Ничего, кроме правды. История в письмах. Глава 5

                Глава 5.
     Написал мне письмо одноклассник из нашего 8-го «Д». Он по медицинским показателям  был  комиссован от службы. Хороший, добрый парень:
      «19 марта 1968 г. Виктор, привет! Прошло, наверное, что-то около года, как тебя забрали, а я даже не соизволил написать тебе не единой строчки. Приношу свои извинения. Спасибо Белову, он дал знать, где вы находитесь, я имею в виду тебя и Новожилова. О себе несколько строк  я, пожалуй, напишу. Мне пошёл 21 год, разменял, как говорится, третий десяток. Не женился, и пока кажется над этим вопросом и не думал. Работаю в Зеленограде, в институте НИИТТ в КБ. Дослужился до звания, если можно так сказать, младшего техника. Работа, конечно не ахти, ну и чёрт с ней Зато времени свободного полно. В настоящее время увлёкся конструированием аэросаней. Ищу лиературу. В кино почти не езжу, в основном, смотрю телевизор. Петька /Пигалин/ кончил техникум, получил направление в Латвию, а оттуда в армию.
     Витя, к моему привету присоединяются все наши (с кем учились из Берёзок). Николай».

     «20 марта 1968 г. с. Агинское.  Здравствуй Люба! Сейчас у меня в
распоряжение целых 2 часа свободного времени. Уже совсем освоился, и служить стало легче, к чему только не привыкает человек. Снега осталось очень мало, но сейчас похолодало. С гор подул сильный, пронизывающий ветер. Несколько раз был в Агинске, так по делам. Простое, большое село, немного  городского типа. В Кызыле я разговаривал по телефону с матерью и сестрой, прямо с Москвы позвонили в казарму. А здесь уже не позвонишь. Виктор».

     «21 марта 1968 г. Здравствуй Виктор!!! Ты молодец, давно не ходил на
лыжах, а дистанцию прошёл хорошо.
     Вить, у нас уже наступает весна. Снега в Москве уже совсем мало. Погода тёплая. С 20 мая у нас начнутся экзамены. Будем сдавать пять предметов. После экзаменов – месяц практики, а с июля начнутся каникулы. Сейчас мы ходим на практику 3 раза в неделю. Занимаемся в больнице по 4 часа, делаем уколы, ходим на обход с врачом, ставим банки и м.д. Раньше я боялась делать уколы, а теперь наоборот, мне очень нравится делать. Ну, вот
и всё. До свидания! Люба».

          «29 марта 1968 г.  Здравствуй Люба! Насчёт бега на лыжах…37 секунд я не уложился во 2-й разряд.   У нас снег уже растаял, но погода не постоянная: то дождь идёт, пасмурно, как осенью, то так печёт солнце, что можно загорать, а то подует холодный ветер, и начинают кружиться снежинки. Недавно бегали кроссы на 1 и 3 км. Странно, но что-то показываю хорошие результаты. На 1 км пробежал лучше всех, а на 3 км к финишу пришёл вторым. Я прежде никогда не думал, что смогу пробежать 3 км даже в спортивной форме, а тут бежал с карабином,  противогазом, вещмешком и скаткой, естественно в солдатской форме.
     Вот сижу и думаю: как же всё же я глупо вёл себя при встречах с тобой... Это письмо я пишу уже третий день и никак не могу закончить, ну, совсем нет времени. И за эти три дня погода резко изменилась. Опять намело снегу, опять наступила зима. Я сдал на 2-ой разряд. Виктор».

     «29 марта 1968 г.  Здравствуй Виктор!!! Ты пишешь, чем я занимаюсь? Занятия у меня такие: с утра еду в училище, вечером хожу в кино, а иногда с девчонками ходим в театр. В субботу еду домой. Теперь я езжу на 74 км и захожу к маме на скотный двор. Она сейчас работает в Муравьёве.
     В субботу ходила в Горбово на танцы. Танцы закончились в 12 часов. Народу было много, особенно девчонок. В Муравьёвский клуб я ещё не ходила, а вообще-то все муравьёвские ходят в Горбово. Снег у нас уже растаял. Мы сейчас на физкультуре занимаемся в зале, а как подсохнет, будем заниматься на улице. Опять начнутся соревнования. Как мне не хочется ездить на эти соревнования, особенно после уроков. Если б сняли с уроков, тогда другое дело. Люба».

     Ну, и мама на своей волне:
     «28 марта 1968 г.  Наверно, тебе, сынуля, достаётся по службе. Ну, ничего,
ты помнишь, что я говорила. А тогда было ещё тяжелее, да, при том, были девки, и то живы остались. Терпи и выполняй, что говорят, всё будет хорошо.  Собирается наш отшельник, Валя, в армию. Да его не поймёшь, какой-то забулдыга. Был у нас  23 марта, всё такой же. Вот, высылаю фото, то, что получилось на твоём вечере.
     Как-то не так давно встретила Любу, но она говорить-то почти не стала со мной, застеснялась, говорит, что пишет, это я спросила. Целую, твоя
неизменная мама».

     Прислал письмо с Фурмы Саша Рогожников:
     «30 марта 1968 г. Здравствуй друг, Витька!. Письмо твоё получил. Меня одного из учебного оставили в этой роте. Я работаю электромехаником на «Дубраве», служба идёт нормально. Хожу на смены, на занятия, а в свободное время занимаюсь спортом, смотрю телевизор, пишу письма.  Каждый месяц сдаём зачёты по всем дисциплинам. Много готовимся, Так как в мае будет армейская проверка. Каждый день перед разводом бегаем кросс 3 км, не считая утренней зарядки. Скоро будем бегать на 5 км. Гула обещает сделать марш-бросок на 10 км. Мы уже бегали раз на 20 км, как раз я только в роту перешёл. Недавно приезжали к нам разные комиссии, и кого только не было, и майоры, и полковники, и был даже генерал. Проверкой остались довольны. Ребята в расчёте хорошие, один молодой оператор с Москвы, а другой с Рязани. Они учились в Подкаменной Тунгуске. В роту ещё прислали три оператора на «Дренаж», они учились в Канске, вместе с Ванькой Захаровым, Ванька остался в Канске.  Кстати, Петровича с «Вершины» сняли, и он теперь на «Дренаже». Да, если знаешь Мишки Козлова адрес, то пришли его.
 Александр».

