам, - сказала она, - есть немного. Я тож посадила, первая еда наша бульбочка! Вот, возьми Максимке козьего молока, - она протянула крынку молока, - бери, бери, мальчонка прозрачный весь ходит.
Открыв погреб, Валюха подняла ведерко картошки, преющей от сырости. Вручив ведро Михаилу, она проводила его до дому. Войдя в его дом, осторожно осмотрелась, жалеючи глядя на Максимку.
- Ты, сосед, не стесняйся, захаживай, - сказала она, - я и колобков могу налепить, молока дам. Вместе, авось, сдюжим и деток подымем.
- Крышу я те починю, - пообещал Михаил, - нечего воду дождевую сбирать.
- Почини, соседушка, сделай милость. Я вас обстираю, приберу.
- Да не, не надо, - отмахнулся Михаил, - устанешь ишо. И так на пашне надрывашся.
- Здорова баба, мне ли устать? – удивилась она, - скажешь тоже. Через Максимку передай стирку-то, негоже тебе женское дело сполнять.
На том и порешили. Эрвин до поздней ночи сидел у открытого окна, слушая звуки деревни.
- Закрыл бы окно, комары налетять, - сказал Михаил, - че ты там сидишь?
- Тишину слушаю, - ответил Эрвин.
- И че тишина те говорит? – усмехнулся Михаил.
- Где-то ребята дерутся, собаки лают, да кузнечики стрекочут. Мирное время наступило в Затишье, Травой пахнет, не порохом.
- А скажи, товарищ Эрвин, как победу отмечали, когда пал Берлин? – Михаил свесился с печки, глядя на Эрвина.
- Веришь, у нас последние патроны кончились. Ни тебе пострелять, каждый что-то кричал, потом развели костер и прыгали вокруг него. В общем, невесело мы отметили победу, - ответил Эрвин, - устали еще, как собаки, которые сутки без сна. Так я отсыпался, как многие офицеры. А вы?
- А что мы? Не успели понять, как нас вывезли в лес, диверсантов ловить, чтоб их! Так мы в первый день победы по лесу и пробегали, в поисках диверсантов. Нашли, обезоружили. А патронов тоже, кот наплакал! До конца ведь стоял Берлин, пока не стали поджигать его. Така сила обрушилась на город, сила пролетарской армии. И цена, капитан, уплачена нами сполна! Вот ты, наверное, подумаешь, красивые это слова, постоянно мы их говорим, напоминаем, так сказать. Но ты-то знаешь и все твои знают, что то наша армия освободила Берлин, вырвала фашисткую гниющую занозу из Европы. Что Берлин, мы прошли через всю Европу, чтобы вконец рассчитаться с ними за всех. Куда уж немцу рыпаться, сдавались, выходили из заслонов да подвалов. А главное, приказ тогда поступил, не бить пленных. Я ешо подумал, своевременный приказ, патронов-то почти не осталось. Чем бить? Голыми руками порой шли на них. Голыми руками супротив оружий.
- Да, брат, лихое было время, - сказал Эрвин, - запомнится надолго и нас переживет.
***
Майор постучал в горницу председательницы, Антонины Ивановны Сушко. Получив похоронку на мужа еще в сорок первом, Антонина жила одна, взвалив на свои плечи работу колхоза. В любое время суток к ней шли колхозники, кто за советом, кто за успокоением, а кто просто поругаться. И каждого она выслушивала терпеливо, словно в бездонный колодец тонули все слова, обиды, советы и наставления. Колхозники любили ее за кроткий нрав, покой и стабильность. Никто не слышал резких слов от председательницы, иные видели, как она плакала сама и впрягалась в плуг, когда другие были на грани от недоедания и тяжелой работы. Войдя в хату, майор увидел маленькую дочку Антонины, Верочку, пяти лет от роду.
- Папка, папка, - засеменила к нему девочка, - папка пришел.
- То не папка, доня, то сосед наш, Иван Кузьмич Мелешко, - подхватила ребенка Антонина, - проходи, сосед, жалься. Что привело тебя?
- Ишь ты, красота какая растет, - майор протянул руку малышке, - не боится, прям комсомолка! Помяни мое слово, Тоня, вырасти твоей дочери настоящей героиней.
- Ну, будет, будет, - Антонина сунула ребенку тряпичную куклу и посадила на кровать.
Майор рассказал ей о намерении гостя выйти на пашню. Также, не обошел проблему внучки деда Матвея, попросив отпустить взамен какую-нибудь бабку.
- А какую бабку я те отпущу, сосед? – спросила Антонина, - одну скажешь, тут же другие захотят. Не проще ли деда Матвея отпустить?
- Прикажешь, никуда не денутся, а дед в поле самим нужен.
- Им прикажешь! – вздохнула Антонина, - да если хочешь знать, не я, они мне приказывают. Может, гостя своего на постой к бабке Василисе определишь? Тогда честно, он за нее выйдет.
- За него Михаил в ответе, - отказался майор, - бабка твоя никуда не денется, а Михаилу на первое время компания нужна. Шутка ли, человек чуть жизни себя не лишил.
Майор рассказал председателю о веревке, что болталась на балке в доме Михаила.
- Да что ты! – огорчилась она, - но Максимка-то вернулся. Сейчас Михаил не сдастся, за сына радеть будет.
- Все равно, Эрвин его отвлекает, понимаш. Какая никакая, а компания.
- Ладно. Есть у меня бабка Евдокия, за восемьдесят уже, а все на пашню ходит. Ее, как самую старшую и отправим на отдых, - решила председательница.
***
Ранним утром, когда было еще темно, Михаил разбудил Эрвина, и вскоре они направились в поле. По пути к ним присоединялись колхозники.
- Смотри, Михаил, с плугом-то может гость твой справляться? – спрашивала Валюха, - не то надорвется ешо с непривычки, отвечай опосля перед майором.
- Не надорвется, - отвечал Михаил, - из автомата стреляет, ножи метает, че ж он с плугом-то не справится?
- Так ты плуг с автоматом не ровняй, - усмехнулась Наталья, - плуг-то помощней будет. Не немец он? – задала она волновавший всех вопрос.
Михаил заметил, как все разом остановились, глянули на него, в ожидании ответа.
- Да, вы что бабоньки, - сказал он, - чтоб я немца дома приютил! Слыхано ли дело. Товарищ Эрвин – англичанин. Из союзников он. Запомните, англичанин он! Есть такая страна Англия, вот он оттуда.
- Что ж, в этой Англии тоже народ страдал? – спросил дед Матвей, - как и мы, хлебнули, аль как?
- Хлебнули, отец, - ответил Эрвин, - еще не скоро оправимся.
- Гутарют, на ромашково поле к могилкам приехал, правда, чо ли? – спросила Валюха.
- К ним, - отвечал Эрвин.
- А ешо гутарют, будто был здесь в сорок третьем, хоронил партизан, и это правда? – спросила Настасья.
- Правда, - ответил Эрвин.
- Че ж ты раньше, сынок, не приехал! – сказала бабка Василиса, - ить гнул фашист нас словно камыши. А кого и сломал. Мало кто выжил.
- Ну, че ты к нему с вопросами, - прицыкнул дед Матвей, - он ить свою землю оборонял. Мамка у него померла. Сиротой остался.
- Сиротой, - жалеючи взглянули на него бабы, - такой молодой и одинокой. Жениться тебе надо, товарищ, семью построить.
Впервые за долгие годы у Эрвина дрогнуло сердце. То ли от острой жалости, что он почувствовал к себе, то ли от искренних слов, неравнодушных к нему простых пахарей. Вот ведь народ, подумал он, себя не жалеют так, как чужого. Чем же он заслужил их сочувствие, чем можно отплатить за эти мгновения искренности и любви? Он понимал, что это бесценно, ибо щедра душа простого народа. Так, в далекой Белоруссии ему довелось почувствовать то, что уже давно капитан позабыл. А именно жалость к своей доле, вернувшей его на миг в детство, то самое детство, которое было почти забыто. Молча, он шел среди них, чувствуя ком в горле, и был благодарен, что еще может чувствовать. И это чувство сами того не зная, одним своим взглядом пробудили простые колхозники Затишья.
За разговором они дошли до поля, в котором стояли деревянные плуга. Раздав арканы, майор впрягся, и потянул плуг. За ним пошел дед Матвей, стараясь глубоко пахать сырую землю. Один за другим тянулись неровные ряды пахоты, и впервые женки малость почувствовали облегчение. Ведь тащили на себе плуга майор, Михаил, Эрвин да три мальца, что напали на Эрвина на днях. За ними шли женщины, стараясь, как и дед Матвей, глубоко пахать землю. Добрых полдня пропахали они, а полю все не было конца.
- Все, привал, - упала на колени Валюха, - Антонина Ивановна, милостивица! Дай дух перевести!
- Ох, сил моих нет, - отозвалась Наталья Величко, соседка председательницы, - Антонина Ивановна, скажи привал.
- Ладно, товарищи, - отозвалась председательница, - отдыхаем все.
Недалеко стоял стог сена, у которого все и сели, разложив скудную еду да питье.
- Че, товарищ Эрвин, спину натер поди? – спросил дед Матвей, похлопывая его по спине, - не нарастил горба-то.
- Че ему не нарастить? – отозвалась Валюха, - иль в их стороне нет такой пашни? – они с интересом посмотрели на него.
- Так с фронта он тока вернулся, - ответил за него Михаил, - кака пашня?
- Нет, пусть ответит, народ любопытствует, - настаивала Наталья, - пахал, аль нет землю-то?
- Ранее не пахал, - ответил Эрвин, - а здесь потом умылся. Теперь понятно, отчего вы тогда к речке пошли.
Его слова вызвали дружный смех, все вспомнили недавний инцидент у реки.
- Потом умылся, говоришь? – переспросил дед Матвей, - а знаш ли ты, мил человек, та земля дорога, которую потом полил. Получается, ты нашу землю вперед своей полил потом-то. Во как!
Эрвин задумался над его словами, чувствуя, как нестерпимо болит спина. А ведь они не первый день на пашне, обожгла его мысль. И было ему жаль стариков да женщин, силы которых после войны стала забирать пашня. Увидев его взгляд, притихли женщины, а дед Матвей снова похлопал его по спине.
- Не жалей нас, - сказал он, - мы ж для себя, для будущего колхоза и страны спину гнем. А вот ты для чего надрываешься?
- Ну, ты дед, даешь, - удивился майор, - он ить для твоей внучки крохотной на энто дело подписался. Говорит, давайте бабку оставим, а я пойду вместо нее на пашню. Во как.
- А не будь внучки, не пошел бы? – крякнул дед Матвей, - нет, робята, другое тут. Не спокойно ему на душе. Кто после войны не едет домой? Вот че он забыл в чужой стороне? Сейчас все подымают родную землю, пашут на ней, почитай от зори до зори на пашне. Кто из вас, родимых, ехал в такое-то время на чужбину? А он приехал.
- А ведь и верно, - подхватил майор, - че ты позже не приехал? Неужто в Лондоне твоем делать нечего?
- Один я остался, - ответил Эрвин, - дом закрыл и уехал. В городе это проще. Нет там пашни.
- Не сознательный у вас народ, - строго глянул дед Матвей, - че бы городскому не поехать в ту же деревню, что кормит город, и не помочь на пашне?
- Как будто к нам едут городские, - сказал Михаил, - они понятное дело, на заводах своих. Там тоже свой фронт.
- Может, здоровье у товарища слабое? – спросила Наталья, - таких на завод не берут. Не сдюжит.
- Заводы железных людей требуют, - наставительно сказал дед Матвей, - то ли дело у нас. Земля бархатная, один раз вспашем и кормимся с нее цельный год. А товарищ Эрвин поначалу бледненький приехал, смурной. А сейчас, на Валюхином козьем молоке смотри каким стал. Чисто богатырь! Так что оставайся у нас, товарищ, мы те сруб поставим, хозяйство заведешь, опять-таки, женка появится, - под общий хохот закончил он.
- Да ты что, дед, - смеялся майор, - его ж потом изменником объявят и в Англию не пустят. Опять родня какая-никакая имеется, наверное. Что ж он будет здесь одиноко?
- Там, где есть могилки, которые навещаешь, там и есть твоя родная земля, - серьезно сказал дед Матвей, - а у него есть могилки. Аж с самой Англии потянуло. Опять же, отец коммунистом был, это ль не зачтут? Может, останешься, сынок? – с надеждой посмотрел он на Эрвина.
- Не могу, отец, - ответил Эрвин, впервые почувствовав, что мог бы.
- Так, отдохнули, айда пахать, - сказала председательница, - ешо много времени до вечера-то.
Вздыхая, женщины подошли к плугам, прикрывая лица платкам от комьев земли, что летели прямо в глаза. Эрвин тянул плуг, чувствуя боль и думая о них, тех, кто был с ним сейчас на этом фронте. Несчетное количество раз приходилось ему ездить за линию фронта, рисковать жизнью в одиночку. Но сейчас он был не один на этом поле, забирающем его силы, сгинающим его ближе к себе. И ведь не только его! Глядя, с каким упорством робят колхозники, он тоже хотел внести свой вклад в эту, ставшую ему родной, белорусскую землю. Землю, где его встретили простодушные, щедрые люди, отдавшее ему свой лучший кусок хлеба да крынку молока, и это было немало. Казалось, они, и жизни за него отдадут, став его прочным тылом. Одинокая жизнь в туманном Лондоне постепенно таяла, он все реже вспоминал улицы своего города и свой пустой дом. Не потому, что не был привязан к дому, за долгие годы работы под прикрытием в Берлине, он позабыл родной очаг. Вынужден был это сделать, иначе его бы разоблачили. И тогда, все его дело потеряло бы смысл. И сейчас эта пашня, как и деревня Затишье со своими жителями, казались ему единственным настоящим, за что стоило бороться. Невидимыми нитями привязывала его земля, и уже не хотелось думать об отъезде. Я подумаю об этом через три недели, говорил себе Эрвин, помня приказ командования. Впервые тот приказ показался ему несущественным на фоне борьбы за жизнь, развернувшейся на пашне в это трудное послевоенное время. Женщины и дети, вместе со стариками пахали дотемна, в ожидании бойцов, надеясь на их возвращение.
***
Посыльный Игнат привез из района письма председателя крайисполкома товарища Громыко. Антонина Ивановна как раз вернулась с пашни, когда он ждал ее у ворот. Протянув письмо, он собрался назад, но она задержала его, попросив присесть. Они сели на лавочку у дома, холодный майский ветер трепал платок Антонины, выбивая пряди волос. Читая письмо, она все больше мрачнела, с отчаянием дочитав, посмотрела на Игната.
- Случилось че? – спросил он.
- Созывай всех на собрание, - устало попросила Антонина Ивановна, - пусть все придут, голосовать будем.
- И бабку Евдокию?
- И ее попроси прийти, - согласилась она.
Игнат тут же взлетел на коня и проехался по деревне, громко зовя всех на собрание. Уставшие колхозники потянулись к дому Антонины Ивановны, в окошке которого уютного горела керосиновая лампа. Дочь Антонины Ивановны, совсем еще маленькая, привыкла, что в доме периодически собирался весь колхоз. Она шла от одной тети к другой, как она называла женщин, здороваясь с каждой. Поздоровавшись со всеми, она залезала на печь, куда с ней вместе залазили и другие маленькие дети, пришедшие со своими мамками. Бабушки садились на кровать, каждый располагался не как обычно в холодном зале сельсовета, а более уютно, чувствуя себя в домашней обстановке. Каждый знал, что здесь все друг за друга горой, что нет на всей земле никого ближе и роднее, чем те, кто находится в этой хате, кто делит с ними тяготы уже послевоенных лет.
- Подай водицы, Валюша, - попросил дед Матвей, - с самой пашни не успел глотка выпить, как услышал Игната. Че он нас всех так поздно созвал?
- Сейчас узнаем, - сказал Михаил, с тревогой глядя, как Антонина ждет оставшихся колхозников, не начиная собрания.
- Антонина Ивановна, начинай уже, голубушка, - сказала бабка Пелагея, - кого ждем-то?
- Степан Тышкевич и Эрвин Мюллер должны подойти, - ответила она.
- Да на что нам иностранец? – удивлялась бабка, - и мы ему на что? Наши дела колхозные ему надо-ть?
- Ты, Пелагея, не знаш ведь как он с нами робил на пашне, - важно сказал дед Матвей, - робил, значит, имеет право знать.
- Тю, да он всего неделю как робит, - отвечала бабка Пелагея, - а Степан другое дело. Его подождать должно. Он наш, на глазах вырос, - всплакнула она.
- Ну, че, ты плачешь, старая? – возмутился дед Матвей, - чай, на собрании, не на поминках сидим. А что, Антонина Ивановна у тебя лицо потемнело? Нешто нехорошие новости?
Открылась дверь, и появились Степан с Эрвином. Антонина, сказав, что пришло письмо с района, зачитала его и села на место.
- Это что же? – не понял дед Матвей, - нам план какой-то сдавать?
- Завсегда план требовали, - сказал Михаил.
- А ты цифры слышал? – возмущенно спросила Антонина, - аль мы двужильные? Аль у нас хотя бы один трактор имеется или техника? Объясни нам, Степан, ты ж знаешь, - обратилась она к сидевшему у печки Степану.
- Людей у нас мало, Антонина Ивановна, - ответил Степан, - я так думаю, письмо составлено для совхозов, нам его тоже отправили. Может, ошибочно?
- Для колхоза Затишье, так и написано, - прочитала Антонина, - должны мы сдать двойную норму, товарищи. А как ее сдать, коли мы и половины обычной никогда не сдавали?
- Езжай в район, Антонина, - крикнула Настасья, - объясни им, что нас мало, что техники нет.
- Я по сто раз об этом толковала, - махнула рукой Антонина.
