Первые русские князья

Cо второй половины XIX века в нашей историографии возобладало то научное направление, которое объясняет образование государственных структур у восточнославянских племен исходя из внутренних условий их исторического развития. Конечно, это очень верная мысль. В самом деле, попробуйте создать государство эскимосов или цыган. Ничего не получится — эти этносы не только не чувствуют никакой потребности в государственных формах, но их социально-бытовой уклад как будто даже противится государственному объединению.

На рубеже IX–X веков у восточных славян сложились все социальные предпосылки для образования государства и появились протогосударственные органы управления. Родовая община начала преобразование в земскую (основанную не на кровнородственных, а на соседских связях), росли и укрупнялись города, чётче закреплялась социальная иерархия, власть переходила в руки социально-политической верхушки в виде родоплеменной знати и т. д.

При всём том нельзя упускать из виду один важный момент. Во всех конкретных случаях, когда мы обращаемся к истории возникновения государства у какого-либо народа, мы видим, что для окончательной кристаллизации государственных структур необходим внешний толчок, внешнее воздействие. Это как в кузнечном деле. Сталь так и останется бесформенным сплавом, если не подвергнется обработке на наковальне. Чтобы социальная организация народа отковалась в государство, народ этот на определенном этапе своего развития должен испытать сильное давление извне. В период раннего Средневековья племенная организация славянских племён была готова к тому, чтобы принять государственную форму. Не случайно уже в VII веке на территории современной Чехии и Моравии возникло первое славянское государство — держава Само (названная так по имени её основателя). Но возникло оно в ходе борьбы местных славян против кочевников-авар. Внешний фактор, стало быть, тут налицо.

Особенность сложения государства в древней Руси состояла в том, что здесь имели место два разноплановых процесса. На севере, в Новгородской земле, складывался мощный племенной союз ильменских словен. Историческим центром этого союза был Новгород, который возник как поселение местной родовой знати. «Аристократическое» происхождение Новгорода предопределило его историческую судьбу: в дальнейшем политическое устройство города приняло форму «боярской республики». Совет старейшин трёх древнейших общин Новгорода (концов или сотен) послужил прообразом будущего уникального института городского управления, известного под названием «трёхсот золотых поясов». Но равноправие новгородской знати в то же время мешало выдвижению из её среды лидирующего княжеского рода, который, сосредоточив в своих руках надплеменные функции управления, мог бы превратить в Новгород в политический центр всего восточного славянства.

В то же время на древнерусском юге, в Среднем Поднепровье, начатки русской государственности развивались совершенно по-другому пути. Создание местных государственных структур здесь было связано с внедрением в восточнославянскую среду «руси» или древних русов — родственного западнославянского этноса.
Таким образом, в отличие от племенного союза новгородских словен, славянские племена юга России были объединены насильственно, путём завоевания их пришлым, но вместе с тем родственным этносом — русью. Господствующее положение руси среди прочих славян засвидетельствовано многими источниками. Так, анонимная арабская хроника «Пределы мира» пишет: «среди них (русов) есть группа славян, которая им служит». Константинопольский патриарх Фотий прямо говорит, что в 860 году русы напали на Константинополь после того, как покорили окружающие племена и т. д.

Оформление подвластной русам племенной территории восточных славян в раннегосударственное образование произошло между 40—70-ми годами Х века, в период правления князя Игоря, княгини Ольги и князя Святослава.

Первые русские князья были язычниками и, следовательно, многоженцами. Вот и князь Игорь, правивший в Киеве в 30-х-40-х годах Х века, взял себе первую жену из Болгарии («Плескова», то есть болгарской Плиски). По-болгарски её звали Ельга, по-русски Ольга. Это была красивая, умная и властная женщина, по-видимому дочь какого-то «русского» князя Подунавья. Впоследствии у Игоря появилось ещё нескольких жён, но Ольгу он всё равно чтил больше других, ради её мудрости, как говорит летопись.
Как позже выяснилось, Игорь не зря оказывал предпочтение своей первой супруге. Потому что именно ей суждено было спасти династию киевских князей.

Летопись сообщает, что после заключения мира с греками в 944 году Игорь с дружиной отправился за данью к древлянам. Те выдали ему положенное сполна. Но Игорю показалось этого мало, и он потребовал от древлян ещё сверх полученного. Древляне собрались на вече и рассудили меж собой так: «повадится волк в стадо и будет таскать овец, пока не убьют его». Напав на дружину Игоря, древляне перебили её, а самого князя взяли в плен и предали жестокой казни. По свидетельству современника события, византийского писателя Льва Диакона, Игорь был «привязан к стволам деревьев и разорван надвое». Победителей Игоря он называет «германцами», из чего ясно, что под летописным названием «древляне» скрываются готы-тервинги («лесные люди»), обитавшие либо в устье Днепра, либо в горном Крыму (летопись называет эти области Дерви).
По древнему обычаю, победитель присваивал себе власть и имущество побеждённого врага, а также его жён. Следуя этому правилу, древлянский князь Мал отправил к Ольге послов с предложением добровольно выйти за него замуж.

