Гарнизон

Часть первая.
Чуча



Посвящается моей сестре и маме,
непосредственным участникам этих событий.


Нет в жизни любого человека более счастливых и более трепетных воспоминаний, чем самые первые, самые ранние. Ученые до сих пор спорят, с какого времени у человека начинает работать память. У меня же самые ранние воспоминания детства связаны с островом Сахалин, точнее с воинской частью, в которой мой отец служил заместителем начальника по вооружению полка.
Естественно, часть истории, которую я вам расскажу, сохранилась в моей памяти не полностью, но мама восстановила пробелы в ней, а часть информации я восстановила уже во взрослом возрасте сведениями из военных архивов, но это не так важно.
Историю эту, конечно, длительное время нельзя было рассказывать, так как касалась она не только общеизвестных исторических событий, например, Олимпиады в Москве 1980 года, но и некоторых военных сведений, которые не менее 25 лет являлись государственной тайной.
Но так как с некоторых пор ничто, рассказанное в этой истории, не является более военной тайной, да и той воинской части больше не существует, также, как и большинства героев, за исключением моих родителей, сестры и, очень надеюсь, Чучи, образ которого хранит моя память всю жизнь, а настоящего имени, которого я не знаю до сих пор, настало время рассказать эту историю, пока моя память не начала стирать черты и детали событий окончательно.
Итак, в далеком 1978 году направили моего отца Виктора Ивановича служить в секретную воинскую часть на самый север острова Сахалин. Если вы посмотрите на большую рыбину на карте нашей планеты Земля у самой восточной границы России, то вы увидите на носу этой рыбины расположен город Оха. Но наш дом, в котором мы жили три года, находился еще севернее Охи. Если выйти из нашего дома и подойти к берегу до самой воды, то слева будет Сахалинский залив, а справа – Охотское море.
На юге Сахалина, в Южно-Сахалинске, растет клубника, а в нашем поселке не росло ничего. Скудная поросль служила кормом оленям местных племен ненцев и геляков, о которых даже в те времена было мало известно, а живы ли потомки тех людей, с которыми связаны воспоминания моего детства, как и что сталось с моим Чучей, остается для меня большой загадкой. Но, возможно, прочитав эту повесть, Чуча найдется, и мы снова с ним встретимся.
Началась наша история с призыва Чучи в армию. Да, Чуче исполнилось восемнадцать лет, и он единственный из всего племени был настолько высок ростом, что стал подлежать призыву в Советскую армию.
Да, представьте себе. Геляки, а Чуча был именно из этого племени, генетически очень невысоки ростом. Вызвано ли это какими-то особенностями их этноса, или причиной были скудность питания, или даже алкоголизм, которым страдали все представители местных племен. Уже позже, в курсе судебной антропологии, я узнала, что северные народы генетически не способны переваривать алкоголь, поэтому их представители спивались и спиваются очень быстро. В итоге все племя Чучи было ростом не выше 145 сантиметров. А Чуча был воистину богатырем - он вырос до 152 сантиметров!
– Ну и что прикажете с ним делать? – спросил мой отец у матери, когда описывал ей сцену, изображающую, как племя в традиционных нарядах, с оленями, стрелами и гарпунами, при полном параде, пришло провожать Чучу в армию.
– Ты представляешь! У нас на сверхсекретный объект двигается процессия: племя, полным составом, с детьми, стариками, юрты собрали, на санях с собаками, стадо оленей сзади идет, и впереди сидит их главный чукча и везет этого …
– Они не чукчи, – перебила отца мама, – они геляки.
– Да какая разница, ты же поняла, о чем я говорю. И вот, подъезжает эта процессия к ракетной части. У меня в подземелье ракеты лежат, а по ним стада оленей гуляют. У меня вся часть на уши встала, а они новобранца, оказывается, привезли.
– И что? Приняли его в часть?
– Приняли! Куда ж деваться! Говорят, берите в армию, ему восемнадцать лет, самого большого вам сына отдаем! Ты видела моих ребят? У меня средний рост в части сто восемьдесят. И мне этого привезли!
– И что? Ты его в казарму отправил? – в ужасе спросила мать.
– А мне его в оперный театр отправлять? Веерами махать? Куда ж мне его деть? Конечно, в казарму.
– Так его ж там твои головорезы забьют до смерти!
– Хватит тут панику разводить! Ничего с ним там не случится!
Но мама уже бросилась одеваться.
– Вера! Ты куда?
– Побегу смотреть, что в казарме творится!
– А дети? – крикнул отец вслед убегающей в сторону воинской части матери, но она уже скрылась за порогом.
***
Я не буду вам много и долго рассказывать про Советскую армию, но одно из явлений мне бы хотелось объяснить, так как возможно, что мои читатели будут изучать это произведение, когда даже слова «Советская армия» будут уже мало что значить для читателя, а уж явления внутри нее будут и подавно покрыты домыслами и легендами.
Однако одно из негативных реалий все-таки нужно описать, чтобы было понятно, зачем моя мама побежала в казарму. Я говорю о дедовщине. В те годы я была совсем маленькой, поэтому не очень поняла, почему среди ночи мы были разбужены шагами, разговорами и криками мамы, гневным голосом отца. Сестра моя, которой было на ту пору полтора года, расплакалась, но впервые на ее плач мама не прибежала, а продолжала кричать на отца.
Мне было уже почти четыре года, я сама выбралась из кроватки и вошла в большую комнату, где жили родители, которая была проходной в нашу детскую. На диване, на котором спали мама с папой, лежал мальчик. Мне тогда показалось, что это мальчик, так как человек этот был очень маленького роста, с тонкими ручками и ножками, и, как мне тогда казалось, взрослых людей таких не бывает. Папа и все мужчины, среди которых проходила наша гарнизонная жизнь, были высоки ростом и сильны физически. А этот человек был скорее подростком, чем взрослым мужчиной. Голова и руки его были залиты кровью, а глаз его не было видно вообще: лицо представляло собой огромную гематому, а без того узкие глазки его совсем закрылись отеком. Из рваной губы по щеке текла кровь и капала на полотенце, которое мама подложила под голову этого человека.
Меня сразу же выставили из комнаты, отправили спать и даже разрешили сесть в кроватку с плачущей сестрой. А как только пришел полковой врач, мама зашла к нам в комнату и стала пытаться укладывать нас спать. В большой комнате мужчины говорили очень тихо, иногда шепот их прерывался стонами, и нам с сестрой было очень страшно. Но мы прижались к маме, сон нас сморил, и мы так и уснули, сидя на руках у мамы.
***
Утром я проснулась у себя в кроватке и, естественно, сразу же вылезла. Мне не терпелось узнать, приснилось ли ночное видение, или это было на самом деле.
Но оказалось, что не приснилось. В родительской комнате никого не было. А вот на кухне за столом сидел тот же самый подросток, с обвязанной бинтами головой, одной рукой, с загипсованными пальцами, он пытался пить чай из любимой папиной чашки, а вторая загипсованная рука у него была подвязана на мамин пуховый платок, который бабушка ей подарила перед поездкой на Сахалин.
– Здратути, – смешно поздоровался со мной мальчик взрослым голосом.
– Вот, познакомься, – отец стоял, облокотившись спиной к холодильнику, скрестив руки на груди, – мама нам в дом чукчу привела!
– Чуча! – обрадовалась я, услышав слово «чукча» и решив, что это имя этого интересного человека, но выговорить полностью это красивое слово в четыре года у меня не получилось.
– Он не чукча, он геляк! – поправила отца мама.
– Ты мне курс антропологии не читай! Мне это не интересно! Мне надо думать, куда это чудо этнографии девать теперь…
Но я не слушала разговор родителей. Я подошла к Чуче и начала его разглядывать. Мне было и интересно, и страшно, и очень хотелось потрогать этого человека.
Чуча не только не обиделся, что я его назвала Чучей, а обрадовался, что я обратила на него внимание. Он поставил чашку на стол и повернулся ко мне, улыбаясь своими разбитыми губами. Потом он раскинул руки, как бы приглашая меня, и я послушно пошла к нему. Он посадил меня к себе на одно колено и, удерживая левой рукой за спину, спросил меня:
– Ты как зовут?
– Шура! – ответила я.
– А я Чуча!
И я прижалась к нему, обняла за бок, случайно задела сломанную руку, он немного поморщился, но не скинул моей руки.
– Ну, что, - увидев сцену, сказала моя мама, – тебе же по штату адъютант положен?
– Положен, но…
– Вот и оформляй его своим адъютантом, будет сидеть с детьми. Смотри, как он с Шуркой поладил! Изабелла Аркадьевна от нее с ума сошла за неделю. Будет ей помощь. А я хоть на работу выйду. У тебя на станции хлорирования воды бардак, скоро весь гарнизон с дизентерией свалится.
Отец возражать не стал.
Так у нас с сестрой появился настоящий друг, сын главного шамана Сахалина, представитель одной из самых загадочных и самых древних первобытных мировых культур, человек, сыгравший не просто исключительную роль в судьбе моей семьи, но и всего гарнизона, которого все, от командира гарнизона до его собственных родителей, после моей оговорки, стали называть Чуча.
***
Нет никаких слов ни в русском языке, ни даже в языке геляков, чтобы описать тот восторг и радость, который вызывал у нас с сестрой каждый день общения с Чучей. Количество игр, развлечений и разных утех, которые знал Чуча, не поддается никакому описанию. К сожалению, детская память не сохранила всех воспоминаний о том, чем мы занимались с сестрой и чему учил нас Чуча. Изредка, я вспоминаю какие-то проказы, видя шрамы и следы от ожогов на своих ногах и руках. Да, некоторые забавы были связаны с риском. Мы учились ловить рыбу руками, стрелять из лука, причем лук и стрелы нужно было сделать самим, работая ножом, причем не современным, а каменным. Чуча был обожаем нами настолько, что все ранки, синяки и царапины ни в коем случае не связывались с ним, а маме сочинялись самые невероятные истории про их появление. Я искренне боялась, что, узнав истинную причину, мама навсегда запретит Чуче нас учить. Наивные, мы думали, что она не понимает, откуда эти заусенцы, синяки и рваные штаны. Но тогда мне казалось, что мы очень хитрые и мама ничего не заметила.
В один из дней, мы, гуляя с Чучей по гарнизону, мы заметили, как одна из семей грузит вещи и уезжает. Среди ящиков, чемоданов и других пожитков сидела собака. Она махала хвостом и с нетерпением ждала появления из дома хозяина. Хозяин, высокий мужчина в военной форме, вышел, за ним вышли дама и двое мальчишек. Они грузили вещи в большую грузовую машину, приехавшую из части для переезда. А собака бегала рядом, виляла хвостом, радостно лая. Но вот последний тюк оказался в грузовике, хозяйка семейства с детьми села в кабину, хозяин - в кузов. А собаку оставили! Грузовик тронулся, и собака побежала за ним, лая и бросаясь под колеса.
– Чуча, смотри! – закричала я, показывая на собаку.
– Ай, яй! Какие! Собаку бросили!
Неожиданно, грузовик остановился.
– Они ее сейчас заберут! – радостно воскликнула я.
Но увиденное потрясло меня настолько, что я до сих помню это в мельчайших деталях.
Хозяин выпрыгнул из машины и жестоко, с невероятной силой, пнул собаку прямо в живот. Она с диким визгом отлетела на несколько метров в снег и продолжала там скулить от боли, а человек в форме запрыгнул назад в кузов, и грузовик уехал, как ни в чем не бывало.
Не успел грузовик отъехать, как мы втроем, я и Чуча, с плачущей от страха, увидевшей эту картину, моей сестренкой на руках, понеслись через сугробы к собаке. Собака была еще жива, но живот ее представлял собой какое-то невероятно ужасное зрелище. Она оказалась беременной. Причем щенков было очень много. Пнувший ее в живот хозяин порвал сапогом нежные ткани брюшины и через рану на снег выпали недоношенные малыши. Чуча скинул с себя меховую тужурку, каким-то ловким манером обхватил собаку, завернул ее вместе с внутренностями и щенками внутрь своей одежи и побежал домой.
– Догоняй!
Мы с сестрой, уже обе рыдая от увиденного, бежали по дороге домой за Чучей. Он мчался, вытянув руки вперед, и за ним тянулся след капелек собачьей крови, по которым мы с сестрой бежали за Чучей.
Дома чудом оказалась мама. Обычно она работала с раннего утра и до поздней ночи на станции хлорирования воды. Оказалось, что мама дружила с женой того самого человека, ударившего собаку. Она пораньше с утра сделала проверку хлорного состава воды и зашла попрощаться с этой семьей, которая возвращалась на материк, идти назад на работу ей было не нужно и она пришла домой пораньше.
– Булька! Что с ней?
Мама узнала собаку.
Вместе с Чучей они уложили ее на кухне у печки. Мама мне, уже спустя годы, взрослой, рассказала, как умело тогда Чуча вынул щенков у Бульки, своим кремневым ножом удалил ей порванную матку, сам зашил ее брюхо нитками, которые мама дала ему. Все это время мама помогала ему, удерживая скалку в пасти Бульки, вырывавшейся от боли и пытавшейся укусить своих спасителей.
А в моей памяти сохранилось только то, как мы с сестрой стояли в коридоре. Раздеваться самостоятельно нам было сложно. Сестре не было еще двух лет, мне почти четыре, и навыками мы обладали разными, в том числе вполне себе не детскими, но самостоятельно снять зимнюю одежду было невозможно: кроме нескольких кофт, многочисленных штанов, шерстяных носков и валенок, которые еще как-то можно было бы снять друг с дружки, самым сложным было «размундирить» верхнюю одежду. У нас было с сестрой по шубе из овчины, у меня из белой, а у сестры - из черной, а поверх шуб еще были повязаны пуховые платки, причем завязаны они были крест-накрест на груди и сзади на спине связаны узлом, который ни мне, ни сестре было никак не развязать. Стоять в полном «мундире» было жарко.
Но Булька была важнее, нужно было попытаться ее спасти. Поэтому мы тихо стояли в коридоре и ждали, когда до нас дойдут руки.
***
Детская память не сохранила, как долго выхаживали Бульку, как долго она потом спала то на левом, то на правом боку, когда начала сначала слабо, а потом все сильнее и сильнее махать хвостом при виде мамы или Чучи. Не помню я и как наступил момент, когда Булька начала вставать и есть из миски. Пословица про «заживает, как на собаке» не совсем верна. Булька выздоравливала тяжело. Но то ли помощь была ей оказана профессиональная и своевременная, то ли мамин и Чучин послеоперационный уход сделали свое дело, но Булька поправилась. Нам с сестрой все это время было категорически запрещено ее трогать и гладить. И даже помогать маме за ней ухаживать было нельзя.
Чуча все это время спал на кухне возле Бульки и даже не уходил в свое поселение, хотя до этого ночевать он уезжал в свою юрту. Все время Чуча был рядом с Булькой и спал на полу около нее. Он даже отказался постелить раскладушку, которую отец специально для этого привез из гарнизона. Чуча спал на той самой тужурке, в которой принес Бульку домой, играл для собаки на варгане, пел песни, уложив ее морду себе на колени. Булька получала от него столько же внимания, сколько обычно имеет тяжело больной единственный ребенок у поздно родившей матери.
Детская память не сохранила, как долго поправлялась Булька.
Но зато детская память прекрасно сохранила тот момент, когда мы начали ее запрягать в упряжку и кататься на ней.
Булька обладала просто фанатичной преданностью Чуче и нашей семье. Она всегда ходила следом за нами, терпела наши игры, выносила все проказы. Теперь у нас с сестрой был не только личный егерь, но и верный пес.
Лето прошло незаметно. Мы рыбачили, ходили смотреть на нерест осетра. Учились охотиться, не только на лису, но и на птицу. Чуча возил нас к тюленям. Учил собирать орехи, возил на ягодники.
Мы стали родными в его поселении. Первый раз мы там оказались 22 июня. Я тогда еще не знала, что это мой день рождения. Я даже не помню, почему мы в тот день были с Чучей, а не с мамой и папой. Папа скорее всего был на службе, а мама уже позднее рассказала мне, что была в больнице. День летнего солнцестояния в его племени – священный праздник и Чуча обязательно должен был быть со своим племенем. А оставить нас одних он не мог, Изабелла Аркадьевна приходила к нам не каждый день. Я помню огромный круг, в котором танцевали все жители селения.
В чуме родителей Чучи у нас с сестрой были свои собственные места. А мама Чучи подарила мне маленький собственный варган. Она учила меня на нем играть.
Но наши отношения с Чучей очень раздражали отца. Чучу не выгоняли только оттого, что мама была нужна на станции, кроме нее никто эту работу так хорошо не делал. А с нами должен был кто-то сидеть. Бабушка готова была приехать, но бабушку отец выносил еще меньше, чем Чучу. Поэтому альтернативы ему не было.
***
В тот год зима была ранняя и бураны начались уже в октябре. Племя Чучи ушло на юг с оленями, Чучу наша мама отпустила помочь собрать юрту своим родителям. Нам с сестрой нечем было заняться. И мы решили вдвоем отправиться на охоту. Стрелы и лук мы без труда нашли. Запрягая Бульку в упряжку, мы решили, что можем успеть посмотреть на племя Чучи и, может быть, даже увидим, как разбирают юрту. Мы торопились. Поэтому забыли о главном правиле, которому учил нас Чуча: никогда не уезжать из дома без воды. Мы уехали и забыли фляжку, которую Чуча сам нам сам пошил из оленьей кожи.
Вспомнили об этом мы уже на месте, где раньше стояло племя.
