Нафталиновая Душа

2013

          Душа ее пахла нафталином и маргаритками, и она знала это наверное: что именно так, а не иначе пахнет ее душа, и даже делала ударение на этом «наверное», как будто бы в том заключался высший смысл, осознание того, что это некто выдумал о ней и так сказал. В сущности же она толком не знала, как пахнут нафталин и маргаритки, и, конечно, не знала, что маргаритки вовсе не пахнут, а у нафталина ужасно резкий запах, но сочетание именно этих слов ей казалось особенно музыкальным и потому правдивым.
          Она посещала Александринский театр как продуктовый магазин, и считала его вершиной архитектурного мастерства. Когда-то, пару веков назад, к театру подъезжали в роскошно убранных каретах. Кто не мог позволить себе такую, брали ее напрокат за углом, чтобы за те несколько минут, пока карета движется по каменной мостовой к главному входу, можно было забыть о том, кто ты, и – преображенным – войти в храм искусства. Любопытный исторический факт с течением времени превратился в своего рода легенду, обязательную для мест подобного размаха.
          Мистический дворец, снаружи похожий на мраморное облако, так легки и изящны были его колонны, а внутри одетый в красное и золотое, как будто хранил какую-то тайну, и странная девочка с нафталиновой душой, как завороженная, наблюдала за прекрасными женщинами в черных платьях, за их спутниками – галантными кавалерами, в их каждом движении, в повороте головы ей чудились античные статуи. «Как прекрасен этот красный балкон с золотой лепниной!» – с восторгом думала она и забывала дышать, обводя взглядом тех, кто сидел там. Впрочем, она всегда помнила о том, что «забывает дышать», и оттого еще больше вдохновлялась.
          «Евгения – Ифигения», – рифмовала она и смеялась, дивясь единственному созвучию ее имени. Она так и не запомнила, Эсхил, Софокл, Еврипид, или все они вместе написали трагедию с таким названием, но ей было отрадно, что подобные соответствия приходят на ум.
          В иные минуты ей становилось «поэтично», и в голове, «дыша духами и туманами», рождались обрывки, фразы, строки, похожие на хокку:

Вечерний воздух полон чувств,
Предвосхищающих любовь.
Горит в огне луна.

Или:

За чашкой чая
Не слышны часы.
Воспоминаний голос громкий.

          Она их поспешно записывала, а иной раз, полная смутной творческой тревоги, застывала над бумагой, тщетно пытаясь напитать неизбывной тоской кончик карандаша, мечтая об откровении свыше. С какого «выше», она точно не знала, ибо не была уверена в его существовании.
          Прочитала однажды в дневниках Бунина, что «Володька Маяковский ходил с ботвой на желтой рубахе». Ей это показалось забавным и запало в душу, никого из почивших дотоле она не представляла себе так живо.
          Однажды влюбилась. Мучительно, страстно, горько – в девчонку. И как-то раз, почти у той под носом, записывала на клочке бумаги (клочок истерся уже давно) какое-то восторженное признание, которое тут же спрятала, покраснев до ушей. Девчонка и правда была недурна: глаза большие, синие, всегда глядящие мимо; ходила угловато, плечи подрагивали, но остроумная была прямо на ходу. Все льнули к ней без разбору, как мошки на свет, она же всех разбирала, и незаметно, как трепетная лань, ускользала от всех вопросов.
          В один из школьных вечеров, когда были танцы, Евгения в один миг оказалась перед ней с протянутой рукой.
          Что же это было, черт или Бог разберет, только девчонка вдруг вскочила и прижалась к Женьке, и неловко за шею ухватилась. И они танцевали, и дрожь пробегала по телу Женьки, и она дрожащими руками пыталась ее держать. А девчонка, прижимаясь к ней, смеялась и лепетала: «Как в книгах Ремарка…» И видно было, как за двумя голубыми прозрачными стеклышками загоралась жизнь. Что за жизнь! Это она своей жизнью расцеловала Женьку тогда – неосторожно, всюду, в губы. Это она своей жизнью ворвалась к ней, как поэзия.
          Что же это было, черт или Бог разберет, да только потом все изменилось: суждения обо всем на свете, что готовыми подаются светом, уже были отравлены – своей, внутренней правдой. Женя не верила, чтобы такая искренняя дрожь могла быть ложью или кощунством. «Только тайной мы живы, только тайной», – вспоминала она запретную сладость и растила душу втайне от всех.
          Загорелась честным комсомольским огнем – встать на защиту всех униженных, оскорбленных и тех, кому не удалось жить так, как сердце велит. Подалась в организацию по защите прав человека, появлялась, как тень, на всех мероприятиях, где развевают флаги, раздают листовки и пожимают руки крепко и бескомпромиссно. Суетилась, чувствовала жизнь: днем – учеба, вечером – дело, которому ты служишь. Служила две недели. Потом горящий взор потух: ни тебе лавров, ни тебе любви большой и трагической - вокруг те же обыкновенные люди со своими обычными проблемами, под каким бы флагом (будь то «яблочный», или «радужный») ни стояли. Незаметно исчезла, не потревожив себя обращенными на нее взглядами.
           Долго ходила с циничным прищуром, пока не встретила еще одну трепетную лань. Лань оказалась северным оленем, мальчишкой из соседней параллели. Сначала Евгения хихикала над непомерной башковитостью оного (и как это голова на шее держится?), потом послушала в его картавом исполнении Бродского и подумала, что худенькие конечности и общая телесная организация справедливо сложили силы на алтарь иных смыслов. «Юноша бледный со взором горящим» щурился еще циничнее, чем Евгения, да к тому же имел страсть к кофе и сигаретам, а на выходных – к чему-то покрепче и посильнее. Жизнь не как у всех, обязательное отставание по учебе, богемные тусовки, которые Евгения видела только в фильмах, – и вот уже индивидуум готов для любопытных взоров. «Ну, право, это же смешно, – думала Женя, – вот еще, в кого не хватало влюбиться!». Однако, химия сделала свое дело, и бессонные ночи, учащенные сердцебиения и головные боли не заставили себя ждать. Так случилось, что предмет вожделений держался крайне индифферентно: ни на каком интересе к нему было не подкатить, хотя его интересы знала вся студенческая округа. За несколько лет ей удалось добиться (так как она была страшно гордая) лишь теплого уважения. А как на самом деле было – черт или Бог разберет.
           Не многим позже Женя встретила гитариста-оптимиста, неисправимого пофигиста, рокера и панка. Как поется в песне: «Он был старше ее, она любила летать по ночам». Полеты, правда, быстро закончились: она познакомилась с его мамой. Сейчас днями торчит на кухне (осваивает неподвластное кулинарное мастерство), стирает, убирает и, конечно же, обзавелась новой философией. Появилась экзистенциальная легкость бытия. Все – суета сует и всяческая суета, так давайте же возделывать наш сад! Когда неиссякаемый источник ее души исчерпывает радость вольтеро-екклесиастических воззрений, она начинает грустить и подолгу смотрит в одну точку. Потом возьмется за карандаш и примется писать о себе в третьем лице, да еще и с небольшой выдумкой. Потом рассмеется вдруг, стукнет себя по лбу и вернется к привычным делам.
           Впрочем, летопись ее жизни еще не окончена…