Династии киевских князей грозило исчезновение. Но Ольга пошла наперекор обычаю. Она убила древлянских послов, и сама встала во главе карательной экспедиции против мятежников. Древлянская земля была предана огню и мечу. Оставшиеся в живых древляне вновь покорились Киеву. А Ольга унаследовала киевский стол и сделалась правительницей Русской земли.
Государственный ум Ольги проявился ещё и в том, что она первая из русских князей приняла христианство. Христианство в то время было тем же, чем в современном мире является демократия. Не будучи христианской страной, нельзя было стать полноценным членом европейского сообщества. А между тем Ольга хотела поставить Русь наравне с ведущими государствами тогдашней Европы. Чтобы поднять государственный престиж Русской земли, Ольга решила принять крещение в Византии — самой мощной и культурной державе того времени.

В 957 году Ольга прибыла в Константинополь. Византийские императоры любили поражать воображение варваров пышностью придворных церемоний и разными хитроумными механизмами. Когда Ольга встала перед троном, заиграли органы, и трон вместе с сидевшим на нем императором внезапно взмыл вверх и затем плавно опустился вниз. Во время обмена приветствиями механические львы у подножия трона, приподнявшись на лапах, рычали и били хвостами. А на ветвях стоявшего рядом золотого дерева искусственными голосами щебетали птицы.

Однако эффектное представление не заставило Ольгу позабыть о государственных интересах Русской земли. Она хотела добиться «царского» венца для себя и руки византийской принцессы для своего сына Святослава, который тогда вышел из возраста отрочества. Но в том и другом ей было отказано. Единственный результат её посольства состоял в том, что обратно в Киев Ольга вернулась христианкой с церковным именем Елена.

Государственную деятельность Ольги-христианки, в отличие от языческих подвигов княгини-мстительницы, на Руси помнили смутно и в самых общих чертах. Иаков Мних знал только, что по возвращении из Царьграда «в землю Русскую» Ольга «требища бесовьская сокруши и нача жити о Христе Иисусе…». По её распоряжению в Киеве около 960 года была возведена деревянная церковь во имя Святой Софии, которая простояла до пожара 1017 года.

По археологическим наблюдениям, в 960-х гг. древнерусское христианство приобретает местные особенности погребального культа. Значительно расширяется география христианских находок (Киев, Шестовицы, Гнёздово). Любопытно, что большинство христианских символов этого времени извлечено из женских погребений. Может быть, пример княгини Ольги особенно сильно воздействовал на женскую половину населения Русской земли?

Словом, даже в отрывочных данных древнерусских памятников о деятельности Ольги в начале 960-х гг. просматривается обширный замысел крещения Русской земли, который, однако же, нашёл своё воплощение в исторической действительности только четверть века спустя. Княгине суждено было остаться в памяти потомков «предтекущия хрестияньстей земли», «денницей пред солнцем» и «зарей пред светом». Она могла ниспровергать бездушных идолов, но, когда на её пути встал человек, она должна была отступить. Коса нашла на камень. И это был совсем не тот камень, на котором Иисус собирался воздвигнуть свою Церковь (Мф., 16: 18).

Отношения Ольги с сыном, видимо, и прежде были далеки от идиллии. Взрослея, Святослав должен был все более отчётливо понимать, что надежды сесть на киевский престол при жизни властной матери у него нет никакой. До поры до времени противостояние матери и сына не выливалось в форму публичных скандалов. Но скоро дошло и до открытой размолвки.

По сообщению «Повести временных лет», Святослав сошёлся с ключницей Малушей, дочерью некоего Малко Любчанина. Как считается, этот человек скорее мог быть выходцем из города Любеча, находившегося в земле поморских славян (современный Любек в Германии), нежели из одноименного города близ впадения Десны в Днепр, который, по данным археологических раскопок, в то время был ничем не примечателен. Никоновской летописи известно, что добром это не кончилось: Ольга прогневалась на Малушу и отослала её, уже беременную тем, кому предстояло стать Святым и Красным Солнышком, со «двора теремного» в одно из своих сёл. Как свидетельствуют русская литература и мемуаристика, подобные истории, вообще нередкие в русском быту, случались обыкновенно с молодыми баричами, которые изживали свои юношеские комплексы, посещая дворовую девичью. Связь Святослава с Малушей, по всей видимости, следует отнести к той поре, когда он переступил порог совершеннолетия, то есть к 956–957 гг. В таком случае гнев Ольги легко объясним: ведь как раз в это время она прочила Святославу в жёны византийскую принцессу, и, конечно, ей не могло понравиться, что сын её путается с «рабыней». Святослав тогда покорился матери; судя по всему, он даже согласился принять в будущем крещение (без чего речи о сватовстве к дочери Константина VII вообще не могло быть), но то были последние его уступки.

По возвращении Ольги из Царьграда Святослав наотрез отказался креститься и слушать не хотел увещевания матери. Психологически его поведение вполне понятно. Разлучая сына с Малушей, Ольга наверняка выставляла в оправдание своего поступка уготованную ему великую судьбу — стать зятем василевса. И вот, вместо руки византийской принцессы — оскорбительный отказ. Жертва принесена напрасно. Оказывается, незачем было также изменять старым богам, ибо христианство, как выяснилось, вовсе не было ключом, который отпирает все двери. Поддавшись на уговоры матери, он всё потерял и ничего не приобрёл. Это был жестокий урок. А теперь его ещё и понуждали принять религию надменных греков, его обидчиков. Поступить так означало и дальше жить матерним умом, и главное — материнской волей. И Святослав восстал.