– Я пить хочу, – услышала я голос сестры.
А воды нигде не было.
«Снег – это та же вода. Духи земли дарят воду в разном виде», – вспомнила я слова Чучи.
– Давай снега поедим! – предложила я, и мы с сестрой сначала набрали снега с земли, потом начали бегать с открытыми ртами, ловя снежинки. Булька бегала вокруг нас, но ей мешала упряжка, а мы уже собирались домой. Неожиданно мы увидели пробегающую мимо лису.
– Мы же на охоту шли! – вспомнила я.
И мы начали пытаться выстрелить из лука. Естественно, это с Чучей у нас все получалось, а тут мы даже не смогли стрелы достать из колчана, одну сломали, вторая в колчане застряла.
– Давай маме скажем, что лису подстрелили!
– Давай! Пусть порадуется, какие мы хорошие охотники!
– А что скажем, почему лису домой не принесли?
– А скажем, что мы ее там на месте и съели!
– Давай! Чуча же наш лису съел!
– Целиком!
– И мы тоже можем!
На том мы и порешили.
Побегав еще с открытыми ртами за снежинками, мы решили возвращаться. Булька неслась домой, как бешеная. По дороге у сестры заболел живот. Ее даже стошнило на мою шубу, но увидела я это уже дома, когда мы вылезали из упряжки.
Вечером у сестры поднялась температура. Ее осмотрел наш полковой врач.
– Настенька, скажи, пожалуйста, а что вы делали сегодня?
– Охотились… – слабым голосом сказала моя сестра.
– На кого? – удивленно спросил доктор.
– На лису!
– И что потом? – продолжил доктор на глазах у изумленной мамы, которая даже дар речи потеряла от услышанного.
– А мы с Шурой ее съели…
– Лису?
– Лису.
– Съели?
– Да. Нас Чуча научил….
Доктор поднялся от постели ребенка и вывел маму за локоть из нашей комнаты.
Дальше уже мама пересказала мне этот разговор, причем если в детстве рассказ этот был наполнен болью и ужасом, то уже во взрослом возрасте это превратилось в историю юмористическую.
Так как от нас с сестрой, да еще и под руководством лучшего в регионе охотника и рыболова Чучи, можно было ожидать всего, что угодно, то мама и врач услышанное от сестры восприняли очень серьезно. Проведенный перекрестный допрос меня, и очная ставка только подтвердили ранее услышанное, также, как и наличие температуры и рвоты у маленького ребенка, который, между прочим, с утра был совершенно здоров. Все наводило на мысль, что девочка действительно отравилась сырым мясом дикого зверя. И если я, будучи постарше, и могла бы как-то переварить эту пищу, то у двухлетнего ребенка однозначно просто так это пройти не могло.
– Вера Викторовна, лисы на Камчатке до 20 процентов – носители чумы.
Мама побледнела.
– А на Сахалине?
– А по Сахалину у нас вообще статистики нет. Может и больше.
– Чума? У нас в гарнизоне? Вы представляете, что будет!
– Трихинеллез так быстро не проявляется. Я боюсь, что это чума. Нужно срочно доставить ребенка в Оху, в госпиталь. Я распоряжусь. Нужно просить вертолет, наземным транспортом, если это чума, возможны контакты по дороге с местными, мы можем распространить инфекцию. Они даже если умирать начнут, нам не скажут. Нужно на место охоты детей отправить солдат в противочумных костюмах, найти остатки животного для лаборатории.
Сестре стало заметно хуже. Она начала бредить, ни пить, ни есть она не могла, при этом ее непрерывно тошнило и открылась диарея. А за окном началась настоящая буря.
– Не получается вас с ребенком в Оху отправить, – доложил солдатик, отправленный из гарнизона. Но в дом заходить он не стал, а так и стоял на ветру, – погода не летная. Мы передали на материк информацию, ждем указаний. Приказано вас изолировать. Супругу вашему доложили о ситуации, он обещался прибыть с учений. – И он остался на улице в карауле.
– Может, все-таки, тут нас сторожить будешь? – поинтересовалась мама, указывая на тёплый коридор.
– Вера Викторовна, не велено мне. Если у вас у дитя на самом деле чума, мы тут все рядами ляжем. Не обижайтеся, не велено.
– Можешь нас не сторожить, уходи в казарму, никуда я с детьми не сбегу.
– Вера Викторовна…
– Пошел вон! Сторожить он бабу и детей собрался! Пошел вон, а то сейчас тебя оболью блевотиной чумной! Так и передай!  Понял?
– Так точно, понял. Разрешите исполнять?
– Разрешаю.
А Насте становилось все хуже.
– Мама, – пришла я с повинной.
– Что случилось?
Я, обливаясь слезами, рассказала маме, что никакую лису мы не убивали и тем более ее не ели.
– А как же Настя могла заболеть?
Выпытывая меня, она узнала, что мы ели снег на месте стоянки оленей.
– Час от часу не легче. Лучше бы лису съели.
Какого бы статуса не была семья в гарнизоне, но телефонов в домах не было, даже у заместителя по вооружению полка, которым на тот момент был мой отец. Буран стал еще сильнее.
Часа через два вернулся наш отец с учений, мама рассказала ему новую версию происшествия.
В штаб военного округа ушел новый рапорт, что это не чума, но отравление все равно есть и скорее всего инфекционное.
Всю ночь начальство искало способ, как бы маму с сестрой отправить в военный госпиталь в Оху, но буря переросла уже в настоящий ураган. Чтобы войти в дом, солдатам нужно было сначала откапывать дверь от снега, и только потом можно было войти. Ни о каком вертолете даже не было речи. Мама была в отчаянии. Сестренка на глазах таяла, она стала зеленоватого цвета, не плакала, не спала, не ела, не пила, не реагировала ни на что. Нужно было что-то срочно делать.
Все начальство и основная часть личного состава были на учениях. Отец был самый старший офицер и по званию, и по должности.
 – Товарищ майор, разрешите обратиться? – буквально ввалился в дом старший штабной радист.
– Обращайся!
– Радиограмма от японцев.
– От кого????
– Из военного штаба Японских Военно-Морских Сил. Радиограмма открытым текстом, не зашифрованная. Они предлагают медицинскую помощь вашей дочери. В нейтральных водах в 30 км от границы стоит их корабль. Если не хватит квалификации у судового врача, то они доставят ребенка и мать в Токио в военный госпиталь самолетом.
Отец, выслушивая это, чуть чаем не подавился.
– Чего? Японский военный корабль? Предлагает помощь?
– Да, товарищ майор!
– Открытым текстом передают? А откуда они про мою дочь знают???
– Не могу знать, товарищ майор.
– Посылай их на ***!
– Как посылать? А как же…
– А мой ребенок перебьется. Она дочь советского офицера и должна с честью претерпевать сложности гарнизонной жизни.
У мамы началась истерика.
– А как мне их послать? У меня этого слова в радиограммах не предусмотрено.
– Ты старший штабной радист?
– Да!
– Тебе Родина доверила эту службу, вот и придумай, как слово хea. для японцев передать, потом отсидишь у меня на гаупвахте трое суток.
– А за что трое суток, товарищ майор?
– А за вопросы тебе еще двое суток сверху, понял? Будешь знать, как вопросы не по уставу задавать!!!
– Есть, разрешите выполнять?
– Выполняйте.
***
Можно долго рассказывать о том, какие донесения посыпались в Москву. Закачались кресла под половиной военного начальства. Выручало то, что была нарушена связь с материком, буран был настолько сильный, что в Охе закрыли гражданский аэропорт, а в некоторых местах был обрыв проводов связи и электричества, связь была только через спутник, но он временами уходил из зоны действия.
И именно в этот момент в доме появился Чуча.
Увидев Настю, он сразу все понял. Он велел одеть девочку, привязал ее к телу, сверху надел свою одежду. Мама собралась с ним.
– Нельзя, собакам тяжело. Ты – тяжелый, я – легкий. Собаки быстро в Оха поехать. Надо срочно, времени мало. Настенька надо в больница.
Он сел в собачью упряжку. Вокруг бушевала стихия, снегом сбивало с ног. Чуча тронулся с места. Это было удивительно. Я протянула за ними руку, которую не было видно от летящего снега, но упряжку с Чучей и Настей я видела еще очень долго. Мне казалось, что прямо над ними буря останавливалась и какая-то неведомая сила разводила непогоду, и они летели, как птицы, не касаясь земли.
– Дом выстудишь, – услышала я за спиной голос отца.
Он отодвинул меня от двери и закрыл ее.
– Все будет хорошо, – обняла меня мама, – Чуча Настю обязательно спасет.
Мы обе заплакали.
Я-то заплакала, потому что мне было обидно, что в такое классное путешествие Чуча меня не взял с собой.
А мама плакала потому, что в ХХ веке будучи женой большого начальника, она не может ничего сделать, кроме как надеяться на мальчишку из племени с первобытнообщинным укладом, везущим ее ребенка в оленьей шкуре на собачьей упряжке в больницу. А она, человек с высшим образованием, сидит в коридоре, заметенном бураном, по колено в снегу, и ничего не может поделать. Она даже с дочерью поехать не может, потому что собакам будет тяжело, они будут ехать медленнее и могут опоздать... Как такое вообще возможно в ХХ веке в СССР, бороздившем космические просторы?
Мы сидели с ней в коридоре. В обнимку. Мы еще даже не успели наплакаться, как дверь открылась и на пороге появилась мама Чучи. Она вошла не спросясь и за ней посыпались горохом другие женщины, мужчины и даже маленькие дети. Семья Чучи пришла всем составом. Они сели в круг на полу в большой комнате.
– Я на службу пошел, – ответил отец, увидев эту процессию, – тебе тут не скучно будет без меня.
Мама не успела ответить, как он уже исчез за снежной стеной.
Ожидание было мучительно. Сначала семья Чучи пела, потом они играли, потом дети в кругу начали танцевать, потом маму усадили в центр круга, меня с посадили отдельно с детьми, и мы слушали, слушали, так я и заснула с этими песнями.
***
– Вера Викторовна! Буран затих! Мы разрешение получили на взлет! Вас вертолет ждет! В Оху лететь! С Настенькой все хорошо! Врачи сказали: будет жить! Привезли ее и сразу в реанимацию! Но уже все хорошо!
Старший штабной радист успел уже послать японцев, отсидеть на губе, и прибежал к нам с донесением, чтобы отправить маму.
– Ты ел сегодня? Чаю попьешь? – мама, собираясь на ходу, по привычке, по-матерински проявила заботу.
– С удовольствием попью чаю, Верочка Викторовна! Вашего чаю, с вареньем? Со смородишным?
– Смородиновым.
– Вам виднее, Верочка Викторовна.
Мама налила ему чаю в большую кружку, поставила варенье.
– Ой, а мне наши охинские радисты рассказали! – продолжал наш штабной радист, причмокивая, – Приехал наш Чуча с девочкой, с дочей вашей, то бишь. Ребеночка врачи сразу забрали, а он не уезжает. Стоит у больницы. А потом понаехали евонные соплеменники, юрты поставили, оленей распрягли, понаставили везде своих палок с лентами. Оленя режут, тут же его сырым едят, песни поют.
– А начальник госпиталя мер не принимает?
– Я тоже спросил! Какое там! Начальник говорит, такого цирка никогда не видел! У пациентов повысилась выздоравливаемость!
– Что повысилось?
- Выздоравливаемость! Народ курить меньше стал! Ржут все, в окнах сидят, потешаются над всем этим. Там танцы ритуальные танцуют, болеющие пародируют. Главврач говорит: такую производственную гимнастику даже не мечтал организовывать.
– Ты чай-то допивай и поедем!
– Я допил уже! Поехали!
– Шурочка, я уезжаю. В больницу, к Настюше, а ты остаешься тут за хозяйку.
– Хорошо.
***
Мамы не было очень долго.
Может быть и не так, чтобы очень долго, но мне казалось, что целую вечность. Изабелла Аркадьевна, которая переехала к нам жить на время отсутствия мамы, старалась, как могла. Мы ели котлеты из медведя, которого ненароком убили наши погранцы рядом с воинской частью, играли в шахматы с Изабеллой Аркадьевной, учили геляцкий язык и игру на варгане с мамой Чучи, которая навещала нас. На ночь Изабелла Аркадьевна мне пела свои любимые песни – колыбельные Моцарта на немецком. Папа Изабеллы Аркадьевны был немецкий коммунист, убежавший из Германии еще до войны. Но хоть он и оказался евреем, его в 1941 году для верности все равно сослали на Сахалин. В Дрезден после войны возвращаться ему было некуда и не к кому. Вся семья погибла в Дахау. А тут Аркадий Израилевич встретил девушку из местных и осел окончательно. Изабелла Аркадьевна Циммерманн родилась уже здесь, на Сахалине. Но песни дочери отец пел на немецком, и на фортепиано ее научил играть, и всему, что знал. Оттого Изабелла Аркадьевна наша была и директором гарнизонной библиотеки, и директором музыкальной школы, состоящей из единственного трофейного, однофамильца с нею, немецкого рояля, пары барабанов и пионерских горнов, она же была дешифровальщиком, переводчиком с немецкого и французского и нянькой детей штабных офицеров, если таковые были у последних. Свои дети у Изабеллы Аркадьевны подросли и уехали на материк учиться, так как школы толковой в гарнизоне не было. Писали редко, а приезжали и того реже. Внуков не привозили. Поэтому мы с Настей были ей вместо внуков.
В перерывах между занятиями (а Изабелла Аркадьевна, пользуясь случаем, решила восполнить все педагогические пробелы в моем образовании) я смотрела в окно. За время отсутствия мамы уровень снега за окном существенно изменялся. Сначала он был до окна, потом закрыл половину окна, и в один момент я увидела, что кроме снега в него ничего не видно, точнее все оно занесено снегом до самого верха. И смотреть в него стало совершенно не интересно. Маму уже было в окно не увидеть. И зачем в него было тогда смотреть?
***
Как бы я ни ждала маму, но я не помню того для, когда они с сестрой вернулись из больницы. Почему-то этот замечательный день совершенно стерся из моей детской памяти. Но мама мне рассказала, что радости у меня было столько, что она боялась, что я задушу их объятьями.
Не меньше я радовалась и Чуче. Он все это время стоял у госпиталя, жил в юрте, молился, играл на варгане. Но теперь нам было категорически запрещено запрягать Бульку в упряжку и тем более ходить на охоту. У нас конфисковали стрелы, луки, наши кремневые ножи и даже перья сказочных птиц, которые были нам выданы для совершения ритуальных танцев 22 июня в день летнего солнцестояния. Как хорошо, что я успела припрятать свой варган, а то и его бы конфисковали тоже.
Вы думаете, нам стало скучнее жить?
Да как же! Разве можно с Чучей скучать? Невозможно! Мы теперь начали изучать следы, учить голоса птиц и ходить на берег Охотского моря наблюдать за китами. Да! Как раз начался период ухаживания китов за китихами! Это было так прекрасно!
А когда пошел снег, мы опять вспомнили историю про воду.
– А как вы думаете: можно ли построить дом из воды? – продолжил нас учить Чуча.
– Дом? Из воды? Не бывает! – заливались хохотом мы с сестрой.
– А вот и бывает! Вода – это же снег?
– Снег!
– А из снега можно построить настоящий дом!
– Снег? Дом?? – рассмеялись мы с сестренкой.
– Да, снег это и дом!
Чуча столько всего знает. И про снег, и про зиму, и про все на свете. Он был самый умный из всех, кого я встречала. Кроме мамы, конечно.
Но однажды папа пришел и радостно сказал, что Чуча может возвращаться домой, его служба закончилась.
Мы простились с Чучей.
Изабелла Аркадьевна продолжала с нами заниматься. Мы так же занимались немецким. Ходили в библиотеку играть на рояле, читали книги. Все было здорово. Но не хватало Чучи.
Однажды ночью я проснулась и решила сходить к Чуче в гости. Я уже научилась одеваться сама, а платком мама меня уже больше не перевязывала. Мне скоро должно было исполниться пять лет. Я была уже совсем большая, а платком повязывали только маленьких. Я нашла свои штаны, валенки, и даже не забыла взять свою фляжку. Папа ее не конфисковал. Я обещала Чуче больше никогда ее не забывать и не есть снег с земли. Дверь мы никогда не закрывали: медведи к нам не придут, их отстреляют на границе воинской части, а люди – все свои. Зачем от них закрываться?
И я пошла к Чуче. Мне показалось, что он живет совсем рядом. Я даже видела дым от его поселения. Но я шла, шла, а поселения все не было. Я уже выпила всю воду, а поселения все так и не было. Я решила вернуться домой, но и гарнизона за спиной уже не было видно. Было темно и холодно, и я очень устала. Неожиданно начался снег, как обычно, потому как стоит мне вляпаться в историю – и обязательно начинается снег. И за несколько минут все следы занесло. Идти мне стало совершенно некуда.
«Снег – это и дом!» - вспомнила я слова Чучи.
«Нужно зарываться в снег и делать там норку, как зверек».
Тот факт, что я этот рассказ пишу спустя 43 года, говорит о том, что норку я сделала правильно. По крайней мере я не замерзла. Хотя искали меня не долго, ушла я не очень далеко, но хватились меня только утром, а пока подняли караул, пока отправили собак, пока прочесали местность, есть снег мне все равно пришлось. Пить очень хотелось. Есть, конечно, тоже хотелось. Но есть было совершенно нечего, а вот воды было кругом много, и даже не из-под оленей.
Сидела я в своей норе спокойно и вдруг услышала лай Бульки, а потом увидела лицо Чучи, он меня откопал.