- А они что? – насторожился дед Матвей.
- Снять меня грозятся, - ответила Антонина, - говорят, ты председатель, сама пример покажи, работай дотемна, колхозников с полей не отпускай.
- Война была, мы робили, ладно, - поднявшись с места, сказал дед Матвей, - тогда ж все для фронта, для Победы. Все знают, как нам досталась та Победа, отовсюду слышались детский плач да вдовьи причитания. Все стерпели, все вынесли. Недоедаем до сих пор. Спасибо, кое у кого козы появились, детям молоко немного есть.
- Дело говори, дед Матвей, - крикнула Валюха, - все это мы знаем, чай не приезжие.
- А мой совет, вот какой, - дед Матвей поднял руку, призывая к тишине, - ты, Антонина Ивановна, пиши ходатайства в район. Пусть коров нам дадут да свиней на развод. Топчемся на одном месте, как недоедали, так и недоедаем. Дети прозрачные на печи лежат.
- А с их планом как быть? – растерянно спросила Антонина.
- Пусть сначала дадут, подкормят народ-то, - сказал дед Матвей, - тогда пусть и требуют.
- Этот план выполнить не по силам, - отчеканил Михаил, - даже будь у нас трактор, не по силам. Двойную норму леса и зерна требуют. Да еще и покос скоро. Нам ведь для коз не скосить сена, пока норму не сдашь. Все радио слушать будем. Лишь когда объявят, что район сдал норму в процентах, тогда для себя косить начнем. Осенью, когда отсыреет трава-то.
- Правда, правда, - зашумели колхозники, - всегда гнилое сено нам достается. И мрут от него козы-то.
- Да кто ж вам не дает накосить для себя? – рассердился дед Матвей, - или думаете, что председательница следит за каждым? Да она не успевает за дитем своим смотреть.
- Ты что же, дед, разрешаешь нам косить летом? – смеялись женки, - не позволит Антонина Ивановна.
- А ты не спрашивай, - отвечал дед Матвей, - я вам так скажу. Вам разреши что-нибудь, так вы так языки распустите, что до района та новость долетит. Помалкивать нужно.
- Это что же, воровать, что ли? – не поняла Настасья.
- Что ж сразу воровать? – спросил дед Матвей, - ну, скосишь чуток, разве ж это воровство? Не военные-то годы. Вы колхозники, ваша земля. У себя берете и для себя.
- Сказки все это, дед, - возмущенно крикнула Валюха, соседка Михаила, - так только Антонину потеряем. В тюрьму заберут еще за наше воровство.
- Вот заладила, воровство, воровство, - крякнул дед Матвей, - ей одно, она другое. У кого воруешь? У себя? Подумаешь, скосишь сена.
- Да когда косить? Когда? Если мы цельными днями до ночи на пашне! – загалдели остальные, - после домой к детям бежим. Разве до покоса нам теперь? Посев закончится, покос начнется, вот тогда только о плане и думай! Мужики только начали возвращаться домой, а многих и не дождемся.
- Умереть нам что ли, если не выполним план? Что нам будет за это, Антонина? – спросила Наталья.
- Меня посадить могут, - всплакнула Антонина, опускаясь на стул.
- А мы не дадим, - закричали колхозники.
- А вас и не спросят, - Антонина вытерла слезы и снова встала.
- Мало нас, товарищи, мало. Надо как-то увеличивать население. Может, у кого есть родня в городе? Приглашайте, в тесноте, да не в обиде. Мужики со временем срубы поставят, глядишь, приживутся.
- Эх, Антонина, пока кто-то приедет, план ждать не будет, - вздохнула Настасья, - приехал один уже и то командировочный, - она кивнула на Эрвина.
- Давайте спросим у него, товарищи, - предложила Наталья, - пусть скажет, что нам делать с планом?
Все как один посмотрели на Эрвина. Он обвел взглядом сидящих колхозников. У всех во взгляде читалось почти одно и то же – отчаяние. Ему хорошо было знакомо это чувство, чувство безвыходной ситуации. Сейчас он понимал, что бросить их и уехать будет выше его сил. Да кто они мне такие? Этот вопрос он задавал себе последние дни и сейчас, находясь с ними в одной комнате, разделяя их чувства, он тоже был в обиде на крайисполком, будто его это касалось. Недоумение, злость, отчаяние тоже овладели им, как всеми другими, может, поэтому он им не чужой. Сколько раз он падал вместе с ними коленями в сырую землю, не в силах более тащить на себе плуг. За неделю работы огрубели руки разведчика, все силы, все мысли забирала пашня. Словно невыполненное задание, пашня звала его к себе ранним утром, он спешил, надеясь сегодня вспахать больше, чем вчера. Отмечая колышками то, что было вспахано, и, сравнивая каждодневные труды, он видел, что иногда он выигрывал, а иногда пашня подсовывала ему камни, которые приходилось вытаскивать голыми руками, замедляла ход работы, зацикливая мысли на огромном поле. И не верилось ему, что они уже вспахали половину того поля! А впереди колхозников ждало еще поле и еще. Неужели они будут без меня? Он отгонял этот вопрос, понимая, что не захочет их оставить. В памяти всплывали лица тех связных, которые бесстрашно вели его, обеспечивая связь с центром. Они пали жертвами на его пути и очень походили на сидящих здесь колхозников. Также как они, эти люди доверяли ему.
- Похлопочи, Антонина Ивановна, - наконец, сказал Эрвин, - и я останусь здесь с вами.
- Как это останешься? – удивился Михаил, - ты что же, нас жалеючи? Не надо, Эрвин, тебя же потом как изменника не пустят в Лондон.
- Но здесь могилы, которые я навещаю, - напомнил он, - я не жалеючи, я для себя. Один я в Лондоне, нет никого, все в прошлом.
Эрвин говорил и не верил своим словам. У него прекрасно была развита интуиция, и он всегда позволял звериному инстинкту, вести себя. И сейчас этот зверь внутри него привел его в далекую Белоруссию. Что я здесь делаю? Зачем попросил оставить? Такие вопросы задавал он себе, увидев удивление в глазах колхозников.
- Ты, подумай еще, товарищ Мюллер, - сказала Антонина, - назад дорогу всегда можно отрезать. А ну как не приживешься? Или чего доброго посадят? Что нам тогда делать? Совестно тебя использовать и оставлять только из-за колхоза. Ты подумай хорошенько, после поговорим.
Разочарованно вздохнули колхозники, которым Эрвин успел понравиться. Даже Иван, подросток, что недолюбливал его, сейчас с надеждой смотрел на Эрвина. Согласившись подумать, он сел на место.
- Давайте, товарищи, проголосуем, - сказала Антонина Ивановна, - кто за то, чтобы выписать коров да свиней из района? Пошлем туда ходатайство?
Все подняли руки, Антонина решительно кивнула, записывая у себя на бумаге.
- Вскорости отправим ходатайство в район, - сказала она, - а теперь делимся, кто остается на пашне днем, а кто ночью? Иначе нам не выполнить прописанной нормы. Так хоть половину, но выполним.
- Технику проси, Антонина, - сказал Михаил.
- Всю технику, товарищи, роздали совхозам, - ответила Антонина, - нам не досталось. Самим придется пахать. Так кто ночью робить будет на пашне?
- В темноте что ли? – недоуменно спросил дед Матвей.
- Факела на что? – спросил Михаил, - выкрутимся. Меня пиши на ночь. Все одно ночи бессонные. Меня и Эрвина пиши.
Тут же поднялась суматоха, все начали делиться, не обращая внимания на уже бегающих детей, которым надоело сидеть на печке.
***
Антонина Ивановна зашла в избу Степана, застав его сидящим у печки. Он подшивал дочкины валенки, так как сапоги у ней совсем прохудились. Увидев председательницу, Степан кликнул дочь. Антонина села возле него, грея спину у печи.
- Замерзла, что ли? – спросил он, - холодно нынче по утрам. Ты чего так рано пришла? Или на пашне дела закончились?
- Скоро пойду на пашню, - сказала она, - только оттуда. Ветер на улице деревья гнет, а наши на пашне, словно проклятые спину гнут. Когда ж это закончится!
- Жаль я не могу быть там, - сказал он, отбросив валенок под лавку, - сижу как проклятый у теплой печи. Мне тепло, но разве этого я хотел, Тоня?
- Не надо, не отчаивайся, - она похлопала его по плечу, - вернулся, нам на радость. По делу я к тебе, Степан, ты помоги мне, не могу я так больше, - внезапно она расплакалась.
Лизавета, увидев ее слезы, растерявшись, уронила деревянную миску. Степан впервые строго глянул на председательницу, без былого равнодушия.
- Случилось что, Антонина? – спросил он, - выкладывай, что кричишь? Лиза, принеси ей воды, дочка. Успокойся, Тоня, выпей-ка водицы.
Выпив воды, Антонина будто пришла в себя, впервые выплакавшись не в подушку, не в платок в одиночестве, а перед соседом. Посмотрев на Степана, она представила мужа своего, Василия, без ног, в таком же состоянии, и снова зашлась слезами. Как пришла похоронка на мужа, думала, все слезы выплакала длинными ночами. Но в хате соседа, вернувшегося с войны живым, ей стало не по себе. Плакала долго, прижавшись лбом к плечу Степана. Он сидел, глядя, как ревет дочь, прижавшись в Антонине. Нет ничего тяжелее этих слез, думалось ему, вдовьих слез да сиротских. Как осталась Лизавета без мамки, не к кому было обратиться, спросить совета, дождаться доброго слова. Прижав Лизу к груди, Тоня рыдала, понимая, что пришла сюда не за этим, удивляясь, как ее прорвало. Постепенно они затихли, шмыгая носами, глядя куда-то перед собой и, словно, ничего не видя. Антонина взглянула на Степана, поправив съехавший платок. Все еще прижимая к себе Лизавету, она утерла слезы девочки.
- Ты хоть не плачь, - сказала она, - поди, чайник поставь да дай мне кипятка. Страсть как намерзлась на этой пашне. А наши там еще и в худых одежах, сапоги и то стоптались, впору лапти плести.
- Мне что, лапти сплести? – спросил Степан, так не умею я. Из-за худых сапог столько слез?
- Да не, Степан, это я, дура, себя жалеючи, - ответила Антонина, - никому сейчас нелегко. Впору волком завыть от такой жизни. Знаешь ведь, нас цельными днями то на пашню, то на лесозаготовки гонят.
- На лесозаготовки наш колхоз? – спросил Степан.
- Требуют людей, так я с ними иду. Иначе разве наши бабы пойдут? Веду их, как детей малых. Бабы. Везде одни бабы. И в поле, и на лесозаготовках. Словно всех мужиков забрала это война проклятущая.
- Ты с делом сказала, пришла, - напомнил Степан.
- Да, с великим делом, Степан, - серьезным тоном отвечала Антонина, - ты бы взял на себя мои бумаги, а? Ты ведь грамотный. Опять же, бухгалтерия есть, некому вести. Счетовода нет в колхозе. Да и мои бумаги по пашне, лесозаготовкам да коровнику. Сил моих нет, когда с работы возвращаюсь. Дите у меня малое, кормить дочку надо. Ну как, возьмешься? – она с надеждой смотрела на него.
- А что, неси, - согласился Степан, - знаю я твои бумаги наперечет. Я уж думал, че баба ревет, а ты из-за бумаг всплакнула. Полегчало, хоть?
- Я тебе сейчас же принесу, - обрадовалась Антонина, - ты потихоньку разбирайся в них. А вечером сейф к тебе попрошу Михаила перенести.
- Только председателем меня не делай, - в шутку сказал Степан, - не смеши народ.
- Я скоро, - Антонина выскочила из хаты, на ходу застегивая фуфайку.
Совсем скоро обернувшись, она разложила бумаги на столе перед Степаном, который принялся их просматривать.
- Что-то не все же здесь, - сказал он, - а где счета за коровник?
- Какие счета? – растерялась Антонина.
- Из каких средств ты его строила?
- Так был же он, мы просто подлатали его, из чего смогли. Не кизяк же мне сюда приписывать, - удивилась она.
- Кизяк, говоришь. А коровы хотя бы есть?
- В эту зиму пали от голода наши три буренки. Обещали дать пять коров, да не дали, - ответила она, - говорят, обождать надо. Совхозам не хватает.
- Совхозам! Этим сколько не дай, мало. Совхозам твоим. Ладно, напишу ходатайство, ты его в район отправь с первой же почтой.
- Напиши, Степан, напиши, - обрадовалась Антонина, - я ж слов не подберу. С меня спрос только на пашне или на лесозаготовке.
Долго еще разбирал документацию Степан, пока Антонина сидела рядом, радуясь, что снял он с ее плеча непосильный груз. В бумагах она разбиралась плохо, на собраниях крайкома со всеми соглашалась, боясь высказать иное мнение. Потому как не считала себя дюже грамотной. Степан же по ее мнению был человек грамотный, умел правильно писать, а главное, стребовать для колхоза.
- Ну что я, все время молчу да молчу, - говорила она Степану, - а как сказать, коли они, только исполнение требуют? Вот и молчу, боюсь лишний раз на глаза попасться, думаю, еще стребуют чего. А так, ты напишешь, я заверю и отправим. Глядишь, перепадет нашему Затишью. Буренки нужны, коровник-то готов. Отпиши про это. И свиней пусть дадут на развод. Курей бы не помешало. А то робим, робим, а на деле нам ничего не перепадает. Совхозы. Эти да, свое возьмут. Знаш, там какие председатели-то сидят? Будто депутаты, такие и в поле и на лесозаготовках план выполнят. План. Говорю я, людей у нас мало, а мне все одно, план да план. Будто мы совхоз какой.
Долго она еще жалилась Степану, рассказывая, как проходят собрания в крайкоме, какие непосильные задачи перед колхозами и совхозами ставит партия. Утвердив Степана счетоводом, она почувствовала легкость, словно кто-то снял с нее непосильный груз. Не нужных не бывает, еще раз убедилась Антонина, все нужны, были бы живы. И даже Степан, отчаявшийся принести пользу, сетуя на свое искалеченное тело и загнанную словно в силки страха перед будущим душу, нашел себе важную для колхоза работу. Он внимательно читал документы, помечая острым карандашом на полях, где-то кивая, где-то качая головой, выражал свое согласие либо же удивление и возмущение. Сама того не ведая, Антонина спасла своего спасителя, именно таковым она считала Степана, поручив ему все бумаги колхоза как человеку порядочному и честному. Вечером Михаил с дедом привезли на телеге сейф, который торжественно поставили перед самым столом у стены. Степан складывал бумаги, многие из которых еще оставались непрочитанными на столе. До поздней ночи он сидел перед керосиновой лампой, благодаря Антонину за доверие.
***
С тех самых пор, как Степан занялся бумагами колхоза, не было покоя посыльному Игнату, мальчишке пятнадцати лет. Он то и дело взлетал на коня и аллюром отправлялся в район. Получая из Затишья ходатайства и служебные письма, председатель крайисполкома, товарищ Громыко Иван Кондратьевич, недоумевал. Впервые этот маленьких колхоз, о котором все забывали на общих собраниях, заявлял о себе, требуя, что полагается по закону, ни больше, ни меньше. Он помнил кроткую Антонину Ивановну Сушко, которая всегда молчала, словно безразлично ей было происходящее в селах да в совхозах. Товарищ Громыко уже подумывал о соединении колхоза Затишье с другим колхозом, но эти письма заставляли задуматься, наталкивали на мысль, что есть возможности у Затишья самим вырастить животину, да засеять поля.
В то время, когда на пашне развернулась работа, отнимающая у пахарей все силы, пионеры колхоза Затишье во главе с дочерью Степана Тышкевича, Лизаветой, наслушавшись рассказов Эрвина Мюллера о театрах и музеях, решили открыть свой музей. Ребята пришли к Степану, который выслушав их, посчитал это дело правым, выделив им комнату в доме, где находилась школа. Ребята прошлись по домам, собирая кто, что даст, из вещей прошлого столетия. Так, в музей попали веретено бабки Василисы, сделанное еще в девятнадцатом веке, кольцо бабки Пелагеи, посчитавшей, чем хранить его в сундуке, лучше порадовать детей, самодельный кузнечный молот деда Матвея, также, его кнут и седло, которые он сберег еще с казачества. Еще несколько дней ушло на краткую запись от кого экспонат, каким годом датируется и история его возникновения. Наконец, наклеив под каждым экспонатом надписи на деревянных дощечках, ребята позвали в музей возвращавшихся с пашни людей.
- Красота, - удивлялся дед Матвей, - это чья же сбруя?
- Дядя Степан отдал, - отвечал Максимка, - у него в сарае висело. Говорит, еще в начале двадцатых годов сделана.
- А ведь и вправду отличается-то как, - удивлялся Михаил, - а написали все как подробно да грамотно! Кто писал?
- Лизавета, - хором отвечали ребята.
- Ну, Лиза, вот и сделала ты большое дело в колхозе, музей открыла, - похвалил Михаил, - теперь заботься о нем. Ить это история нашего колхоза! А вам, детишки, вскорости надобно за парты возвращаться. Сегодня с Игнатом приедет к вам учитель, - сообщил он важную весть.
- Лизка, ты нас больше учить не будешь? – спросил Максимка.
- Да что я знаю? Только писать и могу научить и то, не совсем грамотно, - отвечала она, - ну, ничего, нагоним. Теперь у вас не один русский язык будет. Будет ешо математика и чтение.
Действительно, в тот же день приехал новый учитель, но не с Игнатом, а с председателем крайисполкома товарищем Громыко. Машина подъехала к школе, когда все еще были в музее. Громыко зашел с учителем, молодым парнем лет двадцати пяти. Худощавый, доброго нрава, он сразу всем понравился. Было заметно, что парень слегка прихрамывает, одергивая от волнения военную форму.