     «5 апреля 1968 г.  Здравствуй Люба! Вот я впервые попал на гауптвахту. Это формально, а на самом деле я отбываю наказание на своей станции. Дело в том, что я ни в чём не виноват, и попал сюда под горячую руку.  Так, что с утра, проработав 10 часов, я направляюсь на станцию. А сержанты докладывают командиру, что я в определённом помещении. Все понимают, что я не виновен, но приказ есть приказ. Даже если командир поймёт, что я не виноват, он уже не отменит своё решение. Такова служба. Итак, с хлопотал я четверо суток.
Кому - в увольненье, мне снова на пост,
Стою, заступив, как положено,
А небо прогнулось под золотом звёзд,
Их столько, сказать невозможно!
Считать бы с тобой  их в вечер такой,
Сидеть бы,  обнявшись,  над тихой рекой,
На танцах бы в клубе  кружить и кружить…
Но надо сначала своё отслужить.
Свиданья и танцы – потом, а пока
Мне пост охранять полагается,
И чувствую, как планеты бока
От взрывов глухих содрогается.     Автора не знаю.   Виктор».

     В апреле моя жизнь вновь круто изменилась, меня срочно вызвали в полк. Прибыв в Красноярск, мне объявили, что для прохождения дальнейшей службы меня направляют на другую точку  нашего полка, в Татарское, в Туруханский район.  Я и ещё  шестеро солдат были доставлены на аэродром, и на самолёте «Ан-24»  мы вылетели на север.  Летели долго, приземлились в Подкаменной Тунгуске, аэродром находился в посёлке Бор, недалеко от батальона РТВ. Там была зима. В батальоне  мы задержались на 4 дня, и нас  послали на хозяйственные работы, отдохнуть от армии. В километре – полтора от батальона находилась лесопилка, и там мы помогали укладывать доски  после распиловки брёвен. Туда нас приводил молодой лейтенант, уроженец северных народов, похож был на якута. Хороший, весёлый парень, ниже меня ростом, сухощавый.  После завтрака мы шли  проторенной  в снегу дороге на свою работу, и нас сопровождали собаки. Здесь я впервые
увидел лаек в большом количестве. Они  бежали за нами от самой казармы, потому что за нами бежала сучка. Собачья свадьба.
     Лейтенант, судя по всему, был борцом. Подходя к лесопилке, у рассыпанных на снегу опилок,  он развернулся и встал в стойку, смотря на нас. Я шагнул к нему навстречу, и мы сцепились. Я недолго сопротивлялся, оказался внизу.  Боксом я занимался, но не борьбой. Так происходило все четыре дня.  Лейтенант был доволен, и нам было весело. Ребята болели за меня, но я его так ни разу и не победил, сопротивлялся, но оказывался на лопатках.

     На 5-й день, с утра, мы пришли на аэродром, где нас ждал «Ан-2». Взлетели. Самолёт был почтовый, он летел над Енисеем, и приземлялся у  населённых пунктов, расположенных по берегам реки на довольно большом расстоянии друг от друга.  Летели мы уже три часа,  посадок  на лёд, было достаточно, что уже начинало подташнивать. Мало того, что самолёт нет-нет, да попадал в воздушные ямы, его иногда трясло так, что казалось мотор, вот-вот заглохнет. Лётчик ещё, идя на посадку, делал крутой вираж. Самолёт летел с крейсерской скоростью 180 км/час, я сидел рядом с кабиной пилота, и мне было хорошо видно приборы. Душа в пятки не уходила, но сердцем чувствовалось. Нам говорили, что «Ан-2» машина надёжная: даже если откажет двигатель, то самолёт спланирует.
     Из нас, семерых, в Татарку направлялись: операторы на станцию обнаружения  Орлов и Лапин, я на высотомер, Зарапин и Лубшев на планшет, электромеханики: Митрофанов и  Голов, с ним я был на Фурме.  В самолёте летели и гражданские, а у одной деревни в салон поднялась бабушка с козой, летела до соседней деревни, километров 60-70. И вот на протяжении всего полёта я сверху наблюдал бескрайнее море тайги, и ощущал величие нашей Родины.  Мы прилетели в посёлок Верхне-Имбатское.  Пилоты – их было двое – нам сообщили, что мы остаёмся в гостинице при аэродроме, а они должны отвезти почту в таёжный посёлок в стороне от Енисея.  И за нами они прилетят на следующий день. Это для нас было, как увольнение, и время было обеденное. Нас поселили в одноэтажное, деревянное, здание гостиницы в номер, с аккуратно застеленными  белыми простынями кроватями.
 
     И вот мы на свободе, и все пошли в посёлок, довольно большой, по сравнению с тем, что мы видели по берегам Енисея. Пошли, конечно, в посёлок.  А там  уже знали, что солдаты прибыли, потому что мы прошли к клубу, там закрутили кино, - был выходной день - и мы на него купили билеты. Самое интересное было после фильма, когда мы вышли на улицу. В Верхне-Имбатском находился техникум, или училище, в котором учились девчонки, окончившие 8 классов, и центральная улица заполнилась ими.  Из клуба мы вышли с Валеркой Головым, и он заговорил с молодой женщиной, которая охотно поддержала беседу. С нею была девушка. Валерка хотел включить меня  в своё знакомство, но меня спасли геологи, встретившиеся нам на пути. Они спросили нас: откуда мы призывались, и, узнав, что я из Солнечногорска, забрали меня к себе. Они были из Поварово, Солнечногорского района, и здесь занимались толи геологоразведкой, толи геодезией. Они нас накормили, напоили, и спать уложили.  Позже, к нам пришли Митрофанов и Лапин со своими девчонками, разбрелись по углам. Орлов, Зарапин и Лубшев, познакомившись с девчонками, пригласили их в гостиницу, о чём при встрече мне рассказали. Зарапин и Орлов взяли у них адреса, и обещали писать. Ребят в посёлке мы не встречали, и нам рассказали, что большинство из них из армии сюда не возвращаются.