– Я хотела тебя увидеть, я очень по тебе соскучилась! – прошептала я Чуче, когда он вытащил меня из норы на поверхность и прижал к себе.
– Ты нас всех напугать! Нельзя так! Мы же тебя все любить! А ты нас всех за это пугать!
И он крепко обнял меня опять, а Булька радостно скакала вокруг нас, норовя нас обоих лизнуть в лицо своим теплым, шершавым языком. Так нас и застали гарнизонные.
Пришлось Чучу опять брать к нам, но уже вольнонаемным. Мне казалось, что мы так замечательно будем жить вечно. Что все страшные истории уже позади.
***
В бывший Булькин дом приехал новый Зампотыл . Что это означает я узнала уже во взрослом возрасте. А тогда мне казалось, что это такое имя - Зампотыл. В племени у Чучи были самые разные сложные имена, поэтому Зампотыл было очень даже благозвучное имя. Зампотыл приехал с семьей. Но дети были уже взрослые и нам с ними было общаться не интересно. Виделись мы только в гарнизонном магазине, да иногда в библиотеке.
Папа, как обычно, был на службе, уехал на полигон. Чуча поехал в гарнизонный магазин, завезли продукты. Ему велено было закупить все, что положено, а выбирать особенно было нечего. Основной продуктовый набор состоял из сушеной картошки и моркови, говяжьей или свиной тушенки, пшена, перловки. Пресловутой гречки, про которую сейчас идет много разговоров как о чуть ли не наиважнейшем продукте питания русского человека, в те годы даже в офицерских наборах не было. Сливочное масло и сметану мы не видели вообще, но вместо них у нас выдавалась сгущенка – коровье молоко долго варилось с сахаром и густое сладкое месиво заливалось в консервные банки. А о фруктах не знали. Мы питались так, что, когда прилетели с Сахалина на материк, из окон такси сестра увидела одуванчики и спросила:
– Мама, а что это?
Так как объяснять было сложно, мама попросила водителя-кавказца остановится. Увидев, как дети трогают желтые цветки и едят их, он выключил двигатель и счетчик.
– Откуда вы? – очень осторожно, с сочувствием в голосе спросил он маму, видимо понимая, что ответ может быть самым неожиданным, но вполне очевидным.
– С Сахалина.
Водитель удивился и долго вспоминал, где он слышал это слово.
Нас выручало то, что Сахалин богат рыбой. Ее было везде полно, причем местные ее сушили и отапливались ей зимой в чумах. Когда вышел план по расселению местных племен по квартирам, семьи забрали с собой свои чумы и ставили их прямо в квартирах, организовывали там очаги и так же отапливались сушеной рыбой. Олени паслись во дворах, а когда оленям нужно было уходить на стойбища, жители многоэтажек ушли вместе с чумами и оставили абсолютно нежилое знание. Оно так и стояло за гарнизонными избушками, с выбитыми стеклами и оборванными электрическими проводами.
А одно из моих детских воспоминаний – это большое эмалированное десятилитровое ведро с черной икрой.
Но икру мы не ели.
Ее в принципе много не съешь.
А кроме рыбы и икры особенно кушать было нечего. После Сахалина такого количества и такого качества рыбы я не видела даже в портовых городах Франции. А икру обычную от сахалинской я отличу даже сейчас по запаху. Это запах моего детства.
Но я отвлеклась от нашей основной истории.
В военторге все выдавали строго по статусу и согласно перечню продуктов, определённому хозчастью гарнизона. Чуча вызвался там помочь с разгрузкой, в тот день основное поступление было консервы и алкоголь – этого добра в военторге было всегда в огромном количестве, а армянский коньяк, бывший в огромном дефиците на материке, здесь был обычным делом, это была своеобразная валюта. Его дарили вместо денег врачам, отвозили в качестве подарков родственникам, причем и мужчинам, и женщинам, так как гинекологи были в основном в СССР мужчины, особенно заведующие отделениями, а они тоже уважали армянский коньяк, и в этой связи для женщин это был тоже прекрасный подарок.
Разгружать тяжелые ящики с консервами продавщицам из военторга, конечно же, помогали присланные для этого срочники , но помощь Чучи тоже была не лишней. Тем более, за нее девченки обязательно бы ему дали что-то нужное, какую-нибудь неучтенку  в виде ящика соли, очень нужной в его поселении, или старой списанной плащ-палатки.
Уже во время разгрузки товаров у магазина собралась очередь.
Потом появилась Изабелла Аркадьевна, Чуча вызвался ей помочь донести продукты до ее дома. Зампотыл тоже был в магазине, он увидел, как Чуча ушел в дом к Изабелле Аркадьевне, а так как жила она на противоположном краю гарнизона, то было понятно, что к нам домой Чуча вернется не скоро.
В тот момент я не представляла себе, зачем Зампотыл пришел к нам в дом, зачем стал приставать к маме. Да и начала этой трагедии я не видела. Суть драмы, произошедшей на моих глазах, я осознала уже будучи во взрослом возрасте.
Мы с сестрой сидели в своей комнате, мама что-то делала на кухне. Булька, как обычно, спала у печки на кухне и даже в дреме помахивала хвостом своей обожаемой хозяйке и спасительнице.
В дом вошли, раздались шаги, мужской, но не папин и не Чучин голос. Несколько фраз, а потом начались крики сначала мамы, потом что-то упало и разбилось, а потом начались какие-то звериные крики незнакомого мужчины. Я выскочила на кухню и увидела, как Булька, наша обожаемая, милая и добрая собака, позволяющая с собой вытворять все, от запрягания в повозку, до ковыряния палками в глазах, методично и практически беззвучно, остервенело и безжалостно рвала зубами руки, лицо и все, куда могла дотянуться у лежащего на полу Зампотыла.
Неизвестно, загрызла бы Булька его насмерть или нет, но в тот самый момент в дом вбежал Чуча. Он схватил Бульку обеими руками и прижал к себе. Он что-то бормотал ей на своем языке. Но Булька вырывалась.
– Сука, я тебя по судам затаскаю, – стонал Зампотыл, – вы****ки твои в детдоме сгниют, а с муженьком твоим я лично разберусь, как положено разберусь, ты у меня еще попляшешь.
Картина эта до сих пор у меня стоит перед глазами.
На маме были порвано платье, размотанные волосы, хотя еще полчаса назад они были кокетливо уложены в красивую прическу. Весь пол был забрызган чем-то липким и повсюду валялись осколки бутылки. И в этих осколках лежал Зампотыл, истекая кровью.
Воспользовавшись отсутствием мужа и ординарца, он решил соблазнить мою маму, взял бутылку шампанского, купленную до этого в военторге, но неожиданно для себя, получив отказ, решил применить насилие: начал маму бить по лицу, хватать за руки. Мама попыталась отклониться и спрятаться на кухне, но и там он настиг ее. Шампанское выпало. Мама закричала и Булька стала хозяйку защищать.
Отца отправили с учений домой.
Зампотыла отвезли в Оху в военный госпиталь, прооперировали и сообщили, что ничего его жизни не угрожает, но лицо и руки изуродованы навсегда.
***
В тот день мы проснулись очень рано, нужно было успеть собрать оставшиеся вещи до 9 часов утра. К этому времени должна была приехать машина из гарнизона и отвезти нас в аэропорт.
Булька радостно виляла хвостом, путалась под ногами. Отец пристегнул ее на ремешок.
– Собаку покормите, – попросил он маму.
– Я сама! Я сама, – радостно закричала я.
Я нашла в кастрюльке остатки каши, накрошила туда булочки, мяса у нас не было, но Булька с большим удовольствием ела кашу без мяса, она вообще была совершенно не привередлива. Да и кашу мама готовила на козьем молоке, которое нам приносила наша соседка Зоя Пантелеевна. Как эта коза оказалась в нашем гарнизоне никто уже не помнит, но вот молоко от этой козы я помню прекрасно. И Булька тоже козье молоко уважала. Поэтому с огромным удовольствием уплела свою кашу и села у миски.
– Попрощайтесь с Булькой, девочки. Мы ее с собой взять не можем. Папа ее к соседям отведет жить, – невероятно грусным голосом сказала нам с сестрой мама.
– Которые с козой? – в один голос спросили мы с сестрой, в надежде, что Булька остается в хороших руках и будет сыта.
– Да, которые с козой, – пробубнил папа.
Мы потрепали Бульку за морду, расцеловали ее.
Папа налил себе водочки. Почему-то в этот раз мама ему ничего не сказала. Он выпил, не закусывая, встал из-за стола и взял Бульку. Он ушёл вместе с ней, а вернулся через некоторое время один.
***
Военная прокуратура разобралась со случившимся в нашем доме очень быстро. В гарнизоне маме оставаться было уже нельзя. Отца тоже за службу решили повысить. И ни много ни мало, как перевести в адъюнктуру, в Академию им. Говорова в Харьков.
Но собаку нужно было застрелить.
Приказ исполнить нужно обязательно. Животное, которое отстояло честь его женщины, он сам же должен за это застрелить.
Чуча с утра приехал помогать с переездом и по взгляду отца прочитал, что ему предстоит. Он догнал его, когда отец с Булькой уже ушел за гарнизонные вышки.
– Не убивай ее, – обратился он к отцу.
– Ты-то откуда знаешь?
Чуча на бегу погладил Бульку по спине, она лизнула ему руку.
– Отдай мне. Никто не узнает.
– Как не узнает? Собака же бегать будет!
– Она в упряжке будет, никто не узнает. Отдай мне собаку.
Отец шел, склонив голову, не сбавляя шага. Чуча бежал рядом с ними не отставал ни на шаг, Булька бежала радостно между отцом и Чучей.
– Отдай собаку. Отдай… – взмолился и чуть не плакал Чуча.
– Не могу… – ответил отец.
В гарнизоне послышался звук выстрела, а на стол начальника гарнизона лег рапорт от использования одного патрона. С отцом мы никогда не говорили о том, как он поступил с Булькой, но если бы были сведения, что мой отец приказ не выполнил, то ему бы не дали закончить адъюнктуру, а затем не отправили бы служить в Прибалтику: в СССР это было очень престижное место службы.
С той поры Чуча в гарнизоне больше не появлялся. Кто-то из гарнизонных, встреченных спустя годы случайно на просторах СССР, рассказывал, что видел его в Хабаровске, на рыбацкой шхуне, а кто-то утверждал, что он эмигрировал в Япониюю. Однако есть один человек, который читал рапорт местных погранцов об обнаружении в территориальных водах неопознанного тела, предположительно монголоидной расы.
О Бульке в нашей семье стараются не говорить, и я своим детям так и не смогла завести собаку.
;
Часть вторая.
Гюльнара.
Харьков – это одно из ярчайших моих воспоминаний в жизни. Широкие площади. Много солнца. Это особенно необычным было после Сахалина. Много цветов и каштанов, которые цвели странными белыми треугольниками: ничего красивее и необычнее я не видела никогда в жизни.
Прекрасный город, выросший на месте руин Второй Мировой достоин более яркого и подробного описания, но я все-таки хочу посвятить своего читателя в ту историю, которая у меня связана с этим городом. К сожалению, это не источник, не площади, и даже не памятник погибшим во Второй Мировой Войне, а история, произошедшая в общежитии Военной Академии Высшего Командного Состава им. Говорова, расположенного на улице 23 августа.
Точнее, нас сначала поселили в другое общежитие. Уж не помню точно в чем там была проблема, но с первого дня нашу семью там не приняли.  Позднее мама мне рассказала, что вместо нас должна была приехать семья друзей наших соседей. Но то ли ошиблись в Академии, то ли специально кто-то решил руками нашей семьи подпортить жизнь в нашей квартире, теперь уже не установить, но жизни у нас не было вообще. Во-первых, комнатка была настолько мала, что сестренку пришлось отправить к бабушке во Ржев: даже кроватку поставить некуда. Мама с отцом спали на диване, который днем приходилось собирать, чтобы протиснуться между моей кроваткой и диваном к столу, стоявшему у окна.
Но это было полбеды. Основная беда была на общей кухне. Закаленной на ржевских коммуналках, пережившей Сахалин маме, соседки на харьковской кухне устроили настоящий ад. Так получилось, что в этой квартире было всего шесть комнат, в двух их этих комнатах жили украинские семьи, главы семейств которых поступили учиться в Академию приехали из разных районов Украины. Они нашу семью не трогали, но и помогать ничем не помогали. Остальные же три семьи были друзья с первого курса Академии. Они даже согласились переехать с разных общежитий в одно, меньшей площади, но, чтобы жить вместе. Как тут случилась незадача: четвертую семью отправили в другое общежитие, а вместо них приехали мы.
Травля была тотальной и повсеместной, начиная от наливания мочи в первые блюда, если мама на секундочку отлучалась из кухни, до откровенного унижения и оскорбления меня, скандалов по малейшим поводам и даже без, а также написания доносов руководству Академии самого разного содержания. Папа вопросы с доносами решал, но проблемы с вредительством на кухне решить никак не мог.
Понять женщин можно было: мало того, что в принципе нескольким хозяйкам очень сложно сработаться на одной кухне, так и кухня была очень маленькая. На каждую семью поставить стол, где бы хозяйка могла разместить свою утварь, не было никакой возможности: места хватило на четырехконфорочную плиту, раковину, и только пять столов. Все распределили столы между собой и только маме места для стола не нашлось. Ей приходилось все, от ложек до кастрюль и рассекателей для тушения хранить в комнате. И готовить она могла только ночью. И, казалось бы, все спят, плевать в кастрюлю с кипящим бульоном некому, а нет! Стоит маме пойти в комнату за солью или чем другим, как каким-то неведомым образом из-под земли вырастала одна из соседок и портила блюдо. Взять же все сразу и с собой было невозможно: тут же появлялась каждая из соседок и требовала убрать вещи с ее стола. А если мама ставила солонку или терла морковку на плите, обязательно приходили три соседки и ставили чайники или кастрюли на другие три конфорки. В общежитии пользоваться можно было только одной конфоркой. Использование двух было уже серьезным нарушением. 
Прожили мы там до зимы и закончилось наше мучение лишь переселением после того, как соседки не пустили меня в квартиру, когда я вернулась с прогулки и не смогла открыть дверь. Да, в СССР дети сами гуляли. В тот день мама была в больнице, папа, естественно, был в Академии, а я, нагулявшись, попыталась вернуться домой. Накатавшись с горки, вымокнув и проголодавшись я попробовала открыть дверь. Ключ дверь открыл, но оказалось, что дверь закрыта еще и на цепочку. Я звонила, звонила.
– Прекрати звонить, кацапка, не открою я тебе. Посидишь, не сдохнешь. Меньше вони от тебя будет в доме, – ответила одна из соседок и цепочку мне так и не открыла.
Я просидела у порога весь день. Сидя в мокрых штанах на каменном полу я заснула, но проснулась от того, что меня бил озноб. Одна из соседок возвращалась домой, она открыла дверь, но, когда я попробовала войти за ней грубо оттолкнула меня, и я осталась опять сидеть одна на холодном полу. К тому моменту, когда вернулась мама, я уже закоченела настолько, что не могла говорить. Мне стало жарко, поднялась температура. Мама сразу же повезла меня в больницу, где я провалялась целый месяц. И из больницы меня привезли уже в другое общежитие.
Вот тогда у нас началась настоящая жизнь. В этом общежитии хоть и было целых двенадцать комнат, в два раза больше, чем в нашем предыдущем общежитии, но кухня была просто огромнейшая. Там не только влезли двенадцать двух тумбовых кухонных стола, три плиты, несколько раковин. Посредине кухни стоял огромный обеденный стол с множеством стульев. Каждые выходные, в дни праздников стол раздвигался, из комнат приносились еще стулья, и кухня превращалась в шикарный ресторан. Магнитофон орал «Чубчик, чубчик кучеря-а-а-вый», и я так же, как и вы сейчас, совершенно не понимала значения этих слов, но петь их было обалденно весело, и мы кричали вместе со взрослыми эти волшебные слова. Это казались не просто слова песни, это был наш гимн радости, всеобщему миру и счастья, который наступал именно благодаря этим словам. Это была самая замечательная молитва мира. И уверенность в этом крепла, когда в ответ за стеной, из соседней кухни, которая была в соседней квартире с такими же 12 комнатами в ответ раздавалось "Чубчик-чубчик-чубчик-кучеря-яяя-вый!". Это было ничем не меньшие ощущения, чем во время рождественской мессы в православном храме в Лионе, когда я пела кантату Рахманинова и при фразе "Воистину Воскресе, смертью смерть поправ!", вся церковь как один вторила за нами. Тогда, в общежитии Военной Академии, одного из самых секретных и закрытых учебных заведений СССР меня, ребенка, охватывали точно такие же эмоции. Цветомузыка светила разноцветными огоньками, звон тарелок, хохот и стук каблучков по линолеуму: что же может быть прекраснее?
Кроме того, что кухня была гигантская, комната тоже была просторная. Родители забрали сестренку и теперь мы жили полной семьей. Да и все остальные дети тоже дружили с нами. Но больше всего мне полюбилась самая старшая девочка в нашей квартире – Гюльнара. Ее отец учился вместе с моим папой в адъюнктуре. Папа Гюльнары был уже пред пенсионного возраста, так как в советской армии на пенсию офицеры выходили раньше остальных граждан, поэтому он был своеобразным главой квартиры. Родители Гюльнары пользовались уважением в силу возраста /они были самые взрослые/, папа Гюльнары был майором, а мама – заведующая детским садиком, в который ходили дети всех слушателей Академии. Гюльнара была младшая дочь у супругов, кроме нее в семье был старший брат, гордость и надежда отца, он уже был курсантом Нахимовского училища в Ленинграде. Была у нее старшая сестра, но как только Зульфие исполнилось 18 лет, ее сосватали за сына большого начальника в Узбекистане, из района, откуда был родом папа Гюльнары. Мама Гюльнары была беременная, не смотря на приличный, особенно в свете предрассудков СССР о возрасте роженицы, возраст. Когда мы приехали, она была уже в декретном отпуске, и побаивалась выходить из дома. Все магазины, готовка, уборка были на Гюльнаре. Девушке было всего лет четырнадцать, но уровню ее навыков ведения хозяйства могли позавидовать многие бывалые хозяйки.
