Потребность авторефлексии

2012

         Почему я пишу? Во-первых, люблю литературное творчество. Во-вторых, мне нравится облекать мысли и чувства в слова. В-третьих, я боюсь смерти. Страх забвения заставляет меня браться за карандаш. Мое убеждение в том, что после смерти лично для меня ничего нет, очень глубоко, и обусловлено многими причинами, поэтому, оставляя запись на бумаге, я как будто бы заручаюсь бессмертием. Помимо стремления к счастью, у человека чуть ли не с такою же силой развито желание узнать истину. Говоря языком житейским, никому не нравится, когда его водят за нос. Так и мне, пожалуй, не нравится, что меня мучают различные бытийные вопросы, на которые я не могу найти ответ. Поэтому я пишу еще и потому, что хочу знать истину.

        Как и мои сверстники, я родилась на стыке не только двух веков, но и – тысячелетий, в России – стране, о которой по миру ходит много разных мнений, а внутри нее считают, что она особенная.
        Один мой друг, физик-инженер, разработал любопытную теорию, согласно которой наша страна медленно, но все же движется к социализму, единственно, по его мнению, справедливому общественному строю. Он применил законы математического маятника к российской истории и пришел к выводу, что, подобно тому, как качается из стороны в сторону маятник, наша страна проживает существенные для ее истории кризисы власти, которые слабеют с каждым новым отклонением маятника от точки покоя. По законам притяжения, маятник должен когда-нибудь остановиться в точке покоя, и тогда наступит социализм. Мой друг уверен, что все в мире происходит по законам физики, так как состоит из атомов и обладает энергией, а вся метафизика – это лишь область неизученного. В общем, он верит в науку, социализм и линейное развитие истории. Россия только немного отстает от мирового процесса, и в этом, по его мнению, ее главная и единственная особенность.
        Другой мой друг, филолог, стоит на позиции христианства и считает социализм непримиримым его врагом. Нигде, говорит, так не забывают о боге, как в социализме, в этом «всеобщем корыте сытого счастья». Зачем он там нужен, если и так все есть и у всех. Другой вопрос: возможно ли воплощение идей социализма, или христианства (кому что ближе) вообще? И тут друг – вдруг – начинает рассуждать как Великий Инквизитор: ни в чем так народ не грешит, как в желании чему-нибудь поклониться. А если поклониться некому (то есть все равны), то он в акте свободной воли, которая заложена в природу человека, выдумывает себе кумира, или сам становится кумиром, ибо ни за что невозможно, чтобы люди сами мирно и справедливо устроили свою жизнь. В то же время христианство для друга моего филолога – недостижимый идеал, утопичная идея, достижение которой (лев возляжет с агнцем) завершит мир.
       Надо сказать, что, при всей очевидной начитанности друга моего филолога, он совершенно оторван от жизни. То общество, в котором он обращается, набрасывает легкую интеллигентную полутень на все вокруг. И другу трудно понять, что многие не только не обременены диалектическими раздумьями о судьбе мира, но вовсе заняты одной своей жизнью и отвечают только сиюминутным потребностям.
       Теперь стоит спросить: а что же думаю я? Признаю справедливость и логику обеих точек зрения, но считаю себя агностиком. Более того, мне кажется, что в голове моей – беспристрастный сборник цитат, которые можно «выдернуть» по тому или иному поводу. Мне даже обидно, что я не могу следовать одной идее вполне, потому как быстро начинаю сомневаться. Одна мысль подглядывает за другой и тут же дразнит насмешливым: «А что, если все не так?..»
       Смешно сейчас, в эпоху интернета и беспроводных технологий, быть восторженным. Радоваться жизни и происходящим событиям – да, но больше, полнее, глубже того, что есть… Сразу же обвинят в поэзии, мгновенно прослывешь чудаком и романтиком, потому что «вся возвышенность осталась в прошлых веках и в книжках».  А чудаком сейчас быть неловко, даже перед близкими: «Ну, что ты, как я не знаю, даже обидно за тебя как-то», – качают головами. Поэтому и возникает такая раздвоенность: есть потребность в восторженных чувствах, но применить их некуда, да и стыдно перед людьми; грустный соглядатай внутри строго фиксирует всю восторженность и прибирает ее к рукам.