Разумеется, в своём бунте он не был одинок. На «дворе теремном» было немало людей, которым нововведения Ольги пришлись не по нутру. Среди дружинной «руси» во множестве были конечно же и такие, кто относился к христианству враждебно или, по крайней мере, настороженно-неприязненно.

Религиозная и политическая оппозиция княгине сливались в общем недовольстве проводимым ею курсом. Языческая «русь» обступила Святослава, как своё знамя. Он чувствовал эту поддержку и искал её. По сообщению «Повести временных лет», Святослав, возмужав, «нача вои совокупляти многи и храбры». В этой компании над христианством смеялись и глумились. По словам той же летописи, «…Ольга часто говорила: „Я познала Бога, сын мой, и радуюсь; если и ты познаешь — тоже станешь радоваться“. Он же не внимал тому, говоря: „Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться“. Она же сказала ему: „Если ты крестишься, то и все сделают то же“. Он же не послушался матери, продолжая жить по языческим обычаям». Святослав и сам охотно высмеивал тех («ругахуся тому»), «кто хотяше креститися». Он уже не старался сдерживать свои чувства и перед Ольгой: «се к тому гневашеся на матерь».

Шутки кончились в 960/961 г., когда после строительства храма Святой Софии Ольга приступила к осуществлению своего плана по насаждению христианства в Русской земле. Разрушение ею языческих кумирен вызвало ответную вспышку насилия. Вслед за взглядами мать и сын скрестили мечи. Сведения об этой первой русской междоусобице были старательно вымараны со страниц «Повести временных лет». Но другие летописные списки не стали скрывать правду. Иоакимовская летопись говорит, что «Ольга вельми увесчева сына Святослава [креститься], но Святослав ни слышати хотя, а от вельмож и смерть многие приаша, и велми от неверных ругаемы бяху». Историк Ф. А. Гиляров, который, как и Татищев, пользовался какой-то не сохранившейся до наших дней летописью, выписал из неё следующее известие: «Великая же княгиня Елена, пришед во град Киев, повеле сыну своему Святославу креститися, оному же матери своеи блаженные Елены не послушавшу, креститися не восхотешу и многих христиан изби» (Гиляров Ф. А. Предания русской начальной летописи. М., 1978).

Но даже эти источники оставляют нас в неведении относительно того, какая из борющихся сторон в конце концов одержала верх. Судя по всему, антихристианское выступление Святослава не достигло цели. Возможно, оно не было поддержано «кыянами», среди которых были сильны позиции христиан. Видимо, не случайно Святослав позже признавался, что ему «не любо жити в Киеве». Политика христианизации не была свёрнута при жизни Ольги. Однако вооружённый отпор со стороны языческой «руси» заставил княгиню отказаться от насильственных методов насаждения новой религии, чем, вероятно, и объясняется то обстоятельство, что, несмотря на активную миссионерскую политику, Ольга так и не вошла в историю с именем «крестительницы Руси». Прозелитизм, осуществляемый путём убеждения и примера, конечно, не мог дать быстрых результатов. Вместе с тем Ольга приняла меры, чтобы языческий мятеж не повторился. Святослав был удалён из Киева. Вернуться в стольный град за титулом великого князя ему было суждено лишь после смерти матери, которая случилась в 969 году.
Похожий пример отстранения от власти наследника-язычника имеется в болгарской истории конца IX в. Хан Борис, креститель Болгарии, на старости лет отошёл от дел. Удалившись в монастырь, он передал власть в руки своего старшего сына Владимира. Однако, когда тот попытался восстановить в стране языческие порядки, Борис велел ослепить его и сделал своим наследником другого сына, Симеона.

В историю Святослав вошёл как последний крупный деятель языческой Руси, словно воплотивший в себе её воинственную ярость.

Большую часть своей жизни Святослав провёл за пределами Русской земли, почти беспрестанно воюя с соседними государствами. Летописец оставил нам словесный портрет этого князя-воина. По его словам, Святослав был лёгок на подъём и ходил легко, как гепард. Идя в поход, не брал с собой ни котла, ни запасов мяса, а питался кониной, которую пёк на углях, порезав тонкими ломтями. Не имел он ни шатра, ни перины, а спал на голой земле, подложив под голову седло. Когда он собирался напасть на врага, то слал вперёд гонца, говоря: «Хочу на вы идти!» Таковы были и все его воины, добавляет летописец.

Один из своих первых походов Святослав совершил против Хазарского каганата, расположенного в низовьях Волги. Ему удалось разрушить крепость Саркел, построенную хазарами при помощи византийских инженеров.
Главным делом жизни князя Святослава стала война с Византией, которая протекала на территории Балкан и длилась около четырёх лет — с 968 по 971 годы.