А самое главное, Гюльнара разрешала смотреть все, что она делает. Это было невероятно интересно, следить за тем, как маленькие, мягкие ручки Гюльнары с неистовой силой мнут и катают большущие куски теста, вырезают разную красоту и вкуснотищу. Она даже разрешала доедать сливочный крем с миски, снимать пробу с плова, складывать салфетки, раскладывать столовые приборы, когда накрывали стол в кухне, смотреть, как она вяжет малышу носочки. При этом Гюльнара прекрасно училась в школе, и делала уроки вместе с другими детьми, особенно ей нравилась математика.
– Фирюза, – обращалась моя мама к маме Гюльнары, – тебе нужно Гюльнару отправлять на бухгалтера. Такие способности.
– Да нет, к ней уже наш двоюродный племянник посватался. Такую красавицу за партой держать!
– Ты прям как не в СССР живешь, – удивлялась моя мама, – причем тут красавица? Можно и замуж выходить, и учиться. Ты ж выучилась, а дочь-то почему не может?
– Я из бедной семьи, вышла за нищего, болталась с ним по гарнизонам. Вот тебе сколько лет?
– Тридцать.
– Вот! А мне тридцать девять. А мы с тобой на одинаковом уровне. У обоих мужья еще учатся. Я как раз к пенсии буду женой начальника гарнизона. А ты – уже. Молодая. Успеешь пожить. А я такую судьбу Гюльнаре не желаю. К ней сватается сынок нашего колхоза имени Ленина. Будет жить, как королева! Им машину подарят на свадьбу! Волгу! Будет в Болгарию ездить на отдых. А не как мы с отцом в Трускавец, раз в три года и то, если перебежчика поймают на границе.
И Фирюза в сердцах махнула на маму рукой и ушла лежать к себе в комнату.
Как вы догадались, семья Гюльнары несколько не соответствовала существовавшим на тот момент принципам советского бытия. Фирюза и ее супруг, хоть и офицер Советской армии, были очень материальными людьми. В битве между лириками и физиками победили бухгалтера. И эта конкретная, советская, образцовая семья совершенно не вписывалась в требуемый образ патриотов-бессребреников, какими были, например, мои собственные родители на тот момент. По крайней мере так я думала на тот момент. Я еще не знала, что на Сахалине мой отец получал 700 рублей зарплаты, при средней зарплате в 70 рублей, а мама получала на станции хлорирования воды – 400 рублей, что были невероятные деньги для женщины. Все эти деньги лежали, как тогда говорили «на книжке», что означало банковский счет на предъявителя в единственном для данных видов вкладов в СССР – Сбербанке. За два года службы, особенно учитывая тот факт, что тратить деньги было особенно негде и не на что, накопилась очень приличная сумма, но мы жили очень скромно. Родители не шиковали, берегли деньги на будущее, о котором я вам обязательно напишу. Не зря же я рассказала вам об этом интересном факте из истории моей семьи.
Семья Гюльнары была другого формата. Фирюза выдала удачно замуж старшую дочь и их с Мустафой жизнь стала ярче и интереснее. Новая семья была довольна невесткой. Кроме того, что Зульфия оказалась девушкой, воспитанной в строгости и уважении к традициям, навыки ведения хозяйства, умение играть на фортепиано – все соответствовало тем ожиданиям, какие имеют родители любого мусульманского жениха, даже если он живет в СССР. Но самое главное, прекрасные внешние данные девушки. Она оказалась прекрасной. Молодой супруг потерял голову, а его родители сделали Фирюзу и Мустафу, и без того уважаемыми на Родине людьми, невероятно богатыми. Свекровь их дочери работала в доме Пионеров, где сразу же место директора музыкальной школы оказалось занято Зульфией, так как до нее там преподавали только домру, а фортепиано – это же статуснее, значит это место ее по праву. И без того желанная невестка стала еще и финансовым кирпичиком в семейной стабильности.
За все это на Фирюзу посыпались материальные блага, о которых эта женщина никогда не мечтала. Свекровь Зульфии после свадьбы сделала ей дорогой подарок: серьги с бриллиантами по пять карат каждый невероятной работы и чистоты. Взяв их в руки Фирюза чуть не потеряла сознание. Она такие только в кино видела про французских королев, а сейчас это чудо – ее собственное. Но самый важный подарок получил отец - ему "выбили" обучение в Академии высшего командного состава, и это был невероятный взлет для его карьеры накануне пенсии. Он уже согласовал себе место преподавателя в Танковом Училище в Ташкенте, оставалось только сдать экзамены, что тоже уже было решено любимыми сватами.
Естественно, серьги носились не снимая. Фирюза не стеснялась одевать это и на работу в детский садик, и на партсобрания, и даже на осмотр к гинекологу. При этом она не забывала всем рассказывать, что это подарок за достойное воспитание дочери:
– А какой тебе за дочь подарок сделали? – спросила Фирюза заведующую складом военторга, когда они выпивали в честь праздника 8 Марта. Дочь завсклада вышла замуж неделей раньше.
– Какие подарки? – расхихикалась завсклада, не ожидая подвоха. – На свадьбу еще пятьсот рублей потратились.
- Ну так какую дочь воспитала, такие подарки и получила, – с явным злорадством заметила Фирюза, поправляя бриллиантовую сережку. – Мне вот не пожалели за Зульфию. А за Гюльнару еще больше одарят. Она светлее, выше ростом и играет на фортепиано лучше Вана Клиберна…
Фирюза продолжала еще хвалить свою младшую дочь, но завсклада ушла, резко вспомнив о накладной, которую она с утра не отоварила.
Но отчасти Фирюза была права. Гюльнара, действительно, была красавица. Все мальчики начинали заикаться при виде ее. У футболистов не забивался мяч, очкарики теряли очки, а седовласые мужчины подтягивались и молодели на глазах. У Гюльнары было еще одно очень важное качество, настолько важное и настолько сильное, что даже если бы Гюльнара была близнецом Квазимодо, она все равно бы так же потрясала людей. Она была невероятно доброй и внимательной. Какая-то невероятная энергетика тепла и позитива исходила от нее и заволакивала. Она была настолько невероятной, что даже сейчас, описывая вам эту девушку я ощущаю то самое чувство тепла, уюта и безопасности, которое я испытывала каждый раз, когда Гюльнара разрешала посидеть рядом с ней на кухне, или укладывала нас спать с сестренкой, когда родители засиживались на кухне и она без всяких указаний и просьб родителей нам шептала на ушко:
– Пора спать! Мамы и папы взрослые – они могут посидеть еще, а нам пора…
И мы как завороженные, как змеи на звук дудочки факира, шли за ней спать без споров и разглагольствований, чего никогда не происходило, если нас укладывала спать мама. Гюльнара никогда не повышала голоса, никогда не спорила. Даже взрослые женщины советовались с ней о каких-то своих очень важных делах. Поэтому, когда Фирюза хвасталась или мечтала о будущем дочери, никто не сомневался, что так все и будет, ведь это же очевидно, что она достойна самого невероятного мужчины и, более того, она его сделает счастливым. Соседки прощали Фирюзе бахвальство. Матери мальчиков мечтали о таких невестках, как Гюльнара, а мамы девочек ставили ее в пример дочерям.
А мы с сестрой были слишком маленькие, чтобы нас с ней сравнивали. Мы просто жили в прекрасной квартире, с прекрасными соседями, знали наизусть «Чубчик кучерявый», так как каждые выходные за большим кухонным столом собирались не только жители этой замечательной квартиры, но и гости.
– Муаммар! Сафия! Мальчики!
К нам часто захаживал странный папин друг с беременной супругой и тремя смешными мальчишками, которые совершенно не говорили по-русски, но даже они пели с нами «Чуб-чик, чуб-чик, чуб-чик кучеря-я-явый!» и весело пританцовывали с нами. Меня даже однажды посадили на колено к этому странному бородатому человеку на колено. На второе колено он посадил младшего сына, а папа посадил на колени двух других мальчиков:
– Саади, Мутаззим, садитесь скорее на колени Виктору! Сфотографируемся на память, – сказал сыновьям странный человек и мы все замерли перед фотоаппаратом.
Так как в детстве я была похожа на пацанку, бегала в рваных штанах со стрижкой «под горшок» и звали меня Саша, что было очень распространенным именем для мальчиков, видимо, меня этот странный человек принял за мальчика и посадил на колено для фотографии, в то время, как мою сестренку даже не позвали. А когда он узнал, что я девочка, а не мальчик, он воскликнул:
– Виктор, я дотронулся до твоей дочери! Теперь по нашим законам она – моя невеста! – и вся кухня залилась громким смехом, а соседские дети подхватили:
– Невеста, невеста, тили-тили тесто! Невеста, невеста тили-тили тесто!
– Нет, Муаммар нашу Гюльнару возьмет второй женой, верно? – включился в разговор Мустафа.
Но Муаммар отвел глаза от Гюльнары.
– Такую красавицу берут только первой женой, Мустафа, – ответил ему странный человек.
Жизнь была прекрасна и светла. Но самым светлым в этом мире была Гюльнара. Мы с закрытыми глазами на вкус определяли кто из соседок готовил пельмени, так как хозяйки их готовили тут же, на большой кухне и обязательно угощали всех, от мантов, которые готовила Гюльнара, потому что вкуснее ничего на свете не было.
Мы катались на трехколесных велосипедах по кругу: квартира занимала целый этаж, входная дверь открывалась в большой и просторный холл, комнаты шли и по правую, и по левую руку, с противоположной стороны от холла была та самая просторная кухня, а посередине были две ванные комнаты и два туалета. Планировка была такая, что образовывался настоящий картинг, и по нему мы гоняли на велосипедах вечерами и в выходные, когда нас не пускали гулять во двор. Все в квартире жили, как одна большая семья.
В марте Фирюза родила мужу сына. Роды были тяжелые и вернувшаяся с родильного дома Фирюза еле держалась на ногах, но вся квартира подключилась к выхаживанию Фирюзы и уходу за младенцем. Все стали еще дружнее и жизнь в этой квартире, которая представляла собой тот образ коммуны, о которой эти люди слушали на лекциях в Академии. И казалось, что так будет вечно…
***
Полгода нашей жизни в этой квартире пролетели, как один день. В мае у Гюльнары были экзамены по фортепиано. Она играла серьезную программу, а главным произведением являлась четырехголосная фуга фа минор Баха. Это мое самое сильное воспоминания детства. Я до сих пор думаю: как мог ребенок в четырнадцать лет так прочувствовать это произведение? Не просто сыграть его для экзамена в музыкальной школе, а потрясти всех слушателей. Гюльнара играла настолько прекрасно, что с первого урока в музыкальной школе пятерки ей ставили автоматически, искренне сожалея, что не существует возможности поставить ей оценку выше, так как пятерка для Гюльнары – это сущая насмешка по сравнению с тем, как она играет.
Поэтому на экзамен в музыкальную школу пришли не только ученики, педагоги и родители учеников. Пришли практически все, кто знали семью Гюльнары, пришли преподаватели Консерватории, которые уже ждали ее с сентября на учебу, пришли даже преподаватели Академии им. Говорова и ее слушатели, сокурсники ее отца с супругами и детьми.
– Одень обязательно сережки. Пусть все видят, что ты не только талантливая, но и состоятельная. – потребовала Фирюза и сама одела дочери сережки.
Они ей невероятно шли. Длинные черные косы Гюльнара убрала под шелковый голубой платочек. Фирюза требовала, чтобы дочь на людях была в платочке. Это был первый раз, когда я увидела ее в платочке вне кухни. Я до этого была уверена, что Гюльнара одевает платочек, чтобы не натрясти волос в стряпню, как обычно это получалось у мамы.
А тогда она вышла на сцену в длинном синем платье со звездами по подолу, а голубой платочек был как венец невесты или своеобразный кокошник, вся публика замерла. Она могла даже не играть, все уже испытали невероятное эстетическое наслаждение от одного облика этой девушки. Каждый ее волосок был спрятан под косынкой, но мочки маленьких прекрасных ушек блистали. С каждым ее движением тела бриллианты переливались волшебным светом. Но насколько бы не были прекрасны бриллианты, блеск глаз Гюльнары был прекраснее. Она нашла взглядом нас с сестрой в зале и улыбнулась нам своими зубками, которые на сцене виделись мне жемчугами. Я смотрела на ее руки, как она прекрасно ими двигает, слышала бесподобные звуки. Ничего прекраснее я не слышала и не видела до сих пор.
Когда ее руки последний раз коснулись клавиш и плавно легли на колени зал так и сидел завороженный. Через несколько секунд начал аплодировать странный Муаммар, почему-то сидевший не с остальными курсантами, а в первом ряду с начальником Академии им. Говорова и директором Дома офицеров, при котором была музыкальная школа и концертный зал. Он даже встал, аплодируя. Сидевший рядом с ним по праву отца артистки Мустафа поднялся следом. Затем весь зал, один за другим, повставали и захлопали. Мы с сестрой пользуясь случаем тоже вскочили и побежали на сцену, чтобы расцеловать и порадоваться за Гюльнару, а заодно и потрогать красивый рояль, который был раза в два больше нашего сахалинского Циммермана и звуки у него были чище и совершеннее. Но нужно же было это проверить лично. Счастье и восторг хлестали из нас обеих. Этим срочно нужно было поделиться. Но мама нас выловила и увела из зала. Посадить на место нас было невозможно. Остаток вечера мы провели вдвоем с сестрой, играя «в Гюльнару». То я, то сестренка с умным видом с намотанными на голову тряпками, найденными в шкафу, по очереди садились за детский столик, превратившийся в рояль, играли на нем, повторяя движения Гюльнары, а вторая вскакивала с восторгом и аплодировала, повторяя возгласы публики:
– Невероятно! Боже, это невероятно! Неужели ребенок может так играть? Это – чудо! Браво!!!
И опять менялись местами.
Вечером, вернувшись с концерта домой, Гюльнара положила сережки в коробку, сняла шелка и одела свою обычную юбку с фартуком.
– А кто ждет вареников с вишнями? – спросила она нас, завороженных и влюбленных в это прекрасное существо, с порога висевших на ней, как груши.
– Мы! Мы! – раздались радостные крики всех детей квартиры. Маленький Искандер зашевелился в кроватке, Гюльнара взяла его на руки, поцеловала и пошла с ребенком на руках на кухню.
***
Выпускной в Академии им. Говорова всегда проходит в конце июня. Я никогда не бывала на таких мероприятиях. Это очень важное, очень серьезное событие в жизни каждого курсанта. Папа у меня заканчивал адъюнктуру, это что-то вроде аспирантуры, но для военных, а не гражданских. Он учился прекрасно. Дипломная работа у него была посвящена послевоенному фашизму в Европе. Польский язык у него был родной, так как моя бабушка, мама моего отца была родом из Беларуси, но до войны это была территория Польши, а немецкий папа изучал в Суворовском училище и знал его блестяще, поэтому он планировал получить назначение либо в Германию, либо в Польшу, что сразу же ставило его и нашу на самый высокий ранг среди курсантов. Знанием иностранных языков советские граждане никогда похвалиться не могли. А чтобы сразу два, да еще на уровне родного!
На выпускном сокурсники собирались вместе последний раз. Потом они разъезжались каждый на свое место назначения и никогда больше не встречались. Никаких вечеров встречи выпускников в Академии не было. Поэтому к выпускному готовились, как свадьбе. Супруги шили наряды, выпускники пришивали на новенькую парадную форму новые погоны и знаки отличия…
В 1975 году папин выпускной проходил 22 июня, я родилась именно в этот день. А после Сахалина его отправили в адъюнктуру
А тот год выпускной был немного раньше, за два дня до моего рождения, на который Гюльнара обещала приготовить для меня настоящий французский бисквит. Эти волшебные слова «французский бисквит» были для меня уже прекрасным подарком. Даже если бы это оказалась навозная лепешка, я бы все равно ее съела, достаточно было бы Гюльнаре сказать мне, что это и есть французский бисквит. Все, к чему прикасалась Гюльнара становилось французским бисквитом и крем-брюле.
На выпускной шли только взрослые. Академию заканчивали только мой папа и папа Гюльнары, поэтому уходили на вечер только наши мамы. Остальные женщины оставались в общежитии. Фирюза и мама наряжались, собирались на праздник, мужчины уже с утра были в Академии.
Ближе к отъезду на выпускной Фирюза полезла в коробку с сережками.
– Гюльнара, а где мои сережки? – неожиданно раздался крик Фирюзы. Она так сильно закричала, что Искандер проснулся в кроватке и заплакал.
Гюльнара прибежала с кухни, где как раз готовила плов для мужчин, когда они вернутся с выпускного вечера и захотят продолжить вечер.
– Мама, я их положила на место.
– Но их здесь нет.
– Мама, я их после концерта положила в коробку и не трогала.
– А в комнату никто не заходил?
– Кроме малышей никого.
