Трясина

      Бывший подсобный рабочий лесозаготовительного участка Мишка Сургучев – сорокалетний, слабохарактерный, хронический алкоголик, вот уже, как три недели находился в очередном запое. С треском вылетев накануне майских праздников за прогулы с работы, он в этот же день оставил жене с сыном в райцентре, где они вместе прожили более пятнадцати годов ключи от съемной малогабаритной «хрущевки», и ничего им толком не объяснив, решил какое-то время перекантоваться на своей малой исторической родине в поселке Красногвардеец, где в деревянном, давно дышащем на ладан двухэтажном бараке жила в полной нищете и одиночестве его больная раком мать.
      – Ох, Миша-Миша. Горюшко ты мое. О-хо-хо. И куда, только лезет в тебя? – старушка уже больше двух часов неподвижно сидела на стуле возле изголовья спящего почти сутки мертвецким сном сына, и тихонько всхлипывала. – Вот помру скоро, кровиночка моя, чего будешь делать-то без меня? С кем тут останешься-то?
      Женщина аккуратно обтерла одним концом пуховой шали, наспех накинутой на плечи свои заплаканные глаза, и только собралась идти на кухню, чтобы приготовить для сына ужин, как Мишка вдруг резко приоткрыл глаза.
      – Ты, что ли тут, мам бушлатишь? – в полудреме прохрипел он дрожащим, болезненным голосом.
      – Я, Миша. Я, мой хороший. А кто же еще-то?
      – Ооо. Кхе-кхе-кхе. Все, мамка, больше не пью.
      – Чего кряхтишь-то? Плохо тебе? Что болит? Так ведь и до белой горячки не далеко. Гляди. Дошутишься.
      – Ой, мамочки мои. Фууу. Знаешь, как тяжко мне? Голова, как чугун. Только ты за меня не волнуйся, мам?
      – Миша-Миша. Как не волноваться-то? Ты уже, какую неделю пьешь?
      Сын закрыл лицо руками, и тихонько застонал.
      – Пора бы, Миша, уже и остановиться, и за ум бы взяться пора. – стала гладить его взъерошенные, давно не мытые волосы старушка. – Сколько ты собрался еще без работы-то у меня в избе лежать? Давай, родимый, закругляйся со своим загулом, да к своим езжай.
      – Ладно. – с трудом промолвил он.
      – Нет, не ладно. Ты лучше послушай мать.
      – Успею на эту работу. Мне до пенсии еще пахать и пахать. И потом, от работы кони дохнут. Надо иногда тоже малость от этой каторги отдыхать.
      – Знала бы, что ты, такой родишься, никогда бы тебя не родила. Я спрашиваю, че запил-то опять?
      – Ладно тебе. – как попугай твердил свое сын.
      – Деньги-то откуда, столько дней пировать?
      – Не беспокойся, не украл. Одна халтурка подвернулась. Нас с Федькой Шемякой, бывший завклубом Некрасов попросил его парализованную тещу-старуху в соседний райцентр Пролетарку сопроводить на рентген. Пятьсот рублей посулил за работу. Вот на эти тити-мити и гудим. Правда уже почти, ничего не осталось. Так, копье. Еще штраф пришлось мне с этого калыма заплатить.
      – Это, за что же штраф? – напряглась женщина.
      Мишка в ответ брезгливо сморщил лицо.
      – Да ни, за что. Хм. В том то все и дело, что ни за что. Обдираловка чертова. Мы когда с Шемякой-то после халтуры развалились, ко мне возле Некрасовской хибары подошел участковый - молодой сопляк, как его там, Сашка, этот шаромыжник, теть Лиды Хомутовой сын. А я маленько выпивши был. Вот он на меня, сучий потрох, под шумок административный протокол и состряпал.
      На улице начинало смеркаться. Женщина, чтобы было в комнате светлей, встала со стула и включила свет.
      – Ой, туманы мои, растуманы. – сразу же зажмурился Мишка от трехрожковой люстры, светившей ему прямо в глаза, и вновь закрыл трясущимися руками свою бледную физиономию. – Ох, и лютый же у меня отходняк. Так, как ты щас сказала? До белой горячки недалеко?
      – А что, я не права, что ли?
      – Даже и не знаю. Скорее всего права. На девяноста процентов. Так пить, это не игрушки. Я тут, когда завклубовскую тещу-то сопровождал в больницу, услышал возле регистратуры, между двух умников один интересный разговор. Якобы у русских, ну, то есть у славян раньше был, такой древний бог. Как его там? Уроборос, кажется. Во.
      – Это, что еще за пугало огородное, такое?
      – А это, типа, такой змей, который кусает сам себя за хвост. Дескать, эти его укусы, означают начало и конец всего. Так вот, мамка, сейчас ты наблюдаешь мой конец.
      – Будя. – всполошилась женщина и замахала руками.
      – А может, мать, вообще повеситься мне? А? – затаил дыхание Мишка. – Или может застрелиться? А, мам?
      – Не мели ерунду-то. Хм. – на удивление спокойно отреагировала старушка на этот пьяный бред. – Застрелиться. Кхех! Совсем ополоумел? Из чего это ты собрался стреляться, идиот? Из ухвата, или вон из кочерги?
      – Почему это из кочерги? Вот возьму и попрошу у Корнеича карабин. Для благого дела, поди, не откажет?
      – Ох, и глупый. И как, только у тебя не отсохнет язык?
      – А че? Поревешь с недельку, и как будто и не было меня. Зато сразу у тебя, ни забот, ни хлопот. Одной проблемой меньше. Хворай себе спокойно лежи.