Первое время удача была на стороне русского оружия. Одержав ряд побед над греками, Святослав почти вплотную подошёл к столице Византии — Константинополю. Однако затем военное счастье изменило русам. Византийский император Иоанн Цимисхий проявил себя талантливым полководцем. Постепенно он оттеснил русское войско на север Болгарии. В 971 году Святослав и его дружина оказались запертыми в городе Доростоле на Дунае.

Осада Доростола продолжалась 65 дней. За это время под стенами города произошло три больших сражения. Однако ни грекам, ни русским так и не удалось взять верх над противником. В одном из этих сражений Святослав едва не погиб. В пылу боя вражеский всадник полоснул его мечом по ключице. От удара Святослав упал на землю, но рана, к счастью, оказалась неопасной — князя спасла крепкая кольчуга.

В конце концов греки предложили Святославу почётный мир. Во время переговоров один приближенный императора внимательно рассмотрел храброго русского князя. По его описанию, Святослав был курнос, голубоглаз, с мохнатыми бровями и длинными свисающими усами. Голова его была чисто выбрита, и лишь за ухом имелся единственный локон волос. Вообще был он среднего роста, но с широкой грудью и плечами. От остальных дружинников его отличали только более чистая рубаха и вдетая в ухо золотая серьга с великолепным рубином.

Упорное сопротивление русского войска заставило греков пойти на мировую. Заключив в 971 году мир с греками, Святослав повёл свою поредевшую дружину домой, на Русь. Однако по пути он узнал, что днепровские пороги заступила многочисленная печенежская орда, по-видимому, подкупленная византийцами. Русам пришлось зазимовать на острове Хортица.
Зимовка была исключительно тяжёлой. Взятые с собой съестные припасы скоро закончились, а раздобыть пищу в заснеженной голой степи было нелегко. За лошадиную голову в русском лагере давали полгривны, то есть четверть фунта серебра.

Весной 972 года истощённая голодом дружина Святослава попыталась прорваться в Киев сквозь печенежский заслон. Но силы были слишком неравны. В ожесточённой схватке русы полегли все до единого. Святослав разделил судьбу своей дружины.

По преданию, печенежский хан Куря велел сделать из черепа Святослава чашу и оковать её золотом. Подобный обычай издавна бытовал у степных народов. Считалось, что, выпив кумыс из такой чаши, можно приобщиться к магической силе храброго врага. Это был своего рода энергетический напиток древности.

Несмотря на гибель князя Святослава, будущее Русской земли было упрочено, о чём мы поговорим позже. Теперь же заметим, что государственным стержнем Русской земли, который не давал распасться этому ещё довольно рыхлому государственному объединению, был великокняжеский род, княжеская династия. Вооружённой рукой она сумела навязать себя в качестве легитимной власти славянским племенам Поднепровья. В течение Х века государственный престиж киевских князей постоянно возрастал и был подкреплён международными договорами с Византией.

Но чтобы яснее представлять характер и пределы княжеской власти, необходимо рассмотреть вопрос об отношениях князя с городами и со своей дружиной.

Древнерусские города. Особым структурным образованием восточнославянской общины, а в определенном смысле и её венцом, были «грады». Древнерусский город как социальное явление был порождением родоплеменного общества. Вместе с образованием на позднем этапе развития родоплеменного строя крупных племенных и межплеменных объединений, называемых в летописи полянами, древлянами, северянами, кривичами и т. д., у славян возникала потребность в организующих центрах. Этими центрами и становились города.
Каждая «земля», а также многие густонаселённые концы обязательно имели на своей территории три типа укреплённых поселений, городищ: убежища, административно-хозяйственные центры и святилища.

В городищах-убежищах сельское население могло укрыться от нападения и переждать осаду. Ставили эти «грады» несколько поодаль от общинных жилищ, выбирая для них укреплённые самой природой места — холмы и высокие мысы. Здесь хранились общинные запасы и драгоценная утварь. Постоянно присутствовали в крепости только военные сторожи, которые, однако же, жили не в самом городище, а рядом с ним, в особых посёлках.
Городища-святилища предназначались для исполнения культовых церемоний. Главная часть внутреннего пространства была отведена под площадки для идолов. Постоянных жилых помещений в святилищах, как правило, не было.

Гораздо более оживлёнными местами были административно-хозяйственные центры. Эти городища обязательно располагались в гуще общинных поселений, как правило на территории первоначальной (древнейшей в данной местности) общины-кона. Их культурный слой хранит предметы вооружения, дорогие украшения, клады арабского серебра и другие ценные вещи иноземного происхождения. Наряду с постоянными жилищами-полуземлянками и хозяйственными постройками здесь находились ремесленные мастерские, зачастую обеспечивавшие своей продукцией всю округу. Обитателями таких городищ были «лучшие мужи» — родоплеменная знать и дружинники. Отдельные рядовые общинники из окрестных сельских поселений — ремесленники и промысловики, в чьих услугах особенно нуждалась военно-административная элита, — постепенно переселялись вместе со своими семьями поближе к стенам этих городищ, образуя зародыши будущих посадов.
 