– Давай так сделаем: я сейчас одену сережки, которые подарил твой отец, как подарок невесты, скажу, что так романтичнее. А ты поищи сережки. Куда они могли деться? Вспомни хорошенько, куда ты их положила.
– Мама, я их положила в эту коробку.
Но Фирюза уже примеряла другие сережки, повертелась перед зеркалом.
– Я на часик, посмотрю вручение и вернусь кормить Искандерчика, – сказала Физюха и они с мамой побежали в Академию.
Гюльнара осталась с Искандером, ей же оставили и нас с сестрой. Мальчика уложили в одной из соседских комнат. Мы пришли на кухню. Пахло пьяняще пловом. Он кипел в небольшом медном чане, который Фирюза привезла из дома родителей. Гульнара развела тесто для оладушек.
– Лядушки, лядушки! Лядушки-олядушки! – запели мы с сестрой мою песенку, которую я специально сочинила для гюльнариных оладушек.
Подбежали другие ребята из соседних комнат.
– Оладушки! Гюльнара печет оладушки! – разнеслось по квартире.
Ребятня села за стол! Как только несколько оладушек показывались на тарелки их тут же расхватывали дети и тарелка опять была пуста. Большая чугунная сковорода была впритык к чану с пловом. Масло кипело, Гюльнара закидывала в нее тесто ложечкой, и тут же переворачивала уже прожаренные, с одной стороны. Она как раз была у плиты, когда в кухню ворвался ее разъярённый отец.
– Куда ты дела сережки?
Мустафа резко схватил дочь за косу, ловким движением намотал косу на руку и заорал ей в лицо:
– Куда, ты, тварь, дела сережки???
Гюльнара в ужасе пытаясь закрыть руками лицо.
– Папочка, папочка, я клянусь, я на место положила. Я не знаю куда делись сережки…
Но она не договорила.
Отец с невероятным остервенением начал избивать Гюльнару. Сначала он просто тряс ее, но Гюльнара вырвалась из его рук и побежала. Она пыталась выбежать из кухни, сделала несколько шагов, но отец поймал ее.
Господи. Где ты был в тот момент? Почему ты допустил то, что произошло?
Как хорошо, что я была очень маленькая, и когда Гюльнару начали избивать, я спряталась под стол. Я зажмурилась и закрыла голову руками, потому что эти страшные крики, эти звуки ударов были невыносимы. Он ее бил очень долго, по крайней мере это длилось целую вечность
– Папочка! Пожалуйста, только не ломай руки! ААААА! Мои пальцы!!!
А потом на пол упала какая-то женщина, она оказалась лежащей прямо передо мной. Какие-то ноги топтались по ее кистям рук, и они на глазах превращались в кровавое месиво. Она была безобразна. Я не сразу разобрала, кто это. У нее было непонятное лицо и самое главное: форма головы! Мы встретились с ней глазами… Я поняла, что не так с головой. Я смотрела ей в оба глаза и голова казалась огромной непонятной формы, но, когда мои глаза встретились с ее глазом, единственным глазом, потому что второй глаз лежал рядом. От удара он выпал из глазницы, и единственная его связь с девочкой была в виде тоненького серого нерва, дрожащего от движения тела под ударами. Это все, что осталось от прекрасной, неземной Гюльнары – единственный глаз. Все оставльное было уродливое, залитое кровью и страшное. Но я так и не узнала ее тогда. Это существо было слишком чужое, слишком не похожее на мою Гюльнару.
Видимо, падая, Гюльнара задела сковородку, в сковородка была впритык к котлу, в котором варился плов. Вся эта масса кипящего жира упала с плиты на пол. Грохот стоял невероятно громкий. Все это сначала вылилось на ноги Гюльнаре, а потом кипящая жижа стала заливать пол под столом …
Я закричала и вслед за мной закричали другие дети. На кухню прибежали …
Все закрутилось, появились люди в белых халатах, нас вытащили из-под стола люди в милицейской форме...
Я оказалась в нашей комнате. Мы прижались с сестренкой друг к дружке и стали ждать Гюльнару. Я была уверена, что сейчас отведут домой ту страшную женщину без глаза, Гюльнара, как обычно, вымоет за всеми пол, поставит на места стулья, вымоет посуду, проверит Искандерчика и прибежит проверить, как они с сестрой. Она всегда так делала.
Но Гюльнара не шла и не шла.
Мы так и уснули, сидя на кресле с сестрой. Даже мама не приходила нас проверить.
***
Утром нас разбудили очень рано, и отвели к соседке, но совсем в другую квартиру, двумя этажами выше. Весь дом гудел, даже лифт был занят какими-то незнакомыми людьми в военной и милицейской форме и нам пришлось подниматься пешком.
– А когда за нами придет Гюльнара? – спросила я эту незнакомую женщину, когда мы посидели немного в их комнате в общежитии и заскучали.
Женщина что-то писала за большим письменным столом, а мы с сестрой ждали, когда проснется ее ребенок, поэтому нас посадили у окна и разрешили туда смотреть, а шуметь и разговаривать запретили. За окном было много разных машин, с мигалками и без. Они то приезжали, то уезжали. Бегали солдаты. Это все было очень интересно, но какое-то щемящее чувство не давало покоя и всегда думалось о Гюльнаре.
– Не шумите, вы разбудите Салавастика.
– Салавастика-Головастика, – тут же родилось у меня в голове прозвище, потому что делать было нечего, наши игрушки нам не дали, чтобы мы не шумели, а ждать и догонять хуже нет.
«Ничего, ничего, – думала я, – вот Гюльнара испечет мне завтра на день рождения французский бисквит, я буду есть, а Салавастик-Головастик будет смотреть и ждать, когда я наемся», – продолжала я строить планы на завтра, чтобы скоротать время.
Но, как вы догадываетесь, Гюльнара не появилась ни в этот день, ни на следующий. И никто не испек мне на день рождения французского бисквита. Более того, никакого дня рождения у меня не было. И на нашу кухню мы больше не попали. Она оказалась закрыта и кушать наши соседи готовили в соседских квартирах. Моя мама в квартире, где жил Салавастик-Головастик, а другие женщины разместились по всем кухням девятиэтажного общежития.
***
Мой отец не слышал, как Фирюза объясняла мужу, почему она не в бриллиантах, но он увидел, как они вместе с Мустафой побежали на стоянку такси сразу после торжественной церемонии. Он рванул за ними. Но такси на стоянке не оказалось, терялись драгоценные минуты. Папа опоздал минут на десять…
А когда он приехал, то смог только вызвать скорую и милицию.
В Академии его отчитали, сочли, что отец мой поступил необдуманно. Вместо того, чтобы отвезти Гюльнару в военный госпиталь, где инцидент могли бы скрыть, он вызвал скорую помощь. Девушку увезли в гражданскую больницу, где скрыть уже ничего было нельзя.
Вместо Германии, куда собирались отправить моего отца за отличную учебу, нас отправили в Кадуйский район Вологодской области. А вместо папы на это место службы распределили молодого человека из Ленинграда.
Увечья Гюльнаре были нанесены такие, что отделаться выговором и ссылкой в дальний гарнизон было невозможно. Мустафу с глаз долой сослали в Афганистан и оттуда он не вернулся. Рассказывали, что он в первые же дни службы сдался в плен пуштунам и потом его неоднократно видели в качестве переводчика у моджахедов, но так ли это или нет, я не знаю. Во время репортажа о выходе из Афганистана американцев в 2021 году я обратила внимание на старого человека в чалме, длинной белой рубахе и темном жилете. Он мне показался до боли знакомым, но он промелькнул в репортаже очень быстро, и я не успела его разглядеть. Был ли тот человек, рассказывающий журналистам о том, что пуштуны не собираются запрещать афганским женщинам работать и учиться Мустафой или нет, я не знаю. Но голос, закрываемый французским переводом и лишь изредка слышимый с экрана, показался мне знаком с детства…
Муж сестры Гюльнары, Зульфии, испугался огласки, позора и развелся с ней, оставив себе детей, выставив и без того раздавленную горем женщину без средств существования на улицу. Навестив Гюльнару в военном госпитале в Москве, Зульфия покончила с собой.
Когда Фирюза с Искандером уезжали из общежития и собирали вещи, в нижнем ящике шкафа нашлись сережки с бриллиантами. Видимо, когда она открывала коробочку, чтобы полюбоваться бриллиантами в сочетании с вечерним платьем, которое было специально пошито на выпускной, она не обратила внимания, что сережки выпали из коробочки в чуть приоткрытый ящик шкафа, где хранили разные мелочи: зимние шерстяные носки, рукавицы, машинка для закатки крышек для консервации. Этого ящика касались очень редко, поэтому нашлись сережки только когда пришлось собирать вещи…

;
Часть третья.
Клюква
История эта до сих пор передается из уст в уста в разных гарнизонах бескрайней Матушки-России в различных интерпретациях. Некоторые истории трансформировались в ужастики о лесах и болотах, забирающих жизни охотников и собирателей даров леса. Некоторые в детские сказки-страшилки про непослушных девушек. Часть этой истории даже нашла свое отражение в одном из фильмов про Афганистан, с которым до последнего времени ассоциировалось все самое страшное, что могло случиться с советским человеком.
Эта история облетела весь Советский Союз как раз после смерти Брежнева. Леонид Ильич был не просто главой государства. Это был своеобразный гарант стабильности, как в те времена говорили, застоя. С его уходом посыпались стабильность, размеренность, а главное, уверенность в завтрашнем дне, как тогда было принято говорить.
Страх перед государственными контролирующими органами был настолько повсеместным, что даже личная жизнь членов семей советских граждан могла быть причиной не просто составления общего мнения о человеке, но и отразиться на его карьере и свободе.
Именно тогда наша семья оказалась по новому месту службы отца в маленьком, запущенном гарнизоне на Юго-Западе Вологодской области бескрайнего СССР. Место это настолько глухое, что я до сих пор не знаю точно, где оно находится, так как добираться до него с вокзала нужно было несколько часов на вездеходе. Секретность этого гарнизона была такова, что это тоже сыграло свою роль в зарождении и распространении самых разных легенд о том, что в нем происходило.
Но когда мы в него приехали, у нас было подавленное состояние из-за того, что вместо Восточной Европы папу отправили в эту дыру. Причем наказание было за благородный поступок. И тем не менее, от греха подальше, его решили припрятать на дальнем гарнизоне, подальше от границ, но под рукой. На всякий случай.
После Харькова эта дыра виделась дырой даже для восьмилетнего ребенка, которым я являлась в ту пору. Унылым было все: и двухэтажные коробки, в которых жили офицерские семьи, и казарма, которая архитектурным решением больше напоминала свиноферму, чем жилье для солдат самой непобедимой армии планеты, и даже клуб, обнесенный таким же унылым заборов в виде вкопанных до середины резиновых шин от ракетоносцев, которые по инструкции должны стоять в специальном гараже, особенно в дневное время суток, но на которых чего только не делали, даже ездили за иголками в город Кадуй белым днем.
Единственным проблеском в этой жуткой скокотище была, как не удивительно, школа, но не гарнизонная, как это бывает обычно в больших воинских частях, а сельская, так как дырища наша была настолько глухая, что даже своей школы в ней не было. Хотя эта школа внешне была даже хуже, чем солдатская казарма. Казарма хотя бы была построена из белого силикатного кирпича, а школа была старинная, гнилая русская изба, дореволюционных лет постройки, слегка покосившаяся на бок, но еще крепкая.
Состояло это чудо традиционного народного зодчества из трех больших комнат, коридора и сеней, которые даже директор, от же физрук, от же трудовик, он же военрук, он же учитель математики, черчения и всех точных наук, очень саркастически называл «хоромы». В одной комнате учились первый, второй и третий классы, во второй четвертый, пятый и седьмой класс, так как в шестом классе учеников не было вовсе, а в третьей комнате были старшеклассники, библиотека и кабинет завуча одновременно, так как завуч была их классной руководительницей.
В сенях был кабинет трудовика, кабинет НВП, и мастерская, а также кабинет директора, так как он непрерывно курил. Спортивного зала не было, ибо вместо физкультуры ученики обычно таскали воду из колодца, находившегося на другом конце деревни, и как раз требовалось 45 минут, чтобы собраться с ведрами всем классом, дойти строем, набрать воды, и вернуться в школу. Курил директор, он же физрук, он же военрук, он же учитель математики, черчения и всех точных наук даже во время уроков поэтому разместиться в сенях ему было очень удобно: там были большие просторные окна с огромными щелями, через которые дым от папирос вытягивался сам сквозняками.
Весь педагогический коллектив состоял из трех человек: директор школы, он же трудовик, он же военрук, он же физрук, он же учитель математики, черчения и всего того, что нужно было преподавать по программе Министерства Образования СССР, а педагогов по этому предмету не было; Ивановой Степаниды Логовны, 1921 года рождения, фронтовички и ветерана войны, потерявшей правую руку на фронте, освоившей после войны профессию учительницы начальных классов, и завуча Доры Львовны, которую за спиной не только все дети, но даже их родители и начальство гарнизона называли Дура Тигровна, как вы понимаете за ее «высочайшие» интеллектуальные данные и которая, тем не менее, вела в школе русский и французский языки, литературу, историю и географию, так как когда-то была замужем за самым настоящим французским коммунистом, которого в начале войны расстреляли на всякий случай, так как поступила очень разночинная информация о его семье во Франции, а саму Дору Львовну отправили в концлагерь в Лабытнанги. Поезд по пути разбомбили. Дора Львовна чудом выжила. Во время разбора завалов и спасении раненых она не сбежала, как обычно делают арестанты, а прибилась к санитарному поезду, где до самой Победы стирала, готовила, читала раненым Бодлера наизусть на французском и таким образом «искупила свою вину». Начальник санитарного поезда выхлопотал Доре Львовне место в сельской школе подальше от чужих глаз, там у нее через полгода родился сын, вылитая Дора Львовна, об отце которого ничего не было известно, но все были уверены, что это ребенок начальника санитарного поезда. Мальчик вырос, отучился в этой самой школе и умудрился поступить в Ярославский Медицинский Институт. Про это в гарнизоне тоже была сплетня: якобы тот самый начальник санитарного поезда к тому моменту был преподавателем того самого Института и организовал поступление сына в это учебное заведение, совершенно не соответствующее уровню подготовки, которую он мог получить в глухой Кадуйской деревне.
Но это было не так. В этой школе было одно удивительное явление, не свойственное никаким другим школам, в которых мне приходилось учиться: в этой школе очень любили детей. А так как любовь была основным предметом в данном учебном заведении, то и другие дисциплины давались детям легко и просто.
Директор школы на самом деле был Героем Советского Союза, кадровым офицером-артиллеристом, прошедшим Халкин-Гол и все, что последовало потом, потерявшим всю семью под Барановичами. Их всех в первые же дни войны расстреляли как членов семьи красноармейца, возвращаться после войны ему было некуда. Победа застала его в Праге. Он поехал со своим сослуживцем к нему погостить, да так и остался. Сначала нужно было помогать в колхозе, потом начали организовывать школу. Местный районный отдел образования попросил его возглавить школу хотя бы временно. А когда 1 сентября 1945 года он вошел в класс, дети как один закричали:
-  Папка! …
Степанида Логовна после Победы вернулась в родную деревню без руки. Учителей не хватало и ее отправили сразу же на курсы. Уже через год она вернулась и приступила к работе. Замуж она не вышла, ученики были ее детьми. Именно к ней я попала во второй класс. Во втором классе этой школы я была единственной ученицей. Со мной в комнате занимались две первоклассники, в третьем классе учились целых пять учеников, и три четвероклассника.
Парты стояли в три ряда. В первом ряду у окна на первой парте сидели первоклашки, за ними за второй партой сидела я. Во втором ряду сидели на трех партах третьеклассники. Тут надо уточнить, что настоящих третьеклассников там должно было быть четверо, так как пятый был второгодник.
Серега был второгодник в каждом классе. Скорее всего он был ребенок с расстройством аутического спектра, так как у него было серьезные проблемы с коммуникацией. Поэтому он сидел по два года в каждом классе. К моему приезду Сереге было уже тринадцать лет, но писать он так и не научился. Местное РОНО постоянно норовило отправить его в спецшколу, но Степанида Логовна даже отказывалась разговаривать на эту тему. Серега был очень странный, но очень интересный пацан. При малейшей возможности он убегал в сени к директору и что-то там с ним строгал, пилил, раскрашивал, покрывал лаком. Из-под его рук выходили невероятной красоты вещи, начиная от кухонных досок и заканчивая матрешками, рамками для картин и шахматами. Фантазия у него была настолько невероятной, а чувство прекрасного каким-то волшебным образом было врожденным, что даже Дора Львовна советовалась с ним по поводу сочетания цветов ее нарядов для танцевальных вечеров в Доме офицеров. Серега был высоченный парень, как говорят «косая сажень в плечах», сильный и, как обычно бывает у людей с ограниченными умственными способностями, очень добрый. У Сереги вовсю ломался голос. Он, и без того имеющий проблемы с общением, окончательно замкнулся в себе и старался из сеней не выходить. Степанила Логовна приходила к нему туда заниматься письмом и математикой, читала ему вслух, пока он строгал и красил, всячески пыталась с ним работать, но Сереге это все было очень сложно.
– Вот, – и Серега протянул Степаниде Логовне резную птичку-свистульку, – Берите.
Степанида Логовна взяла в руки поделку, повертела еще.
– Твоя работа?
– Ага!
И Серега расцвел.
– Вам, берите! Только отвяжитеся от меня со своими книжками.