      – Мишка!!! Замолчи, говорю. Цыц! Нагородишь щас с пьяных шар загородку. Я сама, не сегодня, завтра помру. Не ангина ведь у меня, миленок, а рак. А с этой проклятой болячкой, только одна дорожка, на кладбище, к папаше твоему. Ни один еще не выкарабкался.
      Михаил от всей этой, сжигающей его прямо дотла безнадеги, и, что еще ужаснее, перспективы остаться в самое ближайшее время навсегда без матери одному, тут же моментально скис.
      – Ладно. Молчу. – в легком смятении пробубнил он.
      – Молчит он. Легко, милок, отделаться хочешь. – заворчала на него мать, едва сдерживая слезы. – Повеситься, дело не хитрое, а семью-то твою, дурень, если ты окочуришься, кто будет содержать? Профком? Или ты думаешь, очередь, как в Мавзолей выстроиться им помогать? Нет, Миша, от наших людей милости не жди. Она-то у тебя еще ладно, не старая, хвостом повертит, и охмурит, кого. А вот твой Максимка и даром не нужен никому.
      – Ладно тебе к словам придираться. Никто и не собирается вешаться. Я ведь не от большого ума это сказал.
      – Нет, не ладно. Не ладно, Миша. Было бы ладно, если бы ты из семьи, как трусливый заяц не сбежал. А так ...
      Мишка демонстративно надул губы.
      – Или ты думаешь, что у меня тут дома слаще? – пыталась давить  на совесть женщина, как на больную мозоль. – Ну, зиму, еще ладно, Господь с тобой, перезимуешь, пенсиешки моей, опять же нам с тобой двоим, слава Богу, хватит. А дальше, куда  побежишь?
      – Да не знаю я, мам. Правда. – гнетуще вздохнул Михаил, и у него тоже, как и у матери заблестели слезинки в мутных глазах. – А может в монастырь мне мотануть? А? Там говорят, и работенку с общежитием предоставляют, и харчи, пусть и постные, но зато бесплатно дают.
      На болезненном, давно уже высохшем лице женщины, вдруг промелькнула живая, светлая улыбка.
      – Там Богу молиться надо, Миша. – глядя в упор на сына, радостно сказала она. – И не просто молиться, а по нескольку раз в день.
      – Раз надо, значит буду. – лениво промычал Михаил.
      – Там квасить тебе ведрами по три недели, никто не даст. Вон у Митиных, мать померла от алкоголя. Дочь потом, Ритка, тоже, как и мать пила, курила, разгульный образ жизни вела. Потом решила уйти в монастырь, и так там и осталась. Да. Представь себе. И Господь ей помог. Свершилось чудо. Ага. Уже года не пьет, не курит, с мужиками не якшается, и жизнь другим руслом пошла.
      – Вот и я хочу туда, как Ритка. – вытянувшись во весь рост на кровати, с полной ответственностью сказал Михаил. – Может мне тоже вправят там мозги? Или хотя бы проветрят. А то я уже больше половины жизни прожил, а толком в ней, так нихрена и не понял.
      – Миша, ты Миша. Какой же ты у меня. Прямо, ух!
      – Чего опять не так-то, мам? Вроде спокойно себе лежу, никого не трогаю, опохмелиться у тебя не прошу.
      – А хоть запросись. Никто тебе тут все равно не нальет. И не гляди, так на меня. – сурово погрозила пальцем старушка. – Шутки шутками. Заканчивай, давай, кутить.
      – Я уж понял, что ты мне больше не подашь. Кхе-кхе.
      – Понял он. Хм. Тоже мне. И не подам. И так наговорил с три короба. В монастырь он собрался. Хм. Балаболка несчастная. Ты хоть креститься-то умеешь, монастырь?
      Мишка тут же впопыхах уверенно перекрестился, как и надлежит истинному православному христианину справа налево несколько раз, и наивно рассчитывая на похвалу, высокомерно посмотрел на мать.
      – Ты смотри-ка. Хи-хи-хи! Крестишься-то и вправду вроде правильно. Хи-хи-хи! – неожиданно весело отреагировала женщина. – А сам о суициде думаешь, дурак. Прости меня Господи. Гляди, Миша, с такими погаными мыслями затянут бесы-то к себе в ад. Не выберешься.
      – Да нет, мам. Какой там нахрен суицид? Забудь. Все ведь верно ты щас говоришь. Ты, это, не думай. Это я с пьяна ведь городьбу горожу. Так, от безделья, или скудоумия. Стреляться, или вешаться, или травиться, или с крыши прыгать вниз головой, это точно не мой вариант.
      – Я надеюсь. Не совсем ведь, поди, ты у меня ку-ку.
      – Забудь, мам. Ей Богу. Все. Никто не повеситься и не застрелиться. Все. Шуток не понимаешь? Больно легко от меня отделаться хотите. Не дождетесь. Помучаю еще вас.
      И Мишка натянув по самый подбородок покрывало, отвернулся к стене, зажмурил глаза, и уже, где-то через три минуты на всю комнату, вновь раздался храп.
      – Угомонился, слава Богу. Наконец-то уснул. Э-хе-хе. Миша, ты Миша. Вот, оказывается, кому на Руси жить хорошо. – старушка притащила на всякий случай из кладовки, пахнущее плесенью и сыростью одеяло, и положив его у сына в ногах, на цыпочках вышла из комнаты.
      На доходе полуночи, когда в бараке и за окном окончательно затихли все звуки, Мишке вдруг приснился странный сон, будто он умер сегодня вечером от остановки сердца, и уже завтра в обед его должны похоронить.