- Вот, товарищи, знакомьтесь, Кожевников Григорий Иванович, - представил его Громыко.
- Учитель наш, - добавил Игнат, входя следом за ними.
- Ваш учитель, дети, - сказал Громыко, - а это товарищ Сушко Антонина Ивановна, председатель колхоза.
После приветствий, смущавших Григория Ивановича, колхозники стали расспрашивать, откуда он родом, где воевал, и где родные. Оказалось, Григорий Иванович был родом из самого Гомеля, с боями дошел до Берлина и там попал под обстрел. С госпиталя был комиссован и послан в Затишье учителем. Слушая его, утирали женки навернувшиеся слезы краем платка, особенно расчувствовались, узнав, что парень холостой и родных потерял в войну.
- Ну, будет, вам, будет, - говорил Громыко, - не расстраивайтесь, товарищи. Радуйтесь лучше, дети снова учиться будут. Да, кстати, здесь гостит товарищ из Англии, Эрвин Мюллер, - представил Громыко, показав на Эрвина, - непростой колхоз, заграничных гостей встречает. А это у вас что? – он наконец-то оглядел комнату, подошел ближе и стал читать, написанное возле экспонатов.
- Это наш музей, - звонко сказал Максимка.
- Что? Музей? – переспросил Громыко, - это кто же его открыл?
- Пионеры колхоза Затишье, - отвечал Максимка.
- Добрых хлопцев растишь, Антонина, - похвалил Громыко, - и как только додумались открыть музей! Ладно, оставим учителя с народом, сами пошли в сельсовет, поговорить надо.
Антонина повела Громыко в дом Степана, поясняя, что бумажными делами ведает теперь он.
- Так вот от кого я ходатайства получаю, - удивился Громыко, - грамотно пишет, и требует грамотно. Нешто у тебя смелости не хватало так требовать? Нельзя же так бояться. Отправим тебе буренок на следующей неделе.
- Дойных, - осмелилась уточных Антонина.
- Именно таких, - отчеканил Громыко, заходя в хату Степана.
Степан сидел за столом на особом стуле, высотой с обычные стулья, с колесами, который на днях смастерил Эрвин. Колени у него были закрыты покрывалом. Хоть и было лето, а в избе было сыро, потому приходилось топить печь. Громыко нахмурился, заметив, что он даже не встал с места.
- Что ж, ты, товарищ Тышкевич, не встанешь, не поприветствуешь руководство района? – спросил он, - что за стул с колесами, впервые такой вижу.
- Это мне товарищ Эрвин смастерил, - ответил Степан, - удобно передвигаться. Я теперь всех сидя приветствую, доля у меня такая.
Он откинул покрывало, и Громыко увидел его колени. Растерянно взглянув на Антонину, как бы говоря, что ж не предупредила, он смущенно закашлял, сжимая в руках фуражку.
- Прости, товарищ Тышкевич, - сказал он, - сильный ты человек. Сильный и грамотный, твои служебные письма весь крайисполком читает! Нам бы такого специалиста. До войны кем был?
- Агрономом, - ответил Степан.
- А ты знаешь, что агроном – это будущий директор совхоза? – спросил Громыко.
- Какого совхоза? – испугалась Антонина, - не отдам, товарищ Громыко!
- С его головой надо чертежи чертить, - вздохнул Громыко, - о будущем района неужели не радеешь, товарищ Сушко?
- А о нас кто радеть будет? – спросила она.
- Вы же маленький колхоз. Вам немного надо. А агрономы сейчас нарасхват. Его в поле бы, чтобы план составил. А то наши как в известной басне «Лебедь, щука, рак». Каждый тянет на себя, в итоге получаем мало.
- Куда мне с таким видом, – вздохнул Степан.
- А кто будет управлять трудом рабочих сельскохозяйственного сектора? Определять технологию труда и его производства, следить за природой, проводить эксперименты с растениями надо. Какие сорта лучше выращивать, да какие полевые работы, когда проводить тоже надо знать, - козырял Громыко, - ты же лучше меня это знаешь.
- Это любой пахарь знает, - сказал Степан.
Громыко открыл папку и достал письма Степана.
- Здесь ты ясно и доходчиво просишь, какие колхозу нужны семена, а в этом служебном письме идет детальное описание пользы комбикорма. Ты написал, какая смесь зернового сырья нужен коровам и телятам. Эти идеи, товарищ Тышкевич, сэкономили деньги района, в совхозах уже выращивают все, для вашего комбикорма. Да насчет удобрений твои дельные советы нам всем помогли. Светлая у тебя голова, товарищ Тышкевич. Короче, собирайся, поедешь со мной в район, определим тебя там на первом этаже. Там же и жить сможешь. Обустроим, не боись. Мне твоя голова нужна.
- Да вы что, товарищ Громыко! – воскликнула Антонина, - мы же как? Дом, дочку как оставит?
- Дочь с собой возьми, там отучится, - стоял на своем Громыко,- пойми ты, нам сейчас специалистов не хватает. Одного нашли, и то, считай, весь район спасли. В соседнем совхозе, на пашне, уж который год ничего не всходит, это отчего? Тебе ли не знать, товарищ Тышкевич?
- Тяжело мне передвигаться, товарищ Громыко, - подумав, сказал Степан, - да и деды наши пашни лучше любого агронома знают, им не впервой. Что и когда засеять нужно тоже. Я просто сроки уточнил.
- Значит так, товарищи, выделю я вам семена для комбикорма и бульбочки, разрешу засеять на нейтральной земле у лесозаготовок, - сказал Громыко, - а ты, товарищ Тышкевич, проверь наши совхозы по бумагам, чего они там засеяли да вовремя ли. Стало быть, не поедешь?
- Нет, - вздохнул Степан.
- Тебе сюда привезет из крайисполкома бумаги мой человек, - сказал Громыко, - будем держать связь. Поможешь проинспектировать да проконтролировать совхозы?
- Пусть привезет, посмотрю. Будут замечания, выпишу, - просто ответил Степан.
- А как же колхоз? – растерянно спросила Антонина.
- У тебя под боком ценный специалист, товарищ Сушко, - сказал Громыко, - он тебе уже все расписал. Выделил я вашему колхозу на комбикорм, на бульбочку семена. Буренки твои вскорости будут, определяй доярок. Не жадничай, таким специалистом делиться надо. Не у всех агроном есть.
Договорившись со Степаном, Громыко вышел с Антониной на улицу.
- Жизнь в колхозе начинает набирать обороты, - сказал он, - молодец, товарищ Сушко, благодарность тебе от меня, такого ценного товарища нашла. Пусть помогает тебе с бумагами, а совхозы тебе привезут пару мешков зерна для колхозников. Раздашь всем поровну.
- Да неужто зерна дадут? – дивилась Антонина, - конечно, мы завсегда готовы помочь. А можем и Степана, товарища Тышкевича в председатели?
- Ты ведь еще до войны здесь председательствуешь, - заметил Громыко, - народ тебя любит, выбрали едногласно. Хоть и знал я, что слабая как председатель, знал и что на пашне всех вытянешь. Работящий ты человек, себя не жалеешь, другим пример подаешь. Так что быть тебе в Затишье председателем. Учись у товарища Тышкевича. Молода, еще научишься. Он тебе серьезная опора в бумажных-то делах. Весь крайком за пояс заткнул, все рты поразевали, когда увидали его стандарты посева. Ты держись его, и поддерживай, сама не раскисай. Да на собраниях в крайкоме не молчи, вноси предложения. И обязательно со Степаном приезжай. Он много в чем нам еще поможет. Голова у него ясная, опять же знания есть серьезные.
***
- Марфа Петровна приехала! – кричали дети на улице, разбудив поздним утром пришедшего с пашни Эрвина.
Он вопросительно посмотрел на Михаила, успевшего поставить чайник на печь.
- А, не обращай внимания, - махнул рукой Михаил, - детям кто бы ни прибыл, все интересно. Даже Марфа Петровна оживила на какое-то время нашу улицу.
- А кто это? – спросил Эрвин, - кто-то из начальства?
- Да, нет, что ты! – рассмеялся Михаил, - просто она здесь бывает с недавнего времени. Наша бабка Пелагея сестрой ей доводится.
После чая, они решили навестить приезжую гостью, чтобы развеяться.
- Их дом по пути на пашню, - говорил Михаил, - поздороваемся да пойдем робить. Днем и ночью робим, надолго ли нас хватит?
- На фронте тоже было днем и ночью, - напомнил Эрвин.
- Так ты не всегда был в разведке?
- Я был еще и танкистом, - ностальгически улыбнулся Эрвин.
Они зашли в дом бабки Пелагеи, сидевшей с гостьей за столом. Увидев нежданных гостей, они растерялись. Пригласив к столу, угостили чаем.
- На пашню идете, ребята? – спросила Марфа Петровна, - проезжала я мимо, видела, там много распахали. Ну, как живете? Все также?
- Все также, - ответил Михаил, - товарищ вот к нам из Лондона приехал. Эрвин, познакомься, это наша гостья Марфа Петровна.
- Из Лондона? – встрепенулась гостья, - ну, ну. Как же, и он на пашню? – удивилась она.
- Сам вызвался помочь, - ответил Михаил и вкратце рассказал историю Эрвина.
За беседой ни не заметили, как Марфа Петровна не сводит глаз с рук Эрвина. Увидев, что он удивлен, она решилась взять его за руку. Рассматривая его пальцы, она удивленно покачивала головой.
- Натер он руки, что с того, - сказал Михаил, думая, что мозоли привлекли внимание гостьи.
Но она рассматривала ногти, форму пальцев, поглаживая их. наконец, она с волнением взглянула ему в глаза, пристально вглядываясь, словно хотела увидеть что-то.
- Так вы не русский? – волнуясь, спросила она.
- Мой отец был англичанином, а мать немкой, - ответил Эрвин.
- У вас есть фото вашей матери? – разволновалась она.
Эрвин достал маленький блокнот, в котором хранил фото матери. Он протянул его Марфе Петровне, с интересом наблюдая за ее реакцией. Вдруг ее руки задрожали, она выронила фотографию, одинокая слеза скатилась по старческой щеке.
- Что это с тобой, Марфа? – испугалась бабка Пелагея, - ты чего, словно призрака увидела?
- Выжила, - выдохнула гостья, стараясь совладать с собой, - а я молилась, думала, не выживет. А она все же выжила!
- Да кто? – спросил Михаил.
- Миша, выйди, оставь меня с ним, - попросила Марфа Петровна, - и ты, Пелагея, тоже. Разговор у меня есть.
- Никак, узнала кого, или померещилось, - бормотала Пелагея, выходя с Михаилом во двор.
Марфа Петровна дождавшись, когда захлопнется дверь, еще раз взяла за руку Эрвина и тщательно рассмотрела.
- У вас руки матери, не так ли? – спросила она, - форму этих пальцев я узнала бы из тысячи. Точно на такие руки я несчетное количество раз надевала варежки, кольца, браслеты. Она еще жива?
- Умерла перед самой войной, - ответил Эрвин.
- В одиночестве или с вашим батюшкой?
- Отца не стало раньше, - ответил он, - моя матушка никогда не была в СССР. Вам показалось, простите.
- Она не была в СССР, это правда, но она была в России, - возразила Марфа Петровна, - у вас ее глаза и овал лица. Да и на фото она выглядит совсем как в детстве.
- Она немка, - напомнил Эрвин.
- Нет, - покачала головой гостья, - она русская.
- Она никогда не говорила по-русски, - сказал он, - у нее был превосходный немецкий.
- О, это благодаря Вальтеру Петерсу, - улыбнулась она, - именно он был личным учителем немецкого языка у княжны Голицыной.
- Я с уже слышал эту фамилию, - сказал Эрвин, - знаменитая Пиковая дама, не так ли?
- В роду Голицыных была такая дама, - ответила Марфа Петровна, - а вы откуда слышали?
- Пришлось встретиться с последним из этого рода, - ответил Эрвин, - генерал Голицын покончил собой в Берлине во время войны.
- Дмитрий? – спросила она, - значит и он выжил. И сестру уберег. Ваша мать доводится ему родной сестрой.
- Не может быть, - возразил он.
- Я была нянькой вашей матушки, - гордо сказала она, - я помню все. У вашей матушки была родинка на шее. На фото она закрыта высоким воротником, не так ли?
- Так, - удивляясь, согласился он, - откуда вы знаете? Матушка никогда не рассказывала мне о России, о русских, - сказал он, - ни разу не упоминала и вас.
- Когда началась революция, в имение ворвались красные и расстреляли всех. Я видела, как князь успел выпроводить Дмитрия и Марию, наказав кучеру довести их на пароход. Тем же днем вечером я увидела того кучера, пьяного в хлам. Спросила у него о детях князя, он едва смог ответить. Из его бессвязной речи, я поняла, что карету остановили, его избили, юношу Дмитрия и девочку Марию убили красные. Видимо его так князь научил говорить и денег на водку дал. Более я его не видела. Когда вернулась в имение, князь был расстрелян в своем погребе. Услышав об участи своего родителя, ваша матушка, видимо, старалась уберечь вас от большевиков. Вот отчего вы никогда не слышали от нее обо мне или о России. Вы и есть последний из рода Голицыных, - сказала она, - с возвращением, мальчик мой, вы вернулись к себе на Родину.
- Почему она молчала? Может, вы путаете? Обознались? – спросил он.
- Вы как две капли похожи на своего деда, отца Марии, - ответила она, - такой же красавец был. Да и на руки ее посмотрите, - она указала на пальцы княжны, - у вас та же форма пальцев. Эти пальчики я не раз видела, вязала ей варежки, надевала кольца, - ностальгически вздохнула она.
- Все равно не верю, - отвечал он, всматриваясь в руки матери. Он видел и знал, что форма ногтей одинаковая. Придирчиво рассматривая фотографию, он подумал, что слишком похож на матушку.
- У вас еще есть доказательства? – спросил он, - ее любимая песня, цвет, фраза? Что вы помните?
- Она носила светлые тона, не темные. Всегда улыбалась, хотя на этом снимке очень серьезна. Видно, не сладко пришлось на чужбине-то. Думаю, Мария была бы рада узнать, что вы вернулись. Теперь ее душа спокойна. Смотрите, вот эту брошь она подарила мне на рождество, - Марфа Петровна достала из сумки брошь и положила перед Эрвином, - заказное украшение. На обороте ее инициалы МГ. Возможно, вам знакомо?
Эрвин всмотрелся в эти прописные буквы, понимая, что и раньше видел их на нескольких украшениях матери.
- Не может быть, - сказал он, понимая, отчего его всегда тянуло в Россию. Зверь внутри него гнал его сюда и не хотел иного. Он почувствовал покой, словно уже определился с выбором. А как же земля отца? Ведь ты англичанин, говорил он себе. И тут же внутренний голос шептал, что и происхождение отца он толком не знает. Ведь у него не было кузенов, тетушек и дядей. Родители жили особняком, стараясь ни с кем не общаться. Они скрывались, догадался Эрвин, скрывались все эти годы. Он научился заметать следы, мастерски уходил от погони. Не потому ли, что еще в его раннем детстве родителям доводилось уходить от погони, закладывая в его память отдельные фрагменты. Отец никогда не рассказывал о своих родственниках, подумал он, значит ли это, что он тоже русский? Кем же ты был, отец? Какую тайну скрывали родители, спрятав его в фамильном особняке? И кто те вельможи на портретах? Его предки англичане или же созданная родителями легенда? Он впервые не находил ответов. Встреча с прошлым из жизни матери потрясла его, попрощавшись, он пообещал навестить Марфу Петровну и ушел с Михаилом на пашню.
***
Лето сорок пятого было голодным и холодным, почти каждый день лил дождь, размывая дороги. Поздней ночью, когда все спали, бодрствовал лишь дед Матвей. Он сидел на завалинке, под крышей, наблюдая, как в расставленные по двору ведра набирается дождевая вода. Услышав гул машины, он встрепенулся, очнувшись от дремы. Вдали светила фарами машина, застряв у самой деревни в грязи. Накинув на себя плащ, дед Матвей запряг лошадь и направил телегу в сторону машины. К нему уже бежал солдат, махая рукой, зовя за собой. Вытащив машину, дед Матвей отъехал на обочину, пропуская ее вперед.
- Дед, где здесь сельсовет? – спросил офицер, высунувшись из окна.
- Так нет у нас сельсовета, председательница в доме у себя собирает, - ответил дед.
- Укажи, который дом?
- Вон тот, с края, с поломанной крышей, - показал дед.
Антонина Ивановна спала, крепко прижав к себе дочку. С тех пор как получила похоронку на мужа Василия, она всякий раз с беспокойством просыпалась, непонятная тревога сжимала сердце, как в тот день, когда ей довелось прочесть похоронку. Ее разбудил стук в окно, требовательный и тревожный. Открыв занавески, она выглянула и увидела офицера. От Василия есть вести, обрадовалась она, жив он! Накинув платок на плечи, она открыла дверь. В комнату вошли три офицера.
Антонина в ожидании взволнованно глянула на них, хватаясь за сердце.
- От Васеньки вести? – срывающимся голосом спросила она, - жив?
- Сядьте, товарищ Сушко, - строго сказал строгий капитан, - какой-такой Васенька? Что это ты взволновалась?
- Муж это ее, - подсказал тот, что помладше, видимо, помощник.
- Нет, не о нем сейчас речь, - чуть помягче сказал капитан, - ну, как вы здесь в колхозе? Все ли ладно?
- С голодухи чуть не помираем, куда уж ладно, - вспылила Антонина, приходя в себя.
- Ты потише, - наставительно сказал капитан, - не вы одни помираете. Вся страна сдюжила после войны, глядишь, и голод победим. Ты как председатель, панику сеять не могешь, поняла?