Вследствие притока населения извне разрушение родового принципа устройства городских общин протекало гораздо быстрее, чем в сельской округе. Жители восточнославянских «градов» первыми в полной мере ощутили значимость и необратимость происходящих перемен. В течение Х века они отбросили прежние племенные прозвища и нареклись кыянами, черниговцами, смольнянами и т. д.

Наряду с общинными городищами восточных славян в Русской земле существовали городища княжеские. К ним относились княжеские крепости и погосты. Те и другие находились в непосредственном ведении киевского князя, который содержал в этих городищах свою администрацию и дружинные гарнизоны.

Строительство княжеских крепостей в пограничных районах Русской земли началось на рубеже IХ–Х вв. и активно велось в течение всей первой половины Х столетия. В княжеских крепостях жили посадники и другие члены княжеской администрации. Жители окрестных сельских поселений обязаны были снабжать защитников крепости всем необходимым.

Погостами первоначально назывались места гостьбы — торговли (в Польском Поморье подобные пункты носили название гостива). Самые удалённые из них были совсем небольшими и почти необжитыми крепостцами. Другие погосты, наоборот, разрастались в крупные поселения, со своим хозяйством, включавшим внешнеторговую деятельность, и своими кладбищами.
Княжеские крепости и погосты, являясь чужеродными вкраплениями в землях восточнославянских племён, действенно способствовали переустройству славянской общины на земских началах. Особую роль в этом деле играли погосты, которые порой становились центрами территорий, где проживало сразу несколько этнических групп. Не случайно в XI–XII вв. термин «погост» получил на Руси расширительное значение административно-территориальной единицы.

Князь и город. Средоточием Русской земли в Х веке был Киев. Политические отношения князя с «кыянами» в это время осуществлялись в формах, которые были присущи славянам на родоплеменной стадии развития. Мы привыкли к основному принципу современной демократии — разделению властей. Но нет ничего более противного политическому духу древнерусского общества. Властная структура Киевского княжества включала в себя князя (княжеский род), городское вече и городских старейшин. Все члены этой властной триады чувствовали необходимость друг в друге и находились между собой в тесном сотрудничестве.

Несмотря на то, что князь «сидел» на киевском столе, Киев отнюдь не был «княжеским» городом. «Кыяне» подчинялись не княжеской администрации, а органам городского самоуправления. Политическая самостоятельность Киева простиралась даже в область межгосударственных отношений. Городские представители («гости») участвовали в заключении договоров с Византией и выступали поручителями его соблюдения, наряду с послами князя.

Киеву принадлежала также чрезвычайно важная роль в военной организации Русской/Киевской земли. В случае надобности горожане выставляли в поле земское ополчение — тысячу, или полк, укомплектованный воями, городскими и сельскими ратниками из неслужилого (не находившегося на службе у князя) населения, людия. Предводительствовал полком тысяцкий, имевший под началом городскую аристократию — сотских, десятских и нарочитых мужей или, как их ещё называли, лучших людей. То были потомки родоплеменной знати, старейшины, или старцы градские, которые в мирное время образовывали нечто вроде городской думы, ведавшей всеми делами в Киеве и распоряжавшейся городской казной.

Знатные роды славян пользовались у простого народа совершенно особенным уважением и почтением. Благодаря этому обстоятельству, влияние знатных людей имело вполне самостоятельный источник, независимый ни от князя, ни от веча. Родовая аристократия не состояла на службе у князя и не входила в его дружину. Князь не имел над ней прямой власти, не мог приказывать ей. В тех случаях, когда ему необходимо было заручиться содействием городских старшин, он слал им свои предложения, с поклоном от своего имени, а те, обсудив, принимали их к сведению или отвергали. Не принадлежа к княжеской администрации и служилым людям, городские старшины не были, однако же, и выборными людьми. Их ведущая роль в управлении городом определялась не решением веча, а исключительно обычаем, предписывавшим чтить благородное происхождение.
Но если предварительное обсуждение дела было прерогативой знати, то окончательное решение по нему выносило вече. Вече было архаическим институтом, существовавшим у славян с незапамятных времён. Но в Х — начале XI века этот институт находился накануне политического и социального перерождения. Веча из племенных собраний превращались в собрания земские, выступавшие от имени «всех людей земли Русской» или какого-либо городского центра.

Порядок проведения веча в Х веке не известен. Скажем, в славянском Поморье XI–XII вв. народные сходки происходили схожим образом. Вече собиралось в торговые дни на рыночной площади, посередине которой стоял высокий деревянный помост со ступенями, сужавшийся к верху. С него городские старшины и глашатаи говорили перед народом. Торг и вечевые собрания бывали два раза в неделю: один из дней совпадал с христианским воскресеньем. Город тогда наполнялся людьми из окрестных деревень. Сельские общины были представлены на вече главами патриархальных семей. Кончив торг, они оставались на площади, толкуя о чём придётся. Важные дела предварительно обсуждались в совете городских старшин, без чего народная сходка считалась мятежом. Но решения старцев и знати не были обязательными для веча, хотя в подавляющем большинстве случаев вече одобряло приговор совещательного собрания.

