Анна Ахматова через призму одного стихотворения

Пишут ли поэты наших дней стихи, посвящённые своим собратьям по перу? Да, бывает. Но, как правило, это стихи «на случай» - к юбилею или другому событию, часто шутливые посвящения в духе пародий. Но вот чтобы один большой поэт современности посвятил стихи  другому поэту, живущему с ним в это же самое время – так, как это делал, например, Пушкин… Сразу и не припомню подобного поэтического прецедента. Впрочем, одно такое стихотворение я помню хорошо. Называлось оно  «Пою тебе, моя ровесница», а написано было поэтессой Валерией Салтановой для  легендарной женщины Лулы Жумалаевой, чеченской писательнице, поэту  и публицисту, основателю и главному редактору журнала «Нана» в городе Грозном.  Стихотворение врезалось мне  в память не  только своей высокой художественностью, но и редкой способностью одной поэтессы искренне и по достоинству оценить личность, талант  и заслуги другой поэтессы ещё при  жизни последней, сказав о своей героине:   «Хранит зерно любая житница,/ Но Слово ты хранишь одна». Считаю однако, что упомянутый случай,   скорее, исключение из правила  вспоминать добрым поэтическим словом  коллег по писательскому цеху лишь после их ухода.

А вот для литературной традиции 18 и 19 веков писать посвящения собратьям по перу было чрезвычайно  характерно. Наряду с этим,   существовала мода на небольшие лирические стихотворения, содержащие комплимент или лестную характеристику лица, которому они были адресованы.  К такому жанру салонной или альбомной поэзии относится, например, МАДРИГАЛ. Именно мадригалом назвала Анна Ахматова стихотворение, написанное для неё и о ней Александром Блоком и о котором   пойдёт здесь  речь.  А вот и оно.

«Красота страшна» — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах.

«Красота проста» — Вам скажут, —
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан — на полу.

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Почему я решила вспомнить об этом хорошо известном стихотворении? Прежде всего,  потому  что создатель стихотворения и его адресат – знаковые фигуры на поэтическом поле серебряного века.  А, стало быть, можно предположить, что в отличие от большинства элегических посвящений поэтов поэтам,  стихотворение, о котором идёт речь,  может таить в себе «подводные течения», когда  информативная составляющая текста глубоко запрятана в поэтическом.  А самое главное, что вопреки (или благодаря?) этому,   в  нём можно будет обнаружить нечто такое, что, порой не отыщется в самых подробных мемуарах, воспоминаниях друзей и современников.  Но для этого читателю понадобится большая работа души и мысли, которая непременно будет вознаграждена открытием целой бездны невероятно удивительных знаний, и, в первую очередь, о героине стихотворения,  о  её творческой  и человеческой судьбе. 

 Но, скажете вы, сама Анна Ахматова назвала посвящение  мадригалом, и, стало быть, воспринимать стихотворение всерьёз, да ещё и выискивать глубинные  смыслы едва ли стоит. Чтобы отбросить эту формальную сторону вопроса,  предлагаю вспомнить историю появления у Ахматовой рассматриваемого посвящения. Для этого всего лишь надо обратиться к «Воспоминаниям» поэтессы.  Она пишет: «…В одно из последних воскресений тринадцатого года (16 декабря)  я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: "Ахматовой - Блок". А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: "Красота страшна, вам скажут...". У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня».  (Здесь имеется в виду, что в описываемый период времени Блок был поглощён чувством к Любови Дельмас, прославленной исполнительнице роли Кармен,  и даже посвятил ей цикл стихотворений «Кармен»).