Антонина горестно опустила голову, поправляя лоскутное ветхое одеяльце у дочери. Вдруг страшно ей стало, что станет с дочкой, если уведут ее ночью. Эти могут, подумала она, вспоминая рассказы об особистах. Им можно все, в интересах Родины они никого не пожалеют, со страхом подумала она.
- В общем, так товарищ Сушко, - сказал капитан, - меня зовут капитан Митяев Валерий Кузьмич. Я приехал из самого Гомеля. И знаешь зачем?
- Догадываюсь, - опустила она голову.
- Молодец, товарищ Сушко, - похвалил он, - выкладывай, все что знаешь, говори.
- Насчет товарища Эрвина Мюллера интересуетесь? – спросила она, - так я про него ничего не знаю. О нем майор Мелешко знает. Остановился в доме Михаила Сапеги.
- Ну, а каков он? Может, ищет чего, не говорил? – нетерпеливо спросил капитан.
- Не говорил. Приехал навестить могилы партизан. Более ничего не говорил.
- Это мы и так знаем. Ты вот что, завтра устрой мне встречу с колхозниками. Только не со всей толпой, приглашать буду по одному, поняла? А сейчас выдели нам, где ночевать.
- Провожу, - Антонина накинула фуфайку и вышла на улицу.
Проводив военных в дом вдовы Натальи, что жила с малым сыном, она постучала к Михаилу. Стараясь не разбудить Максимку, она села за стол, пытаясь унять дрожь.
- Ты чего, Тоня, ты чего? – спрашивал Михаил, ставя чайник на печь, - что случилось?
- Особисты здесь, - прошептала она, с отчаянием глядя на Михаила, - боюсь я, Миша, если что, за дочкой кто присмотрит?
- За ним пришли? – спросил Михаил, показывая на Эрвина, сидящего за столом, - тебе-то чего? Не боись, председательница, где наша не пропадала! А тебе пропасть мы не дадим, будет что, вали на меня. Максимку тока к себе возьми.
- Да что ты, что ты, - замахала она рукой, - разве можно, ты ж только с войны, с победой.
- Говорю, вали, - повторил Михаил, - энти волки без куска мяса не уйдут, зацепят кого-нибудь. Ты баба, тебе ли в застенки! Не смей, слышь, Тоня? – он протянул ей кружку кипятка.
- Может, обойдется все? – с надеждой спросила она, - доколе нам такая жизня?
- Что спрашивали? – спросил Эрвин.
- О вас спрашивали, товарищ Эрвин, - ответила она, - а что я знаю? Сказала где живете, да кто привез. Завтра хотят весь колхоз собрать и к себе по одному на допрос.
- Иди к себе, Тоня, и не боись, - сказал Михаил, - иди, не то приметят.
Когда она ушла, они сели за стол, потушив керосиновую лампу.
- Ну, что будем делать, пехота? – спросил Эрвин.
- Спать. Утро вечера мудренее, слышал такое? – ответил Михаил.
Наутро за ними пришел приехавший с капитаном солдат. Проводив их в дом вдовы Натальи, который капитан Митяев временно объявил штаб-квартирой, завел в хату. К своим сорока годам капитан Митяев все еще не вырос в чине. Подозревая всех, выказывая излишнее рвение на службе, он часто перечил начальству, за что и был не в чести. Но руководство именно такого дотошного отправило на этот раз, решив устроить капитану Мюллеру тщательную проверку. В углу сидела председательница, гордо вскинув голову, старалась не выказывать страха. Михаил поздоровался со всеми, замечая, как напуган сынок Натальи.
- Можете, товарищ, в мою избу пройти, - предложил он, - гостем будьте, а заодно и присмотритесь к иностранцу.
- Дельное предложение, - согласился Митяев, - значит, всех отправишь в избу товарища, - сказал он Антонине.
- На пашню надо колхозникам, - недовольно ответила она, - долго вы или как?
- Ты, товарищ Сушко с властью так не разговаривай, - отрезал капитан Митяев, - понимаешь, кто перед тобой?
- Чай не слепа, вижу, - угрюмо отвечала председательница, - да только мне всех от работы не оторвать. Пашня…
- Подождет твоя пашня, - резко сказал Митяев, - считай, что это приказ.
- Опять таки, людей волновать, - не унималась она.
- Чай не сахарные, - отвечал Митяев, - ты что ж, это, поперек моего слова решила идти?
- А вы мне разрешение крайкома дайте, товарищ Митяев, - резко сказала она, - они требуют, мы тут жилы рвем, а вы цельный день отымаете, это как?
- Я приказ на то имею. Надо будет, крайком так тряхну, тебя сразу снимут. Так что, собирай народ, и заводи по одному, поняла?
- Что ты Антонина, иль не знаш предписаний? – поддержал Михаил, - вот баба, лишь бы трудодни считать. Один день отдохнут бабоньки, спасибо скажут товарищу.
В хату зашел майор Мелешко. Представившись, он застыл в сторонке, внимательно слушая капитана.
- Вы и есть англичанин Эрвин Мюллер? – обратился капитан к Эрвину, - надолго вы сюда?
- На три недели, - учтиво поздоровавшись, ответил Эрвин.
- Отдыхаете, значит, приехал сразу после войны, не успели солдаты домой вернуться, а вы уже здесь, - недовольно протянул Митяев, - с вами разговор будет отдельно. А пока идемте все в хату товарища, - он указал на Михаила, - обыск будет, понял?
- Само собой, - согласился Михаил, - нам скрывать нечего.
Майор Мелешко встал в дверях, не пропуская капитана Митяева.
- Бумагу покажи, - потребовал он.
- Это еще кто? – спросил Митяев, - кто таков?
- Майор Мелешко, сопровождающий. И бумаги у меня имеются, - невозмутимо отвечал Мелешко, - бумагу покажи.
- Ты чего майор, против власти? – грозно спросил капитан Митяев, - да я тебя в два счета…
- Я старший по званию, - строго сказал майор, - бумагу давай. Тут тебе не цирк, нечего людей запугивать да от работы отрывать!
Нехотя капитан Митяев достал бумагу и протянул майору. Читая, майор хмурился, после вернул капитану.
- Значит так, Антонина, - повернулся он к председательнице, - ты здесь власть, так хоть бумагу стребуй. Сказано там допросить товарища Мюллера и мужиков. Так что баб гони на пашню и сама иди. Без тебя разберемся.
- Что? – возмутился Митяев.
- Нечего советский народ баламутить, капитан Митяев, - твердо сказал майор, - я отвечаю за товарища Мюллера, ни к чему тебе председательница. И бабы наши ни к чему. Им пахать надо, тебе ж некогда на пашню завернуть, - упрекнул он, - вот и пашут одни бабы да ребята.
Добравшись до хаты Михаила, все мужики сели во дворе, каждый ожидая своей очереди. Первым пригласили Михаила.
- Ничего, разведка, прорвемся, - говорил майор Мелешко, похлопывая капитана по спине, - такая у него работа, кто-то тебя проверяет. Никак важной птицей был в военное время? За простым капитаном не приехали бы.
- Что они спрашивают? – спросил дед Матвей.
- О товарище Мюллере, - прокричал ему в ухо Степан.
- Ишь, налетели, воронье, - качал головой дед, - на што он им?
- Вызовут, помалкивай насчет воронья, - прокричал Степан.
- Чего мне бояться, в мои-то годы, - говорил дед, - стыдоба перед гостем-то. Учинили допрос.
- Порядок такой, послевоенное время, - сказал Эврин, - понимаю.
Тем временем Михаил, наблюдая, как идет обыск в хате, присел за стол перед капитаном Митяевым.
- Ну, товарищ Сапега, рассказывай, - удобно расположившись за столом и разложив бумаги, сказал капитан Митяев, - о чем толковали по вечерам? Какие настроения у народа вызывает иностранец? Все говори.
- Слыхал я, будто у таких, как ты при исполнении, костоломы бывают. Твой где? – спокойно спросил Михаил.
- Шибко умный? – Митяев насмешливо посмотрел на него, предвкушая скорый конфликт, - да я тебя за такие-то слова к стенке!
- Ешо скажи, прям здесь, у хаты, - усмехнулся Михаил.
- У него набрался этой буржуазной тлетворной демократии? – перешел на крик капитан, - тоже мне, боец Красной Армии!
- Ты армию не приплетай, - сурово произнес Михаил, - армия наша победителем вышла. Наша армия. Так что ты меня не стращай.
- Думаешь, вернулся с войны, так на тебя управы не будет? – Митяев сел за стол и начал писать, - у меня особый приказ на таких как ты.
- Так действуй, капитан, я тебе более ничего не скажу, - Михаил поднялся со стула и направился к двери.
- Я тебя не отпускал! – сказал Митяев.
- В сорок четвертом друг мой, майор Константин Крыжовников, был арестован. Росли вместях, словно братья, - развернувшись в дверях, сказал Михаил, - такой как ты, его покалечил, судьбу сломал. Не успел поставить к стенке, он в камере удавился. А его после оправдали. Я тебе за Костю врезал бы от души, а может, и врежу. Мне все одно, за что к стенке становиться.
- Поедешь со мной, - сурово сказал капитан, - больно ретивый оказался. Пусть с тобой там разбираются, на верхах. Не по чину мне, видать. А сейчас иди, да кликни мне деда.
Дед Матвей зашел, оглянувшись на оставшихся на улице. Во взгляде его читалась тоска и жалость к молодым бойцам. Войдя в хату, дед снял старый костюм и сел за стол.
- Дед Матвей, - уточнил Митяев, - что ж ты как не родной входишь? Боишься чего? Не бойся. Ударник труда, знаем о твоих заслугах, все знаем.
- Благодарствую, - сдержанно ответил дед Матвей.
- Что расскажешь мне об этом иностранце? Тебе, бывалому партизану, врага распознать запросто. Говори, дед, прояви бдительность.
- Говорить-то, сынок, нечего, - сказал дед, - пахал он с нами, в одну землю пот проливал. Работящий парень, все у него получается. Словно на пашне родился.
- А может, его подготовили? – подозрительно спросил Митяев, - пахать научили, если на то пошло.
- Да, не, - отмахнулся дед, - в первое время у него не получалось, но сноровка есть, быстро учится. Не, ниче сказать не могу, хороший парень. Со всеми робит, не отлынивает.
- Иди, - строго сказал Митяев, - да кликни мне Степана Тышкевича.
Попрощавшись, дед Матвей вышел. Позвав Степана, подержал дверь, прежде чем тот заехал на своей тележке. Митяев посмотрел сверху вниз, нахмурившись.
- Потрепала тебя война, - вздохнул Митяев, - знаешь, наверное, о ком спрашиваю?
- Я его видел-то пару раз, - сказал Степан, - и то недолго. Не знаю о нем ничего.
- Ладно, свободен, товарищ Тышкевич, - устало махнул рукой Митяев, - верю тебе. Все же правильно председательница тебя за бумаги посадила. Бухгалтером сложно работать, а ты справляешься. Знаю, что не только бухгалтерию ведешь, пока председатель твой на пашне да в коровнике, все бумаги на тебе. Есть у меня твое личное дело. Думал, белоручку увижу разнеженного. А тут ты боец, да еще без ног. Ты уж не серчай.
- Дверь откроете? – спросил Степан.
Митяев открыв дверь, пропустил Степана и вызвал одного из подростков, напавших на Эрвина у речки. Иван Новиков, остался без отца и матери, с сестренкой на руках. Отец погиб на фронте, а мать год назад померла от голода. В свои четырнадцать лет Иван работал на пашне, позабыв о школе и детских шалостях. Он исподлобья смотрел на Митяева, заранее ненавидя его, такого сытого, рослого и красивого. Пригласив его за стол, Митяев сел напротив и внимательно посмотрел на Ивана.
- Что скажешь о приезжем? – прямо спросил Митяев, - все, что знаешь, говори.
- Отметелили мы его на днях, - сказал Иван, - втроем на одного. А он ничего, не злопамятный. Робит с нами на пашне дотемна.
- За что отметелили-то? – насторожился Митяев.
- Да, ни за что. Просто так, - смутился Иван, - баб на речке хотели поглядеть, а он не пропустил. Защищал их. Об этом все знают.
- Ну, и как отметелили?
- Дубиной по башке жахнули, - ответил Иван.
- Нанесли, значит, тяжелые увечья? – довольно спросил Митяев, - это что же ты, шпана, себе дорогу на зону прокладываешь? Посажу тебя за такое признание.
- Как посадите? – встрепенулся Иван, - у меня ж сестренка одна останется. Малая она еще. Отца на фронте убило, мать с голодухи померла. Один я у нее.
- Не думал о ней, когда в драку полез! Надо было тогда думать! – отчеканил капитан, - а ты думал, тебя по головке погладят? Иностранного гостя по голове бить!
В это время в избу ворвалась Антонина. Все это время она, не послушав Михаила, стояла за дверью, подслушивая разговоры в избе.
- Хватит, раскомандовался! – крикнула она, заслоняя собой Ивана, - У него отец с фронта не вернулся, сам работящий парень, почитай всю деревню за вас, за мужиков тащил на себе все военные годы. Не отдам! И ты здесь не указ. Иди, Ваня, - выталкивала она из избы Ивана, - беги на пашню, нечего тебе здесь со взрослыми. Тебя там бабы ждут.
Спровадив Ивана, который был только рад убежать подальше, Антонина грозно глянула на Митяева.
- Ты что ли хочешь заместо него? – спросил Митяев, - меня не боишься?
- Эх, товарищ Митяев, кого мне бояться после пашни-то? Неурожай, голодомор, вот что страшно. А ты нет, и никто тебя здесь не боится! Люди здесь другого боятся, ведь только дожили до лета. После зимы весна нас теплом не баловала, в дождливые дни выносили гробы да гробики. Детей хоронили, вот что страшно. И меня тебе не тронуть, не грози, меня народ выбирал, а кто ты супротив советского народа?
В хату вошел майор Мелешко. Митяев что-то начал писать на бумаге, грозно поглядывая на Антонину.
- Донос строчишь? – спросил Мелешко, - на нее, что ли?
- Не ваше дело, майор, - ответил Митяев.
- Тогда и на меня пиши, и на всех наших мужиков. Что ж ты с бабой воевать собрался, капитан? Иль думаешь, никто за нее не вступится? Завтра же в область выеду, коль заберешь председательницу. Она людям нужна, делу колхозному голова, понимаешь? Меня бери, товарища Мюллера или Михаила, от этого колхоз не пострадает. А ее не смей, капитан, слыш, не вздумай!
- Тебя, Мюллера и Михаила? – посмотрел на него капитан, - а за что? Помогали англичанину в его шпионаже? За это брать?
- Эх, ты, пешка дурковатая, - сказал майор, - отсиделся в тылу, теперь героя изображаешь.
- Слышали, товарищ Сушко, он оскорбил меня, - сказал Митяев.
- Ничего не слышала, - ответила Антонина, - зато ты здесь нас всех и оскорблял, и власти тоже. Все-то тебе не по нраву. Ни наш советский колхозный устрой, ни передовики, ни крайком.
- Да знаешь ли ты, глупая баба, кто меня сюда отправил! – воскликнул Митяев, - сам товарищ Берия.
- Нам после войны и голода уже ничего не страшно, - твердо повторила Антонина, - и ты это крепко запомни. То мальчишку забрать хотел, то председателя. Что ты ходишь вокруг нас? Нужен тебе Мюллер, так забирай его. Если, приказ имеешь. А товарищу Берии пропишем всем колхозом, какой здесь ты шум сотворил и как имя его озвучивал.
- Идите, уже, пригласите сюда англичанина, - строго сказал Митяев, - слова не скажи, нервные все.
Антонина и Михаил вышли, позвав Эрвина. Эрвин зашел в хату, замечая, как нервничает особист. Пригласив его за стол, Митяев закурил сигарету. Задавая стандартные вопросы, он уже знал ответы. Наблюдая за известным разведчиком, капитан Митяев старался сохранить выдержку и хладнокровие. Он был вежлив и строг одновременно. Эрвин Мюллер показался ему простым парнем, но капитан помнил, кто перед ним и следовал четким инструкциям допроса, задаваясь вопросом, какова действительная причина приезда Мюллера? Ему уже казалось, что надо бы перезахоронить партизан с ромашкового поля. Он стал подозревать, что в одной из могил спрятан важный документ.
- Немцы! Немцы в лесу! – послышался истошный крик со двора, заставивший Митяева подскочить к открытому окну.
Во двор вбежал мальчонка, лет десяти. Он был очень напуган, Антонина пыталась его успокоить. Мужики обступили его, слушая сбивчивую речь мальчика.
- Что там? – строго спросил Митяев у подчиненного сержанта.
- Похоже, в лесу немцы схоронились, товарищ капитан, - отвечал сержант Громыхало.
- Ты что мелешь? Какие еще немцы? – Митяев выскочил во двор, и присел перед мальчиком, сидящим на скамейке.
- Что тебе там привиделось? – спросил он.
- Бабы послали, немцы в лесу, - дрожа, отвечал мальчик, - слышали, как они гутарют по-немецки.
- Вот бабы, а, - покрутил головой Митяев, - а может, это они затеяли подрывную деятельность? Хотят тем самым англичанина уберечь да меня отвлечь? Буду я сейчас бегать по лесу, - придумали тоже!
- А если, правда, немцы? – спросил дед Матвей.
- Что ты, отец, какие немцы? – удивился Митяев, - скажешь тоже. Их еще весной в Берлине того, остальных посадили, но точно не в вашем лесу.
- А если беглые? – спросил Степан.
- Беглые? – задумался Митяев, - Ну что ж, айда, мужики, в лес. Глянем, что за зверь. Но если не найду, укажешь мне ту бабу, что воду замутила, - сказал он мальчику.