      – В дорогой меня упаковали макинтош. – как будто наяву разглядывая себя в гробу, беззаботно храпел на всю квартиру Михаил. – Даже алым бархатом обили. Это ж, сколько стоит-то, такой футляр? Тысяч цать? Мать, наверно, из своих похоронных отстегнула? Кхех. Только зачем мне это все теперь? Для чего? Все равно в земле сопреет. За каким было лешим, деньги зря переводить?
      В доме и на улице в этот момент по прежнему стояла звенящая тишина, даже оттаявшие примерно с неделю назад после зимней спячки на окне мухи, перестали жужжать. Увидев, торчащую из-под белой простынки на себе новую одежду, Мишка удивленно закачал головой.
      – Ты посмотри на них. Хех! В новый костюм снарядили, как, какого чинаря. Ха-ха-ха! И даже галтус на шее повязали. Только подушек не хватает с орденами. Эх, кролики мохнатые! Гроши, что ли некуда девать? Да я отродясь костюмов с галстуками не носил. В такой одевке у нас, только начальники форсят. А из меня, какой к черту начальник, из колорадского жука? Не было у меня костюмов никогда, ни черных, ни серых, ни в полоску, ни в клеточку, ни в крапинку. За сорок лет, ни одного экземпляра. Даже на собственной свадьбе в ЗАГСе я был в связанном матерью из собачьей шерсти свитере и, каких-то допотопных, дырявых штанах. Тьфу! Зла на этих родственников не хватает. Зачем, мамка, разбрасываться кровно заработанными? На смех, что ли нарядили так меня?
      Помимо всего прочего, Мишка заприметил у себя на теле, между скрещенных на груди рук и острым кадыком маленький в золотистой рамке прямоугольный образок.
      – Вот мать переусердствовала! Хех! Богородицу-то зачем положила на меня? Специально? Лучше бы пару пачек папирос и коробок спичек сунула в кармашек. Станет мне там в ящике одному тоскливо, я возьму и покурю. Или она думает, что Богородица там за меня похлопочет? Э-хе-хе. Бесполезно. Пустая трата времени. Сколько я набаламутил, ни одному попу мои грехи не отмолить.
      И тут вдруг Мишке померещились, опять же во сне, на антресоли шифоньера, что стоял сразу за гробом у противоположной стены, горящие в темноте ярко зелеными огоньками, чьи-то глаза.
      – Это, кто это там светит? Кошка, что ли на шифоньер забралась? – едва не помешавшись рассудком, прошептал он губами во сне. – Кис-кис-кис. Иди ко мне. – и в ту же секунду на покойника сверху сиганула черная кошка.
      Мишка тут же проснулся и завопил.
      – Аааа! Гребанная тетя! – как ошпаренный кричал он, рыская сонными глазами по полу. – Кто тут? Мамка!!!
      Услышав за стенкой испуганный вопль, мать в одной ночнушке, босиком мгновенно прибежала к сыну в комнату и включила свет.
      – Мишка! Что тут у тебя случилось, окаянный? Ты совсем, что ли одичал?
Мужик с белым, мраморным лицом сидел на кровати, и пытался вспомнить, что ему, только что приснилось.
      – А кошка, где, мам? – в поисках зверя продолжал бегать ошалевшим взглядом по комнате Михаил.
      – Какая кошка? – женщина сперва подумала, что сын тронулся умом.
      – Ну, твоя кошка, где?
      – Да какая кошка? Господи. Миша! Ты с ума сошел?
      – Ну, та кошка, которая, только что с шифоньера сорвалась? Черная, такая, с хвостом.
      Старушка смотрела на сына, и не знала, что сказать.
      – Ты чего на меня, так смотришь? – не замолкал Михаил. – У тебя же раньше всегда кошка в доме была?
      – Была, да сплыла. Я, милок, уже лет пять живу без кошки. Если бы ты ко мне почаще приезжал...
      – Да нет же. Я ее своими собственными глазами видел. Точно была. Сто процентов. А может это соседская?
      – Да ты, что такое городишь-то, Миша? Как это она сюда через закрытые окна попадет? Сквозь стену? Господи-Господи, прости его грешного. Не ведает ведь, дурак, что говорит.
      – Было бы еще, за что прощать? – обиделся на мать Михаил. – Другое дело.
      – А что, можно подумать, что не за что?
      – Да нет. Все в точности ты говоришь. Есть, конечно, за что. Как это нет-то? Есть.
      – Вот и я о том.
      Мишка зажмурил глаза и замотал головой.
      – Ой, мамка. Мамка, ты мамка! Ромашка ты моя. Грехов у твоего неразумного чада по самые помидоры, целый товарный состав. Э-хе-хе. Каюсь. Да, матушка. Представь себе, первый раз в жизни я каюсь. Как там говориться в библии-то у вас? Дескать, один раскаявшийся грешник, дороже ста праведников. Так ведь? А?
      Женщина промолчала и села рядышком с сыном на кровать.
      – Хотя насчет моих пьянок, ты железно права. Все мать. Точка. Пора завязывать, и браться за ум.
      – Так уж давно пора. Шутка дела, три недели квасить.
      – Послушай, мам. – оживился сын. – А сколько времени осталось до великого поста?
      – Какого поста? Ты чего городишь, дурень?
      – Вот тогда точно не буду пить. А что?
      – Да ничего. Угомонись.
      – Сразу угомонись. Спросить уже нельзя?
      – Нет нельзя. Какой тебе пост? Хм. Пост. Че бы в этом деле понимал. Пасха, всего лишь, только две недели назад прошла. А тебе великий пост подавай. Допился?
      Пока мать, что-то там бубнила, Мишка беззаботно лежал на спине и мечтательно глядел в потолок.
