Из воспоминаний о военном детстве и своём отце

 (Материалы взяты из родословной нашей семьи) 

Из военных лет в памяти у меня на всю жизнь остался один особенно страшный эпизод... Мама ушла за водой – далеко было воду носить. Мы оставались одни: я и трёхлетний Женик. Вдруг в дверь – сильный удар: это немец ногой открыл дверь. Не входя, он наставил на меня автомат... Я, онемев от страха, смотрела в чёрную дырку дула автомата, спиной прижимаясь к колыске, где спал Женик – вроде как неосознанно прикрыв его собой... Немец, видя, что в комнате, кроме меня, никого нет, отпустил автомат и вошёл. Я, от страха с открытым ртом, так и стояла, не шелохнувшись. «Матка, увэбэль», - сказал немец. Но я не понимала , чего он хочет. Немец был в подпитии, стоял, покачиваясь и улыбаясь. Я молча глядела на него, не сводя глаз... Немец протянул руку в рыжих волосах, с короткими толстыми пальцами прямо к моему лицу... Наверное, он хотел погладить меня по голове... Но мне показалось, то он своими толстыми красными пальцами хотел ткнуть мне в глаза!.. Тут я дико закричала. И немец убрал руку.
   На моё счастье, дочь бабушки, Антонина, была дома. Услышав через стенку мой ужасный крик, она тут же прибежала. Увела немца к себе, дала ему и луку зелёного и полную пилотку яиц. Я, уже придя в себя, в окно увидела, как немец, довольный, улыбаясь и пьяно покачиваясь, уходил со двора, держа обеими руками пилотку, полную яиц...
   Когда вернулась мама и я рассказала ей, что тут произошло, она сильно испугалась.  И после, уходя из дому, старалась нас с Жеником оставлять у бабушки.
   А чёрная дырка в дуле автомата на всю жизнь осталась у меня перед глазами – так долго я в неё глядела... Было это в начале войны. Тогда ещё немцы над жителями не зверствовали – покуда не появились партизаны...
   У нас в деревне по объявлению старосты люди  с каждого двора обязаны были сдавать молоко  «для немецкой армии».  Я каждый день носила молоко, его принимали в доме у старосты, а потом отвозили в райцентр в Дзержинск, где был расположен немецкий гарнизон. Мама старалась сдавать молоко регулярно, чтобы не придирались из-за тёти Нины – хотя доказательств не было, что она от нас ушла в партизаны.
   Как-то в конце лета 1943 года староста дал мне журнал, где на хорошей глянцевой бумаге было расписано, с фотографиями: «Адольф Гитлер среди детей»... И ещё староста дал мне портрет Гитлера в виде цветной открытки. Читать я умела. Дома, просмотрев, показала журнал и портрет Гитлера маме: «Вот что мне дал староста... За хорошую сдачу молока для немцев!..» Потом сунула портрет  Гитлера в карман своего полинялого старенького платья из ситца и вышла из хаты.
   План мести уже созрел у меня в голове. Я, закрывшись на картофельной яме (на погребе), разложила маленький костёр со щепок на старой дырявой сковороде и сожгла цветной портрет Гитлера!.. Плотная бумага, почернев, изгибалась и корчилась на огне... Так ему и надо, Гитлеру!..
   Девчушка десяти лет тогда не понимала, что если бы кто увидел и донёс об этом моём поступке, то фашисты расстреляли  бы всю нашу семью!..
   Патриотизма и отваги мне придавала тётя Нина - партизанка – она тайком по ночам иногда приходила к нам.
   Вот так мы жили во время войны под немцами.
   Освободили нас от фашистов 4 июля 1944 года. И отца вскоре забрали на фронт. Мама с нами осталась одна.
   Была светлая летняя ночь. Мы уже спали. Вдруг в окно у меня над головой  - осторожный стук. Я испугалась, шёпотом окликнула маму. Мама подошла к окну – а там два немца!.. Они без оружия. Мама открыла окно: «Матка, эссэн...»  - поняла, что немцы просят есть. У нас от ужина остались три картошины в мундире, лежащие тут же на столе, да горсть зелёного лука. Мама протянула им в окно эти три картошины и лук. Немец, наверное, хотел поблагодарить: он схватил мамину руку... Мама как закричит!.. И немцы поспешно ушли от окна. Мы с мамой до утра не спали, напугались.
   Утром говорю маме: «Мама, они же фашисты, они всю войну наших людей жгли-убивали!.. А ты им отдала последние картошины, у нас больше ни одной не осталось!..»  - « Доченька, - просто ответила мама, - фашист ведь тоже человек, а человеку помирать с  голоду негоже... – И, помолчав, добавила: - Фашистов побили, они своё получили, а эти -  жалкие голодные пленники...»
   Вот такое оно, сердце наших мудрых и добрых женщин, наших матерей...
   Где-то ближе к половине июля всех наших мужчин забрали на фронт, а уже к концу июля – началу августа в деревню пришло много похоронок... Погиб и сосед наш, Чавура Владик...
   И мама каждый раз, видя, что почтальонка поворачивает в наш двор, сжималась от страха... Но письма от отца с фронта приходили, и мы с мамой после каждого письма оживали, а я садилась тут же писать отцу, как мы тут живём без него. Мне уже было 12 лет. Хотя в школу я ещё совсем не ходила, но писать умела. В школу я собиралась осенью.