За выполнением постановлений веча следили очень строго, жестоко карая несогласных. Германский хронист начала XI века Титмар Мерзебургский сообщает о лютичах, что, «единодушным советом обсуждая все необходимое по своему усмотрению, они соглашаются все в решении дел. Если же кто из находящихся в одной с ними провинции не согласен с общим собранием в решении дела, то его бьют палками; а если он противоречит публично, то или все своё имущество теряет от пожара и грабительства, или в присутствии всех, смотря по значению своему, платит известное количество денег».

В Русской земле решение «столичного» городского веча также обычно безоговорочно поддерживалось «землей»: «…на что же старейшии [города] сдумают, на том же пригороды [сельские округа и „меньшие“ города] стануть» — таким утверждением завершается известный фрагмент Лаврентьевской летописи о деятельности древнерусского веча.

Киевское людие было связано с князем только добровольными обязательствами. «Кыяне» видели в княжеской власти олицетворение своих собственных интересов, участвовали в её формировании и оказывали на неё прямое влияние. Претензии князя на общественное доверие к его властным прерогативам и согласие на это со стороны общества (города, «земли») закреплялись в ряде публичных процедур, которыми сопровождался обряд вокняжения. Над князем совершался некий чин венчания («глава их [славян] коронуется», — сообщает арабский историк конца IX — начала X века Ибн Русте) и посажения на «отний и дедний» стол, дававший право на титул великого князя. В свою очередь, князь обещал вечу и старцам градским судить и рядить по правде. Далее следовала церемония «прославления» князя народом, призванная выразить единодушное одобрение и ликование по случаю избрания нового владыки и продемонстрировать отсутствие каких бы то ни было сомнений в законности происходящего. Празднество завершалось раздачей даров людям и всенародным пиршеством. Княжеская щедрость символизировала благоволение богов к самому князю и служила залогом процветания всей «земли» и каждого из подданных. На этом этапе общественного развития самовластная и вечевая природы публичной власти ещё гармонично сочетались.

Князь имел также обыкновение советоваться со старцами градскими по важным вопросам. Хрестоматийным примером является летописное «думание» князя Владимира Святославича с «людьми» и «старцами» о земских и военных делах, о суде и проч.

Итак, князь, державшийся несколько в стороне от идущей своим чередом городской жизни, тем не менее не порывал своей связи с городом (а через него со всей «землёй»). Напротив, связь эта была крепкая и обоюдная. Обычай не допускал и мысли о самодостаточности какой-либо ипостаси властной триады древнерусского общества — князя, веча, старцев градских.
В целом же во взаимоотношениях города и князя не было заметно решительного преобладания «монархического» или «республиканско-демократического» начал. Властные отношения в Русской земле предполагали органичное единство двух источников политической власти — князя и общинного самоуправления (веча и старцев градских), которые не могли ни заменить, ни устранить один другого и потому существовали и развивались в непрерывном диалоге друг с другом. Нарушить его могла только случайность: личные амбиции, внешняя угроза, мятеж и т. д. Древнерусская политическая мысль стремилась всячески поддержать и сохранить равновесие между князем и обществом. В XI столетии мудрый Боян скажет: тяжело голове без плеч, худо и телу без головы.

Княжеское общество. Дружина.
Княжеская власть была представлена не одной только личностью князя, но и его ближайшим окружением. Княжие служилые люди составляли замкнутое военизированное общество, делившееся на собственно военный класс — дружину и хозяйственную прислугу.

Княжеская дружина была иерархическим сообществом. Наряду с дружиной вообще, летописи знают старейшую и молодшую дружины. В Х веке к старейшей дружине на Руси относили гридей, к младшей — отроков.
Гридь — общеславянский термин; грида значит «громада, сборище, толпа», то есть та же «дружина». Гриди были воинами и княжескими телохранителями, которые обыкновенно несли службу в особом помещении перед княжескими покоями — гриднице (она же была местом, где проходили приёмы и пиры). Их набирали из храбрейших воинов, удальцов, избравших войну своим ремеслом.

Высшим дружинным званием был чин воеводы. Воевода являлся ближайшим помощником князя, военным и административным распорядителем. По словам арабского путешественника начала Х века Ибн Фадлана, у «царя русов» есть «заместитель, который командует войсками, нападает на врагов и замещает его у его подданных». Возможно, звание воеводы распространялось и на посадников, сидевших в городах и крепостях.

Молодшие дружинники назывались отроками. Хотя они также считались боевыми членами дружины, главная их обязанность состояла в обслуживании личных нужд князя, исполнении различных его поручений. Русская Правда отмечает княжого отрока в одном ряду с поваром и конюхом. Кажется, по своему положению отроки приближались к челяди, рабам, хотя и привилегированным, освобождённым от черной работы по хозяйству. О любимом отроке князя Бориса известно, что он был родом угрин, венгр («сын угреск»). Допуская известную условность, можно сказать, что эти подростки были при князе кем-то вроде пажей и янычар одновременно. Взрослея, они становились полноценными членами молодшей дружины, воинами.