      – Помню я эти свои пьянки. – стали влажными у него от воспоминаний глаза. – Что ни день, то праздник. Эх! А вот это предвкушение, когда ты достаешь из холодильника запотевший пузырь, и когда закусон на кухне подготавливаешь, тоже очень приятное действие. До сих пор помню это чувство. И как в животе тепло-тепло становится после пары рюмок водки. И мир вокруг словно яркими цветами окрашивается. Ох, и красота.
      – Тоже мне, гурман, какой нашелся. Хм. Пару рюмок. А вот у нас в Красногвардейце мужики стаканами пьют.
      – Чего-чего? Чем? Стаканами? – стал строить из себя интеллигента Мишка, который в основном всегда, только из этой граненой тары и пил. – Кто же так пьет?! Эх, вы, деревня! Водочку надо небольшими стопочками наливать. Так дольше можно посидеть, насладится общением. И кстати, закуска градус ворует. А если запивать, то лучше всего компотом. Газировка помогает быстрее опьянеть. А еще лучше, запивать водку пивом. Или, как мы в молодости делали. Купим бутылку водки, и три литра пива. Вначале немного пива отопьем из банки, а потом всю бутылку водки выливаем в него. И сидим, радуемся жизни, попивая ерш. Здорово напивались, и очень экономно.
      – Ох, Миша-Миша. Знаешь, как тяжело мне с тобой?
      – А кому сейчас легко?
      – Гляди, дошутишься. Потом поздно будет. Отец у тебя тоже шибко пил. Я устала отдавать за него долги. И лечили мы его, и даже кодировали, все без толку, так и умер, не дожив до срока пяти. Да ты его и не помнишь.
      – Помню чуть-чуть. Правда смутно. Зато вот бабушку помню хорошо, высокого роста она у нас была. Деда тоже помню неплохо, он все время козью ножку сидел в сенях, курил. Пых-пых-пых. Кругом дымаган, хоть топор вешай. А ему хоть бы хны. Как только легкие не выплюнул он от курева своего?
      – Как это не выплюнул-то? От рака легких и умер он.
      – Да? А я и не знал. Еще дедушка, самогон, помню, ставил из патоки. Помнишь, коровам в колхозе выделяли патоку на корм? Вроде с виду приятная, такая штуковина, цветом, как ириска. Однако голова с этого пойла на утро всегда была тяжелая-тяжелая, как чугунный котелок.
      Мать снова промолчала.
      – Я хоть и маленьким был, а хорошо помню, как придут к деду его корешки, рассядутся возле ворот на лавочке, как воробьи на проводах, и самогонку глушат до потери сил. Мне даже, как-то дали попробовать ее один раз.
      – Ума-то нет. – единственное, что сказала по этому поводу мать, и снова затихла.
      – Еще из детства помню, Фрол у нас по соседству жил, такой. Помнишь его, мам?
      – Помнишь.
      – Одноглазый был. Якобы ему в пятилетнем возрасте петух выклевал глаз. Мы еще в классе восьмом учились с пацанами, и нам из-за малолетнего возраста водку не продавали в сельпо. А выпить-то охота. Так мы Фрола просили всегда. Фролушку. Он потом аккурат перед новым годом помер. Замерз. Напился тридцать первого вечером у сторожа на пилораме, и всего двести метров до своего дома не дополз. Безобидный был мужик. Все время, сколько его помню, он в милиции на сутках чалился и улицы в центре Красногвардейца подметал.
      – Помню я этого безобидного. Хм. Господи прости.
      – У него, опять же мне кажется, и сын еще живой. Фрол нам сам рассказывал, что он у него моряком был, на торговых судах по морям-океанам ходил. Хвастался нам, что тот, дескать, еще не успел устроиться толком, так ему уже на корабле старожилы подсказали, где, на какой палубе можно раздобыть подешевке медицинский спирт.
      Мишка повернулся к матери и подмигнул ей.
      – Как же, мамка, моментально летит время. Вот вроде я маленьким был, а уже сорок годов.
      – А как ты хотел? Жизнь идет.
      – Я бы сказал, летит. Сколько у меня друзей было в детстве. Помнишь, мамань? Пальцев не хватит загибать. А помнишь у меня товарища Володьку Кострому.
      – Это которого Кострому?
      – Ну, который жил в деревне дураков? Вовка Климов.
      – Ааа. Вовку Климова-то? Хм. Конечно помню. Как его забудешь? Только почему деревня дураков?
      – А ты не знаешь?
      – Нет.
      – А там у них жители все странные, какие-то были. С придурью, что ли. У них даже там женились братья на сестрах. Представляешь, какой Садом?
      – Да ну, поди? Я не слыхала.
      – Не родные, конечно, но двоюродные, троюродные, тоже ведь родня? Ну, так вот, значит, был у меня в той деревне друг - Володька Кострома. У него там возле дома продуктовый ларек был, небольшой такой, как рубленая баня. А добрый Вовка был, какой. Он если пробку понюхает, сразу становился щедрым. Мог запросто ящик водки забесплатно подарить. Нам тогда с ним, только-только шестнадцать исполнилось, и попросил нас с Вовкой завуч, помочь девкам с ткацкой фабрики, поставить на Святом озере палатки, у них там каждое лето проходил слет.
      – Какие помощники. Хм.
      – А ты, как думала? И приглянулась мне на этом слете одна курносая деваха. Она меня, кстати, на десять лет старше была. Шире, дали, сапоги, сандали, зашли мы с ней поглубже в березовый лесочек. И так я стал мужиком.
      – Да уж. – заохала мать. – Есть чем гордиться.