– Он вас либо до тюряги, либо до инфаркта доведет, Степанида Логовна, – возмущалась начальница местного РОНО, – вот увидите! Отправляйте его в интернат, у меня все документы готовы, вам только ходатайство подписать!
– Что вы сгущаете краски! Сереженька – замечательный ребенок, он с особым взглядом на мир…
– Но я предупредила! До первого инцидента! Вот помяните мое слово!
***
Кроме казармы, похожей на свинарник, в гарнизоне был и настоящий свинарник.
С продуктами в СССР было сложно. Я специально употребила это слово. Вообще-то для таких описаний в русском языке существует мат, но в книгах матом ругаться неприлично. Поэтому я буду пытаться это все описать литературными словами.
Строительство коммунизма не предусматривало самого простого момента: кормить строителей было нечем, нужно было параллельно с индустриализацией и электрификацией всей страны самим гражданам думать, чем питаться. Продразверстки и раскулачивание 30-х выкосили крестьянство на корню. Зато превратили всех граждан СССР в крестьян. Практически каждый житель Советского Союза так или иначе был связан с сельским хозяйством. Кусочки земли с крошечными домиками, построенными, зачастую, из строительного мусора, кормили семьи, тратящие на них все выходные, отпуска и здоровье овощами и фруктами, которые в обычных магазинах было не купить вообще.
Другой способ привлечения населения к сельскохозяйственному труду – это отправление студентов, работников предприятий, различных государственных структур «на картошку». Это разновидность бесплатного труда в отрасли сельского хозяйства. Обычно это было осенью. Так как оборудование и сельскохозяйственные машины были дороги, а народу было много, выгоднее было отправлять людей собирать картошку, цикорий, арбузы и т.п. чем модернизировать сельское хозяйство. Целыми учреждениями отправляли в деревни инженеров, учителей, врачей, и других представителей рабочего класса и интеллигенции.
В воинских частях было свое ведомство, отвечающее за питание личного состава и членов их семей. Но даже в воинских частях мяса и молока не хватало. Поэтому завести свое личное хозяйство не гнушались даже воинские части космический войск, к которым относился наш гарнизон.
В нашем гарнизоне была свиноферма. Объедки со столовой шли на откорм скотине и начальство так увлеклось разведением свиней, что в столовой готовили настолько безобразно, в надежде, что солдаты не смогут это есть и все содержимое баков уйдет на корм скотине. Но, к сожалению, голод побеждал, и даже то не соленое пойло, приготовленное по рецептам для свиней, съедалось. Секрет был прост: солдаты ходили в столовую со своей солью и это становилось более-менее съедобно. К тому же, в военторге все было дороговато для рядовых, а питаться было нужно. Голод не тетка, как говорится в русской народной пословице.
В деревнях кроме работы в так называемых колхозах, советские граждане обрабатывали свои огороды. Они так же сами питались с них, да еще и продавали картошку, соленья, варенья, фрукты на рынках. Отдельным и не менее важным способом прокормиться было собирательство. Советские граждане летом собирали ягоды, осенью – грибы, зимой – шишки. Первобытнообщинный строй в культуре советского человека приобрел свою обрядовость и своеобразную сакральность. Охота, рыбная ловля, собирательство были не просто хобби или элитное времяпровождение, это было реальное добывание пропитания, доход и зачастую единственный способ прокормить семьи. Навыки в выращивании овощей, консервации, хранении урожая были необходимым атрибутом воспитания приличной девушки. Подвалы и кладовые у приличной женщины должны были быть заставлены банками с помидорчиками, огурчиками. Вокзалы, особенно на отдаленных от Москвы и Ленинграда, обязательно должны были содержать пару бабушек с ведрами, наполненными местными дарами леса и подвыпившего мужичишку, торгующего воблой. В Ленинградской области торговали корюшкой и морошкой. А Ярославской – лисичками и черникой. Вологодская область славится клюквой. За лето можно было ее насобирать рублей на 700-800. Хватит на год. Охотники хвалились не разновидностью загубленной дичи, а на какой вес мясо добыл. Домашние колбасы из медвежатины, тушенка из лося или кабака – это было то богатство, ради которого был смысл платить за лицензии на оружие, покупать патроны и платить взятки егерям, которые закрывали глаза на количество и разнообразие загубленных тварей божьих. Но сбор ягоды было наиболее массовым мероприятием.
Солдат тоже отправляли за ягодой. Гарнизонное начальство всю собранную солдатами-срочниками ягоду сдавали в заготконторы и зарабатывали на этом огромные деньги. Солдаты тоже любили сбор ягод. В это время они сами наедались витаминов, могли подышать свежим воздухом. Чтобы снизить потребление дорогостоящего продукта, их заставляли во время сбора ягод петь строевые песни. Даже лесная ягода была ресурсом, который доставаться солдату должен был в ограниченном количестве.
Наш рассказ не про ягоду. Наш рассказ про девушку, имя которой я не помню. Точнее, я никогда не слышала ее имени, я с первого и до последнего дня слышала только ее прозвище.
Клюква была дочерью заместителя по вооружению полка. Девушка была самая обыкновенная. Если бы не одна ее особенность, никакой бы истории не получилось. Клюква была нимфоманка. Тогда, конечно, таких слов никто про нее не говорил, про нее говорили совершенно другими словами. Каждую ночь, каким-то неведомым образом она пробиралась через специально выставленные посты и кордоны, которым строго настрого было запрещено ее пропускать, и проникала в казарму к солдатам. Ее подтягивали на связанных простынях, проводили через подвальное помещение соседней столовой, от которой в казарму был потайной ход. Весь офицерский состав занимался не обороной страны, а решением задач, каким образом дочь зама по вооружению полка сможет этой ночью проникнуть в казарму и чем можно преградить ей путь. Применение знаний в области тактики и стратегии были бессильны перед тягой Клюквы к плотским радостям. Что бы не делали родители и офицеры, она все равно проникала в казарму. Однажды зимой она возвращалась домой после ночного приключения и капельки крови капали за ней, оставляя на снегу след, похожий на ягоды клюквы. С того дня ее так и стали называть – Клюква.
***
Я должна рассказать моему читателю особенности уклада воинской части в СССР, чтобы вам был понятен весь объём позора, вся глубина трагедии семьи Клюквы.
Сейчас никого не удивишь добрачными отношениями. Никого не удивишь даже групповыми сексуальными развлечениями. Свободные половые отношения стали нормой не только в Европе, но и в большинстве бывших республик Советского Союза.
Но в описываемые мной времена, 80-е годы ХХ века, СССР был пуританской страной. Да, да. Не просто пуританской, а пуританско-ханжеской страной. В идеологии советского человека, полетевшего в космос, бурившего Землю до магмы, понятие достойного поведения женщины оставались на дореволюционном уровне: замуж выходить можно было только девственницей. При всех заслугах советской власти, при доступе к образованию, равной оплате труда за равный труд, чего не было и нет даже в Европе в наши дни, даже в доступе к ДОСААФ, прыжкам с парашютом, массе профессий, о которых не мечтали ни американки, ни европейские женщины, советские гражданки воспитывались и жили в строго патриархальных правилах.
Как вы догадываетесь, поведение Клюквы не только не вписывалось в моральные нормы и правила поведения дочери советского офицера, оно вообще противоречило всем возможным понятиям и нормам. Такого диагноза в психиатрии, как нимфомания официально в СССР не существовало и поведение Клюквы расценивалось, как половая распущенность. Ситуация усугублялась тем, что в семье кроме Клюквы, росли еще две девочки и слава о старшей сестре распространялась и в отношении них. Мать была в отчаянии: младшим девочкам было по одиннадцать лет, и они уже все понимали. Клюкве было уже двадцать и никаких шансов выдать ее замуж и спровадить под ответственность мужа не было, только замужество могло быть выходом из сложившейся ситуации. Отец Клюквы несколько раз пытался найти даже за деньги какого-нибудь солдатика, чтобы женить Клюкву, но время шло, а отважного богатыря, желавшего взять в жены девушку, прелести которой были изучены всей казармой так и не находилось. Поговаривали, что отец уговорил-таки какого-то пьянчугу из ближайшей к воинской части деревни женится на ней. Но в последний момент мужик умер от алкогольной интоксикации, видимо потратив сразу все деньги, данные ему за фиктивный брак.
Мать Клюквы ходила по гарнизону не поднимая глаз, девочки так же, не поднимая глаз, прошмыгивали в свою комнату, где сидел их пятый класс, и даже на прогулки в школьный двор не выходили: там проходили сельчане и спрашивали:
– А Клюквины сестры, когда на промысел выйдут? Мужики уж заждались свежатины. Сестра- то уже истаскалась.
Степанида Логовна на это начинала стыдить прохожих:
– Как вам не стыдно такие вещи детям говорить! А еще советские граждане! – отвечала она через забор, но вызывала не угрызения совести, а бурный смех.
– Клюква в их возрасте на промысел вышла, а эти чем хуже? Одна порода! – и гогоча шли своей дорогой.
Иногда Клюква ходила не в казарму, а в сельский клуб. Там она очень быстро находила друзей, болталась где-то, но куда бы она не уходила, каждое утро она приходила домой.
***
В тот день в клубе оказались не только местные ребята, но и студенты, которых привезли на уборку картошки. Некоторые ребята были состоятельные и один из них даже имел собственную машину: Москвич 416. Это сейчас машина вызывает сарказм. А в те времена это была машина, о которой мечтали многие советские автолюбители. Они годами стояли в очереди на покупку даже такой машины, но получив заветный документ о праве покупки машины, его обычно продавали тем, у кого были на это деньги.
В деревне, о которой идет речь, о такой машине даже не мечтали. Поэтому ребята были короли для всех местных девчонок. Выйти замуж за городского и уехать их деревни хотя бы в Кадуй, не говоря уже о Вологде, была самой сладкой грезой у этих девушек. А появление ребят их Москвы вызвало настоящий фурор.
В тот вечер в клубе были танцы. Румяные девушки, одевшие свои лучшие наряды, стояли вдоль стеночки в клубе в ожидании приглашения на танцы от московских ребят. Местные по привычке хохмили, шутили, но понимали, что никакого интереса до них нет вообще. В то же время и московские ребята не торопились приглашать «матрешек», как они называли между собой сельских красавиц. Честно говоря, в этом была доля правды. Девушки были одеты в ситцевые платья одинакового кроя, в то время, как не только в Москве, а даже в Ярославле и других городах СССР, на дискотеки ходили в джинсах.
– Тут, наверное, и гармонист играет, – смеялись студенты.
– Хватит ржать, – продолжали другие, – считайте мы на этнографической практике. Где вы еще столько материала наберете про русское средневековье.
– Ну я бы не простив практической работы по русскому средневековью ...
– Тебе как раз потом их отцы практикум по Домострою организуют…
Ребята смеялись и осматривали одинаковых девушек в ситцевых платьях, как в клуб вошла Клюква. Сельские ребята захохотали, каждый похлопал ее по попе. Она улыбалась и не скрывала того, кто она есть. Учитывая, что она приехала на собственном мотоцикле «Ява», что уже само по себе было необычно даже для столичных барышень, Клюква не просто не стеснялась мужского внимания, а наслаждалась им. Сквозь тонкую шелковую блузку, невероятного покроя, возможно, французского, но точно не Ивановской ситцевой фабрики, просматривались ее огромные соски, а узкие синие американское джинсы подчеркивали прекрасные формы тела. Кожаная короткая куртка скорее еще больше обнажала тело девушки, чем одевала, а босоножки на высокой платформе удлиняли и без того длинные ноги Клюквы до умопомрачительных размеров.
– Ого! Кто это? – оживились столичные гости, как услышали от одной из «матрешек»:
– Это наша Клюква, местная шалава, хоть и офицерская дочка.
– Не страшно такой красавице одной в этой глуши? – начал наступление Толик, желая блеснуть красноречием, но это оказалось совершенно не нужно.
– Поедем? – предложила сама Клюква.
Толик на секунду растерялся. Он никак не ожидал от этой роскошной женщины и явно не простой по социальному статусу, такого быстрого предложения, но сразу взял себя в руки.
– Поедем!
– И ребят своих захвати.
Окончательно обалдевший от предстоящего, Толик махнул рукой ребятам, и они ушли за Клюквой.
***
В СССР существует масса анекдотов о том, сколько людей можно запихнуть в Запорожец. В одних анекдотах рассказывают про девять человек, в других – одиннадцать.
В Москвич Толика влезло только семеро человек, так как садясь на пассажирские места Клюква уже сняла с себя джинсы, под которыми не было трусиков.
– Вот это оборот, – воскликнул ошарашенный и видавший всякое Толик.
– Откуда ты взялась такая? – восторженно завопили другие ребята и дверца захлопнулась. Машина дернулась и помчалась в сторону леса.
Утром Клюква домой не вернулась. Никто не удивился этому. Еще вечером весь гарнизон знал, что Клюква укатила с московскими ребятами на машине, а это могло означать, что она не вернется до тех пор, пока не иссякнут силы и интерес к ней у всей приехавшей группы студентов.
Поэтому даже когда Клюква не вернулась на следующий день, никто ее не хватился.
В понедельник утром все студенты вышли на картошку. Звучала музыка, ребята привезли с собой портативный магнитофон. Высоцкий хрипловато ходил в горы, делал утреннюю гимнастику, а ребята собирали картошку, прерывались на перекур, опять укладывали большие коричневые клубни в мешки и закидывали их в грузовик с открытым бортом.
– Толян, привет, ну как у тебя дела? Силы на картошку еще остались? – смеялись вокруг ребята, а девчонки раздраженно делали вид, что не понимают, о чем идет речь.
– Я такого вообще никогда не встречал! Откуда она у вас тут? Это ваши болота так влияют? – Один за другим обсуждали прелести Клюквы ребята.
– А домой ее, когда отпустишь? – поинтересовался водитель грузовика, – Девку хоть помыться отпусти, куда ее мантулить трое суток без перерыва? – как бы заботясь добавил он и сплюнул.
– А мы ее не держим, мы в деревню утром в воскресенье вернулись и не видели ее с вчерашнего дня… – добавил Толик.
– Так вы ее в лесу что ли бросили? – переспросил водитель.
– Так она поди по пути домой кого еще подцепила! – и он заржал, что было силы.
Но водитель почему-то не засмеялся вместе с ним. Он сплюнул еще раз и крикнул:
– Давайте там, шевелитесь, мне надо еще две ходки успеть сегодня сделать.
Через час в штабе гарнизона уже знали, что Клюква не с московскими ребятами, а неизвестно где. Каким бы ни был образ жизни Клюквы, но она после гулянок всегда возвращалась домой. Чем бы не заканчивались ее похождения, но капельки крови в виде клюковки всегда вели к ее подъезду и поднимались на второй этаж, как раз напротив нашей квартиры: мы с семьей зампотыла жили на одной лестничной площадке. Ее мать старалась как можно быстрее потом все следы замыть, но это ж гарнизон! Все всё видят и слышат через стены и запоминают навсегда.
Какой бы ни была Клюква, но она была дочь старшего офицера. Ее бросили в лесу в августе, когда ночами уже прохладно, где стоят охотничьи капканы и даже бродят дикие звери. Если от нее пахнет кровью, то она могла привлечь диких зверей, а если ее бросили без сознания, то ее могли заживо растерзать звери.
Весь личный состав бросился ее искать. По расчет подняли не только солдат, но и ближайшее отделение милиции. Толика и его пятерых друзей задержали.
– Вы совсем там о@@@ли? Из-за б… сыновей таких уважаемых людей арестовывать? – ворвался в кабинет к начальнику РОВД начальник гарнизона, – вы моей отставки хотите? Вы не знаете, кто она такая?
Все завертелось, закрутилось. Родители студентов оказались один к одному профессора, да чиновники самых разных структур, подняли на уши всю областную милицию. История приобретала очень нехороший оборот, особенно для семьи Клюквы.
– А как так получилось, что у проститутки отец – замначальника секретной части Министерства Обороны СССР? Может мы ее и в космос отправим? – орал по телефону начальник Военного Округа.
А девушки нигде не было. Ни прочесывание леса с собаками, ни облет территории на вертолете, ни подомовой обход ближайших деревень ничего не дали. Работать начали криминалисты, а кинологи начали искать место захоронения или останки, а не живую девушку. То, что Клюкву убили, стало самой реальной версией ее пропажи. Никаких следов девушки нигде не было.
Особенно смущала оперативников пропажа ее мотоцикла. Все свидетели в один голос утверждали, что Клюква села в машину к ребятам, значит мотоцикл должен был быть у клуба. Но мотоцикл тоже испарился. Как сквозь землю провалился.
***
Так как дело было в августе, школа была закрыта. Странноватый Серега не интересовал никого даже в школьное время, поэтому никто не заметил, что его тоже несколько дней никто не видел. Жизнь Клюквы и ее приключения были живым реалити-шоу, в котором сами жители принимали непосредственное участие, поэтому ее пропажа была таким же интересным и захватывающим шоу, как и ее ежедневные проникновения в казарму. Даже смерть Клюквы привлекала внимание исключительно из любопытства, а не из сострадания к девушке. Если люди и жалели, то только о том, что больше не будет у них на деревне ничего веселого и интересного, так как вторую такую Клюкву им было бы не найти.