Князь и его дружина состояли в отношениях взаимной несвободы и ответственности, которые определялись понятием дружинной чести. Древнейшее значение общеславянского слова чьсть — «понимание». Поступить честно, таким образом, значило быть понятым другими членами группы, удостоиться уважения с их стороны за соблюдение принятой в этом обществе моральной нормы.

Отношения групповой чести в общем отрицают свободное проявление человеческой личности, целиком порабощают её общественным установлениям и предрассудкам (по случаю можно вспомнить лермонтовское: «Погиб поэт, невольник чести…»). Однако же они резко ограничивают сферу произвола в группе. В понятии дружинной чести мы встречаем первые смутные представления наших предков о человеческом достоинстве и свободе.
Кодекс дружинной чести сплачивал князя и дружину в единый организм. Дружинное общество мыслилось как боевое братство, что отразилось в самом слове дружина, производном от слова друг.

Духом товарищества был пронизан весь дружинный быт. Важнейшие вопросы — например, продолжать войну или нет — решались князем в совете с дружиной. Иначе князь мог услышать такие слова, какие довелось выслушать Владимиру Мстиславичу, задумавшему выступить в поход, не спросив мнения своих дружинников: «И рекоша ему дружина: без нас еси, княже, замыслил, а не едем по тобе».

Вообще взаимоотношения князя и дружины предполагали высокий уровень идеализма. Дружинники жили и умирали, «ища князю славы, а себе чести», как сказано в «Слове о полку Игореве». Смерть на поле боя с оружием в руках была для них предпочтительнее бесславной жизни и в особенности — плену, который приравнивался к рабскому состоянию. «Ляжем костьми тут, ибо мертвые срама не имуть», — напоминал Святослав Игоревич дружине этот нравственный императив Х в. А в «Слове о полку Игореве» князь Игорь Святославич, увидев во время похода неблагоприятное небесное знамение, все же обратился к своему войску: «Братие и дружина! Лучше бы убитым быти, неже полонену быти». В древнерусском языке даже не было глаголов со значением «сдаться в плен».

Корыстолюбию не было места в дружинном кодексе чести. И всё же вопрос материального вознаграждения за службу имел чрезвычайно важное значение. После храбрости важнейшей доблестью дружинника была верность, князя — щедрость. Обе были тесно взаимосвязаны. Не то чтобы верность покупалась, — нет, но она требовала, чтобы её чтили посредством материального воздаяния, которое, таким образом, выступало в качестве её вещественного олицетворения, мерила.

В основе подобного взгляда на материальные ценности лежало особое отношение людей той эпохи к собственности вообще, которое можно назвать магическим или мифологическим. Драгоценности, деньги, имущество — словом, богатство как таковое не имело собственно экономического значения. Человек был связан с предметом владения не юридически, то есть не через право неограниченного обладания и свободного распоряжения. Вещь была как бы продолжением личности владельца, поэтому «ценность имел не сам по себе предмет, передававшийся из рук в руки, её имели те лица, в обладании которых он оказывался, и самый акт передачи ими имущества». Переданная в чужие руки собственность в большинстве случаев оказывалась не платой за те или иные услуги, а даром, скрепляющим личные взаимоотношения дарителя и принимающего дар. В древнерусском языке операции с собственностью и описываются преимущественно через два наиболее обширных блока глаголов: в один входят глаголы со значением «дать, дарить», в другой — со значением «брать, получать».

Отчуждение и использование имущества в рамках системы дарений не могло быть рациональным в экономическом смысле. Но люди того времени и не стремились к этому. Одаряя и принимая дары, они вступали в служебно-иерархические отношения друг с другом, которые были прежде всего отношениями личной, а не экономической зависимости. Власть над людьми была важнее власти над их имуществом. Даритель делился с получателем дара долей своего социального престижа. Безвозмездное принятие дара обязывало к ответной реакции — благодарности, которая выражалась в признании социального старшинства дарителя и, следовательно, в необходимости чтить его и оказывать ему служебные услуги; сохранить независимость можно было либо обменявшись равноценными подарками, либо возвратив подаренное. В варварских обществах подобный взгляд на подарки был повсеместным. Североамериканские индейцы стремились во что бы то ни стало задарить (так сказать, «передарить») своих соперников, даже если эти дарения полностью истощали запасы племени. Зато честь и свобода соперников в этом случае подвергались такому уничижению, которое делало их неопасными. Принятие дара от могущественного конунга и последующая служба ему — постоянный мотив многих скандинавских саг.

Таким образом, между дарителем и одарённым возникали нерасторжимые узы взаимных привязанностей и обязательств. Господин обязан был тратить своё имение — только так он мог прослыть могущественным, удачливым, богатым («причастным богу», «наделителем благами», согласно древней этимологии этого слова). Щедрость, нерациональное расточение имущества были предметом всеобщего восхищения и прославления: «Яко же невод не удержит воды, но набирает множество рыб, тако и ты, князь наш, не держишь богатства, но раздаёшь мужем сильным и совокупляешь храбрыя» (Даниил Заточник, XII в.). Служение такому человеку, холопство у него было не только не зазорным, но и желанным. Холопства (службы) домогались, ибо оно сулило приобщение к удаче и счастью господина. Через полученные от него дары на голову холопа изливалось благоволение богов.
Осыпая милостями свою дружину, князь тем самым накрепко привязывал её к себе. Надо заметить, однако, что князь, кажется, и не считался единоличным собственником и свободным распорядителем даней и прочей военной добычи. Видимо, до тех пор, пока дань получали под угрозой применения силы, князь не мог считаться её полноправным владельцем. Он лишь делил совместную собственность между совладельцами, то есть между дружинниками. И князья всегда воспринимали желания дружины близко к сердцу. Когда дружина князя Владимира пожелала заменить деревянные ложки серебряными, Красное Солнышко поспешил исполнить эту разорительную для него прихоть, рассудив, что «сребром и златом не найду дружины, а с дружиною добуду сребро и злато, как дед мой и отец мой доискался дружиною злата и сребра».