      – У Вовки там в деревне дураков, знаешь, еще какая странная особенность была? Почти у всех ихних мужиков на носу виднелась горбинка, и многие носили усы. Еще помню, у его отца автобус был - Кубанец. Квадратная, такая колымага. Тот его у нас в Красногвардейце в Суворовском АТП списанным за копейки, как металлолом забрал, и отремонтировал после. А кстати, мам, почему его Суворовским зовут?
      – Нашу автоколонну-то? А там у них еще в шестидесятых годах долгое время директором конторы, такой Суворов был. Так АТП и прозвали в народе в честь его.
      – Теперь понятно. Ну, так вот, значит. Напьемся мы с Вовкой, бывало, в бане браги, и в соседнюю Кутузовку мчим на этом Кубанце на танцы к девкам в клуб.
      – Своих-то девок вам не хватало? Надо было обязательно переться, в такую даль?
      – Ничего-то ты мамка не понимаешь. Чужие бабы слаще. Ха-ха-ха!
      Старушка сердито смотрела на сына, и осторожно поглаживала его худое, оголенное плечо.
      – С женой-то, че не ужились? – с беспокойством в уставших и мудрых глазах, исподлобья взглянула на непутевое чадо она.
      – Чего?
      – Э-хе-хе. Надоела? Али, какую новую зазнобу нашел? Только мне стесняешься сказать?
      Михаил, не зная, что ей на эту откровенную чушь, такого ответить, тут же сделал соответствующий вид, будто он не расслышал вопроса.
      – Ох, Мишка-Мишка, Михаил ты, Михаил. Горе ты мое луковое. Че мне с тобой делать? Хорошая ведь бабенка-то досталась тебе. Другой бы на твоем месте радовался. А на мордашку баская, какая она у тебя.
      – Баская? Да ты, что такое мелешь, мам? Это раньше она, может быть и была породистая кобыленка, а щас бесформенная масса, как набитый соломой мешок. Да она, если ты хочешь знать, моего кирзового сапога не стоит. Да даже не сапога, а подошвы его грязной. Веришь? Подошвы, измазанной в коровьем навозе. Вот.
      – Ой, какую ты щас ерунду, Мишка, несешь.
      – Почему это сразу ерунду? Я ведь лучше знаю свою жену. Хамелеонша она, вот кто. Перевертыш. Это снаружи она еще туда-сюда, может быть, где-то и хорошая, и голосок-то, может быть у нее сладкий, как начинка из повидла в пирожке. А ты повнимательней к ней в душу, или под кумпол загляни… Сказать, что у нее там внутри? А? Нет, без обид. Знаешь, что? А, мам?
      – Я знаю одно, что ты неисправимый болтун. Вот это я очень даже хорошо знаю. Лучше, кого бы то ни было. Эх ты. Мишка-Мишка. Устроить бы тебе щас за все твои эти выкрутасы хорошую выволочку, паразит. Че не уймешься-то никак?
      – Да ну, тебя. Я с тобой серьезно, а ты чуть, что, сразу паразит. – как маленькая девочка обиделся на мать Михаил. – А можно без оскорблений обойтись? Нет? Нельзя?
      – Нет, Миша, правда, я тебя не понимаю. Вот не дотумкаю, никак. Хоть убей меня, хоть на кусочки порви. Чего вам не жилось-то, как нормальным людям? Какого ты еще ищешь рожна? Чего ты все ковыряешься-то?
      – Тебе меня не понять. – с обидой в хриплом, слабом голосе процедил Михаил. – Эх, мамка-мамка. Матушка ты моя! Знаешь, в какой паутине запутался я? Ээх! Я завяз, в такой непролазной грязи. Сам ведь от себя не рад.
      – Да уж, куда мне глупой, неотесанной бабе с четырьмя классами вечерней школы, вас шибко грамотных понять? Вы ведь, только одни умные-то. Остальные все с приветом, дураки из агафуровских дач.
      – Ладно тебе бухтеть-то, не цепляйся к словам.
      Женщина жалобно вздохнула и наморщила лоб.
      – Че ладно-то? Заладил свое ладно. Ничего не ладно. Было бы ладно, если бы ты жену не профукал. А так, у тебя в жизни полный бардак. Че молчишь-то? Скажи, нет?
      – А че тебе сказать?
      – Правду. Жили бы, да и жили себе потихоньку. От добра, добра не ищут. – почти умирающим голосом продолжала восклицать мать.
      – Легко тебе давать советы. – лениво возразил ей сын, и резко уткнув свое помятое лицо в пуховую подушку, несколько раз прокашлял.
      – Сообща-то, все равно, как-то веселее жить. – все не унималась женщина. – Нет, что ли? Я не права? Из-за чего, спрашиваю, разбежаться-то удумали в эту пору? Заново-то жизнь свою устраивать, не молодые ведь уже.
      Мишка нерешительно пожал плечами, и отвернув от матери взгляд, поморщился.
      – Наверно, характерами не сошлись. – уставившись в одну точку на выцветшем от старости деревянном потолке, вяло просипел он.
      – Чего ты сказал? – не расслышала мать.
      – Я говорю, ты же не хуже меня знаешь, какая она на самом деле халда у меня.
      – С чего это она халда-то? Не сходи ты с ума.
      – А кто? Тоже мне. Заступайся больше за нее.
      – Сам ты халдей.
      – Интересно девки пляшут. А я-то почему халдей?
      – По кочану. Ты давай на нее бочку не кати. Она у тебя женщина очень даже серьезная, и порядочная.
      – Тоже мне. Хм. Деву Марию нашла.
      – Да, представь себе. А вам всем надо размазню?