Михаил, дед Матвей, Иван, капитан Мюллер и приехавшие с капитаном Митяевым сержант Громыхало да солдат Иванов направились в лес на телеге деда Матвея. Так как это был не густой лес, они решили идти по парам, в разные стороны. Кто найдет, должен был подать знак, кряканием селезня. Эрвин пошел с Иваном на восток, Михаил с дедом на север, а трое особистов пошли на запад.
Они прочесывали лес и вскоре Эрвин с Иваном услышали немецкую речь. Насторожившись, они ползком доползли до сосен, откуда было видно поляну, на которой действительно были немцы. В изношенных одеждах, худые и обросшие, на вид жалкие, они ожесточенно о чем-то спорили. Эрвин пригнул голову Ивана, норовившего разглядеть всех.
- Позови остальных, - сказал он ему, - ползи тихо. И не крякай, у тебя не получится.
Иван отполз, оглянулся на Эрвина и пополз дальше. Вскоре он исчез и Эрвин пригляделся к немцам. Это были военные, но как они остались здесь, Эрвин не мог понять. Схоронились в лесу, и не могут выбраться, подумал он. Чуть погодя, к нему подползли остальные мужики. Эрвин знаком показал, что у немцев есть оружие и собака. Действительно, возле немцев была овчарка, прочуявшая незваных гостей. Митяев прицелился, но Михаил остановил его.
- Живьем брать надо, - сказал Михаил.
- У нас ты да я, да два сержанта. Не считая англичанина и деда, - сказал Митяев, - не сдюжим. Их человек семь.
- Сдюжим, - ответил Михаил, - никуда не денутся. Он встал и пошел к немцам, наставив на них ружье.
- Хенде хох, граждане фашисты, - сказал Михаил, выйдя на поляну.
За ним вышли остальные, нацелив на них ружья и пистолеты. Испуг и злоба исказили лица фашистов, один из них спустил собаку, отдав ей короткий приказ. Митяев прицелился в овчарку, но его руку отвел Иван.
- Не стреляйте, дядько, - попросил он, - в колхозе собак нет, немцы постреляли. Нам отдайте.
- Да ты что, сопляк, - вскипел Митяев, - немецкого пса пожалел! Пшел отсюда, - он оттолкнул Ивана и прицелился в приближающуюся овчарку.
Поняв, что пса застрелят, Иван бросился на собаку и клубком покатился с ней к соснам.
- Тише, тише, Мухтар, - говорил Иван, - я тя выкормлю. Славный пес, не кусайся!
Собака вцепилась в фуфайку Ивана и стала грызть ее, пока они крутились на траве. Мужики держали на мушке фрицев, не обращая внимания на Ивана, который, казалось, уже играл с псом. Митяев с Михаилом отобрали у них оружия, передав сержантам. Толкая их в спину, мужики повели фашистов в деревню. По дороге им встретились встревоженные бабы, узнавшие от Ивана, что ведут немцев. Наталья вдруг набросилась на одного из фашистов, схватив его за грудки.
- Этот, этот сына мово, Митеньку мово пострелял во дворе, - криком зашлась она, цепко держа фашиста.
Трое фашистов, воспользовавшись суматохой, хотели сбежать, но Эрвин скрутил их, уложив лицом вниз. Митяев с восторгом наблюдал за приемами Эрвина, позволив бить фашиста.
- Досталось же фашистам, - весело сказал сержант Громыхало, - троих англичанин уложил, в пыль втоптал, четвертого баба побила.
- Поделом им, - сказал Митяев.
- Отдай ружье! – Наталья схватила ружье деда Матвея, и прицелилась в фашиста, - я его сейчас, здесь. За Митеньку, за всех, - она выстрелила и попала в сердце.
- Полегчало? – спросил Митяев, забирая ружье у Натальи.
Она промолчала, устало опустив руки. Антонина обняла ее за плечи и увела подальше, вслед за ними пошли и другие бабы.
- Может, еще кого узнаете, мужики? – спросил Митяев, - труп закопать. Ну что, товарищ Мюллер, не по душе тебе как с европейцами обходимся? Что с остальными делать предложите? Вести на телеге деда?
- Чтоб я на своей рабочей пролетарской телеге вез этих! – возмутился дед, - да ни в жизнь. Скольких раненных я на ней перевез!
- Ну, так я на своей машине тем более их не повезу, - сказал Митяев, - пешим ходом гнать далековато. У вас тоже не оставишь, опасно. Что делать-то? – он посмотрел на всех, ожидая ответа.
- Закопать, - вдруг предложил Эрвин.
- Пуль на них тратить, и так за каждую пулю отчитываешься, - сказал Митяев.
- Без пуль закопать, - сказал Эрвин, - есть много способов убить человека.
- Ножом мараться не хочется, - возразил Михаил, - придушил бы их. Да как-то на безоружных, тошно руку поднимать.
- На теле человека есть такие точки, что надавив на нужные, можно и убить, - сказал Эрвин.
Капитан Митяев вывел из строя одного из фашистов.
- На нем покажи, что-то не верится, - сказал он.
Эрвин подошел к фашисту и надавил в области шеи и позвоночника. Пленник тут же упал навзничь. Мужики прощупали пульс, но он был мертв.
- Ну, разведка, где ж тебя учили, - восхищенно сказал Митяев, - не жалко было? Человек все же.
- Он фашист, - ответил Эрвин, - его не жалко.
- Оставшихся пятерых убьешь так? – спросил Митяев.
- Надо доставить их для допроса, - сказал Эрвин, - у меня нет интереса, убивать этих фашистов. Руки марать не хочу.
- Жаль тебе их? – спросил Митяев.
- Врагов не жалеют, капитан, - ответил Мюллер.
- А кого тебе жаль, капитан? – спросил Митяев.
- Наталью, - ответил Эрвин, - незачем ей было убивать, не женское это дело. Надо было их в лесу порешить, чем так мучить ее.
- Бабу пожалел, - сказал Митяев, - это правильно ты сказал. Но кто ж знал, что та сволочь немецкая сына ее застрелил. А как думаешь, из какого они рода войск?
- Не разведчики, точно, - улыбнулся Эрвин, - скорее всего, из отряда СС. Они порвали знаки отличия, но я помню, где шьются такие знаки. Эти из отряда СС. Так что, вези их на допрос, капитан. Может, их оставили с особым заданием?
- Пятеро их. Дед, придется тебе повезти их на телеге, - сказал Митяев.
- Мишка с товарищем Эрвином пусть со мной на телеге, а эти пешим ходом, связанные пойдут, - заупрямился дед.
- Будь по-твоему, - согласился Митяев, - через час выедем. Двоих закопать надо, сержант Громыхало, займитесь этим.
Вернувшись к Михаилу во двор, они заперли фашистов в сарае. Возле соседского дома, за околицей сидел Иван, расчесывая овчарку. Митяев прицелился в собаку.
- Отойди, парень, я тебе после другого пса привезу, - сказал он.
- Нет, дядько, не надо, - Иван прикрыл собой овчарку, - не убивай Мухтара.
- Какой он тебе Мухтар? Вражий пес, вот кто он, - спорил Митяев. – кому говорю, уйди.
- Не уйду, дядько, - Иван жалостливо глядел на мужиков, ожидая поддержки.
- Оставь собаку пацану, капитан, - сказал Эрвин.
- Пожалел? – повернулся к нему Митяев, - а может, этот пес наших жрал? Как Степана. О нем ты не подумал? Что он будет чувствовать, увидев немецкую овчарку?
- Спроси у него сам, - Эрвин показал на Степана, показавшегося за поворотом.
Подкатившись к ним, Степан понял в чем дело. Размахивающий наганом Митяев, испуганный прижимающий к себе овчарку Иван, растерянный дед Матвей и решительный Эрвин вполне ясно обрисовывали ситуацию.
- Отдай собаку мальцу, капитан, - сказал Степан, - хоть какая-то радость сироте. Друг будет верный. Да и собак у нас в деревне перебили, остались одни мелкие дворняги. А этот смотри, какой красавец!
- Слышал я, через что ты ноги потерял, Степан, - сказал Митяев, - вот и хотел пристрелить.
- То были немецкие собаки, страшные, - сказал Степан, - а это на нашей траве валялась, да и вид у нее добрый, глаза умные.
- Ну, как знаешь, - Митяев убрал наган за пояс, - повезло тебе, малец, воспитывай ее теперь в комсомольском духе.
- Спасибо, дядько, - Иван кинулся к Степану, - век не забуду!
- Ну, ну, Ваня, - усмехнулся Степан, - ты привязывай ее, глядишь привыкнет.
***
- Это ешо что? – спросил Михаил, доставая из кармана записную книжку немецкого генерала, - что это, я спрашиваю? – повысил он тон.
- Записная книжка немецкого генерала, - ответил Эрвин.
- На что она тебе? – нахмурился Михаил, - я ж тя как друга, а ты. Эх, ты, капитан! Да как ты мог нас всех за это! И ради нее ты плуг тащил? Надрывался ради этого? Да что вы за люди за такие!
- Они пришли бы за ней, - сказал Эрвин, - убили бы меня, тебя, майора Мелешко.
- А ты нас спросил? – воскликнул Михаил, - мы, может, и не боимся смерти. Знаш, сколько раз смотрел ей в лицо? Знаш? Ничего ты не знаш, предатель!
- Сдашь меня? – спросил Эрвин.
- Ты меня спроси, - угрожающе отвечал Михаил, - Иуда ты, вот кто! Мы ж к тебе всей душой, а ты, партизаны, их могилки, ромашково поле. А сам за книжку готов жизнь положить, дружбу нашу изничтожить. Да на что она тебе?
- Это было моим заданием, - подумав, ответил Эрвин, - думаешь, легко? Партизан не трогай, ты их не хоронил. Это единственное святое, что я могу вспомнить.
- Святое! Ишь, как заливаш! А сам чисто тетеря в кусты норовишь! Мне себя не жалко, но когда НКВД возьмется за нашу деревню, за меня, за майора, деда Матвея, дети наши ответят тоже, понимаш?
- Сдай меня, Михаил, - сказал Эрвин, - я все скажу, и вас не тронут.
- Не тронут. Много ты знаш. Поздно уже, понял? Мы с тобой в НКВД, а в моем кармане это!
Они сидели в кабинете начальника НКВД, впервые оба со страху позабыли о самом важном. Сейчас важнее было уйти отсюда живыми.
- В моем кармане это нашли, так что помалкивай, - прошептал Михаил Эрвину.
Через некоторое время зашел офицер НКВД, майор Дмитрий Васильевич Савко. Внимательно посмотрев на обоих, он сел за стол и вызвал конвой. Попросив увести Мюллера, остался наедине с Михаилом.
- Ну-с, рассказывай, - сказал Савко, - не темни, пехота. Все про тебя знаю.
- Ни сном, ни духом, товарищ майор, - спокойно сказал Михаил, - о чем гутарить-то?
- Ты мне зубы-то не заговаривай. Что тебе этот буржуй наговорил наедине? Человек ты сознательный, прояви бдительность, давай выкладывай.
- Домой не хочет он, товарищ майор, - доверительно сообщил Михаил, - боится, убьют, говорит. Отец-то у него коммунистом был.
- Темнота! Да знаешь ли, что он есть вражеский агент. Сначала на немцев под прикрытием работал, теперь к нам втереться решил.
- А если не решил? Если и взаправду?
- Такого ценного агента не отпускают, - подумав, сказал майор, - скудное у него досье. Все засекречено. Видать важная птица. Что ж он искал у вас-то?
- Да что у нас есть-то?
- И в сорок третьем тоже был в ваших краях. Это не совпадение. Что мне, всю деревню вашу сюда привести?
- Застрелите его? – спросил Михаил.
- Дурень, с такими сотрудничают, а не стреляют. Он же целого полка стоит!
Михаил достал из кармана записную книжку и положил на стол.
- Что это? – спросил майор.
- Вывести хотел, - сказал Михаил, - что теперь будет?
- Молодец! Иди, подожди пока, - майор вызвал конвоира и пригласил Мюллера.
В дверях Михаил и капитан обменялись взглядами. «Сдал», подумал капитан, понимая, что это был единственный выход. Усадив его у стола, конвоир вышел. Майор Савко внимательно посмотрел на собеседника. Взглядом указал на записную книжку, что лежала на столе. Эрвин молчал, ожидая своей участи. Он ждал, когда начнут торговаться. Майор встал и прошелся по кабинету. Вернувшись на место, он взял в руки книжку.
- Почему это лежало у него в кармане? – спросил он, - почему не у вас? Ведь это ваше, не так ли?
- Она был в моем кителе, - ответил Эрвин, хворый он, замерз по дороге.
- Вы отдали свой китель товарищу, пожалели его, не подумав, что лежит в кармане?
- Он важнее этой книжки.
- Что-то мне говорит, что вы вернулись, чтобы завершить то, что не смогли в сорок третьем. Тогда вы не нашли ее или не смогли вывести. А сейчас у вас такой провал! У вас, самого секретного агента Премьер-министра. Я уже сделал запрос в Лондон. Там вас ждут и ждут это.
- Не дождутся, - уверенно сказал Эрвин.
- Дождутся, товарищ Мюллер, конечно, дождутся. Я сам лично прослежу, чтобы посылка была отправлена. И вас никто не тронет.
- Чего вы хотите взамен? – помолчав, спросил Эрвин, подумав, что впервые задал этот вопрос.
- Вижу, вы не предатель. Вам не просто дался этот вопрос, - заметил чуткий майор, - но и предавать не нужно. Что ж мы, не поделимся что ли с союзниками-то. Вдруг Германия еще раз взбрыкнет, мы ж тогда вместе будем улаживать конфликт. Отошлем эту книжку от вашего имени, с вашим письмом, разумеется. Немецкие ученые с их недоработанным ядерным проектом нам не нужны. Как видите, мы знаем об операции «Эпсилон».
- Что я должен написать?
- Учти, капитан, дважды тебя спасать не буду. Думай, что писать. Никто диктовать не будет. Только за это от тебя требуется преданность. Говорят, ты здесь друзей нашел, пахал на пашне, помогал колхозникам. Похвально. Учти, они теперь все у меня здесь, - майор похлопал по папке, лежащей перед ним, - вместе с тобой, за компанию. Ты ж не желаешь им худого? Вижу, и ты полюбил их. Я все подмечаю. Наш народ, отчего за тебя горой? Оттого что ты сам к ним искренне, всем сердцем. Все правда, что ты им говорил. И ромашковое поле и могилки партизан, ты ведь к ним приехал, душа просила, да?
- А если я не то напишу?
- Напиши правду, товарищ Мюллер. Я же знаю твою правду. Но учти, теперь ты за нас, за эту землю, обогревшую тебя, подарившую друзей и вторую жизнь. Это не перевербовка, смотри на это по-другому. Ну, разве есть у тебя кто в Лондоне? А здесь целый колхоз за тебя радеет. Знал бы, как они тебя защищали! Наслушался всего, и все хвалят, ни одного худого слова. Ну, куда ты от них после такого? Так что правильно будет блюсти наши интересы, чем интересы Даунинг-стрит, понял? Не боись, давить на тебя не будем, пытать тоже. Мы без тебя знаем, что творится в вашей стране. Нам нужны твои навыки, капитан, мастерство хорошего агента. Ведь ты был лучшим агентом Черчилля. Придет время, в случае чего ты всегда будешь висеть острой саблей над головой первых лиц Европы, а то и Америки. Само твое имя исчезнет, и появится лишь с нашего решения.
- А если раскроют?
- Мы тебе такое алиби сочиним, что геройским агентом будешь в глазах отца вашей нации, - рассмеялся майор, - а ты пиши, вот бумага.
- Хороший агент, что бешеная собака, - подумав, сказал Эрвин, - приручить невозможно, лучше расстрелять.
- К стенке готов? – строго спросил майор, - ну так, не один ведь станешь. Знаешь же, весь колхоз, как предатели Родины и все такое. Слыхал, небось?
- Вы не посмеете.
- Посмеем, - жестко ответил майор, - их не так много. Взрослых к стенке, детей в детский дом. Попробуешь отвертеться, всех накажем. Пиши, капитан, не доводи до греха, - устало сказал майор.
Эрвин написал письмо, читая его, майор улыбался, он был доволен.
- Что теперь со мной? С Михаилом? – спросил Эрвин.
- Ехайте в свой колхоз, товарищи колхозники, - махнул рукой майор, - скоро траву косить начнут. Не умеешь, научат. Помни о стенке, о колхозниках, были же у тебя не только светлые стороны. Темные дела под прикрытием тоже сполнял, - цепким взглядом посмотрел майор, - нам главное, что ты на нашей земле делать будешь. Никто тебя за буржуазные земли не попрекнет. Но больше не подводи народ, товарищ Мюллер, не военное ведь время. А книжку вместе с письмом мы передадим сами.
- Вы, видимо, подняли все мое досье?
- Досье британского разведчика Эрвина Мюллера не так то легко найти. Но вот на немецкого офицера Эрвина Мюллера кое-что нашли. По приметам все сходится. Не думай об этом, досье то я сжег, не в моих интересах «светить» тебя. Обживайся, дом тебе говорят, хотели построить. Это хорошо. Однако, если захочешь перебраться в город, дай знать, я тебе помогу. Теперь ты наш советский гражданин, документы тебе справим, как говорится в новую жизнь с новыми документами.
- Позволите, останусь в Затишье, - сказал Эрвин.
- Медом тебе там помазано что ли, - улыбнулся майор, - живете душа в душу! Оно, конечно, после всех твоих операций тишина нужна. Помытарили мы тебя, работа такая, ты уж не боись меня-то. Кстати, тебя успели стографировать здесь, в отделе. Это так, на всякий случай. Ну, где там твой друг? Сдал тебя, злишься, небось? У меня, брат, все сдают. Иначе никак. Не злись на него.
Вскоре конвоир привел Михаила, и майор попрощался с ними, еще раз сказав свои напутственные слова.