     13 апреля 1968 года последний перелёт на «Аннушке», как мы её любовно называли, и  мы сели на готовую площадку на лёд, у  правого берега Енисея. Спустились с самолёта, а к нам уже бежали солдаты, наперегонки с собаками. Кто, в чём одет: кто в куртках, кто в полушубке, а один бежал на лыжах.  Все нараспашку. Я сразу замёрз в шинели. Из Агинского я вылетал при температуре (+ 18), здесь было (-18). Перед нами был высокий, крутой берег, на котором виднелось деревянное строение. Нас повели по ложбине вверх по склону. До роты было около километра.

     Пришли в казарму. Одноэтажное, бревенчатое, строение с единственным  выходом, с небольшими окнами, расположенными  невысоко, в метре, над землёй, и с двускатной крышей, свисающей над окнами. Внутри две круглые печки, облицованные железом и окрашенные  кузбаслаком, как в Агинском. Обе топились, и было очень тепло так, что в помещении товарищи по оружию ходили не просто в гимнастёрках, а кто в трусах и майке, кто в гражданском свитере. Кровати в два ряда, по обе стороны у стен, заполняли почти всё пространство, и тоже в два яруса. В проходе посреди казармы на тумбочке стоял кинопроектор с заряженной киноплёнкой, остановленной посередине фильма. На торцовой стене висел большой экран. У экрана стояли две тумбочки: на одной стояла коробка, наполовину заполненная пачками с махоркой, на другой лежала подшивка газеты «Советская Россия»,
страницы, которой использовали для «козьих ножек». Тут же висели боксёрские перчатки.  Нас приняли хорошо. Старшина роты, сверхсрочник, выдал нам постельное бельё.  Со мной познакомился оператор высотомера, которого я был должен заменить, Иван Буров, он отслужил уже три года.
 
     Мы прилетели прямо к обеду, и прошли к столовой, что напротив казармы в 30-ти метрах. Столики на четверых, раздаточное окошко в кухню.  Печь с топкой в столовой, а второй половиной  печи отапливались  соседнее
помещение и коридор. Я впервые в армии  ел суп, очень вкусный, в котором находилось четыре куска мяса,.
     Мясо было в достатке потому, что зимой на другой стороне Енисея были застрелены  лоси,  в  дополнение  к  имеющейся говядине.
- Каким образом их добывали? – спросил я старослужащего.
- На гусеничном тракторе «С-100» переехали на тот берег, и с помощью собак
из карабинов СКС.  Их разделывали сразу на месте:  мясо на сани, а
остальное оставляли в тайге. Росомахи, рыси, песцы  остальное доедят.

     Мой  стометровый поход от самолёта по заснеженному льду, где
чувствовался ветер, не прошёл даром. Я схватил ангину, которой часто был подвержен на гражданке. В это время в роте находились два санинструктора, которые на следующий день должны были улететь. Они  призывались из Нальчика. Осмотрев моё горло, один из них, младший сержант забинтовал моё горло, дал таблетку. Придя на ужин, и получив свою порцию, я сквозь боль проглатывал пищу, когда в столовую зашёл тот же санинструктор. На ужин подали кофе в железной, обливной кружке,  тоже я впервые пил после призыва. Он пришёл меня проверить, спросил про самочувствие, потом потрогал кружку с кофе, вылил содержимое в ведро, и попросил повара налить кофе по горячее. Я тогда про себя пожалел: зачем он так поступил, не сказав мне.  Я бы первую кружку кофе тёплым бы выпил, а уж потом бы он меня лечил горячим напитком.
    За день до нашего прилёта один солдат сломал ногу, и был вызван санитарный самолёт.  Хорошо, что прилетели два санинструктора, те самые сержанты, оказали ему помощь,  и помогли  мне справиться с ангиной.
    Надо сказать, что на ужин было блюдо из сушёной картошки, которое совсем не аппетитное. Мы её практически не ели. К ней придавались консервная банка лососи,  и мы тоже не до конца её доедали. Оставшиеся консервы мы отдавали собакам. Главное на ужине был хороший ломоть белого хлеба, который выпекался в роте. Такого  вкусного хлеба я  никогда не ел. После сытного обеда нам вполне хватало куска  хлеба  и кружки кофе на ужин.
 
     Самое интересное было на следующее день. Под утро в казарме сработала сирена. Я, как полагается, в момент соскочил с кровати, и под мигающее табло «Готовность №1» красного света оделся за 45 секунд. Вся казарма продолжала спать, кроме нас семерых, прибывших накануне. Табло погасло, мы  в  растерянности, открылась дверь, и посланец с ПУ (пункт управления) прошёл к кровати Бурова, и начал его будить:
- Вань, Вань, вставай, твою станцию включили.
Иван поднялся, быстро оделся, и также быстро покинул казарму. Мы разделись и снова залезли в койки. До подъёма было ещё более часа.
     На развод пришёл командир роты, Пересунько. Прежде, чем довезти до личного состава выполнение ротой  боевой работы за прошедшие сутки, и
определить задачи на сегодняшний день, он вызвал из строя  рядового
Арсеньева. Тот нехотя вышел.
- За невыполнение приказа, объявляю три наряда на работы, - сказал командир.
- А не до хрена ли, - произнёс Арсеньев.
- Встать в строй, - сказал Пересунько, не обращая внимания, ни на слова,  ни
на  его выход  из строя не по уставу.
После Фурмы такое обращение меня удивляло. Арсентьев призывался из Уссурийска, и срок его службы пошёл уже на четвёртый год.  Здесь была своя специфика службы, определённая и климатом, и тем, что все мы были на самообслуживании.
 