Вместе с тем, подчеркну ещё раз, княжеские дары были лишены собственно экономического содержания. Чаще всего дружинники становились обладателями предметов бытового и военного обихода — добротного и дорогого платья, мечей, золотых гривен, наручных и нашейных браслетов, колец и т. п. Всем этим можно было щеголять, но это богатство не годилось для использования в производительных целях. Драгоценные металлы ещё не сделались обменным эквивалентом, поэтому даже монеты имели ценность в глазах людей древней Руси прежде всего как украшения — из них делали мониста, подвески и т. д. Превращению драгоценных металлов во всеобщий денежный эквивалент в немалой степени мешала свойственная язычеству сакрализация сокровища, наделение его магическими свойствами.

По языческим представлениям в золоте и серебре как бы материализовались счастье и благополучие человека. Поэтому, если князю, «богатому» благоденствием и успехом, прилично было расточать сокровища, посредством их оделяя толикой счастья своих холопов, то последние по той же самой логике стремились во что бы то ни стало сохранить княжеские дары при себе, для чего в ином случае их навсегда укрывали от людских глаз в земле и различных тайниках (самый корень слова сокровище вполне ясно указывает на это). Накопленные в течение жизни сокровища должны были помимо прочего обеспечить и счастливое загробное существование. Мысль о том, что полученные в дар драгоценности можно употребить на покупку другого имущества, показалась бы русским людям Х в. дикой, если не кощунственной. Владимир Мономах в своём «Поучении» обличал это отнюдь не исчезнувшее языческое обожествление золота и серебра, желание превратить их в сокровище, клад, магический залог личного благополучия: «…и в землю не хороните, то есть великий грех». А проповедник XI в., автор слова на святую Четыредесятницу, среди укрываемых в землю вещей и предметов, наряду с золотом и серебром, называет «куны и порты», то есть меха и дорогую одежду.

Роль обязательных и обязывающих даров и вместе с тем своеобразного жалованья выполняли также пиры (братчины), которые князь задавал своей дружине. Не слишком преувеличивая, можно сказать, что, когда дружинники не воевали, они охотились, пировали или просто бездельничали:

В стольном в городе во Киеве,
У славнова сударь-князя у Владимера
Три года Добрынюшка стольничал,
А три года Никитич приворотничал,
Он стольничал, чашничал девять лет,
На десятый год погулять захотел
По стольному городу по Киеву*.

* Ср. показание Тацита о германских дружинниках: «Время, свободное от войны, они проводят отчасти на охоте, а больше в праздности, еде и сне».

Наконец, часть своего содержания дружинники получали с ведома князя непосредственно от населения, и часть эта нередко бывала не меньше той, которая поступала к ним через прямые княжеские выдачи. Князь позволял воеводе и гридям, назначенным городскими посадниками, пользоваться долей собираемых от его имени даней. Другие гриди вместе с отряжёнными им в помощь отроками кормились от сбора дани и судебных дел, получая съестные припасы от местных общин и известный процент от взысканных судебных пошлин и штрафов.

Исправление дружинниками должностей воевод и посадников, их поездки по стране в качестве представителей княжеской власти способствовали «вживлению» русской дружины в восточнославянское общество, её постепенному сближению с туземным населением. С середины Х в. дружина киевского князя начала превращаться в привилегированное сословие, которое было одновременно «правительством» и поставщиком управленческих кадров.

Исключительное положение дружинной корпорации в древней Руси ставило её в особые отношения с остальным обществом. Сохраняя и воспроизводя внутри себя традиционные связи и общественную структуру родоплеменного строя, дружина в то же время постепенно преобразовывала сложившийся общественный порядок. Выражаясь точнее, она вызывала к жизни чувства и мысли, этому порядку не свойственные. Дружинное братство, спаянное кодексом корпоративной чести и проникнутое сознанием своей принадлежности к правящему слою, вынашивало в себе зародыши новых начал и новых идей, которые вкладывали в понятие «Русская земля» нравственное и державное содержание. В Х веке племенная область Русская земля начала осмысливаться в дружинной среде как государственная территория и как отечество — земля отцов и дедов, с которой человек связан кровью, культурой, любовью и памятью. Бродячая русь прочно пустила корни в восточнославянскую почву. Это новое чувство укоренённости нашло своё выражение в горячем желании «утереть пот за землю Русскую», «пострадать» (потрудиться) во славу её.