Серега же никогда местных не интересовал. Он и говорить-то толком не мог, с ним нельзя было выпить или подраться, потому что, не смотря на свой юный возраст Серега мог отвесить такого леща, что мало не покажется. Его все сторонились, а он и подавно всех сторонился. Жил Серега на отшибе, в доме своей бабушки, такой же чокнутой, как и ее внук: в годы войны на глазах Марии Степановны, тогда еще юной девушки, сожгли всю ее деревню вместе с малыми детьми. Из Калининской области она пешком пошла на север, где ее подобрали партизаны. Там же в отряде у нее родилась Серегина мать. После войны она приблудилась в этот дом, в который после войны никто не вернулся. Выгонять бабу с дитем на руках никто из соседей не стал. А когда дочь Марии Степановны выросла, как-то само собой, как тараканы за печкой, у нее народился Серега. От кого родился Серега никто не знал, да и не спрашивал. А потом спрашивать стало не у кого: мама Сереги уехала в Кадуй на заработки и пропала. А когда стало очевидно, что Серега немного не в себе, то и подавно разыскивать отца пацана никто не стал. Серега рос, ходил в школу, вырезал свои деревянные поделки, никого не раздражал. Никому не было до него дела.
***
На реке Ворон Серега подналадился ловить щуку. Кругом торфяные болота, вода в середине августа очень теплая и цветет, а вот ближе к концу августа рыбалка замечательная. Только в ловле на хищника нужно ставить крюки и менять места. Какой-то природный инстинкт указывал Сереге, где лучше поставить крюки, куда лучше поставить в следующий раз. Когда он приносил щук, бабушка каждый раз удивлялась:
– Воруешь ты их, чо ля?
А Серега отмахивался от нее и ждал ухи. Если бы не Серегина рыбалка, есть особенно им было бы нечего. Серегина бабка приторговывала щукой у клуба по выходным дням, оставляя рыбу с пятницы до субботы и именно оттого, что в субботу Серегиной бабки с рыбой у клуба не оказалось, местные хватились Сереги.
– Степановна, а ты че нонче торговать не пришла? Аль хвораешь? Так еще холодов нет. – пошла до ее дома соседка, которая каждую субботу брала у нее щуку.
– Да нет моего рыбака, с пятницы не является.
Так как Серега периодически исчезал на неделю и больше, то саму бабку это не удивило. Она не участвовала в местных сплетнях и историю про Клюкву не слышала.
***
Уже светало, когда Серега отправился на рыбалку. Солнце ласково гладило поверхность воды мягкими лучами. Тишина вокруг обволакивала его своим теплым одеялом. Он сидел на берегу Ворона и пытался каждой клеточной своей кожи ощутить эту небесную благодать. Птицы заливались. Иногда слышны были всплески на поверхности воды. Вдруг далеко за спиной ему послышался стон…
Слух у Сереги был феноменальный. Он знал все звуки леса, все звуки деревни и он сразу услышал, что это человеческий стон и, скорее всего, женский. Он моментально забыл про щуку и про крючки, и как ищейка бросился в лес на этот звук. Он запомнил направление, откуда доносился стон, но на пути никого вокруг не было. Он присел на корточки, напрягаясь, вслушиваясь в звуки леса.
Опять стон, значительно ближе.
В пролеске, в заросшей черникой и мхом воронке, оставшейся после ковровых бомбардировок времен Второй Мировой, лежала в одной рубашке девушка. Светлые волосы ее растрепались, к ним прилипли листья черники, сосновые иголки. Кроме блузки, задранной выше груди, на ней ничего не было, и она лежала, прекрасная, похожая на ангела, зацепившегося за верхушки сосен крыльями и упавшего с небес. Серега еще никогда не видел обнаженную женщину. Нет, он видел на картинках в книгах, которые ему приносила Степанида Логовна, но это было все не то. Он не знал, кто такая Клюква, потому что никто не общался с ним; он не знал и не мог знать, чем она занималась, и тем более не мог знать, почему она здесь в таком виде. Для него это было ожившее видение, то, которое он видел каждую ночь во сне, но смысл которого не понимал. И вот теперь оно было перед ним. Живое и настоящее.
То, что лежало перед ним было настолько невероятно, что Серега одеревенел. Он открыл рот и смотрел. Но снова раздался стон. В то момент он обратил внимание, что на бедрах у девушки видна кровь.
«Она поранилась!» – промелькнуло в голове у Сереги.
Он стремглав бросился к девушке, подхватил ее на руки и побежал с ней на руках домой.
Он прижал ее к себе. Сердце Сереги билось так сильно, что он боялся, что оно бьет девушку по голове. От движения, она очнулась.
– Мальчик, мальчик мой, – произнесла девушка и обхватила его шею своей рукой.
Серега побежал еще быстрее.
«Да, я твой мальчик! Я твой мальчик!» – подумал Серега, но не смог ничего ответить. Непонятные вещи начали с ним происходить. От прикосновения руки этой девушки у него окаменели ноги, руки и даже язык, он споткнулся и упал, прямо с ней на руках.
– Мальчик, мальчик мой, – опять повторила Клюква и приникла к его пересохшим от волнения губам своими мягкими и упругими.
Голова у Сереги закружилась, его затряс озноб, рука инстинктивно легла на ее грудь, а девушка, не отрываясь от его губ, сама начала расстегивать его брюки…
***
Весть о том, что не только Клюква, но и Серега пропал в тот же самый день, облетела всю деревню и легла в виде рапорта на стол начальника воинской части меньше, чем через час после того, как Серегиной бабки хватились.
– А кто такой, этот Серега? – заинтересовался Клюквин отец.
– Да наш местный дурачок, бабы Маши внук.
Доля секунды и все подумали об одном же.
– Слушай, Дмитрий Константинович, – обратился к подчиненному начальник части, – Ты сам все прекрасно понимаешь, что надо делать.
– Не понял, – растерялся Клюквин отец.
– В общем смотри сам: дочь твоя нас впутала в историю. Мало того, что позорит твою семью, так еще и теперь до Штаба Военного Округа дошли слухи, что она у тебя вытворяет. Я не хочу ни с москвичами из-за нее ругаться, ни с ними, – и он показал пальцем в потолок. – Давай так сделаем: ищи этого Серегу где хочешь, хоть сам его роди, но, чтобы наверх ушла история о том, как он изнасиловал и убил твою дочь. Ребята москвичи подпишут, что сами видели, как он это сделал. У тебя репутация отца-страдальца, потерявшего дочь, а пацана этого давно надо было в интернат для дураков отправить.
– А если она жива?
***
– Мотоцикл, нам нужно забрать мой мотоцикл от клуба.
Клюква сидела на коленях Сереги и заплетала волосы к две косички.
– Тебе не больно? Я не сделал тебе больно? – Серега смотрел на свои залитые кровью Клюквы руки, но она как бы не замечала этого.
– Побежали скорее, пока совсем не расцвело.
– Нет, я один заберу. Тебе нельзя такой идти, пойдем домой.
– К тебе домой?
– Да, ко мне домой! Я же твой мальчик? Значит ты – моя девочка!
Клюква захохотала:
– Ты славный! Почему я раньше тебя не видела? Где ты был все это время?
– В школе…
– Точно! Мы пойдем в школу. Ты же можешь забраться в школу? Там ведь никого нет сейчас.
– Там есть книги с картинками, такими же как ты.
– Точно! Я хочу в библиотеку! Давай займемся всем этим в библиотеке!
И Клюква поднялась на ноги:
– Давай скорее, пока не расцвело совсем! И мотоцикл, не забудь отогнать к школе мотоцикл!
***
Отец Клюквы с мольбой посмотрел на начальника. Начальник воинской части достал из золотого портсигара гаванскую сигару, аккуратненько отрезал золотыми щипчиками кончик, затянулся. Потом встал со стула и подошел впритык к стоящему напротив его стола Дмитрию Константиновичу:
– Для тебя это единственный шанс отмыть честь семьи и получить перевод в другую часть.
На ухо, чуть не касаясь, он прошептал:
– Если сделаешь все, как я сказал, то переведу тебя в Воронеж или Тулу. Подальше от этих мест.
– В Красноярск.
– Значит в Красноярск. Забудешь все, как страшный сон и младшие девочки будут жить спокойно. Жена перестанет по утрам подъезд драить. Подумай, второго шанса не будет.
Начальник части повернулся к нему спиной, вернулся к столу, присел на его край.
– Свободен.
– Разрешите идти?
- Идите, товарищ майор.
И отец Клюквы на ватных ногах вышел из кабинета.
***
Они без труда забрались в школьный двор. Серега подцепил ногтем створку окна в сенях.
– Залезай первая и откроешь мне дверь с той стороны.
Он буквально подбросил Клюкву к окну, и она исчезла в глубине. Щёлкнул замок и дверь открылась нараспашку:
– О, мой рыцарь света! Входи смело в мои чертоги! Освети эти мрачные казематы своим мечом! – и Клюква притянула Серегу к себе за рубашку, как только за ним закрылась дверь.
– Где тут у вас библиотека? Побежали скорее туда, я хочу сыграть в игру «Возвращение Крестоносца»!
– А кто такой крестоносец? – Серега спросил, но, увлекаемый Клюквой уже забыл про свой вопрос.
Он ногой вышиб дверь в третью комнату, где была библиотека. Клюква скинула с полок книги, какие попались ей под руку и улеглась на них раздвинув ноги прямо перед глазами Сереги:
– Мой рыцарь! Сломай оковы! Разрушь невидимые чары! Спаси меня!
Серега совершенно потерял ориентацию во времени и пространстве. Он выпал из реальности и очнулся, когда за окном было уже темно.
– Я есть хочу, – в полудреме прошептала Клюква.
– Я сейчас приду. Никуда не уходи.
Его долго не было. Под окнами что-то зашуршало. Клюква проснулась, подошла к окну: Серега укрывал старой плащ-палаткой Клюквин мотоцикл.
– Я тайком, что б никто не видел, что мы здесь. Вот гляди!
И Серега протянул Клюкве две здоровенных щуки.
– Я тебе сейчас уху сварю. Ты любишь уху?
Клюква терпеть не могла рыбу и тем более щуку, ей она пахла тиной, но очень хотелось есть, поэтому она радостно ответила:
– Обожаю рыбу. Это как в сказке «По щучьему велению!»
И она закружилась, распевая:
– По щучьему велению, по моему хотению уха – варись!
Серега ушел в другую комнату, где сидели с пятого по восьмой классы. Там, занимая почти полкомнаты, стояла большая русская печь. Одна стена печи выходила в класс, где занимались младшие классы. Задняя стена печи выходила в комнату, в которой занимались старшие классы и где была библиотека. А лежанка, шесток, заслонка и само горнило было как раз в комнате средних классов. Здесь же у девочек были труды и они учились кашеварить. Он нашел разделочные доски, быстро почистил рыбу, нарезал ее маленькими кусочками.
– Воды нет, – хватился он, – Я сейчас быстро.
И он убежал с большим эмалированным ведром к колодцу.
– Какая вода вкусная, – удивилась Клюква, когда Серега вернулся с полным ведром, и поставив его у печки, продолжил заниматься рыбой, а Клюква нашла на полке с утварью кружку и зачерпнула из ведра.
– Колодец у нас хороший, вода глубокая, не болотная, как у вас в гарнизоне, – похвалился Серега и затопил печь. – Надо погодить, пока печь растопится. Полезешь на печку? Там сейчас не очень уютно, но скоро совсем хорошо станет.
Клюква ощутила, что, действительно, замерзла. Она все еще так и оставалась в одной рубашке.
– Я у огня погреюсь, – ответила она Сереге и присела на корточки у самого горнила. Огонь разгорался. Приятный треск радовал ухо. Каким-то уютом и домашним теплом охватило Клюкву. На ее плечах появилась плащ-палатка.
– Я у нашего военрука в кабинете нашел. Завернися, ты совсем замерзла поди.
Клюква, действительно, замерзла. Ее очень тронула забота, с которой этот паренек относился к ней. Он принес низенькую табуреточку.
– Садися. Так удобнее тебе будет.
Клюква села. Он сел рядом с ней на пол. Одну за другой он брал стопы Клюквы в руки и грел их своим дыханием.
– Холоднючие, погоди чуток, скоро согреешься и поешь. Сейчас еще дров подложу и уху ужо можно ставить.
И он по-хозяйски закинул еще дров и поставил чугунок в печь.
«Как же хорошо», – неожиданно для себя подумала Клюква.
Незнакомое, невиданное до этого момента чувство охватило Клюкву. Этот мальчик, не имевший бороды и усов, но отзывающийся на все ее желания с таким трепетом, с такой нежностью, без осуждения, без злорадства. Этот ребенок, ведущий себя как ни один взрослый мужчина до ее жизни, воспринимающий все ее желания, как нормальное проявление природы, не только не осуждал ее, а, наоборот, окружал ее заботой, которую она не чувствовала ни от кого, даже от отца. Огромная стена выросла за ним, окружая ее неприступными башнями и воротами, пробиться через которые мог только солнечный свет, исходящий от всего, что окружало ее.
Она сидела, закутавшись в старую списанную плащ-палатку, глядела на огонь, на чугунок, с булькающим нутром. Серега сидел около нее и гладил ее ноги, согревая своим дыханием. Только треск дров в печи и звуки поцелуев, которыми Серега покрывал ноги Клюквы, да старые настенные часы, тикающие в углу, где раньше висели иконы, нарушали тишину в доме.
Серега же никак не мог понять, каким образом его тайные сны и желания, его ночные видения, которые заставляли просыпаться среди ночи, воплотились в это невероятной красоты существо. Все, что он подозревал о своем теле, все, что ему было непонятно объяснилось в одно мгновение, в то мгновение, когда он поднял на руки ангела. Все те вопросы, которые были в его голове, оказались не бредом, не запретной болезнью, о которой он боялся рассказать даже Степаниде Логовне. Все это теперь было нескончаемым потом счастья и восторга. Его прикосновения, его желания не казались странными и отталкивающими для существа, прекраснее которого не бывает на свете.
Клюква задремала сидя у печки, как Серега поднялся и разбудил ее своим движением.
– Чуешь – пахнет? Давай есть, готово все.
Но Клюкве совершенно не хотелось шевелиться. Она только в этот момент поняла, как она устала. Все тело ломило, руки не поднимались и даже подняться чтобы поесть у нее сил не было.
Серега каким-то своим собственным чутьем понял ощущения Клюквы. Он достал чугунок из печи ухватом, стоящим тут же, у горнила, поставил его на шесток, принес две эмалированных миски, две алюминиевые ложки и большой деревянный половник, который сам же вырезал прошлым летом для девчонок из березового поленца. Он достал рыбу, разложил в две миски, взял одну и начал сам кормить Клюкву с ложечки.
– Погодь, я косточки выберу.
Он достал из Клюквиной миски кусочек рыбы, положил ее, горяченную, себе на ладонь, вынул все косточки до одной и протянул рыбу прямо на ладони Клюкве.
– Ещь, это не горячо уже.
Клюква губами взяла кусочек рыбы с не по годам огромной, мускулистой и шершавой Серегиной ладони. Он доел второй кусочек.
– Не солено ж совсем, – заметил он и хотел пойти за солью, но Клюква остановила его:
– Мне вкусно.
Серега посмотрел на нее, приник своими губами к ее губам.
– Теперь мне тоже вкусно.
***
Версия о том, что Клюква заблудилась в лесу или утонула в реке становилась все очевиднее. За все это время никаких следов девушки заметно не было. Экспертиза одежды студентов показала, что на них были следы крови по группе совпадающей с группой крови Клюквы, но они все в один голос клялись, что понятия не имеют откуда у них эти следы, уверяли, что, когда уходили, девушка была жива, просто были пьяные и забыли ее в лесу без умысла. Была ли это версия, подсказанная их адвокатом, который примчался из Москвы уже в понедельник вечером, или это было на самом деле, никому известно не было. Милиция разводила руками. Собаки потеряли след Клюквы у реки, а туда ребята точно не приходили: проезда на машине туда не было, а пешком через лес они бы точно не дошли: никаких следов обуви ребят на берегу не было, а если бы они дошли до реки, то должны были быть следы глины, залегающей прямо на берегу. Но таких следов на обуви ребят не было.
– С чего ее черти в реке-то понесли? – удивлялся следователь. – Видать поскользнулась потемну и утонула.
– Константиныч, – обратился к отцу Клюквы начальник РОВД, с которым они вместе пришли на берег, – может оно и к лучшему? Грех на душу не брать, она все равно не жилец была, ну согласись?
Отец Клюквы махнул рукой и пошел вдоль реки к месту, где стоял армейский УАЗик, на котором он приехал к месту предполагаемой гибели Клюквы.
– Мы водолазов вызвали, только тут течение сильное, она уже до Кадуя могла доплыть или до Суды. Неизвестно, когда она сюда пришла. Если ночью субботы, так точно уже в Суде. Ты не переживай, мы работаем, ищем.
Дмитрий Константинович снова махнул рукой, не поворачиваясь.
***
Серега проснулся рано утром. Клюква была вся красная, она обливалась потом.
«На печке поди упарилася» – подумал он, но печка была не горячая. Топили они ее совсем мало, да и нельзя было много топить: могли увидеть дым с соседних домов и пойти смотреть школу, а это им совсем не нужно было.
Клюква вся горела. Серега спустился с печки, нашел свои брюки, которые вместе с остальной одеждой лежали внизу, попил воды и понес кружку Клюкве.
– Попей водички.
Но Клюква не просыпалась. Ее светлые волосы прилипли ко лбу, под глазами появились большие черные круги. У нее поднялся жар. Ей срочно было нужно к врачу.
Серега выскочил из школы, схватил мотоцикл и помчался к дому Доры Львовны. Она в школе вела биологию и рассказывала разные интересные вещи девочкам, которые они с ребятами подслушивали через щель, образовавшуюся между печью и стеной. Серега прекрасно понимал, что заболела Клюква из-за своих девичьих секретов. Откуда он это знал, он сам не понимал, но другого выхода, как искать помощи у женщины, он не видел.