      Кроме работы на высотомере, меня определили  оператором станции обнаружения на «Дубраву», так как высотомер включали только на учениях, или при готовности №1. Эти две станции находились недалеко друг от друга, тоже в километре от роты, ещё дальше от реки, на горе. «Дубрава» представляла собой капитальное строение с антенной  высотой 11 метров, и размахом в 22 метра. Оба индикатора определения целей находились в аппаратной здания. Дальше, метрах в 50-ти стояла РЛС «Десерт».Юрку Орлова тоже назначили на «Дубраву». Валерку Зарапина определили на ПУ, на планшет, Лукъяненко стал электромехаником на ПРЦ (передающий радиоцентр).  А  Валерка Голов пошёл в хлебопекарню, заменил старослужащего, стал печь хлеб.
    После развода, завтрак. Раздали рисовую  кашу, 30 грамм масла, тот же белый хлеб, чай, или кофе, на выбор. Причём, кофе с молоком. В роте был хозяйственный блок, как в любом подразделении. Он находился на берегу Енисея. Также здесь находился передающий радиоцентр, хлебопекарня и баня под одной крышей. Нас кормили по северному пайку.
    В роте была корова, - отсюда и молоко - лошадь и свиньи. Корова была обычной породы, а вот лошадка была низкорослая, лохматая, типа монгольской породы, в ней было  что-то от лошади  Пржевальского, которую я видел  на картинках.  Её особенностью  была рысь, тихим шагом не ходила, и её обязательно надо было сдерживать вожжами, когда она бежала вниз к Енисею, иначе перейдёт в галоп.

      К нам прибыл с нового призыва из Каракалпакии (Узбекистан) Атахан, - у них каждый второй хан - ни слова не понимающий по-русски, и его в первый же день назначили дневальным. Если в дневное время у дневального была работа по указанию дежурного по роте, сержанта, или старшины, то в ночь он должен был бодрствовать в казарме. Отбой, и  раздался звонок телефона. Атахан поднял трубку, звонили с ПУ. Атахан никак не мог понять: что его спрашивают. Он только повторял  в трубку: «Булыгин на п у, на п у булыгин»? Булыгин – это радист, видимо его вызывали подменить радиста Дунина, или началась боевая работа. Прибежал с ПУ планшетист и разбудил Булыгина. 
     Атахана  направили на хозяйство: ухаживать за животными, кормить свиней, возить воду на лошадке, и т.д.  Через пару дней он ругался матом не хуже любого русского, и вскоре научился говорить по-нашему.  Так, началась моя служба в новых условиях.
 
     Почту нам доставляли на самолёте  «Ан-2» из Туруханска.  Енисей ещё был скован льдом, но самолёты уже не садились.  Низко пролетая   над нашими домами, её  сбрасывали в бумажных мешках.  Журналы, газеты, письма  разбирались тут же, на месте.  В такой день «Аннушку» операторы вели, как цель, и все знали, когда она прилетит. Легко рассчитать полёт при  расстоянии - 120 км.  А отправить письма  мы в такой период  уже не могли.
     Зимой для посадки самолёта на лёд выбиралась ровная площадка, без торосов. И когда из Туруханска приходила информация о вылете самолёта, то специально зажигали заготовленные костры для его посадки, как в партизанских отрядах во время войны.

      «7 мая 1968 г.  Здравствуй милый сыночек! Как давно не получали от тебя писем. Не знали и на что подумать, я хотела написать начальству. Витя, милый, что же это ты так далеко от нас забрёл, хотя я всё понимаю, что это служба, и это всё надо. А не может быть, что ты или не слушался, или совсем не до понимаешь это своё дело? Вот, может, поэтому тебя пересылают с места на место. А может такое твоё счастье, вроде матери. Но ничего родной, крепись и делай всё, что говорят, это будет лучше. Витюльчик, что то ты мне не описываешь: получил ли ты книги, бандероль, послала давно, и две посылки. Теперь, вероятно, ты будешь писать редко. Ох, как скучно, и хочется знать о тебе.
     Витя, сейчас,  у нас  берут ребят  в Армию 49-го года, из  Коськова отправили сегодня Кольку, фамилию не знаю/Любушкин/,и уже повестка, с Кирпичного, Куропаткину М./Михаилу/, и ещё  кому-то. Так, что молодёжи остаётся мало. Был у нас Валя наш. Что-то говорил: после 13-го, мол, возьмут, но не знаю: приедет ещё, или нет, они поругались с бабушкой, но и я ему кое-что сказала, ведь, ты знаешь, какой он бестолковый.
     Сейчас у нас хорошо, уже распускаются деревья, и растёт трава, но тепла ещё нет. Начинаем сажать огороды. Дел много, отец, как обычно, ходит сердитый, но мы уже привыкли. Бабушка ничего, топчется, и старая тоже ничего. В общем, все пока живы, здоровы. Валерка Жердев служит на одном месте, вроде  ка, собирается в отпуск.
     Как насчёт питания, наверно, туговато? И скоро ли у вас растает снег. Значит. Футбол у тебя остался, там уже негде играть. Вить, д.Володя Суворов говорит: где-то на заводе твоё фото с командой, и так хорошо. Я всё говорю, чтобы он сорвал и принёс, а он никак говорит, плотно приклеено.  Серёжа их играет в команде. Майский праздник были дома. Был д.Серёжа, а 9-го будем у Зои, наверно. Мама».