      На заспанном Мишкином лице вновь появилась еле заметная улыбка.
      – Как тебе сказать, маманя? Размазню, не размазню, но коня с яйцами, этакую Валькирию я тоже не особо хочу. – мигом приободрился он. – Любая баба, по всем житейским правилам должна быть все равно слабее мужика. Разве охота кому с немецкой овчаркой, с этакой волчицей в постели под одним одеялом лежать?
Глядя на настроение сына, на душе у старушки сразу же стало, как-то спокойней, и она тоже улыбнулась ему.
      – Женщина, должна быть женщиной всегда. – звонко кряхтел Михаил, при этом параллельно думая, как бы ему сейчас не помешали сто, а лучше двести грамм, какой-нибудь горячительной жидкости. – Хранительницей домашнего очага, а не тяжелым хомутом на шее.
      – Ишь, чего захотел. Не цените вы своих женщин-то. Если бы хоть капельку ценили, не обижали бы их тогда.
      – Мы их и ценим.
      – Ага.
      – Чего ага-то, мам? А ты думаешь, не ценим? Ценим-ценим. Как они нас ценят, так и мы их. Это называется бартер. Баш на баш.
      – Вы прямо уценились все. Ага.
      – Вот опять не ладно.
      – Да не ладно. Хм. Не ладно. Понятно тебе? – опять напряглась женщина. – Шалопутничаете лишку. Еще зубатишь мне тут.
      – Хватит. Не ворчи.
      – Вот тебе и не ворчи. Если еще я ворчать не буду, тебя тогда вообще потом, некому будет обуздать.
      – Все нормально.
      – Ничего не нормально. Нормально ему. Вас окаянных надо всегда, каждую секундочку в ежовых рукавицах держать, иначе вы собьетесь с пути-то.
      Мишка скинул с себя покрывало и сел.
      – А если по правде, мамка, сказать, то не такая она уж и невинная овца, как тебе кажется. Внешность, она же зачастую обманчива. Да-да. Вот я тебе щас один пример расскажу, а ты рассудишь.
      – Это, что еще за пример?
      – Мы еще с ней даже поженится не успели, только лишь первые деньки стали вместе жить, она мне уже тогда успела свой характер продемонстрировать. Помнишь, мамка, я когда из армии вернулся, желтухой захворал?
      Женщина кивнула головой.
      – Сначала-то я и не понял, что подхватил инфекцию, аппетиту не стало и все. Жажда, правда, мучила. Моя, помню, щи со свежей телятиной сварила, а мне кусок, как назло в горло не идет. Так ты знаешь, как она окрысилась на меня? Что ты. Ууууу. Помню, целую пятилитровую кастрюлю наваристого супа со злости вылила в помойное ведро. Ненормальная. Она-то ведь думала, что я притворяюсь. Дура. Только, тогда поверила, когда я, где-то день на четвертый, пятый, как одуванчик пожелтел.
      – Ну, вылила, и вылила. – стала оправдывать поступок снохи старушка. – Я бы может тоже вылила, окажись на ее месте. Она же, маковка, старалась, готовила тебе, мог бы и через силу, хоть чуть-чуть штей-то поклевать.
      – Не заступайся за нее. – стали злыми у Михаила глаза. – И потом, кто тебе дороже, она, или родной сын?
      – Ох, Миша. Какой же ты, все таки своебышный у нас.
      – Какой уж есть. А ведь и вправду, мамка, не хочу я больше возвращаться назад. Осточертело.
      – Она хоть щас-то вышла на работу, или опять дома, как монашка сидит?
      – Нэлька-то? Дома. А где работать-то ей?
      – Как это, где? – удивилась женщина. – Че, в райцентре, что ли нет местов? Не смеши.
      – Откуда. Кто, кого, где ждет? Хм. Было бы у нее еще, какое-нибудь хоть маломальское образованьишко, куда ни шло, можно попыжиться, и куда-нибудь пролезть. Только нету корочек-то. Фигу! Лень было учиться-то нам.
      – Ты сам-то много грамоте учился? Хм. Ломоносов. Сам всего девять классов кончил с горем пополам.
      – Я мужик, а она баба. Разница? Мне все равно проще копейку зашибить. А моей Бабке-Ежке, разве только семечками на базаре торговать, или уборщицей грязь возить по полу.
      – Сам ты Бабка-Ежка! Вот заладил, помело. Очень даже видная она у тебя.
      – Ага. Глаз не оторвать.
      – И на какие же шиши они щас тогда с парнишкой живут? Тем более еще и не имея своего угла?
      – На тещину пенсию харчуются, вот на что. Та уже давным-давно слепая, ей деньги особо не нужны.
      – Велика там пенсия, поди. Господи-Господи. Хм. Копейки ведь платят нам старикам.
      – Велика, не велика. Щас не до жира шиковать. И потом, дареному коню в зубы не смотрят. Пусть лучше теще в ножки поклонится. А то они бы без нее с протянутой рукой по миру пошли.
      – Ох, Миша-Миша. Упрямый ты у меня, как осел. Прямо спасу нет от тебя. Семью, можно сказать, на произвол судьбы оставил, и сам у мамки на всем готовом на коечке лежишь.
      Мишка подошел к окну, и через тюлевую шторку посмотрел на улицу.
      – Ночь еще. – пытался он, что-нибудь увидеть в темноте. – Хотя дни уже заметно прибыли.
      – Давай, поспи еще с часок. – живо всполошилась женщина, не на шутку испугавшись, что сын сейчас убежит опохмеляться.  – Куда соскочил-то?
      – Не переживай, мам. Я же тебе давеча пообещал, что больше не пью.