   Но пришла зима. И весь февраль и половина марта – от отца писем не было... Мама вся почернела и больше молчала. Я говорить с ней об отце боялась... А потом пришло от отца короткое письмо: сообщал, что находится в госпитале, нет, не ранен, контужен. И как только немного подлечат, отпустят домой – отвоевался... Цел, живой!.. И мы стали ждать отца домой.
Отвоевался отец зимой в начале 1945 года под Кёнигсбергом... Там у немцев были неприступные укрепления.  Рядом разорвался снаряд. Отца, сильно контуженного, всего засыпало землёй... Прошли одни санитары, подбирая раненых, прошли другие... И только третьи заметили  виднеющийся из земли край солдатской шинели. Откопали солдата. Послушали:  сердце бьётся – живой!.. Доставили в госпиталь. Всё это кто-то потом рассказал отцу в госпитале из тех санитаров, спасших его.
   В сознание приходил  медленно – сказывалась контузия головы... Сколько времени он пролежал, засыпанный землёй, неизвестно. Но крепкий организм выдержал, солдат не задохнулся, остался живой. Весь февраль и большую половину марта отец  пробыл в госпитале. Когда немного окреп, его из госпиталя домой сопровождала  медсестра – привела в деревню к самому дому...
   Это было рано  утром, только начало рассветать.  Мама стояла у печи, где уже что-то варилось. Отец вошёл и остановился у двери. Очень худой, показался непривычно высокого роста. Мама вскрикнув от неожиданности, бросилась к отцу, уткнулась ему в грудь, заплакала. Я соскочила с печи и обеими руками вцепилась в полы холодной с улицы шершавой отцовской шинели, тоже ткнулась в неё лицом... Так мне запомнилось возвращение отца с войны.
    Отец был ещё слабый, у него часто кружилась голова.  Мама как могла, выхаживала его. Помню, уже стало тепло, зелено во дворе. Отец выйдет из хаты, дойдёт до калитки, постоит, держась руками о забор, посмотрит на улицу.  Потом говорит мне – я ходила за ним следом: «Доченька, помоги мне... Я не знаю, как идти в хату, домой...» Беру отца за руку, веду в хату...
   К середине лета отец стал поправляться, окреп, и с головой становилось всё лучше. Начиналась  косьба сена, а в деревне одни бабы, да девчонки лет по 15... Как-то зашёл председатель колхоза: «Иосиф Иосифович, может, хоть косить девчонок научишь? Некому косить...» И отец пошёл в луга: девчонка неуверенно держится за косу, а отец , у неё из-за спины, водит её руками с косой по высокой траве... Так он многих девчонок научил косить. Мужиков с войны в деревню вернулось очень мало...
   Потом отца назначили бригадиром, дали ему в распоряжение коня с лёгкой  телегой. И отец с утра до вечера в поле – жатва, уборка хлеба...
   Бессменным бригадиром отец был несколько лет. Никто, кроме него, не мог вычислять площадь во время косьбы или жатвы для каждого работающего, чтобы правильно отмерять  его норму. Даже когда отца перевели заведовать коровником, его просили отмерять площади при уборке.
   Отец обладал, кроме силы физической, ещё какой-то особенной силой: он мог с голыми руками усмирить разъярённого быка, сорвавшегося с цепи, который начинал гоняться за людьми... ( один такой случай рассказан мной в автобиографии в книге стихов « Тропа к живой воде»).
    Удивительно и то, что, будучи на фронте, отец ни разу не был ранен: когда он вернулся домой,  то шинель его – все полы её – были в дырах от пуль!.. И ни единой царапины  на теле!.. Отец воевал в артиллерии, случалось и в разведку ходить.  «Пули вокруг свистят, по шинели чиркают, а меня не задевают... Я иду по ржи, а рядом стебли ржи перебивают пули...» - рассказывал отец.
                ***
   К 20-летию Победы, к 9 мая в районной газете было сообщение о награждении отца медалью «За отвагу» - за помощь партизанам в тылу врага во время оккупации фашистами Белоруссии... Через 20 лет награда нашла отца.
    В августе 1968 года мы приехали в отпуск домой, к родителям. Отпуск подходил к концу, и мы собирались уезжать. Помню, к обеду отец где-то задержался и мы его ждали. За обедом он сказал: «Мы сегодня  на кладбище расчищали кусты, деревца... Я там для себя берёзку оставил...» - « Папа, испуганно воскликнула я, - что ты говоришь!.. Берёзку себе оставил!.. Рано тебе об этом...»
   Мы уехали в конце августа. А 24 сентября утром – телеграмма: умер отец!.. «Оставил для себя берёзку!..» Ему было только 56 лет. Скоропостижно – кровоизлияние в мозг... Он 20 лет носил в себе войну, и вот теперь она его убила... Наверное у отца было повышенное давление – сказалась контузия...

                ***
   На пригорке, средь поля, за вёской,
   Где хлеба с четырёх сторон,
   Пахнет горькой полынью берёзка –
   Там отец видит вечный свой сон...
                1969 г. ( «Полынь» ).  Нина Жибрик.