       «12 мая 1968 г Здравствуй, Витька! 1 мая встретил хорошо.  Ездил в
Шатуру к своим ребятам, было очень весело. 9 мая я в Клину встретил и
познакомился с хорошей девчонкой. Я в поезде к ней подсел, и поговорил, хороша собой, не кривляется. Она сама была в интернате, у ней нет ни отца, ни матери. Живёт в общежитии, работает копировщицей. Я очень жалею, что не встретил её раньше. 13 мая иду в военкомат, там мне дадут повестку в армию. Дома всё хорошо, все живы, здоровы. Тебе привет от Женьки, и от Пеле – Славки. Стукалов».
 
    «16 мая 1968 г.  Привет из Забайкалья!!!  Витюлька, здравствуй! Только, что получил твоё письмо, да гоняют тебя по Сибири. Где же ты всё-таки осядешь? Да, вижу, ты ещё не привык к армейской жизни, всё ещё грустишь,
вспоминая дом. Держись, служи, может на Октябрьскую отпустят в отпуск.
     У меня дела идут отлично! Скоро домой, в отпуск. Ох, и гульну же я!   
Вскоре напишу тебе с гражданки! Жди письма! Валера».
   
  «18 мая 1968 г. Татарское, в/ч 03059-Н.  Здравствуй Люба! Вот уже больше месяца я на новом месте. С 29 марта я не получил ни одного письма, а теперь получу в начале июня, потому что лёд на Енисее и не думает двигаться, и у нас по-прежнему зима, и снега ещё хватает. Но с каждым днём ночи становятся всё короче.  Наступает темнота на три часа, и снова светает. Скоро день будет целые сутки, в два часа ночи свободно можно будет читать книгу.
     За эти дни я здорово соскучился по тебе, по твоим письмам. Это можно
выразить математической формулой: тяжесть разлуки прямо пропорциональна квадрату времени между письмами. А до конца службы ещё семнадцать с половиной месяцев. Когда теперь я увижу тебя? Я уж не знаю: сколько раз я видел тебя во сне. Проснёшься, и жалеешь, что это был сон, всего лишь сон. Ну, а живу я нормально. Жизнь - то у меня, сама знаешь, однообразная. Виктор». 
   
 Весна весной, а снег у нас растаял ближе к июню.  Наступил самый хороший период лета. Это, когда в течении недели, двух, нет ни комаров, ни мошки, ни гнуса. С последним самолётом улетели все «дембеля», и я провожал до Енисея  Ивана Бурова.  По началу, у меня с ним произошёл один казус. Он ремонтировал в казарме кинопроектор, и попросил меня сходить на «Дубраву»:
- Вить, сходи на станцию, принеси «Ил-14». За аппаратной находится помещение, типа кладовки, он  там лежит на полке, найдешь.
     Я всё-таки электромонтёр, а не радиотехник, и в моём представлении «Ил-
14»  был макетом самолёта «Ил-14». «Зачем он ему нужен»,- подумал я. Просмотрев всю кладовку, я макет не нашёл и вернулся в роту. Иван сам отправился туда и принёс чемоданчик, на котором была надпись «Ил-14» - индикатор ламповый.
- Как ты его не нашёл? – удивлялся Буров.
Я, конечно, не сознался в своей безграмотности.

     « 19 мая 1968 г.  Татарское,  в/ч 03059 – Н,  Здравствуйте дорогие родные!
Письма ваши получил, – их  почтой сбросил самолёт – за которые большое
спасибо. Но это письмо вы получите где-то в июне. Лёд на Енисее ещё и не думает трогаться и по-прежнему царствует зима.
     Ты, мама. Предполагаешь, что пересылают меня с места на место потому, что-то недопонимаю, или не так себя веду. Это неверно. В Красноярске я был в карантине;  в Кызыл меня отправили учиться на специальность;  в Агинское я поехал служить,  но потом сочли нужным переслать в Татарское, т.к.  здесь оператор на станции, которую я изучал, демобилизуется,  и я  должен буду заменить  его. А в Агинске нас было двое. Вот и вся суть дела. Ты думаешь так просто всё предусмотреть, тем более что сейчас переход на двухгодичную службу.
     А почему я вас не мог предупредить? Сейчас отвечу. Радиограмма пришла
так неожиданно, что застала меня врасплох. Я не только не мог написать письмо, но у меня на сборы не хватило времени. Так в спешке я почти всё и оставил в Агинске. А посылку со спортивными вещами и прочим я не получил, не успел, мне извещение не приходило. Это хорошо, что к нам пришёл санитарный самолёт, - один парень ногу сломал – а то бы вы в течении двух месяцев вообще ничего не знали бы обо мне.
     А морозы тут зимой порядочные, живём мы на месте политических ссыльных, но нам выдали спец.пошивы, шерстяное обмундирование. Ничего, теперь не привыкать.
     Кормят вообще-то сейчас плоховато, все продукты одни сушёные. Всё сушёное: лук, морковь, картофель. Уже конец года, свежее всё кончилось. Но вот с навигацией опять всё навезут. Мясо здесь вдоволь, масло каждый день по 30 грамм, каждый день компот, по вечерам кофе, консервы в неограниченном количестве. Ребята ходят в лес на охоту, дичи в тайге очень много. Убивают даже соболей. Лёд растает, будут ходить на рыбалку. Рыбы здесь вдоволь, на пустой крючок идёт, и какая рыба. Будем  свежую  рыбку есть.  В общем проживём. Виктор».
    Когда лёд растаял, рыбой нас обеспечивал Сашка Дунин, с 66-го года призыва. Ему из Москвы прислали спиннинг, и он завалил повара, Кольку Растегаева,  щуками. Николай призывался с Липецка. Рыбный день чуть ли не через день был. Вкусно и сытно. А зимней  ловлей здесь заниматься было невозможно:  в лунке лёд был толщиной в полтора метра. До  воды рубили ступени, и лунку накрывали толстым матрасом, чтобы не промерзала. Атахан возил воду в роту каждый день.
 