Далее Ахматова замечает: «Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила… Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошёл и спросил меня: «А где испанская шаль?». Это последние слова, которые я слышала от него».
Отмеченные нюансы, связанные с шалью и розой – частыми атрибутами  салонной поэзии – по-видимому, и явились причиной, по которой поэтесса с лёгкой иронией назвала посвящение Блока мадригалом.
Однако для жанра такого рода  стихотворение «Красота страшна…» уж слишком уникально  как по форме, так и по содержанию. К тому же существуют опубликованные черновики этого «мадригала», которые свидетельствуют о серьёзной над ним работе поэта.   Едва ли поэтесса «нагрянула» к нему без предупреждения. О её приходе он, наверняка, знал заранее, вот и  готовил свой «экспромт» с тщательностью, соответствующей личности и таланту женщины, которой его посвящал.
У поэта, по выражению одного из основоположников эстетики  английского романтизма и удивительного поэта Уильяма Вордсворта, есть «третий глаз»,  благодаря которому,  он  видит и открывает нечто, что простым, непоэтическим, языком и выразить-то  невозможно. А нам, читателям, остаётся только чувствовать поэта, довериться ему и   следовать за ним  в ожидании всё новых и новых удивлений.  Попробуем же, словно ключом, стихотворением «Красота страшна…» открыть лишь некоторые, но  всегда ценные  и интересные для нас  стороны жизни, творчества  и личности Анны Ахматовой. Но при этом не обойтись нам, как отмечалось ранее, без работы  души и мысли.

Начнём с того, что анализируемое стихотворение имеет специфическую внутреннюю организацию. То, что она не проста, заметно даже человеку, не разбирающемуся в тонкостях поэтики. И здесь, прежде всего, важно увидеть,  как  в стихотворении   за каскадом ярких и броских эстетических элементов  высвечивается его сюжетная линия. И вот уже оказывается, что  Блок,  подобно виртуозному переводчику, «перевёл»  на художественный язык какие-то жизненные ситуации лирической героини, её реакцию на них, отношение с внешним миром, поведенческие нюансы, раскрывающие её сложный и противоречивый  внутренний образ.

 Чтобы этот «перевод» стал для нас максимально прозрачным, обратимся к построению стихотворения, в центре которого обнаруживается  своеобразный диалог между авторским «я» и лирической героиней. Своеобразный – потому что говорить об авторском «я» здесь можно лишь условно. Поэт обращается к героине  в образе безликого  третьего лица  от собирательного «имени» каких-то личностей -  то ли  сторонних наблюдателей, неплохо осведомлённых о жизни героини и, возможно, осуждающих её,  то ли доброжелателей-увещевателей, имеющих свою точку зрения на происходящее с ней и вокруг неё. И  здесь очень важна роль вводящего речь  и параллельно повторяющегося неопределённо-личного оборота «Вам скажут»:

«Красота страшна» — Вам скажут, —
………………………………………….
«Красота проста» — Вам скажут, —

Эта бытовая словесная формула «Вам скажут» подсознательно вызывает у  читателя вопросы: Кто скажет? Кто эти люди? Почему они ей говорят об этом?   И не сам ли поэт  скрывается за ними?   Также возникает смутное понимание того, что вокруг героини (а мы, вполне обоснованно,  отождествляем её с Анной Ахматовой) могли быть разговоры, восхищение или  осуждение  – то есть существовали  какие-то «ОНИ», какая-то молва или официальное мнение,  которые так или иначе могли влиять на её жизнь.  И, зная судьбу Анны Ахматовой, можно лишь удивляться, как в такой вот, казалось бы,   незначительной детали в стихотворении, скрывается столь значимый подтекст. А, может, пророческое предвидение Блоком судьбы тогда ещё  молодой, но уже замеченной,  поэтессы.
Линия условного авторского «я», с формулой   «Вам скажут» представлена в двух строфах из четырёх, построенных на  развёрнутом  антонимическом параллелизме, ядром которого становятся словосочетания   «Красота страшна» /«Красота проста».   