      – Дай-то Бог. Хватит пировать. Одна игра, не потеха. Ты вон, Миша, на этих, Гребешковых посмотри. Ты же со Славкой в одном классе учился. Вот с кого пример надо брать. А не со своих непутевых дружков. Славик ведь, наверно, на свою Нинку даже косо не смотрел. Я как на них не погляжу, они все под ручку ходят, гыр-гыр-гыр, да гыр-гыр-гыр. А детишки, какие у них смышленые растут. Господи-Господи. Одно ведь загляденье. А у вас с твоей характерной, всего один сын, и тот второгодник. Господи прости. Ты меня слышишь? Я говорю, со Славки Гребешкова давай, бери пример.
      – С кого, с кого? Хм. – едва не подавился слюной Михаил. – Со Славки? Хах! Тоже мне пример. Со Славки! Хрен морковкин выискался. Ты че мать, с дуба рухнула?
      – А че опять не так? Человек способен на поступки.
      – Да ни че. Тоже мне, образец для подражания нашла. Какой авторитет. Тьфу! Они все на него, всей оравой на закорки залезли, ножки свесили, и он их, как верблюд везет. Ишак. Знаешь, как мне противно иной раз смотреть на их сытые, веселые рожи? Аж тошнит от них. Было бы еще, что действительно стоящее. Еще ладно.
      – Чего это тебя тошнит-то? А ты видел, какую он поставил в прошлом годе баню? Завидно небось?
      – Чему там завидовать-то?
      – Как это чему?
      – Тоже мне. Невидаль, какая.
      – Картинка.
      – Ну, и что? Хм. Баню они, видите ли, построили новую! Да я если захочу, и не такую отгрохаю у тебя за домом. Еще даже намного лучше. Вот только пить брошу, устроюсь, куда-нибудь на работу, и замастырю баню тебе.
      – Взял бы, да и поставил. А че языком-то трепать?
      – Нет, мать. Честно не завидно. – быстро съехал с темы разговора Михаил. – Неа. Скорее отвращение от их счастливых рож. Приторно мне.
      – От чего это приторно тебе?
      – А от этих твоих соседей Гребешковых приторно. Это, все не то, это у них показуха на публику, и не более того. Да-да-да. Показуха. Ага. Самая настоящая. Пускание пыли в глаза. У нас один, такой вот примерный семьянин работал в бригаде, Ванечка Медведев. С виду у них тоже была образцовая семья, аж до мурашек. Летом они вместе с женой в походы, зимой на лыжах, осенью всей своей оравой по грибы. И что? На самом-то деле, все было немного по-другому. Ванечка нам, как то по пьянке проболтался, что частенько, когда приезжает домой с работы, в машине возле подъезда минут сорок сидит. Не хочет домой идти, потому что жена пилила его. И вот, как это все понимать? На людях у них, как бы все в ажуре, а дома грызня. Не зря говорят, что чужая семья потемки.
      – Не мели. Хм. Много ты понимаешь?
      – Так в жизни не бывает, мамка, чтобы, у кого-то было, прямо настолько все хорошо. Это Славка на людях косо на нее не глядит, но ты же ведь не знаешь, че у него внутри. Не бывает, чтобы все было гладко, в розовом цвету. Не верю. Вот не верю и все. В любом месте, в любой, пусть даже самой образцовой семье хорошенько копни, столько вытащишь всего наружу. И у Гребешковых та же ерунда. Те еще пауки в банке. Не верю.
      – Вот бестолочь, какая.
      – Не верю. Как хочешь меня обзови.
      – Фома неверующий.
      – Поверь мне, мамка, и у них в семье хватает всякого дерьма. Люди ведь не святые, все по своему чудят. Не бывает, чтобы было все хорошо.
      – Это у тебя дурака не бывает, а у нормальных людей бывает, да еще как. Это ты все ковыряешься, какого-то черта. Прости меня Господи. Это тебе все, чего-то не хватает. Все чего-то выколупываешь в людях, шебаршишь до потрохов. Не можешь жить, как человек-то?
      – А что вообще по твоему, такое человек? – забегали у Мишки его стеклянные глаза.
      – Как это, что? – впала в ступор мать. – Не поняла.
      – Ну, что это за существо, такое, человек? Знаешь? Да нет, ты не подумай. На самом деле люди вообще-то у нас хорошие, дремучие только. А если честно сказать, то человек, это такая же скотина, что и у твоих соседей с первого этажа пес Шериф. Почти что одинаково. Разве, что у нас чуть-чуть нейронов побольше, то есть серого вещества в черепной коробке, чем у этого пса. А инстинкты, что у нас, что и у зверей, сильно похожи.
      – Сам ты скотина. – хотела отвесить сыну подзатыльник старушка. – Индюк. Городит с пьяных шар, какую-то ерунду. Мне вот, Мишка, интересно, откуда ты у нас, таким умным гением-то стал? Вроде ведь раньше был вменяемым.
      – Ага. Гений. Хм. Из дерьма и удобрений. Видать старею, мамка. С возрастом мудрее становлюсь.
      – Хвастун. Не мудрее, а глупее. Раз столько дней пируешь, так лежи уж, в тряпочку молчи. Ты ведь, такую мелешь ахинею сейчас.
      Женщина поправила на сыне покрывало, и пригладила своей морщинистой рукой ему волосы на голове.
      – Ты у меня упрямый, прямо как эти. Господи Иисусе. Хм. Как торфуны. – хитро ухмыльнулась старушка.
      Мишка с прищуром, внимательно посмотрел на мать.
      – Это, чего еще за торфуны?
      – Не помнишь, что ли?
      – Нет.