    27 мая  мама прислала телеграмму:  «Витя, почему молчишь, очень беспокоимся, пиши, что надо».  А мы ждали навигацию. Наконец Енисей вскрылся и начался ледоход, сильное зрелище: течение на Енисее – 8 км/час, льдины наползают друг на друга, стоит грохот. Мимо проплывают, то стог сена, то сломанные повозки, то остатки какого-то строения, то ещё что-то. А потом, наверно, через неделю. по правой стороне реки пошёл голубой, прозрачный лёд. Это с Ангары, притока Енисея, плыл байкальский лёд. Он занимал середину Енисея. Самолёты не летают, теплоходы не ходят, а мы служим.

     «Здравствуй, милый сыночек! Вот, уже снова проходит месяц, а от тебя нет, дорогой, весточки, как скучно  и тяжело ждать, когда нет и нет. У нас всё по-старому. Праздники провели, как обычно, скандалом, всё отец.
     Тебе, наверно, Валька напишет, его забирают 20.05.68 г., обещается
приехать 18 числа, но собирать я ему не могу, да и никто наши не идут, говорят: опять скандал будет. Так, что не знаю, что и делать.
     Сыночек, тебе тоже не везёт, как и матери. Борис Жандаров пришёл в отпуск на 10 дней. Я не видела, говорят: поправился, уже ефрейтер. Но всё  это не важно, хотя бы был, мой милый, поближе, я ведь, думала, что я к тебе
приеду, но, а ты улетел и не догнать.  Мама».   
     Валентину мама проводы, конечно, собрала. Валька продолжал
встречаться с ребятами из 1-го отряда п/л «Мир». Хорошо. А я, к сожалению, со своими друзьями из пионерского детства, связи не поддерживал, а, ведь,  благодаря  мне  Валя с ними познакомился. Не говоря уже про девчонок.

     «4 июня 1968 г.     Здравствуй Витя! Письмо твоё я получила, которое меня очень обрадовало. Я тоже очень соскучилась по тебе и твоим письмам. Когда  поучила твоё письмо, у меня поднялось такое отличное настроение, что даже больные заметили. Экзамены я уже сдала. Сейчас мы ходим на практику. Работаем по сменам: утро, вечер, и ночь. После ночи нам дают два дня отдыхать. Однажды ночью у нас померла бабка, я сначала так перепугалась, но потом всё прошло. Мы уже несколько раз ходили на операцию. Так, что теперь я привыкла ко всему.
     Практика у нас будет проходить до 25 июня. А с 25 начнутся каникулы. Вить, мне пиши в Орлово, потому что в училище я не бываю.  Люба».

     У нас в роте был единственный ефрейтор, Виктор Горожанкин. Он себя называл не иначе, как «фельдфебель, Горожанкин». В армии ходило суждение о ефрейторах, как «переделанный солдат, недоделанный сержант». Витька, как художник, оформлял ленинскую комнату в соседней комнате на в доме ПУ. Меня пару раз посылали ему помогать. Он делал планшеты, тушью писал на них тексты, мы распиливали ДСП по размерам, он покрывал плиты олифой – получался красивый, коричневый цвет - и т.д.  И вот, его куда-то забрали: то ли в батальон, в Подкаменную Тунгуску, то ли в полк, в Красноярск. Старший лейтенант, Калинин, замполит, ничего лучше не придумал, как меня поставить на его место, то есть, продолжать оформление планшетов, плакатов, боевых листков и  стеной газеты. Я, доселе, ни разу не брав в руки плакатные перья и тушь, с этой задачей справился. Сначала не получалось. Срисовать с фотографий самолёты противника: Ф-4 «Фантом» (США), Ф-105 «Громовержец» (США), «Мираж» ( Франция),  -  у меня вышло, а вот, текст освоил с третьего раза,  скопировал у Горожанкина.

     Лёшка прислал письмо из Германии:
     «28 мая 1968 г.  Возможно, в первой половине июня меня переведут в
другое подразделение, где служить по легче, типа, хозчасти. У меня произошло одно событие, которое изменило мою службу в худшую сторону. Попросту говоря, фортуна повернулась раком, и мои лычки и всё прочее испарилось. Однажды мы были в наряде. Я стоял на сторожевом посту, и мне стало скучно. Решил пойти к другу на соседний пост, а он меня пригласил на следующий. Собрались мы втроём, покурили, поболтали, и, короче говоря, нас заловил начальник караула с дежурным части. Я всё взял на себя, и мне кинули 5 суток губы, а им по 5 нарядов. Вот видишь, как бывает. Восемь месяцев служил отлично, а за один день испортил всю
службу. А на губе не так страшно, как говорят.  Жду ответа. Алексей».

     Сашка Рогожников прислал из Фурмы:
     «1 июня 1968 г.  Здравствуй, земляк! Сам понимаешь, времени свободного, особенно летом, не так уж много. Служба идёт нормально, я стал отличником Сов. Армии. На проверке за 1-е полугодие я все зачёты сдал на отлично. Рота тоже подтвердила звание отличной, и много ребят нашего призыва, тоже стали отличниками. 26 мая был марш-бросок на  30 км. Подняли нас утром по тревоге, часов в 5. Да, крепко нам досталось. По тридцатиградусной жаре, при полном снаряжении, со  скатками. С карабинами и в противогазах по сопкам ползали. А ты знаешь: какие там сопки. Многие натёрли ноги, и я в том числе, до сих пор ещё не прошли. Гула это называет «воспитание военных морально-физических качеств». Не считая этого, служба идёт нормально. Каждый день телевизор смотрим, по вечерам играем в футбол, волейбол. Я уже два раза в увольнение ходил в Красноярск. Хорошо погуляли, правда, не за кадрили ни одну девчонку. Александр ».