Время было раннее и Дора Львовна еще спала, когда Серега постучался к ней в окно.
– Сережа, что случилось? Тебя все ищут! Ты куда пропал? – затараторила она.
– Зачем меня ищут? – удивился Серега.
– Как зачем? Тебя подозревают в убийстве девушки, которую в лесу бросили москвичи. Так у тебя и мотоцикл ее? Что ты с ней сделал??? – завопила Дора Львовна на всю улицу.
Серега понял, что зря приехал в учительнице, он вскочил на мотоцикл и попытался выехать со двора, но Дора Львовна, прям в ночной рубашке выскочила во двор и закричала во весь голос:
– Ловите! Ловите убийцу! Скорее! Он у меня во дворе!
Серега выехал со двора, но прямо навстречу ему остановился УАЗик проезжавшего мимо Дмитрия Константиновича. Из машины выскочили водитель и два солдатика-срочника, ехавшие в часть. Они моментально подняли винтовки и нацелились на Серегу. Дмитрий Константинович закричал из машины:
– Сережа! Не дури! Тебе ничего не будет! Ты не подлежишь уголовной ответственности! Не дури! Покажи, где она! Я все сделаю, чтобы помочь тебе!
– Я ничего ей не сделал плохого! Я ее спас!
– Конечно, ты ее спас! Ты не мог ей умышленно причинить вред. Это все вышло случайно. Покажи, покажи, Сережа, где она. Пожалуйста, покажи…
Дмитрий Константинович вышел из машины и поднял руки, показывая Сереге ладони, как будто Серега был опасный преступник. Он никак не мог понять, почему с ним так странно все разговаривают.
Дора Львовна в это время уже бежала по улице за Серегой, он услышал за спиной ее истошный крик, он развернулся ударил по газам и помчался в сторону школы.
– Не стрелять! Не стрелять! – орал Дмитрий Константинович, возвращаясь к машине и уже на ходу запрыгивая в нее, так как водитель уже вернулся в кабину и начал движение.
– Товарищ майор, дымом пахнет у школы! – затараторил один из солдатиков, – мы сегодня проезжали там, еще подумали, кто может летом там печь топить. Он скорее всего там.
– К школе!
***
Все начальство и личный состав гарнизона отсутствовал. Все военнослужащие, не задействованные на боевом дежурстве, прочесывали лес, сопровождали водолазов, которые прибыли из Вологды, обходили дома. В штабе оставалась только завкадрами, пожилая прапорщица, имеющая каллиграфический почерк, из-за которого начальник гарнизона всеми правдами и неправдами продлевал ее службу в части, да моя мама, которая сидела в приемной.
В этой суматохе приехала почта.
– Вера Викторовна. Я вам оставлю почту и ведомость. Я сегодня не застану уже никого, а мне нужно в заказных письмах подписи поставить. Вы уж меня, голубушка, выручите, пожалуйста. Одна на вас надежда. Сколько еще поиски будут продолжаться, никто не знает. А мне надо отчетность составить. Я пенсию кому положено развезла, а заказные письма мне никак самой. Уж два раза приезжала, ну нет же ж никого. Я уж почту больше в отделении держать не могу.
– Оставляйте все, я домой до каждого дойду и все разнесу. И ведомость вам сама отвезу!
– Что бы я без вас делала, умница вы моя.
И пожилая почтальонша поехала дальше.
Большая почтовая сумка упала к ногам моей мамы. Вывалив почту на большой письменный стол в приемной, она начала разбирать конверты откладывая их в стопки: для гарнизона, для солдат, в отдельную стопку тех, с кем она дружила, и во отдельную стопку письма для тех адресатов, которых, конечно же знала, но с кем отношений не было.
Неожиданно, на глаза ей попался конверт с обратным адресом из Москвы, от неизвестной дамы, адресованный ее мужу. Рука сама потянулась открыть.
«Милый Виктор, я так расстроена, что у тебя опять нет времени сообщить своей стерве о разводе….
Мама быстро просмотрела письмо.
– Вот тебе и раз… – удивленно произнесла она.
В письме незнакомая дама учила ее мужа, каким образом ему лучше предохраняться, чтобы моя мама опять не заберемела, так как потом до достижения одного года ребенком он не сможет развестись с женой и жениться на ней. Голова у мамы закружилась, в глазах помутилось, но тут раздался телефонный звонок. Трубку взяла завкадрами, так как телефон был запаралелен с ее отделом.
"Идея, спрятать сберкнижку в сейфе начальника гарнизона – потрясающая! Ты у меня такой умный. Незачем твоей психопатке знать про деньги. Тем более большую часть денег ты заработал, а не она, незачем ей знать куда ты потратил сахалинские деньги. Я видела в "Березке" замечательный сервиз "Магдалена", но нужно было доплатить сто рублей. Я надеюсь, ты понимаешь, что это не дорого. Ты бы знал, сколько стоят все эти вещи, что я купила, на самом деле. Уточни, пожалуйста, когда придет к вам в часть распределение на машины. Если дадут Жигуленка, конечно, тоже бери. Но если будет возможность взять "Волгу", то папа уже договорился, с кем можно будет ее поменять на Жигуля с доплатой.
Как у тебя с распределением в Бауманку? Я уже настроилась, что с сентября ты туда выходишь на службу. Осталось две недели, а ты ни слова…"
Взгляд упал на ключи от сейфа, которые начальник в суматохе забыл у себя в столе. Мама открыла сейф, быстро нашла среди документов голубую книжечку. Открыла ее. Все деньги были сняты еще в мае, когда мама уезжала отвозить нас с сестрой во Ржев бабушке и дедушке.
Голова у мамы закружилась, в глазах помутилось, но тут опять раздался телефонный звонок.
– Мы засекли Серегу, позвони в отделение милиции: он в школе, мы туда едем. – сообщил Дмитрий Константинович.
– Сейчас сделаю, – как ни в чем ни бывало ответила моя мама.
***
Клюква слышала, как Серега выехал на мотоцикле. Ей было очень плохо, но очень хотелось в туалет. Собрав последние силы, она сползла с печки и вышла на улицу. Ее знобило и колотило, а испражняться оказалось невыносимо больно. Какие-то коричневые сгустки вываливались из промежности, а моча была темно-бурого цвета.
– Что за ХХХХ? – только и смогла выговорить Клюква, как услышала крики.
Движение на улице, какие-то непонятные звуки. Клюква поплелась в школу, дошла до сеней и села у стеночки. Дальше идти у нее не было сил. К дому подъехал Серега, но следом за ним загремел своими частями УАЗик. Серега помчался в дом, а Дмитрий Константинович успел подставить ногу за порог и Серега не смог ее захлопнуть.
– Сережа. Успокойся, пожалуйста. Успокойся, я тебя прошу. Это моя дочь. Я просто с ней поговорю.
– Моя девочка – ваша дочь? – удивился Серега и впустил Дмитрия Константиновича в сени.
Клюква сидела здесь же.
– Папа, папочка, – шепотом произнесла она, увидев отца. – Прости меня, пожалуйста. Я ведь тебя подвела, наверное?
Клюква смотрела на отца глазами полными слез. Дмитрий Константинович присел рядом с дочерью, дотронулся до нее. Она вся горела, щеки пылали.
– Ты болеешь?
– Да, пап, я простыла. Поехали домой? Я хочу домой.
Отец присел рядом с Клюквой. Обнял ее, разрыдался. Он погладил ее по волосам, по спине. Они сидели обнявшись, он раскачивал ее, как укачивают маленьких детей.
– Что же ты наделала, – шептал он ей на ухо, – Что же ты наделала, доченька моя.
– Папа, папочка, прости меня. Я больше не буду. Обещаю.
– Конечно, ты больше не будешь, – все так же обнимая и укачивая дочь, сказал Дмитрий Константинович. – Спеть тебе песенку про волчка?
– Которую ты мелким пел? - попросила Клюква.
– Я и тебе её пел, когда маленькая была.
– Да, спой, я люблю, когда ты поешь, – прошептала Клюква и еще крепче обняла отца.
Дмитрий Константинович, запел нежным голосом. Серега заслушался. У него никогда не было отца и матери он совсем не помнил. И эта невероятная сцена заняла все его внимание. Он замер и вслушивался в каждый звук и каждый вздох. Отец гладил дочь по голове и прерывал пение на поцелуи. Он останавливался, целовал дочь в голову и продолжал петь. Вдруг он резко повернул ей голову. Раздался щелчок. Клюква замолчала и руки, обнимавшие отца за спину, обмякли.
– Что ты сделал? Что ты сделал с моей девочкой? – заревел Серега.
Невероятная сила подхватила Серегу, глаза его налились кровью, он оттолкнул Дмитрия Константиновича и из рук отца выпало безжизненное тело Клюквы. Серега подхватил тело Клюквы и начал целовать ее.
– Девочка, девочка моя, – шептал он и тряс ее, пытаясь вернуть к жизни.
– Положи её, Сережа. Ты ни в чем не виноват! – открыв дверь настежь, чтобы собравшиеся во дворе люди слышали его, Дмитрий Константинович встал спиной к солдатикам, рукой давая сигнал рукой приготовиться к стрельбе. – Ты ни в чем не виноват! Ты не хотел ее убивать!
Дмитрий Константинович встретился взглядом с Серегой и у него все похолодело внутри. Серега потянулся рукой к топору, который висел на стене, как раз в том углу, где была организована его мастерская.
– Сережа, не дури. – попятившись, заговорил тихо Дмитрий Константинович.
Он тихо, подняв руки лицом к Сереге медленно выходил из сеней. Ребята взвели курки.
– Сережа, я тебя прошу глупостей не делай! Хватит одного трупа!
– Я ее не убивал! – заревел Серега, – Я ее не убивал!
Дмитрий Константинович не успел отойти от дверного проема, он так и пятился от Сереги в тот момент, когда прямо между глаз ему прилетел топор…
Дмитрий Константинович умер сразу, но все еще стоял.
– Никто не имеет права обижать мою девочку! – звериным голосом заорал Серега.
– Прекратите! Прекратите! Он же еще ребенок! – закричала Степанида Логовна, вбегая во двор школы, и, не останавливаясь, подбежала к Сереге, – Не смейте! Не смейте!
В тот момент, когда тело Дмитрия Константиновича падало, оба солдатика-срочника, как по команде выстрелили в Серегу. Но пули попали в спину Степаниде Логовне, которая, махая своей единственной рукой, успела закрыть его собой. Серега захотел броситься на помощь Степаниде Логовне, но, умирая, она крикнула ему: «Беги!», и привыкнув слушаться ее без раздумий, Серега воспользовался оторопью всех присутствующих, ошеломленных гибелью учительницы, двумя шагами перемахнул весь школьный двор, могучим прыжком с разбегу перелетел забор и скрылся из виду.
В этот момент к школе подъехал УАЗик начальника местного РОВД.
– Он к лесу побежал. – раздались крики зевак.
– Что вы стоите, дебилы? Ждете, когда он всю деревню зарубит? – заорал начальник РОВД из окна машины.
И УАЗик рванул с места.
***
– Какой отгул, Вера Викторовна? Вы не знаете, что у нас творится? У меня весь гарнизон трое суток не спит. У меня рук не хватает, а вы в отгул?
– Товарищ полковник, если вы меня не отпустите, я все равно уеду. Вот мое заявление, я у вас вольнонаемная, имею право по собственному желанию уехать в любое время.
– Так нужно уехать?
– Вопрос жизни и смерти.
– Хорошо, давай заявление на отгул. Только один день!
– Я завтра вечером вернусь в часть. Ночным проходящим поеду в Москву.
Не дожидаясь отца и не выясняя отношения, мама моя сразу же по прочтении письма отправилась по адресу, указанному на конверте.
Дом и квартиру мама нашла без труда. Никаких домофонов на подъездах тогда не было, поэтому уже оказавшись перед квартирой, мама задумалась, что же ей сказать, как быть, как вдруг из соседней квартиры вышла женщина. Увидев мою маму она спросила:
– Вы к Тане?
– Да.
– Звоните громче. Отец ее спит, наверное, не слышит.
Мама позвонила.
За дверью раздались шаги и мужской голос:
– Таня, ты?
– Здравствуйте, – только и успела поздороваться моя мама, как дверь распахнулась.
На пороге стоял седой, сгорбленный старик. Весь его облик говорил о том, что жизнь у него не самая сладкая и не самая сытая.
– Здравствуйте… – продолжила моя мама в замешательстве, не зная, что делать и как себя вести, но старик почему-то обрадовался и спросил:
– Вы к Тане?
– Да.
– Так что стесняетесь? Заходите, она должна с работы прийти скоро, посидим вместе, чайку попьем и подождем ее.
И старик заулыбался всем лицом.
Мама вошла.
Скромная однушка, никаких признаков роскоши, сервизов «Магдалена» и тем более связей в мире продажи легковых автомобилей не было.
– Заходите на кухню, – пригласил старик маму.
Мама вошла. Присесть было совершенно некуда. Кроме того, что дом был очень бедный, кругом было еще невероятно грязно. Липкими пятнами покрыто было практически все, от пола до потолка. Было очевидно, что в доме живут давно, но убираются не часто. Присутствия женщины не было видно. Мама уже начала сомневаться, что Таня, указанная в письме, действительно, та самая, но уходить уже было нельзя. Мама села на липкий стул, старик поставил перед ней липкую чашку с какой-то жидкостью, вероятно, чаем, а сам сел рядом с ней тоже с чашкой. Старик даже не спросил кто она и почему пришла. Очевидно, она пришла в тот момент, когда они кого-то ждали. Поэтому мама решила пойти ва-банк.
- Как у Тани дела? Решилась та тема с этим…
Мама не знала какое слово подобрать. Но старик с удовольствием сам ответил, не дожидаясь вопроса.
– Да с немцем у Тани все обвалилось. Написал ей, что не получается у них ничего, что он ей желает счастья. Представляешь! – возмутился старик, – Мантулил два года и на тебе! Счастья пожелал! Хорошо подвернулся этот Витя, а то девке хоть в петлю лезь!
– А что за Витя? – не растерялась моя мама.
– Ну этот, майоришка, Таня не расскзаывала?
– Ну заикнулась как-то, но без подробностей.
– Так а что про него рассказывать? Военный, но женат на какой-то сумасшедшей. Никак не может развестись. У нее двое детей, больные. Говорят, сифилисом в молодости переболела, нарожала уродов, а мужику мучься. Вот моей Тане после немца-то, такое. А сидеть уже ждать нельзя. Годов-то уже скоро тридцать три. Сколько можно в девках ходить? Хоть это надо подбирать. Так еще и развести его сначала нужно. Мужик, конечно, с алиментами будет, но зато при деньгах. Тане денег на кооператив дал. Здесь-то им где жить? У нас одна комнатуха. А так хоть обеспеченный. Сейчас служит в какой-то дыре, но рапорт написал на перевод в Бауманское наше училище. Мужики в части у него молодцы! Прям партизаны! Эта идиотка, Витя ее «деловая чистоплюйка» зовет, в части работает, в соседнем кабинете бумажки перекладывает и даже не в курсе, что он переводится, да без нее! – и старик захихикал, – Сейчас осталось так провернуть дело, чтобы бывшую его к матери спровадить и не потратить на нее квартиру!
– Коопертив что ли? – прикинулась, что не понимает моя мама.
– Да нет, кооператив никуда не денется, он на Таню оформлен, не подкопаешься, как имущество до брака купленное, потом сдавать будут приезжим. А как он разведется нужно сразу получить квартиру от воинской части на новую семью. Чтобы бывшая не успела раньше Тани подать. У нее ж, типа, дети, как бы. А то можно подумать Танюшка ему не нарожает! Квартиру-то только одну дадут. А он еще пока женат. А как разведется первым делом нужно хлопотать. А то останутся Танюшка с Витей без жилья.
– А та семья как?
– А нам какое дело? Думать нужно было головой, когда гуляла, когда больных рожала… А что это ты за нее беспокоишься? – заподозрил неладное старик, но в дверь позвонили.
Домой вернулась Таня. Она узнала маму. Мама сразу вышла из квартиры.
– Так это разве не Лена твоя? – услышала она за спиной, но лифт в кои-то веки пришел быстро…
***
Лес заканчивался у реки Ворон. Серега пробежал его весь. Увидел места, где он поставил крючки на щуку, но пробежал дальше. Он слышал звуки погони за спиной, лай собак слева, со стороны гарнизона. А справа было болото.
– Сережа. Не дури, – кто-то кричал ему со спины. – Остановись. Там дальше – болото. Ты утонешь!
Но Серега продолжал бежать. Он устал. Он уже видел фигуры солдат слева, догонявших его и слышал ближе и ближе звуки погони со спины. Но не остановился, а побежал в сторону болот.
– Он к болоту побежал, – крикнул кто-то.
У Сереги развязался шнурок на ботинке, завязывать было некогда. Он пробежал одну кочку, вторую. Звуки погони стали затихать. Серега обрадовался и не заметил корягу, заросшую мхом. Он запнулся, коряга зацепилась за развязанный шнурок и Серега упал.
Мягкая холодная жижа обхватила его. Серега попытался выплыть, у него были свободны руки, и он пытался дотянуться до коряги, но длины руки не хватало.
Неожиданно показался мой отец. Он увидел Серегу:
– Хватайся! Скорее хватайся!!!
Отец ухватился за тщедушный ствол осины, которая росла прямо у края трясины, где барахтался Серега и нагнул его прямо к Серегиным рукам.
Серега увидел отца. На мгновение задумался и нырнул в трясину…