      – Забыл? Немцы пленные после войны жили в Комарово у нас. Ну, эти самые, что добывали торф.
      – А, эти-то? Немчура. Этих помню. Как не помню? Раньше дядя Гена Болотный там жил.
      – Это он уже после них там жил, когда торфоразработки прекратили, и их отправили домой в Германию на ПМЖ. И только после этого, когда бараки-то освободили, нашим местным голодранцам выделили там жилье.
      – А у дяди Гены, Болотный, это фамилия его?
      – С какой это стати фамилия-то? Хм. Буланцевы по паспорту они. Болотными-то их прозвали, потому что они жили на торфах.
      – Представляешь, а я и не знал, что Буланцев. Думал Болотный, и Болотный. Я с его двоюродным племяшом, Степкой Юдиным, вместе в армии в одной летной части служил. Однажды напились они, помню, технического спирту в карауле, и всем караулом взломали вещевой склад. Он себе на этом складе летную куртку свистанул. Потом их на следующий день, каким-то образом вычислили, так нащували, мать до конца службы платила за него. Ох, и хапнула она с ним горя. Да он и до армии не меньше чудил. Они, как-то с Тимофеем Устиновым, еще школу не кончили, взломали сельмаг, и украли оттуда несколько решеток куриных яичек.
      – Это, куда им понадобилось, столько яиц?
      – Откуда я знаю, куда? Видимо, куда-то понадобилось? Классная учительница, Августа Семеновна Баландина, вывела, помню, их тогда на чистую воду. Но в милицию не сообщила, не стала им судьбу ломать.
      – А зря. – закачала головой мать. – Надо было.
      – Нет не зря.
      – Зря-зря.
      – Правильно сделала. Из-за, каких-то яиц, людей в каталажку сажать. Они ведь, никого не убили.
      – Степка-то приезжал даже из армии в отпуск. Потом поехал назад, и напился в Москве на Казанском вокзале. Его, кто-то там из наших земляков увидел, и матери сказал. Так она ему в часть письмо написала: - Степка, хватит в армии пить. Ты служить туда поехал, или пировать?
      Мишка хлопал глазами и тихонько покряхтывал.
      – Послушай, мам? – взглянул он на мать.
      – Что сынок?
      – А эти, как их там, наши бывшие соседи по старому адресу, Гавриловы, живы?
      – Мясники-то? Живы, слава Богу. А чего с ними сделается? Как раньше ее холеру пили, так и сейчас пьют.
      – Серьезно, что ли?
      – Ага. Пьют ее, как ни в себя. Теребят эту водку, и теребят. Уже второй месяц пошел опять.
      – А почему они мясники?
      – А ты не в курсе?
      – Может и знал. Забыл только.
      – А у них мать в свое время мясом на базаре торговала. Так и прозвали их - мясники.
      – Вон оно, что.
      – Шурка раньше крепко поддавала. Она помоложе-то была, поедет, бывало, со своим первым мужиком за мясом по окрестным деревням, и на неделю там уходили в загул. Вернутся домой, как липки, ни денег, ни мяса. Срамота!
      – Круто они. Я думал, что я один, такой алкаш.
      – Это сейчас, когда Шурка уже состарилась, меньше стала пить, а раньше. Ууууу. Старик щас тоже у них уже, кое-как бродит, но за водкой в магазин все равно скоблит ногами, паразит.
      – Да уж. – тоскливо пробормотал Михаил.
      – Вот так мы, Миша, тут и живем.
      – Все с вами понятно. Все продано, все пропито, гори оно все пропадом. – и сын потрогал материну ладошку.
      В третьем часу ночи из хрипящего динамика магнитофона за стенкой в соседней квартире, которая постоянно сдавалась в аренду разным командировочным, приезжающим в Красногвардеец на деревообрабатывающий комбинат за пиломатериалами, вдруг зазвучала, какая-то, уж больно знакомая, старенькая мелодия.

Я не забуду тебя никогда,
Твою любовь, твою печаль, улыбки, слезы,
А за окном все так же стонут провода,
И поезд мчит меня в сибирские морозы…

      Мишка не отрывая от подушки головы, поднял на мать глаза.
      – Э-хе-хе. Вот, такая вот Джимми-Джимми у меня, мамань. – проговорил он сонным голосом.
      – Чего ты, только что сказал?
      – Я говорю, все, хватит дурью маяться. Уеду в Сибирь.
      – В какую еще Сибирь, фокусник? Куда это ты собрался от меня? – не поверила ему старушка.
      – Да хоть куда, лишь бы не мучится. Не могу я на одном месте столбиком торчать.
      – Ох, сынок, сынок. Как же мне жалко тебя.
      – А ты не жалей. Вот еще. Хм. Или ты, мать, думаешь, что я совсем, что ли пропал? Уеду в Сибирь, и точка.
      – От себя, Мишенька, не убежишь. От меня-то, конечно, ты уедешь. Мне с тобой больной старухе разве справиться? Я ведь тебя за ногу к кровати не привяжу. А вот от себя. Нет, золотой мой. От себя не убежишь.
      – Придумал. Хе-хе-хе! – с жадностью заглотал полной грудью воздух сын. – Придумал, куда поеду я. На вахту поеду. На севера. Точно же! А то мечусь тут, как хер по стекловате. Все, мамка. Нашел выход из положения. А то мне уж стыдно тебя объедать. Уеду. Кхе-кхе! А там видно будет. Пора покидать родную гавань. Вот только Троицу у тебя здесь с мужиками отмечу. Она же уже скоро?
      И Мишка не дожидаясь ответа, резко отвернулся к стене, и сразу же захрапел.