***
Они вышли на улицу и сели в машину, за рулем которой сидел солдатик. Ему было поручено доставить их в Затишье. До самой деревни поглядывая друг на друга, они молчали. Попросив оставить их на окраине деревни, у лесной чащи, они вышли из машины и молчали, наблюдали, как она удаляется обратно.
- Уф, пронесло, - вздохнул Михаил, - думал, расстреляют к чертям! Что тебе майор сказал?
- Что я теперь такой же колхозник, как и ты, - ответил Эрвин.
- Сдал я тебя, капитан и книжку ту тоже отдал, - сказал Михаил.
- Правильно сделал, - ответил Эрвин, - кто-то должен был остановить меня.
- Они не отстанут от тебя, капитан. Майор сказал, ты цельного полка стоишь. Видал, как высоко оценили твою голову!
- Пошли домой, Михаил, - Эрвин направился к деревне, - завтра на работу выходить. А это все ерунда, меня позабудут вскорости.
- Не ерунда, не ерунда, - строго сказал Михаил, - я тебя сдал, друга сдал, понимаешь? Мне теперь в глаза смотреть стыдно. Струсил. А если б тебя к стенке?
- Ну, не расстреляли же, - ответил Эрвин, - думаешь, мне не стыдно? Ты в кармане нашел записную книжку немецкого генерала. Книжку, ради которой я все поставил на кон. Жизни ваши поставил!
- Да не, какие жизни. Ну, что бы они сделали всему колхозу? – недоумевал Михаил.
- К стенке сказал, всех поставит. Так и сказал.
- Вот зверюга, - удивился Михаил, - но мужик он партейный, оттого не стал нас трогать. Я ему отчего-то верю, и ты верь.
- Максимка бежит, смотри, - Эрвин увидел приближающегося мальчика.
- Папка, папка приехал! – звонко кричал Максимка.
- Молчи о том, - предупредил Эрвин, - ради него молчи.
- Да нешто я без понятия, - посмотрел на него Михаил, - уже забыл. Ты уж прости меня, капитан, сдал ведь.
- Что ты заладил! Сдал, сдал. Я вообще всех чуть под монастырь не подвел, - возмутился Эрвин, - забыть надо. Прав майор, и я греха на душу не возьму.
***
Час назад в кабинет премьер-министра Уинстона Черчилля вошел курьер с посылкой. Личный помощник, Джон Уилсон был взволнован. За время его службы у Черчилля, только один раз посылка прошла мимо всяческих проверок и была доставлена лично в руки. Он заметил серп и молот, символику СССР на марке и понял, от кого посылка. Дождались, радостно подумал Уилсон, которому каждый день приходилось отрицательно мотать головой на немой вопрос в глазах Черчилля.
Уинстон Черчилль, отец нации, опытный политик и талантливый стратег заглянув в коробку, достал письмо. Отпустив курьера, он позвал Уилсона. По мере прочтения письма, его лицо озаряла спокойная улыбка. Редко кому доводилось видеть эту улыбку. Она означала, что все идет по плану.
- Хорошие новости, сэр? – осмелился спросить Уилсон.
- Эрвина Мюллера чекисты держат на контроле. Он застрял в какой-то глуши и только чудом передал нам эту посылку. Все же смог, тысяча чертей!
- Вы пошлете за ним? – спросил Уилсон.
- Только он этого не хочет. Сдается мне, наш солдат устал воевать. Жаль, такой талант, а какие у него были первоклассные идеи! Мы потеряли самого лучшего, Джон, самого лучшего, чтобы получить это, - он показал на посылку, - передашь лично начальнику секретной части.
- Вы позволите остаться Мюллеру у большевиков? – удивился Уилсон.
- Войну выиграли и большую часть операций провели не без его помощи. Он годами жил среди фашистов, пусть поживет среди большевиков. Тем более, его отец был коммунистом. Прекрасная легенда, Уилсон, главное, настоящая. Они могут «копать под него», могут вытащить все прошлое, но его отец действительно был ярым коммунистом. Так что да, я позволю ему остаться. Пусть отдохнет, придет в себя.
- Но он много знает, - возразил помощник.
- Это правда. Но мы должны отпустить человека. Пора ему позаботиться о себе. Верю, мои секреты он не выдаст. Он присягу давал, и как человек чести сдержит данное слово. Передай разведцентру, что я запрещаю преследовать Мюллера. Он под моей защитой.
- На коробке не его почерк, - заметил Уилсон, - написано по-русски и неграмотно. Кто же мог передать эту посылку?
- Он обзавелся друзьями, Уилсон, - ответил Черчилль, - они его защитят. Ради него они даже передали посылку. Чекисты расценили бы это как предательство.
- Книжка настоящая ли? – усомнился Уилсон.
- Это личное письмо Эрвина, и раз он пишет, можешь не сомневаться. Считаю операцию «Эпсилон» официально начатой. Пусть привезут этих ученых по списку в Фарм-Холл. Капитан Мюллер хорош в своем деле!
- Почему вы так доверяете ему? – спросил Уилсон.
- Большая часть операций, Уилсон, большая часть, - задумчиво повторил премьер-министр, - он всегда был неприкаянным, одиноким. Надо же, нашел-таки родных среди большевиков. Пусть отдохнет, через несколько лет, когда нам понадобится, мы призовем его. А пока он начал сложную работу, не так-то легко создать легенду. Интересно, он так и останется в Затишье, или переберется в город? Думаю, останется, а через несколько лет, создав легенду, будет замечен и приглашен в КГБ.
Черчилль взял записную книжку генерала и прочел несколько страниц.
- Несомненно, это его почерк, - пробормотал он, - это подлинник. Я видел и узнаю почерк генерала.
- Зачем капитан Мюллер вообще туда поехал? – спросил Уилсон, - неужели только за этим?
- Он думал, что за этим, а я знал, что он останется. Все идет по плану, - хитро сощурился Черчилль.
- Знали, сэр? Но как?
- Такая у меня работа, Уилсон, я должен предугадывать все. А сейчас принеси мне шампанское, это дело надо отметить. В Берлине уже делать нечего, а страна советов уже давно интересует меня. И кого туда отправить, как не самого лучшего, пусть даже ценой потери многих лет.
- Многих лет, сэр?
- Пройдет не один десяток лет, прежде он выйдет с нами на связь.
- А если не выйдет?
- Куда ж он денется, у героя не только светлые дела. Он участвовал и в темных. Например, в расстреле французских партизан, когда работал под прикрытием. Конечно, он не пустил ни одной пули в тех партизан, но ведь был в составе карательного отряда СС. Так что никуда он не денется. Но и мы дадим ему время пожить настоящей жизнью, воспитать детей. Лет на двадцать забудем о нем. Для разведчика это целая жизнь. Я приказываю не следить за ним, иначе его выдворят из страны.
- Да, сэр, - ответил Уилсон, - ответного письма писать не будете?
Премьер-министр с досадой посмотрел на помощника. Его уже раздражала затянувшаяся беседа, а последний вопрос вообще был выше всяких позволений.
- Как ты себе это представляешь, Уилсон, - повысил он тон, - Мюллер получит письмо из Даунинг-стрит и первыми его прочтут чекисты, а за ними и Сталин. Да Эрвина расстреляют на месте. Конечно, мы не станем писать письма в страну большевиков. Он не глуп и сам все поймет. Судя по его письму, он уже в моей игре. Патриотом был, патриотом и остался.
- А если перевебован? – осторожно спросил Уилсон.
- Ну, конечно, он перевербован. На это мы и рассчитывали, начиная большую игру. Туда должен был поехать лучший. Тот, кого захотят перевербовать. Я отдал им лучшего, на время. В том, что он наш, я даже не сомневаюсь. Немедленно подготовь незначительную ценную информацию, которую мы могли бы «скормить» большевикам. Мюллер всегда был неординарен и никогда не знаешь, когда он выйдет на связь. Он должен закрепиться на том рубеже, теперь его фронт там, - Черчилль взялся за сигару, задумчиво глядя в окно. Впервые он был полон сомнений и не знал, вернется ли его лучший боец из страны большевиков. Что бы там ни было, в добрый час, Эрвин, подумал он, вспоминая заслуги капитана Мюллера перед короной и Отечеством.
***
Прошел год. Все это время Уинстон Черчилль вспоминал своего лучшего агента, ожидая от него вестей. Лишь два месяца назад он стал нетерпеливо спрашивать Уилсона, нет ли вестей из страны большевиков. Когда задавался такой вопрос, Уилсон понимал, что касается он Эрвина Мюллера. И который раз он отрицательно качал головой на немой вопрос в глазах Премьер-министра. Хмурым октябрьским утром Черчилль вызвал к себе напарника Эрвина, которому довелось участвовать во многих совместных операциях. Макс ранее обучался в школе Абвера, ему довелось работать на немецкую разведку, но сейчас он был перевербован и уже три года работал на британскую. Приглашение было неожиданным, хоть и выполнял он ранее поручение Премьер-министра, но никогда с ним не встречался. Все поручения передавались через Эрвина, пока он не исчез. Поприветствовав Макса, Черчилль пригласил его за стол. Отослав Уилсона и оставшись с ним один на один, Черчилль вдруг подумал, что если этот агент все еще не до конца перевербован, то у него отличная возможность свернуть ему шею. Но некоторые операции требовали риска, и вовсе не требовали свидетелей. А Черчилль любил риск, чуткий серцевед понимал, что Максу некуда деваться. Рассказывая ему некоторую информацию об Эрвине, он внимательно следил за собеседником.
- Стало быть, он русский? – уточнил Макс, - но как? Его особняк в Лондоне, родословная, родовое гнездо.
- Все это было прикрытием, - устало махнул рукой Черчилль, - он должен вернуться, пока его не пристрелили. Большевики не станут церемониться с отпрыском князя Голицына.
- Почему он не знал? – спросил Макс.
- Он и так все время просился в Россию, словно чувствовал, - Черчилль с досадой посмотрел на восток, - мы многое в него вложили. Я годами строил его легенду, словно пирамиду. Сделал его английским аристократом. Что бы там ни было, Россия сейчас принадлежит большевикам. Вам следует поехать и привезти его в Лондон. Ничто не вечно. Придет время и большевиков не станет, вот тогда он сможет туда вернуться. Но пока жива эта большевистская гидра, ему там не место. Вы вывезете его на специальном самолете. Сопровождение у вас будет солидное.
Внезапно Черчилль поднялся и прошел к окну. Он стоял спиной в метре от Макса, удивившегося смелости политика. Казалось, он вовсе не опасается одного из лучших агентов Абвера.
- А если он не захочет?
Повернувшись, Черчилль красноречиво посмотрел на миниатюрные револьверы, стоявшие на столе на специальной подставке. То были сувенирные револьверы, но не от их вида, а от взгляда политика Максу стало не по себе.
- Я не стану его убивать, - резко сказал он.
- Лишь поэтому я выбрал вас. Вы не станете, - произнес политик, вновь отворачиваясь от Макса, - у вас нет выбора. Вы поедете и постараетесь убедить его приехать, обещайте все, что угодно. Если вы не справитесь, и Мюллер останется там, вас тоже оставят. Ваше тело найдут с нужными документами и установят, что вы и есть офицер СС, встречавшийся с Мюллером. Думаю, понятно, что с ним станет. Его отправят в Лондон по моей просьбе. Я отдам ценного агента СС в вашем лице, большевики будут рады даже вашему трупу, не так ли?
- Я не воевал на их фронте, - ответил Макс.
- Но им-то что до этого? Офицер СС, школа Абвера, элитный отряд фашистских головорезов во Франции. Думаю, мне не стоит продолжать. А, может, вас отдать им живым? – он будто размышлял, играя с ним.
Макс понимал, что это проверка. Сохраняя хладнокровие, он не шелохнулся, продолжая сидеть за столом. Черчилль вернулся на свое место и пристально посмотрел на него.
- Надеюсь, вы приняли верное решение? – запальчиво спросил он.
- Я привезу его в Лондон, - спокойно ответил Макс, - этот туманный город стал моим домом, сэр. Я к вашим услугам, можете рассчитывать на меня.
В его глазах политик увидел преданность, и остался доволен. Все еще сохраняя недовольное выражение, Черчилль позвал Уилсона.
- Связь будете держать с моим помощником, - сказал он, - обо всех изменениях детали операции докладывать немедленно.
- Да, сэр, - Макс попрощался и вышел, впервые чувствуя, страх и благоговение перед политиком.
Проводив Макса, Уилсон зашел к Черчиллю. Политик все еще сидел за столом, разглядывая развернутую карту. Увидев Уилсона, он нахмурился.
- Можно сказать, мы нашли второго Эрвина Мюллера, - сказал политик, - еще раз детально изучи его дело.
- Возможно, Максу удастся вернуть его? – спросил Уилсон.
- Вот и я думаю, подставит ли он под удар друга детства или вернется обратно? Если вернется, не станет ли работать против нас? Сейчас Мюллер становится загадочной фигурой, единственным кто выйдет живым за эти границы, - он постучал по карте, - интересно, где здесь находится та деревушка? Затишье, кажется? Именно туда я послал няню его матери, отыскав ее в России.
- Вы, сэр? – удивился Уилсон.
- Кто-то должен был рассказать ему о прошлом. Лучше всего это сделает человек из того прошлого. Я отправил ее задолго до его отъезда. Я устроил, чтобы ее сестру переселили в ту деревню. Я все сделал для него.
- Но зачем, сэр? – вскричал Уилсон, - зачем вы это сделали?
- Человек должен знать правду о себе, - сурово сказал политик, - я решил столкнуть его с прошлым. Чтобы он раз и навсегда решил, где его родина. Что они сделали для него? Я же построил его будущее. Да и потом в нем угадываются черты его покойного родственника, кажется, со стороны отца. Да, да, его отец с той самой страны, где сейчас Эрвин. Родственника того звали Николай Судзиловский. Известный также как Никола Руссель он когда-то участвовал в восстании болгар против турок. В его трудах впервые дается географическое описание Гавайев и Филиппин. О его врожденном чувстве справедливости ходили легенды. Он мог поднять целую нацию, причем заметь, даже не свою. Известный ученый Беларуси стал членом Американского общества генетиков. Врожденное чувство справедливости, Уилсон, все равно, что патриотизм. Эрвину оно передалось по наследству. Мне нелегко было бороться с этим его чувством все эти годы, обманывая, создавая легенды. Ни в одну он не верил, но делал вид. А потом он согласился выехать туда. За ним я посылаю его друга, неужели он пожертвует им? Нет, нет, он должен вернуться, он просто должен вернуться.
- А если не вернется? – осторожно спросил Уилсон, - что тогда?
- Тогда мы посчитаем его предателем, - ответил Черчилль, - и он ответит нам за свое предательство.
- Большая часть операций, - напомнил Уилсон.
- Да знаю я, - махнул рукой политик, - но сейчас он обладает информацией о земле большевиков. Тех самых, кому удалось войти в Берлин и взять штурмом Рейхстаг.
- Как им это удалось? – спросил Уилсон.
- Прежде я не мог ответить на этот вопрос, - самодовольно произнес политик, - хоть я и задавался им не раз.
- А сейчас ответили бы?
- Сейчас да. Они не сдались, пожертвовав миллионами, не сложили оружие, как французы или поляки. Они сделали невозможное. Перед образцом такой храбрости, именно храбрости, Уилсон, мы должны склонить головы. Но я никогда не склоню голову перед большевиками. Народ, шедший в бой, бойцы, дошедшие до Берлина, вот перед кем я склонил бы голову, - ответил Черчилль, склонившись над картой СССР.
- А если этот народ покажется Эрвину ближе и роднее чем мы? – спросил Уилсон.
- Власть не оставит его в покое. Он еще не понял разницы между народом и властью. Что ты ухмыльнулся? Я заметил! Ты же усмехнулся!
- У нас тоже есть разительное отличие между народом и властью, - ответил Уилсон.
- Их власть расстреливала героев, Уилсон, - вспылил Черчилль, - героев с их красной звездой, высшей наградой за заслуги. В одночасье срывали погоны и медали, в один миг решалась судьба героя. И не народ ее решал! Судьбы таких героев решаются там за каменными стенами НКВД, а народ слепо верит Сталину! Потому что он выиграл войну! Верховный главнокомандующий, чтоб его! Мы впервые столкнулись с серьезным противником, давно я не испытывал такого чувства. Сталин, весьма достойный противник, а его партия смертельный для нас вирус, уже грозящий стачками рабочих в Бирмингеме. И это только начало, – Черчилль с ненавистью посмотрел на карту СССР, - Эрвин просто должен вернуться. Пусть выедет шикарная делегация, Сталин такое любит.
- Да, сэр! – Уилсон исчез за дверью, оставив политика одного.
- Он вернется в родовое гнездо, - сказал сам себе политик, - мы позаботимся о нем. И тогда начнется большая игра. Посмотрим, товарищ Сталин, во что тогда вам обойдется Ялтинская конференция. Война только началась! И выиграют в ней не власть большевиков, а власть палаты лордов, - бормотал политик, все еще изучая карту Советского Союза.
***
Под благовидным предлогом посетить исторические достопримечательности, Макс выехал в Белоруссию. Его сопровождал офицер госбезопасности. Глядя на него, Макс понимал, что знай, кого он везет, офицер пристрелил бы его на месте. Четыре года этот офицер не сдавался и дошел до Берлина, раздумывал Макс. Он спросил его о Берлине и увидел враждебный взгляд. Было понятно, что, то было не самое лучшее воспоминание.
- Вы победили, - сказал Макс, - скажите мне, как союзнику, что значит победить?
- Так это вы вошли в город, когда он уже был завоеван нами? – устало спросил офицер, - значит, не испытал ты радости победы? Я там почти весь полк потерял, офицер, всех ребят, понимаешь? Победа досталась дорогой ценой, потери невосполнимы, - сказав это, он закурил, искоса поглядывая на Макса.