Декодировать глубоко запрятанную ключевую информацию, которую несут  эти лаконичные и  противоположные по смыслу изречения, призваны раскрыть два образа-штампа -  испанская/пёстрая шаль и красный розан. Сказав «образы-штампы», я должна была бы тем самым лишь подтвердить, что они – дань увлечения    Блоком испанской темой, о чём говорила сама Анна Ахматова.
Однако мне кажется, что используя в своём посвящении эти яркие и  почти сценические   атрибуты женского наряда, поэт мог с успехом отождествлять их с  образом Ахматовой  даже безотносительно к личности испанской героини.   Разве не стали парижская чёлка и шаль уже тогда неотъемлемой частью её  образа? Такой мы видим её  на фотографиях и  на портрете Делла-Вос-Кардовской.  А тот знаменитый портрет Натана Альтмана, написанный  в 1914,  на котором она изображена в синем платье с жёлтой шалью?  Разве  не эпизод  в кабаре «Бродячая собака» в 2014 году, когда Анна  Ахматова, с   небрежно накинутой на плечи  шалью, стоя вполоборота, читала со сцены свои стихи,   настолько впечатлил  бывшего там Мандельштама, что он написал вот эти строки?:

…Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос — горький хмель —
Души расковывает недра:
Так — негодующая Федра —
Стояла некогда Рашель.

И вот тут-то,  обратите внимание!,  у Мандельштам, в отличие от Блока, сравнение Ахматовой с древнегреческой героиней Федрой и  знаменитой тогда французской актрисой Рашель лежит на поверхности – этим он почти бесхитростно «выложил» о своей героине всю «информацию», которая не нуждается в каком бы то ни было декодировании.
Но не могу удержаться, чтобы не  продолжить увлекательную тему  о любви Ахматовой к шалям, к которой подтолкнуло нас стихотворение Блока,  и о влиянии этого романтического атрибута женской одежды на  поэтический образ поэтессы.  В записных книжках у Анны Ахматовой  есть фраза: «Марина подарила мне СИНЮЮ, шёлковую шаль, которой я  прикрывала моё тогдашнее рубище». Лидия  Чуковская в своих воспоминаниях об Анне Андреевне упоминает «ЛАЗУРНУЮ шаль». Возможно, эта шаль и была той самой, подаренной Мариной Цветаевой.  И, как пишет Лидия Чуковская, эта шаль была на Ахматовой на вечере памяти Блока в 1921 году.

Да, шаль с завидным постоянством появляется в стихах и прозе, связанных с Ахматовой.  И вот уже поэтизированная  ахматовская шаль -   в стихотворении Цветаевой.  Но вот незадача, эта уже совсем другая  шаль – ТУРЕЦКАЯ

…Узкий, нерусский стан —
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия…
А тут ещё, перечитывая одну из моих любимых книг «Пленник времени: годы с Пастернаком» Ольги Ивинской, натыкаюсь на следующее: «Из соседней комнаты в своей ЛЕГЕНДАРНОЙ БЕЛОЙ шали выплыла Анна Ахматова.  Поёживаясь, она плотнее укуталась в неё и села на стул, специально поставленный для неё в центре комнаты (с.205)».
И уже не важно, какого цвета, испанскую ли, турецкую ли шаль имела в виду сама Ахматова, которая напишет в «Поэме без героя»:
«…Войду сама я,
Шаль  ВОСПЕТУЮ не снимая,
И, как будто припомнив что-то,
Повернувшись  вполоборота...»

Важно, что «шаль Ахматовой» стала причиной появления  в русской поэзии прекрасных стихов об удивительной женщине с нелёгкой судьбой. А для Блока – поэтической находкой, позволившей преподнести читателю носительницу этой шали и судьбы совершенно оригинальным образом,  раскрыть её то сильной в своей красоте, то хрупкой   в столкновении с жестоким миром, в котором «жизнь страшна». 
Штампы перестают быть штампами, и шаль и красный розан уже не внешние испанизированные атрибуты одежды  – это  олицетворение парадоксальной истины о красоте, как страшной силе, которой искусно владеет героиня.