     «2 июня 1968 г.  Здравствуй, дорогой сыночек! Милый, как долго мы ждали от тебя письмо, и вот, пришёл счастливый день, когда принесли твоё письмо. И вот, наша родня читали по очереди, очень жаль, что ты так далеко от нас. Ребята перешли в следующие классы, Галю все хвалят. Кончила на 4 и 5. Отец всё тот же. Приехал в отпуск д. Серёжа, что-то ты ему не пишешь, или у тебя по-прежнему нет времени. Проводили и Валю в армию. Тоже делали вечер у нас, он купил только водку. Народу было человек 30, 5 человек из Москвы. Был его отец с семьёй. Капризничал Валька, его уговорили, но и, как обычно, отец, но обошлось, всё хорошо. Прислал уже два письма, он в Белоруссии,  и, видимо, будет играть в оркестре.   Помни, здоровье дороже всего. Целую, мама».

        «4 июня 1968 г.  Здравствуй Витя!!! Письмо я твоё получила, которое меня очень обрадовало. Я тоже очень соскучилась по тебе и твоим письмам. Когда я получила твоё письмо, у меня поднялось такое отличное настроение, что даже больные заметили.
     Экзамены я уже сдала. Сейчас мы ходим на практику. Работаем по сменам: утро, вечер, и ночь. После ночи нам дают два дня отдыхать. Однажды, ночью у нас померла бабка, я сначала так перепугалась, но 5потом всё прошло.  Мы уже несколько раз ходили на операцию. Так, что теперь я привыкла ко всему. Практика у нас будет походить до 25 июня, а с 25- го начнутся каникулы.  Вить, мне пиши в Орлово, потому что в училище я не бываю.  Люба».
     Валера Жердев, уже в отпуске, пишет:
     «8 июня 1968 г. Привет тебе из твоего родного дома!!! Вот, я наконец вырвался на волю, и сразу же мамаша утащила меня к вам. Да! Изменений очень много. Галюшка совсем невестой стала, Димка уже слегка блатует, да, и вообще, столько впечатлений. В Москву я приехал 7 июня в 1 час ночи. Теперь начинаю тебя салагу ругать, Какого ты мать расстраиваешь. Она ведь должна радоваться, получая твои письма, а ты ей: у нас всё сушёное, одни консервы. Эти 3 суток я был в «сиську», сейчас ещё руки трясутся. Вчера с
д.Федей бутылочку засосали. Одним словом, гражданка. Я вообще, хожу, как
во сне. Валерий».
     Ну, Валерка не всё прочитал, пьяный, наверно был.  Я же не жаловался маме, что голодаю, а констатировал факт, что у нас было. А ели мы другое.
 
     После завтрака я находился в казарме, как кто-то прокричал:
- Смотрите, смотрите: кто идёт!
Я  между коек прошёл к окну во внутренний двор. Мимо столовой, в сторону пункта управления шла молодая, светловолосая женщина в цветастом платье и в туфлях.
- Кто женщину хочет, - заорал Арсеньев.
     Женщине, конечно, всё было слышно, но она не реагировала на грубость и продолжала идти в том же темпе. Это была жена командира, старшего лейтенанта Пересунько, и она шла к нему на работу. Я единственный раз её видел вне зоны домика офицеров.
 
      «12 июня 1968 г. Татарское.  Здравствуй Люба! Наконец получил твоё долгожданное письмо. Я тебе послал три письма, одно с Подкаменной Тунгуски, а два отсюда, а ответа всё не было, и не было.  Сейчас у нас установилась, вроде, тёплая погода. Снег остался лежать местами в тайге. Набухли почки на берёзах. А совсем недавно кругом было всё белое. Снег уже почти везде растаял, как 5 июня повалили такие хлопья, что, судя по погоде, можно было подумать: наступила осень. Слой снега был мм 20. Только он растаял, как 10 числа опять пошёл. К вечеру растаял, но утром был морозец. Сейчас у нас стоят белые ночи. Круглые сутки светло. Солнце только зайдёт, как вскоре небо озаряется восходом. Так вот в пасмурную погоду не отличишь два часа ночи от двух часов дня.
     Служба проходит нормально. Развлечения в наших условиях, конечно, ограничены. В свободное время играем в футбол, волейбол, иногда в шахматы, читаю книги. Люблю ходить на Енисей. Он очень широкий и изменчивый, как море. В солнечную погоду он голубой и манящий, вечером
– светло-серый и ласковый, в ненастье – тёмный и грозный, волны с шумом
обрушиваются на прибрежные валуны. Виктор».

      Вернувшись после дневной смены в роту, захожу в столовую.
Оставленный для меня обед  Коля подаёт мне в окошко, и рассказывает  новость:
- Утром Пересунько гонял свою жену. Она выбежала на улицу в одной рубашке. Он за ней, пьяный, с ружьём. «Застрелю», - кричит. Мы с ребятами туда побежали, ружьё отобрали, ему руки назад завернули. Успокоился. Сейчас дома сидит.
     На следующий день я работал в вечер, с 15 часов, и с ребятами после завтрака находился около казармы, когда Атахан пригнал корову к дому офицеров. Корову доила жена командира, но после вчерашнего инцидента из дома не вышла. Минут через 10-ть на крыльце появился Пересунько, одетый по форме, как всегда, с надвинутой на глаза фуражкой. Пообщался с Атаханом, и кричит нам:
- Андрианов, Астанин, идите сюда.
Мы подошли. Атахан веткой отмахивал комаров от морды лошади, а дневальный – от её крупа, иначе на месте она не стояла.
- Давайте доить корову, - распорядился командир роты.
Я коров никогда не доил, хотя видел, как это делается, а Андрианов, вообще, жил в городе. Приказ командира не обсуждается, я взял подойник и сел на лавочку справой стороны от бурёнки, товарищ с другой стороны. Я потянул за два соска вниз, зажав их двумя пальцами у вымя. Брызнула молочная струйка, пахнув детством. Андрианов взялся ладонями за другие соски. Тоже молоко потекло, что значит солдатская корова. Дневальный наклонился ко мне на 5 секунд  посмотреть, как идёт процесс, и корова копытом ударила по подойнику. Слепень ужалил коровку. Хорошо, что это было начало дойки, дальше мы благополучно закончили своё дело.  Молоко  и масло хранилось в холодильнике у командира,  которое шло на завтрак. 
 