Макс решил, что будет разумнее дальнейший путь провести, сохраняя молчание. Уже в Гомеле ему удалось отправить весточку Эрвину в Затишье. Через три дня он не удивился, увидев старого друга в закусочной, где была назначена встреча. Взяв пиво, Эрвин подсел к нему, оглядевшись, он не увидел слежку и, лишь потом взглянул на Макса.
- Говори, только быстро, - сказал Эрвин, - меня ждут.
- Не поедешь со мной, меня убьют, - тихо ответил Макс, - живым отсюда не выпустят. Передадут в руки большевикам.
- Он так сказал?
Макс кивнул, оглядываясь по сторонам. Эрвину вдруг стало жаль друга, но так же он думал о других.
- Ты и раньше выпутывался, - сказал Эрвин, - придумаешь что-нибудь.
- Раньше я не связывался с ним, - сказал Макс, имея в виду Черчилля.
- Мне что передали?
- Тебя ждут, - ответил Макс.
- Пусть не ждут. А тебя не убьют. Им нужен второй я, - улыбнулся он.
- Что ты здесь потерял?
- Свое прошлое и настоящее, - ответил Эрвин, - все, я пошел. Удачи!
Макс смотрел, как уходит друг, думая, что ему давно пора выехать в аэропорт. Уже вечером он летел в Лондон, а следующим утром был на Даунинг-стрит.
- Вы все же вернулись, - заметил Черчилль.
- Меня не убили и не сдали, - ответил Макс.
- Как хорошо вы знаете своего друга? Ведь теперь вам придется стать его тенью, следить за ним и в подходящий момент, когда он будет нуждаться, протянуть ему руку помощи.
- Кто остался рядом с ним? С кем я буду держать связь?
- Обо всем расскажет Уилсон. Вы ведь умеете ждать, вот и ждите, когда он окажется в безвыходной ситуации.
- Для Эрвина не бывает таких ситуаций, - заметил Макс.
- Ему создадут и очень скоро. Потомок княжеского рода, аристократ, вернувшийся из Лондона. За ним следят, его посадят, но я не позволю им пристрелить его. И в этом я полагаюсь на вас.
- Вы не учли один немаловажный факт, сэр, - сказал Макс.
Черчилль вопросительно посмотрел на него.
- Он среди своих, сэр.
- Это все? – спросил политик.
- Еще он среди тех, кто его по-настоящему любит, сэр.
- Откуда вам знать? – пробурчал политик.
- Иначе он выбрал бы меня, - ответил Макс, - однако, он не раздумывал. Да и потом, он живет в стране контрастов, где все живут по непонятным нам законам. Коммунисты говорят, что религия – это опиум, и призывают не верить в Бога, но у них сохранены церкви и храмы, которые посещает народ.
- Это говорит о слабости власти, - недовольно сказал Черчилль, - власть большевиков слаба. Да, они выиграли войну за счет самоотверженности народа и бесчисленных жертв, но когда-нибудь тому народу надоест ждать коммунизма. Вы же не думаете, что он наступит? – рассмеялся политик.
- Но все же Эрвин полюбил те края, со временем он создаст семью и будет счастлив по-своему.
- Я не думаю получить его в ближайшие десять лет. Пусть он живет там и будет для них своим. Но, когда в его дом постучится беда, я пошлю за ним. А пока вы будете следить за ним и его покоем. Идите! – Черчилль отвернулся к окну, давая понять, что разговор закончен.
***
Через три дня Эрвин вернулся в Затишье с дедом Матвеем. Они привезли необходимые инструменты для починки кровли и гвозди, которых в районе вовсе не было. Дед Матвей даже не понял, куда отлучился Эрвин, когда он вернулся к телеге, Эрвин уже стоял рядом, закурив сигарету. Они не спеша подъезжали к деревне, обсуждая будущий сенокос, когда увидели дым, исходящий из коровника, что стоял неподалеку. За дымом показались огоньки пламени, горел коровник.
- Гони к коровнику, сынок, - дед передал вожжи Эрвину и пересел на край телеги, - гони, не жалей! Там уже люди собираются.
Когда они лихо подъехали к почти сгоревшему коровнику, увидели колхозников с ведрами, пытавшихся потушить пожар. Но бревна и кизяк разгорались, не уступая воде.
- Пропал коровник, - сказал дед Матвей, - эт кто-ж костер здесь разводил?
Все оглянулись, заметив испуганную Марью, девушку двадцати двух лет. На ее лице, во взгляде сквозило раскаяние и стыд, было понятно, что она и есть виновница пожара.
- Кто оставался стеречь коровник? – спросила Антонина Ивановна, оттирая сажу в лица.
- Я оставалась, - сказала Марья, - из-за меня этот пожар, - сказав это, она залилась слезами, - простите меня, люди, за ради Христа простите!
- Да ты что, девка! Знамо дело у коровника нельзя костер разводить, а ты че дите малое?
- Сгубила коровник, окаянная, а теперь прощенья ей, тьфу!
- Мы ж его всем миром ставили, не высыпались, а шли сюда. А ты сожгла! Да будь ты проклята, дуреха! – кричали все, толкая Марью со всех сторон.
- А ну, говори, как было дело? – потребовала Антонина Ивановна, - как ты попортила колхозно имущество?
- Холод до костей пробирал, так я и развела костер снаружи, - плача, сказала Марья.
- Вот короста! Христа на тебе нет! – в сердцах охали бабы, - это ж надо так! Что делать-то теперь будем? Заново возводить его что-ль? Куда буренок приведем, когда привезут?
Они продолжали толкать Марью, сгорбившуюся от толчков да осознания вины.
- Пущай отрабатывает или на суд ее! – кричали бабы.
- Суди ее, Антонина Ивановна!
Марья села на землю, обхватив голову, все еще плача навзрыд. Михаил, не выдержав, заслонил ее собой.
- Тише! С ума вы, что ли посходили? – крикнул он, - че вы набросились на человека?
- Где ты видишь человека? Да разве ж она человек после такого-то? – возмутились колхозники, - Антонина еле выпросила буренок, а коровник сгорел! Куда их теперь?
- По домам пока разберем, у каждого сарай имеется, - сказал Михаил, призывая всех к порядку, - и нечего здесь девку травить.
- Жалеешь ее? А нас не жалеешь? – выкрикнула Настасья, - накажет-то ее еще председательница, поделом ей!
- Не накажет, - упрямо говорил Михаил, - время сейчас послевоенное. Второй фронт открыли на полях. Да если б мы на фронте так наказывали, половины солдат бы лишились!
- Сироту пожалел? – спросила бабка Евдокия, - а как же коровник? Ить какой ладный был! А она, короста, сожгла!
- Вредительством занимаешься! – кричала Настасья.
- Вы что хош говорите, а в обиду Марью не дам, - сказал Михаил, - вернется ешо ее отец, Степан Андреянович. Она ить дочь солдата! Опять же мать похоронила в годы войны. Живет-то одна, а кто спросил хорошо ей иль худо?
- А ведь и правда, бабоньки, - согласилась Антонина Ивановна, - ну, че мы на нее накинулись? Я виновата, не предупредила, что нельзя-то костер жечь.
- А то она не знает! – крикнула Настасья, - дочь солдата! А я жена солдата, и шо? И все здесь дочери да женки, у всех в избе есть письма с фронта. Вот где ее отец? Ить год как война прошла, а он не вернулся. Стало быть, и не вернется.
Марья залилась слезами, уже не обращая внимания на колхозников. Вспомнились родители, пустая холодная изба, куда она голодной возвращалась каждый день. Антонина Ивановна подняла ее с места, обняла, рассержено махая рукой на окружающих. Все приумолкли.
- Похоронки не было, Марья, - сказала ей председательница, - не хорони отца раньше времени-то. Расходитесь все, товарищи, и мы пойдем.
Она повела Марью в ее дом, успокаивая по дороге. Зайдя в хату, почувствовала холод, словно в сарае.
- Печь совсем холодная, - усадив Марью, Антонина стала топить печь, закидывая дрова, - ниче, сейчас мы ее растопим. Где у тя бульбочка? Че ты ешь-то вечерами?
Марья достала ведерко с картошкой, все еще вытирая слезы. Поставив горшок с картошкой в печь, Антонина засобиралась к себе.
- Пойду я, Марья, - сказала она, - дите у меня некормленое, а ты смотри, не робей да утри слезы. Хорошо ешо, буренок не было в коровнике. А пустой коровник это ж ерунда, ты мне верь. Бабы наши от тоски, от злости на эту жизню кричали. Не на тебя, понимаш, на жизню эту кричали. А ты не ломайся, поняла, девка, че говорю-то? – строго спросила она.
- Можно я с вами? – попросилась Марья, - опостылело мне в пустом доме одной. И горшок картошки заберем, можно?
- А ну что же, идем, - согласилась Антонина, - те давно надо было к бабке какой переехать. Одной-то поди несладко. Идем, идем, а завтра подумаем, как быть.
Они добежали до хаты Антонины Ивановны. Дочь ее уже вовсю плакала, но завидев мать, заулыбалась. Марья с грустью смотрела, как Антонина ласкает дочку. Поужинав, они легли спать. Антонина постелила Марье на теплой печи, сама с дочкой легла на кровать за ширмой. Посреди ночи проснулась Антонина в холодном поту. Опять приснился ей покойный муж. К перемене погоды, видимо, подумала она, завтра похолодает, не будет еще тепла этой весной. Тишина настораживала. Осторожно поднявшись с кровати, она укутала дочку и прошла к печи. Марьи на месте не было. Испугавшись плохого предчувствия, наспех одевшись, Антонина выбежала во двор. Она искала ее в сарае, за хатой, но нигде не нашла. Побежав к хате Марьи, Антонина рывком открыла дверь. Холодом дыхнуло в лицо. В темной избе никого не было. Не обращая внимания на сбившуюся шаль, Антонина побежала к избе Михаила. Узнав о пропаже девушки, Михаил с Эрвином присоединились к поиску. Они вернулись в хату Марьи, ища ее следы. Эрвин спросил про погреб, решив, что она может быть там. Спустившись в находившийся в сарае погреб, они увидели сидящую у стены Марью.
- Ты че, Марьюшка? – спросила Антонина, - че ты ушла? А ну, пошли отсюда.
Заметив в руке девушки нож, она ахнула, садясь на пол. Михаил стал подходить к Марье, но увидев, как она приставила нож к горлу, остановился.
- Ты че надумала? – спросил он, - отец придет, что скажем?
- Не придет он, - выкрикнула она, - третий день уж похоронка лежит на столе. И мне незачем жизня такая.
- Тебе учиться надо, - вдруг сказал Эрвин, - медсестер не хватало на фронте. Да и в колхозе нет фельдшера. Брось нож, отдай мне, - он протянул руку, глядя ей в глаза.
- Марья, дом этот тебе от отца остался, - сбивчиво говорила Антонина, - хороший дом, справный. Так товарищ Эрвин к тебе на постой переедет. Дров наколет, да сена вместе соберете. Если не ты, кто еще буренку в сарай возьмет? Твой отец ить первым мастером был на колхозе. Золотые руки! У нас ведь справных сараев толком и нету.
- Меня все одно все ненавидят, - кричала Марья, - и больше ниче не доверят!
- Я здесь власть, я те доверю, - говорила Антонина, - это одиночество тебя заело. Хош, так сегодня же товарищ Эрвин переедет? Правду говорю.
- Перееду, - пообещал он, - и дров тебе наколю и в обиду не дам. Отдай нож.
Он подобрал нож, выпавший из дрожащих рук. Антонина обняв Марью, вывела из погреба. В хате Михаил подкинул дров в печь и вскоре принес рюкзак Эрвина.
- Дом-то большой, две комнаты здесь, - говорил он, - ты уж ложись у печки на кровать. А Марьина комната та, что поменьше да теплее.
Напоив ее чаем, председательница с Михаилом ушли по домам. Эрвин всю ночь прислушивался, слыша, как ворочается от бессонницы Марья. Утром они молча собрались на пашню, изредка поглядывая друг на друга. Эрвин вышел из хаты, оставив рюкзак возле кровати. Так и стали они жить, изредка общаясь, ужиная вместе. Иногда Марья безучастно смотрела куда-то в окно, вспоминая прошлое. В такие минуты он выходил из хаты и возвращался с цветами. Ставя их у окна, он замечал ее улыбку.
- Жени его на себе, Марья, - смеялись бабы, возвращаясь с пашни, - иш, цветы носит, видели. От наших пока дождешься, а он иш какой!
Марья краснела, отмахивалась, даже не думая о нем. Эрвин посмеивался, отвечая на расспросы деда Матвея.
- Нашли потеху, ну вас, - говорил дед, - он же ее как сестру уважил, а вы!
- Сестре-то, поди, цветов не дарят, - не унимались бабы.
- Ох, и мне бы подарил, что ли, - смеялась Валюха.
- Тебе-то зачем? Ты его на постой не взяла, - смеялась Настасья.
Но вскоре всем стало ясно, что эти двое живут, словно брат и сестра. Беседуя с Марьей, он узнавал о жизни колхозников, о тяготах военных лет. Вечерами она садилась за прялку, решив связать на зиму теплые вещи. И пока Эрвин чинил что-то или стругал у печи, шел неспешный разговор.
- В сорок втором немцы у нас лютовали, - говорила Марья, - мамку тогда мою убили.
- Как убили? – спросил он, понимая, что ей хочется выговориться.
- Просто стрельнули из автомата. Она даже не поняла, упала наземь во дворе. Я из окна как увидела, сразу в погребе спряталась. Не смогла выйти, боялась. Мамка говорила, увидишь немцев, хоронись в погребе. Сижу там, а сама думаю, жива ли мамка аль нет. А быстро умирают от автомата?
- Быстро. Ей даже больно не было, - соврал он.
- Я все эти годы думала, как же она в последние минуты. Себя корила, что не выбежала к ней. Может, в один день с одного автомата и положили бы нас.
- Правильно тебе мамка сказала спрятаться, - сказал он, - ты бы ее не спасла.
- А в лесу после них с деревьев девок снимали. Некоторых разорвало на части, на два дерева вешали и отпускали их. Кровищи было, жуть!
Слушая ее, Эрвин узнавал многое, о чем и не догадывался. Какими же зверьми нужно быть, думал он о фашистах, вспоминая избу, у стены которой лежала гора трупов.
- А как они ушли, что было? – спросил он.
- Много что было. Пришли партизаны, с ними дед Матвей привез своих внуков из соседнего хутора. Из леса пришли бабы, схоронившиеся там с детишками. А кому не повезло, сам же говоришь, видел, расстреляны были. Как забыть-то такое?
- Тебе учиться надо, Марья, - говорил он.
- Я ж школу закончила, документ есть, - отвечала она, - может и поеду в город, если направят. Антонина Ивановна обещала. Так ты за хатой моей присмотри, не уедешь ведь?
- Не уеду, присмотрю.
- А еще лучше, женись, Эрвин, - рассмеялась Марья, - я за тя любую сосватаю, уж нам не откажут.
- Выдумала тоже, - улыбнулся он, - я же не коммунист, не комсомол или партийный.
- Ну и что, - обиделась она, - зато ты культурный. Или есть у тебя кто в Лондоне?
- Нет никого, - он впервые задумался над своей жизнью, - живу, а сам ничего не нажил. Сколько работал, а все впустую. Так и жизнь проходит.
Марья начала перечислять имена девок да вдов, характеризуя каждую, и каждая была лучше другой.
- А может, Валюха? Михаила соседка, - уточнила Марья, - она вдовая, веселая до войны была. А сейчас только улыбается, да редко когда смеется. Схожу к ней завтра, поговорю о тебе?
- Марья, ты прекращай такой разговор, - смеялся он, - не смеши народ. Отправлю тебя на учебу и сам хоть отдохну. Приедешь через два года, и замуж тебя выдам.
- Ты что же в отцы мне записался иль в братья? – улыбнулась она.
- А что? Будет и у меня родная душа, сестренка, которой никогда не было, - серьезно сказал он, - я ведь один, как и ты.
- Правда? – с надеждой посмотрела на него она, - я тебе сестренкой?
- Ну да. Самой родной, роднее не найти, - ответил он, веря в свои слова.
- Я может, за городского выйду? Хоть бы за врача? – спросила Марья.
- Тогда и вовсе замечательно, - одобрил он.
В выходной день, а такой бывал раз в две недели, люди приходили в себя от долгой работы на пашне с утра до поздней ночи. В этот день каждый занимался домом и детьми, женщины шли на речку полоскать белье, а мужики чинили кто в сарае, а кто возле дома. Марья и Эрвин тоже разошлись по разным углам, не обращая друг на друга внимания. Эрвин чинил крышу сарая, зная, что со дня на день именно сюда приведут одну из коров. Зайдя вечером домой, он не нашел Марьи. Во дворе ее тоже не было. Наверное, к подружкам убежала, подумал он, и стал готовить нехитрый ужин. Позвав в хату проходившего мимо Михаила, он пригласил его за стол.
- А где стрекоза? – спросил Михаил, ища Марью, - не пришла ешо?
- Видел ее?
- А как же! Целый день бегала по двору за Валюхой. И что-то ей рассказывает, а смеху было! Только Валюха что-то серьезная, не смеялась.
- Вот приди домой, стрекоза, - в сердцах сказал Эрвин и рассказал другу о разговоре с Марьей.
- Этак, они тя быстро женят, - рассмеялся Михаил, - прощайся с холостяцкой жизнью.
- Да ты что, заодно? – обиделся Эрвин, - я тебе как другу, а ты! Смотри не скажи кому!
- Я-то не скажу, да завтра уже все бабы знать будут. То то им неинтересно было, что вы с Марьей как брат с сестрой живете, а тут такая новость. Марья сватается к моей соседке! Нарочно не придумаешь, - смеялся Михаил.