«Красота страшна» — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах…

Одна лишь деталь «ВЫ НАКИНЕТЕ ЛЕНИВО…» не оставляет и доли сомнения в том, что  роль уверенной в исключительности своей внешности женщины, была для героини привычной и осознанной.  И здесь, так кстати,  память услужливо подсказывает слова из воспоминаний художника Юрия Анненкова, автора нескольких портретов молодой Ахматовой  о её облике: «Анна Ахматова, застенчивая и элегантно-небрежная красавица, со своей „незавитой челкой“, прикрывавшей лоб, и с редкостной грацией полу-движений и полу-жестов…..». Таковой он увидел свою юную модель, читавшую стихи всё в той же  «Бродячей собаке».

Другие отмечали в Ахматовой особую величавость и даже царственность манер.  Где-то прочитала, что её сын как-то раз, якобы, сказал ей при друзьях: «Мама, не королевствуй!».
Но вот ОНИ говорят героине уже совсем другое о красоте – «красота проста», явно пряча за этим утверждением, какие-то известные им факты о жизни прекрасной обладательницы броской/«пёстрой»  шали и розана. Вспомним и мы, что  в  1912 году у Анны Ахматовой  родился сын,  который на момент упомянутой встречи поэтессы с Блоком,  был ещё совсем крошечным.  И та, что только что ЛЕНИВО накидывала на плечи шаль, как атрибут уверенной в себе прелестницы,  НЕУМЕЛО укрывает ей ребёнка, Да и розан уже перестаёт быть символом  красоты и величия – он на полу.
 «Красота проста» — Вам скажут, —
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан — на полу…

По мнению Ю.М. Лотмана, в этом действии героини, неумело укрывающей ребёнка шалью, следует распознать добавочное значение, указывающее  на придание её образу черт Мадонны (Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. 2011, с.213).
 По-видимому, нам стоит в этом случае вспомнить полотна с изображением Мадонны, с прижавшимся к ней младенцем под одной с матерью накидкой, покрывающей её голову и плечи. В этом сравнении видится, таким образом, чистота и материнство.
Посмею высказать своё видение поведения героини, которая  в этой строфе действительно показана Блоком  простой и неумелой юной матерью. Представьте: ребёнок неожиданно заснул – в своей ли кроватке, на диване ли –  в любом месте, где сморил  его сон, и вы снимаете с себя шаль (не шарф, не накидку, не палантин), возможно, ту самую, легендарную белую, и укрываете ею малыша, старательно подтыкая её со всех сторон, чтобы он не озяб.
Вот таким рисуется мне блоковский образ Анны Ахматовой, совершающей простые и знакомые многим русским (не итальянским) матерям  действия. Когда «красота проста». И неважно, кто вы – крестьянка, актриса или поэтесса.

Третья строфа  - промежуточная между «партией» автора в диалоге и  речью самой героини. Здесь в описательной форме представлен словесный портрет-реакция  героини на  «Вам скажут». И, если до этого мы воспринимали её глазами автора через символы, имеющие добавочные значения, требующие раскрытия,  то теперь мы, наконец-то, подходим к кульминации интриги: принимает ли героиня всё о ней сказанное, согласна или же готова возразить?   
Значение этой строфы для развития интриги и собственно сюжета велико – в ней прямая поведенческая реакция героини на сентенции автора, обращавшегося к героине  в образе безликого  третьего лица.

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

Ни в каких воспоминаниях, связанных с этим посвящением, сама  Анна Ахматова не комментировала слова «рассеянно внимая», «задумаетесь грустно», «твердите про себя». Но согласитесь: перечисленные словосочетания  не только раскрывают внутренний мир   героини, но и рисуют целостный психотип женщины: рефлексирующей, привыкшей прислушиваться к своему внутреннему голосу, доверяя, возможно,  лишь себе самой, вынужденной во все времена  брать на себя непростые решения, и, наконец, знающей истинную цену жизни и свою цену.