    Спасаясь от слепней, мошки и гнуса,  и коровка, и лошадка весь день стояли под выхлопными трубами дизельной, которая обеспечивала электричеством на берегу Енисея : ПРЦ, пекарню, казарму стройбата, и наш городок. Вторая дизельная находилась недалеко от радиолокационных станций: «Дубравы», «Дренажа» и «Конуса», и обеспечивала их электропитанием. «Конус» - это моя станция – высотомер, по классификации: ПРВ-10, предыдущая разработка ПРВ-11 «Вершины».
     Коровам, пасущимся на луговине, спасаться было негде от этих кровопийцах.  Их по одной убывало. Я был свободен, и старшина, взяв карабин, позвал меня с собой на отстрел. Выбрав жертву, которая щипала травку, старшина всадил ей пулю из СКС в лоб, и корова мгновенно пала. Он вытащил нож и начал профессионально  её разделывать. Я помогал ему складывать в тару мясо, и отнёсся к этому с пониманием. К ноябрьским праздникам на Живаге всегда резали свиней, 5-6 хрюшек в один день. Резал всем дядя Коля Стукалов, а мы, ребятишки, всегда были рядом,  ждали, когда нас дядя Коля будет угощать отрезанными у свиней ушами. Вкуснее,
казалось, ничего не было.
     Вот, такую же молодую коровку, тёлку, сосланную ранее к нам на убой, отвезли на ротном боте за 47 км вверх по течению в ближайший посёлок, к быку, раздоили её, и она  в благодарность солдатиков стала кормить.
 
    Прибавился ещё один друг по переписке, солдат, Сашка Рощин, его привали  из Коськово: 
 «15 июня 1968  г.  Здравствуй, Витя! С солдатским приветом, твой друг, Александр. Вот и я, как и ты солдат Советской Армии. Завтра, 16 июня принимаем присягу. Со мной служит Серёга, помнишь, который был в лагере у отца.  Рощин».
    Надо же, как «мир тесен».  Это  Серёжка Леонов, с которым я был в пионерском лагере, а его отец - педагогом, это тот самый, Михаил Михайлович. А девчонкам я свой новый адрес не стал высылать, оставил  для  переписки только одну единственную,  неповторимую.
   
   « 15 июня 1968 г.  п.Татарское.   Здравствуй   Люба!   Прежде,   от всего
сердца хочу поздравить тебя с днём рождения! Не высказать того, что я хочу тебе пожелать. Очень жаль, что я ничего не могу преподнести тебе в подарок, будучи в этом таёжном северном крае, кроме своих чувств и добрых пожеланий. Пусть никогда твоё светло лицо не омрачает тёмная тень неудач и огорчений. Ещё раз поздравляю тебя!!! Будь счастлива!
     У нас сейчас наступили тёплые дни. Ну, а с наступлением теплоты появились комары, которых с каждым днём становятся всё больше и больше. Скоро их будет мириады. Эти кровопийцы страшнее, чем северные метели и пятиградусные морозы. А позже появится мошкара и гнус, который ещё хуже
этих вампиров. Ну, а в остальном служба проходит нормально.  Виктор».
 
     Нам выдали марлевые пологи на кровати, и прежде, чем лечь спать, надо было из полога выгнать комаров, иначе проснёшься со следами их укусов. И спать необходимо было так, чтобы ни одна часть тела внутри не касалась полога, то есть, располагаться надо в постели строго по середине, и не разбрасывать во сне ни руки, ни ноги. Туча мошки заполняла стёкла окон, стремясь к свету, и нижняя часть рамы была чёрной от скопления насекомых. Слава Богу, она  под полог не залетала. Когда заходишь в казарму, стоит сплошной гул от комариных песен.
     Я пришёл в казарму после ночного дежурства, Володька Булыгин ходит вдоль кроватей, и чертыхается. Он был довольно крупного сложения, склонный к полноте, и на его лице и руках виднелись комариные укусы.
Где-то  он  не уберёгся, всё лицо у него было покусано насекомыми.
- Ты чего материшься? – спросил я его.
- На этого композитора.
- Какого композитора?
- Этого, который написал: «Живём в комарином краю, и лучшей судьбы не
хотим, мы любим палатку свою»*… Его сюда бы пригнать.
- Так это поэт написал, а не композитор.
- Какая разница?
- Есть разница. Текст написал поэт, а это – Михаил Танич, уж он-то комариный край испытал, и ни один год.

     Его сменщик, Сашка Дунин, работая на ключе, во время прохождения целей, вышел в эфир  открытым текстом, за что получил от командира батальона трое суток ареста. Но гауптвахты-то у нас не было, так что взыскание было формальным. А получилось так: шла боевая работа, и он передавал в Подкаменную Тунгуску координаты целей шифром, а радист батальона не успевал принимать. Он Дунину простучал: «Повтори». Саша повторил. Но когда тот его попросил повторить в  третий раз, то Дунин  не выдержал и ответил: «Задолбали комары». А в это время командир батальона находился на ПУ, и,  видя, что на планшете работа тормозится из-за радиста, он надел на голову наушники.  Он тоже учился на радиста,  и услышал, как Дунин  нарушил эфир.