Вошла Марья, поздоровалась и пробежала в свою комнату. Михаил, попрощавшись, ушел. Марья стала убирать со стола, сказав, что поужинала с Антониной Ивановной.
- Спрашивала о тебе, о планах, - говорила она, - обещала послать в город на учебу этой осенью. Быть мне фельдшером, Эрвин.
- А у соседки Михаила, что ты делала? И о чем ты там смеялась? – вдруг спросил он.
- Дуньку дурочку обсуждали, - засмеялась Марья, - есть у нас одна такая девушка.
- И обо мне ты не говорила, - уточнил он.
- Больно надо нам о тебе говорить, - фыркнула она, успокоив его.
Ранним утром они вышли на работу, по пути встречая колхозников. Эрвин замечал их улыбки, понимая, что без Марьи тут не обошлось.
- Сватать тебя решила сестренка твоя? – спросил дед Матвей, догнав его.
- Да нет.
- Говорит, брат он мне теперь, чудная такая, - говорил дед.
- Это правда, - ответил Эрвин.
- Так, стало быть, и сватовство - правда, - сказал дед.
- А это неправда, - ответил Эрвин и перегнал деда.
За работой забывались все разговоры, тяжкий труд стирал все с памяти, придавливая к земле. Лишь поздним вечером, возвращаясь домой, он вспомнил слова деда и спросил Марью.
- С чего это он так спрашивал? Ты что ли всем уже рассказала о своих фантазиях? – спрашивал он.
- Смотри, коров ведут, буренок ведут, - она открыла окно и помахала Антонине Ивановне, встретившей погонщиков у самой деревни.
Они высочили на улицу, куда уже выходили колхозники. Антонина Ивановна распределила шесть коров по шести домам и наказала дояркам сдавать молоко по утрам и вечерам.
- Тоня, послушай, их надо и в обед доить, - говорила бабка Пелагея, - раньше так делали.
- Тогда в обед будете на пастбище ходить, доить их, - сказала Антонина Ивановна.
Назначив Ивана главным над пастухами, она велела всем расходиться. Заведя корову в сарай, Эрвин постелил ей сена, заранее приготовленного им еще за неделю. Дома Марья уже накрыла на стол, приготовив картошку.
- Радость-то какая, Господи, - говорила она, - шесть коров на колхоз дали. Видел, как все радовались? Говорят, Михаил с тобой будет коровник строить?
- К нам еще дед Матвей обещал присоединиться, - ответил Эрвин, - пока есть время до сенокоса, надо построить коровник.
- Не успеете-то до сенокоса, - сказала Марья, - может, кто поможет?
- Майор Мелешко обещал помочь. Да сын его Василий тоже придет. А тебе после сенокоса надо собираться в город.
- В город, - мечтательно улыбнулась Марья, - а какой он, город?
- Огромный. И возможностей там много. Будешь учиться. По выходным ходить в настоящий театр или в кино.
- К нам раньше тоже привозили кино, - сказала она, - про деревню, про колхозников. Только они там все такие красивые, и жизнь у них хорошая, и наряды и бусы.
- Ну, ну, - говорил Эрвин, думая, что и нарядов то у Марьи нет.
После постройки коровника, они получили накладные на товары в районе. Поехав с дедом Матвеем в район, Эрвин обменял полученные по накладным товары на пальто для Марьи.
- На что тебе пальто? – спрашивал дед, - так бы керосину взял бы или спичек да гвоздей. А это-то зачем?
- Марья в город поедет в старом что ли? – недоумевал Эрвин, - а так не замерзнет осенью.
- Нашел себе на голову дитя, - вздыхал дед и тут же спохватывался, - правильно говоришь, ей надо. Давно наши бабы обновки не видели. Все голод съел, и моду, и фасон. Налаживается жизнь-то, раз колхозницу на учебу отправляют. Еще бы хлеба давали, а ведь нет, ни по каким закладным его не получишь. Говорят, по стране не все пашни восстановлены. Пятнадцать республик прокормить шутка ли!
- Да, против такого силища никто не устоит.
- И ведь не устоял фашист, пал перед нашей армией. Чего я только не видел, были и белые и красные, но такого зверства как от фашистов не видывал. Ведь подумай, миллионы погибли. Миллионы сгинули в лагерях. А ты часто бываешь на ромашковом поле, вижу тебя, как проезжаю мимо. Уже и пионеров приобщил ухаживать за могилками?
- Ребята сами вызвались. Не чужие там лежат, - ответил Эрвин.
- Стало быть, помнишь их лица?
- Помню, отец, особенно двух братьев. Так похожи друг на друга, догадаться нетрудно. Молодые и чистые, глаза их ясные мне довелось закрыть.
- А с чего ваша делегация в сорок третьем решила приехать? – спросил дед, - иль пригласили вас?
- В сорок втором году делегация Советского Союза вылетела в Америку, а в сорок третьем наша приехала сюда, - ответил Эрвин, - это был ответный визит. Как раз перед нами фашистов откинули назад, помню, слышал перестрелку, взрывы, тогда мы были рядом с прифронтовой полосой.
Эрвин промолчал, скрыв, тот фат, что делегацию спешно отправил Премьер-министр, поручив ему найти записную книжку немецкого генерала, уже отправленную офицером НКВД на Даунинг-стрит.
Марья, издалека увидев телегу, побежала навстречу. Они почти доехали до дома Михаила, когда она догнала их.
- А я гляжу, вы или не вы, - смеялась она, - что-то быстро вернулись.
- Это тебе, - он протянул ей сверток материи, завернутый в газету.
- А что это? – она достала пальто и, разложив его на телеге деда, долго разглядывала, гладя руками, - это мне?
- Все тебе, - сказал Эрвин, - осенью не замерзнешь в городе.
- Эрвин! – она повисла у него на шее, отпустив, снова стала разглядывать материал.
- Собирай пальто, Марья, - сказал дед, - ишь, расстелила на всю телегу. Солома ешо прицепится.
Тем временем к ним подошли женщины, охая, разглядывали пальто, боясь испачкать руками. Наталья вытерла руки об фартук и поднесла пальто к лицу.
- Мягкое-то какое, - сказала она, - и пахнет магазином!
- Собери его, Марья, - сказала Валюха, - замарается еще. Вечером приду к тебе, материал принесу, в сундуке залежался. Есть у меня машинка, сошьем тебе платье.
Дома Марья разложила пальто на кровать.
- Что ты его не соберешь? – спрашивал Эрвин.
- Пусть полежит, разгладится, - отвечала она, - хочу на новое посмотреть. Всю кровать накрыла, будто новая она теперь!
Радость светилась в ее глазах, казалось, она обо всем забыла, глядя на пальто с пушистым воротом.
- Вот и поедешь в новом, - сказал он, радуясь ее радости.
- Обуви только нет, - она посмотрела на старые изношенные калоши, - но ведь это ничего, да? Сейчас ни у кого обуви нет.
- До осени еще далеко. Съезжу на ярмарку, обменяю на обувь и шаль тебе возьму, - подумав, ответил Эрвин.
- Не надо, - смутилась она, - на что ты жить будешь, если все отдашь? Так поеду, не пропаду.
- Уж проживу, - усмехнулся он, - не спорь. Застудишь ноги, какой тогда из тебя фельдшер? За меня не беспокойся, я не пропаду. Иди, попей молока, тебе не помешает.
Вечером пришла Валюха, закрывшись в комнате Марьи, они снимали мерки и долго сидели над тканью. Смех и шепот слышался из комнаты. Чтобы не смущать соседку, Эрвин выше во двор. Сидя у открытого окна, он слышал их разговор.
***
Следующим вечером из района приехала грузовая машина. Колхозники, возвращались с пашни, когда возле них, у самого края колхоза, остановилась машина. Дверь открыл молодой сержант, спросив, где находится дом деда Матвея.
- Что там? – Антонина вышла вперед, - случилось что?
- Где ваш дед? – спросил сержант.
- Я здесь, - уставший после работы дед Матвей догнал остальных, - что такое?
- Где дом твой, дед? Велено было отвести до хаты.
- Да что отвести? Что ты молчишь? Говори толком! – заговорили все вокруг, пытаясь заглянуть в крытую машину.
Сильный ветер на миг распахнул полог машины, стоящие рядом с машиной Валя и Настасья успели рассмотреть и пошатнулись, вцепившись друг в друга. Увидев их испуганные глаза, все ринулись к прицепу. Майор Мелешко первым увидел тело мальчика, завернутого в саван. А увидев, плотно закрыл, отгоняя всех от машины.
- Вези к той хате с петушком на крыше, сейчас подойдем, - махнул он рукой, и машина тронулась в путь.
- Что там? – спрашивал дед Матвей, - ты ж видел, скажи.
- Беда, - майор пытался подобрать слова, - держись дед, нет больше Михаила.
- Мишки? – прошептал дед Матвей, потрясенно глядя вслед машине, - моего Мишку привезли?
Эрвин подхватил деда и повел к дому. Все поспешили следом за ними. Антонина Ивановна первой подбежала к машине и откинула полог. Сержант протянул деду письмо и вместе с водителем вытащил тело мальчика. Дед Матвей, выронив письмо, кинулся к телу, поспешно раскрывая саван.
- Не он это! – выкрикнул он, оборачиваясь к людям, - гляньте, Мишка-то мой вихрастый, чернявый. А этот рыжий.
- Ошибочка вышла, - сержант сконфуженно посмотрел на колхозников, поднимая выроненное дедом письмо, - точно не ваш?
- Откуда вы его везете? С городу? И много таких развезли? – загалдели все, - из-за одного машину бы не гоняли!
- Иванов Матвей Кондратьевич? – спросил сержант, обращаясь к дрожащему деду, - в районе сказали в Затишье ехать.
- Не Иванов я, - ответил дед Матвей, пытаясь взять себя в руки, все еще глядя на мальчика, - а как его зовут?
- Иванов Михаил, - ответил сержант, - грузи назад, - скомандовал он водителю, закрывая саван.
- Куда вы его? – спросил дед.
- В район отвезем, будем искать Ивановых. Ты прости, дед, не серчай, служба, - сказал сержант.
Они молчали, пока машин не скрылась за поворотом.
- Не Мишка это! – дрогнул дед, - Антонина! – он подошел к председательнице, возмущенно глядя на нее, - немедля верни моего Михаила, слышишь? И других наших тоже верни.
- Кто же отдаст их, ведь кто знал, - махнул рукой Михаил, - но вернуть парней надо, Тоня.
- Верну, дед Матвей, - пообещала Антонина Ивановна, - завтра же поеду в район. Степан напишет ходатайство. У самих рабочих рук не хватает. Но кто знал, что так люто…
- У мальчика того грудная клетка пострадала. Видимо, что-то упало на него на стройке, - предположил Михаил, - с тобой поеду, Антонина. Тебя в районе не послушают, у меня же есть к кому обратиться. И Эрвина с собой возьмем.
Дмитрий Васильевич Савко пришлось проявить находчивость, и привести троих подростков в Затишье. На самом деле он давно хотел побывать здесь, посмотреть на каждого, с кем был знаком Эрвин Мюллер. Когда Михаил Сапега приехал с председательницей, Савко воспользовался случаем, чтобы приехать сюда. Пока из его машины выходили Михаил, внук деда Матвея и с ним еще два подростка, Савко внимательно наблюдал за каждым колхозником. Вот они все стояли перед ним, радуясь возвращению мальчиков. Настороженно поглядывая на Савко, колхозники сдержанно поблагодарили его.
- Ну, что, не выдержали городской жизни, по колхозу заскучали, - пошутил он, погладив по голове Михаила, - ничего, здесь тоже руки нужны. Хотя на стройке они жили сытно, работали в меру.
- Ну да, ну да, - с опаской соглашался дед Матвей, - дома он тоже нужен. Не подумали в районе, что нас и так мало. Ничего, успеет еще строить город, пусть подрастет маленько.
Говоря это, дед прижимал к себе внука, которому было неловко перед соседями.
- Что ты его как маленького? – спросила Настасья.
- Он и есть маленький, - рассердился дед Матвей, - иди, внучек, в хату.
Майор Савко еще раз внимательно присмотрелся к людям. На вид обычные колхозники, и Эрвин выглядел как все.
- Что ж вы, в городе, детей на такую работу посылаете? Видали мы одного, – спросила вдруг бабка Пелагея, утирая слезы краем платка.
- Тише ты, - Валюха увела ее в хату, озираясь на приезжего.
- Видели, стало быть, - уточнил Савко, - бывают несчастные случаи, но крайне редко, товарищи.
Ему не хотелось говорить о стройке, еще одном фронте, забирающем жизни. Погибали от голода, а несчастных случаев было несчитано. Доставив мальчиков в Затишье, Савко успокоил колхозников, которые недоверчиво поглядывая, все еще опасались его. Попросив Эрвина прогуляться с ним, Савко отошел в сторону леса, оставив машину в колхозе.
- Обживаешься, значит? – спросил он, - слышал, сестра у тебя появилась. Смышленая девочка, на фельдшера поедет учиться.
- Поедет, - ответил Эрвин, - но ты ведь не о ней хочешь поговорить?
- Верно. Твое письмо и та книжка были доставлены на Дауниг-стрит. Лично в руки. Но сейчас интересно другое. Говорят, ты вывез нечто секретное из Берлина. Вывез и спрятал в Лондоне.
- А ты хорош, - Эрвин оценивающе посмотрел на Савко, - знаешь, что это?
- Фотопленка. Нам все известно.
- Мой особняк в Лондоне уже обыскали?
- Обыскали, но ничего не нашли.
- Плохо искали, - сказал Эрвин, - чего ты хочешь? Сам знаешь, мне в Лондон никак не попасть. Британская служба с аэропорта повезет меня прямо в застенки.
- Скажи, что это и где лежит. Почему ты не отдал его своим?
- Это чертежи уникального оружия. Почему я должен отдать его тебе?
Савко многозначительно посмотрел на колхоз.
- В подвале моего особняка есть секретный сейф, спрятанный у стены около станка. Там ты найдешь пленку, - подумав, сказал Эрвин.
- Неужели ты действительно привязался к ним? – удивился Савко, - и тебе не интересно, что будет, если оружие такого рода попадет к нам?
Эрвин помолчал, думая о чем-то своем.
- А если ее уже забрали британцы? – засомневался Савко, - они уж точно первыми обыскали особняк.
- Сейф невозможно найти, - сказал Эрвин, - он слишком мал. Они бы не нашли. Поторопись, ее все еще ищут.
- Тихо здесь, хорошо, - Савко огляделся, - мальчишки бегут за тобой. Верно, Михаил Сапега их послал. Боятся за тебя, капитан. Поеду я, незачем мне здесь надолго оставаться.
Эрвин проводил его до машины и пошел к Михаилу.
***
Макс встретился с помощником премьер-министра в своем загородном доме. Уилсон прибыл в назначенный час, без опозданий. Устроившись у камина, они молчали, понимая, что предстоит серьезный разговор. Каждый не решался начать первым.
- Думаю, вы приехали не просто сообщить, что заветная пленка найдена советским агентом? – спросил Макс.
- Он наш с потрохами, - ответил Уилсон, - пленка передана в центр британской разведки.
- И что это значит?
- То, что в вашем друге отпала всякая необходимость. Теперь он наоборот, опасен. Его необходимо ликвидировать, и вы сделаете это. Таков приказ, сами знаете кого.
- И если меня когда-нибудь потянет в Германию, вы поступите также?
- Пусть судьба несчастного капитана Мюллера будет вам уроком, - серьезно сказал Уилсон, - проявите свое мастерство. Нам не нужен международный скандал. Капитан Мюллер должен исчезнуть незаметно, устройте несчастный случай, утопите, сожгите, но лишь его одного. Мы не желаем слышать о пострадавших мирных советских гражданах.
- Конечно, - согласился Макс, - когда я вылетаю?
- В аэропорту вас уже ждет самолет. Вы летите в составе делегации ученых. У вас на все три дня.
Макс промолчал, обдумывая что-то.
- И не вздумайте хитрить и пытаться обыграть нас, - сказал Уилсон, - за вами будут следить десятки глаз. У вас нет выхода.
- Неужели ему не жаль капитана? – спросил Макс, - Эрвин многое сделал ради этой страны. Он многим пожертвовал. Так почему бы не отпустить его?
- Он сдал месторасположение пленки советскому офицеру госбезопасности. Предательства у нас не прощают и не важно, какие у него были на то основания. Он сам выбрал и знал о последствиях. Когда-то и ему доводилось убирать таких же отчаявшихся агентов. Как видите, это бумеранг. Он слишком много знает. Он должен замолчать навсегда. Иначе нас будет ждать еще одна война. В Бирмингеме уже слышны отголоски большевистских лозунгов, которые с трудом удалось заглушить. Мы не желаем революции в стране. Капитан Мюллер знает много имен, а чекисты умны, рано или поздно они начнут раскачивать нашу структуру. Собирайтесь в дорогу, у вас мало времени. Через час за вами приедет машина, - Уилсон попрощался и направился к двери. У самой двери он обернулся, - и не думайте, что капитан потерял былую хватку, - сказал он, - он уже ждет нашего человека. Как знать, возможно, ваша дружба подарит вам пару секунд, и вы воспользуетесь ими, чтобы остаться в живых.
Макс ехал в машине, обдумывая ход предстоящей операции. Мысленно он проклинал всех политиков, но все же решился исполнить приказ. Впервые он выехал на самое опасное задание, не зная, вернется ли, останется ли в живых. Неведомой, а оттого непредсказуемой казалась ему надежно укрывшая капитана страна советов.
Ромашковое поле
© Copyright: Салтанат Рахимбекова, 2023
Свидетельство о публикации №223050201402
Свидетельство о публикации №223050201402
Рецензии