            Одно из первых ощущений, по которым я помню себя и свое детство – чувство страха смерти. Это первое воспоминание пробудившегося сознания. Острое ощущение жизни, и такое же острое – смерти. Мне было шесть лет, мы жили на старой квартире, и я часто гуляла под окнами дома. Зимой, бывало, приду с мороза, волоча за собой санки, взволнованная, вся в комьях снега, которыми меня облепил сосед, а мама ругает и поит чаем, и мне становится тепло и радостно. А летом, когда жара и немая духота стоят в воздухе, наполненном запахами клевера и южных трав, на двор опускаются теплые, остывающие сумерки, и горизонт горит пурпурными цветами. В это время меня зовут, и я прихожу, уставшая и успокоенная вечерней негой, сажусь на кухне за стол и наблюдаю, как сумерки медленно переходят в теплую черную ночь. В этой тишине слышны сверчки, которые трещат в траве под окнами. Окно в кухне много раз выкрашено белой краской, от которой уже давно потрескалось дерево, и обтянуто синей сеткой от мошек, летящих на свет. За день нагревшиеся дерево и краска дают специфический запах, и я всегда чувствую его, уткнувшись носом в сетку. Мама на кухне готовит ужин, а я восторженно рассказываю ей про то, что жук-бронзовик совсем не страшный, с цепкими лапками, и когда его зажмешь в кулачке, то он гудит там, как маленький моторчик.
         И вдруг – приходит это чувство. Изнутри пронзает холод, слова отдаляются, становятся чужими, о другом смысле… «Меня не будет. Ничего не будет». Как это – запахов, красок и мамы – не будет? Я знала тот факт, что люди умирают, но не думала, что это так страшно. Наверное, это будет так: я закрою глаза, как будто перед сном, и вдруг все забуду. По утрам я всегда удивлялась и раздумывала, как я заснула и не заметила, что заснула. И часто тогда вновь, ложась спать, начинала ловить секунду, после которой наступал сон, и не могла никогда поймать этой границы. Значит, я засну, не замечу, что заснула, а утром не вспомню, как заснула, потому что утра для меня больше не будет, а вместо него будет долгий вечный сон, в котором не снятся сны...
       Это был мой первый сильный страх перед неизвестностью и тайной жизни. Я не могла понять, как это: жить, чувствовать, дышать, а потом не вспомнить этого никогда и нигде. И не было мне уже покоя, вся предстоящая жизнь сжималась и пробегала быстро, и я бродила и безумно глядела на все как будто бы уже оттуда, где меня нет.
       Взрослые, зрелые люди говорят, что истину ищут в двадцать лет, а в тридцать она сама отдает ключи от своих дверей. Как только, говорят, пойдут существенные дела – работа, дом, семья – так и сама собой истина устроится. Делай то, что нужно, и тогда дела твои и память о делах твоих останутся в сердцах родных твоих, детей твоих и да не иссякнет так жизнь и вера в нее!
       Конечно, так говорят лучшие из зрелых людей, люди правильно зрелые, однако ни жизнь для другого, ни нравственный закон в груди не избавляют от страха смерти.
       И время здесь виновато, но только отчасти. Оно просто не дает моды на высокие безрассудные чувства, но оно такое же, как и всегда, потому что люди те же и делают то, что им нужно. Одни – сообразно времени, другие – своим собственным умозрениям; спор физиков и филологов – вечный канонический спор, но и те, и другие, поспорив, сойдут в землю, и вырастет на них трава.
       Никто, что бы ни делал, не вспомнит после своей смерти закат, запах оконной краски, звук полозьев санок, скребущих по льду, и как нежно сжимал перед сном руку матери. Как же можно сильно любить солнце, зная, что оно, такое вечное, светило до тебя и будет светить после? Зачем огромное счастье может дать другой человек, если он – несовершенная плоть, распадающаяся в один миг?
       Об этом, конечно, задумывались до меня, задумаются и после. Лучшие умы человечества – и те не знали ответ, но непрестанно его задавали. В причастности к мировому закону нахожу успокоение, но не ответ.