 Подтверждение этому находим в последней строфе, в которой звучит  прямая речь героини, а если точнее, её внутренний монолог, вводимый последней строчкой  предыдущего четверостишья: «И твердите про себя»: 

«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Композиционно и лексически итоговая строфа содержит возврат к первым строфам, образуя «кольцо». Однако в них не механический повтор ключевых утверждений и слов, открывающих стихотворение – в них их отрицание, опровержение, высказываемое героиней. Создаётся впечатление, что героиня жонглирует словами  «страшна» и «проста», используя их в новых комбинациях и наполняя новым, порой противоположным,  смыслом. Акценты перемещаются: от  абстрактного понятия «красота», лишь подразумевавшей героиню,    непосредственно  к её «я»-личности, которая  «не так страшна, чтоб просто убивать» и не знать   «как жизнь «страшна».  Появившиеся в знакомом по первым строфам контексте новые слова «жизнь» и «убивать» придают монологу героини очевидный оттенок трагичности. Перед нами Анна Ахматова, какой она видит себя, какой её чувствует Блок  – в схватке с жизнью.
Блок на момент написания  посвящения Ахматовой  не знал многого  из того, что произойдёт в жизни поэтессы. Уйдя из жизни в 1921 году, он тем более,  не мог знать о тяготах, выпавших на её долю и долю всей страны в годы Великой отечественной войны. Он не прочтёт её поэму «Реквием», её «Мужество».

Однако, подобно Марине Цветаевой, которая, уже после знакомства с первым сборником  стихов Анны Ахматовой  угадала, что судьба выписала им, таким разным, одну подорожную: «И одна в пустоте острожной/ Подорожная нам дана…», Блок с удивительной пророческой интуицией предвидел, что в судьбе Анны Ахматовой не может быть тихой, размеренной жизни. Поэтому, не удивительно ли, что, в маленьком и простом на первый взгляд посвящении поэтессе, он  сумел вложить  в уста своей героини слова, которые, по сути, определяют характер долгой жизни Анны Ахматовой, наполненной историческими  катаклизмами,  гонениями, семейными трагедиями, переосмыслением происходящего в стране: «…НЕ ТАК ПРОСТА Я,/ЧТОБ НЕ ЗНАТЬ, КАК ЖИЗНЬ СТРАШНА».
   
И, возвращаясь к феномену написания  одним большим поэтом стихов, посвящённых   другому поэту, живущему с ним в это же самое время, хочу предположить, что каждый такой случай  заслуживает изучения – ведь это возможность узнать что-то особое и об авторе и о том, кому адресовано посвящение, в каком бы жанре оно не создавалось. А уж каким пытливым должен быть читатель подобных стихов!  И пусть, прочитав последнюю строфу блоковского «Красота страшна…», вы не станете прощаться  с ним, потому что начнёте поиск расшифровки  загадочных строк, обратившись  к биографии поэтессы, к её стихам.   И вот вы уже узнаёте, что,   когда в первые годы революции многие из знакомых Ахматовой, среди которых были и  творческие люди, покинули страну,  она осталась с  Россией -  пусть непонятной и разорённой,  но навсегда единственной Родиной:

«…Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам….».

И это,  несмотря на множество драматических моментов в биографии поэтессы, пережитых в ходе становления советской власти: арест и расстрел мужа, поэта Николая Гумилёва в 1921 году, арест и сибирская ссылка сына Льва Николаевича Гумилёва, арест третьего мужа Николая Пунина и многие другие удары судьбы.
Узнаёте, что,  находясь в эвакуации в Ташкенте в 1941 году, Анна Ахматова начала работать над поэтическим циклом «Ветер войны», в который впоследствии вошло стихотворение «Мужество», передавшее острое  ощущение Ахматовой, как поэта и гражданина, единения с  русским народом, необходимости вдохновлять людей на  мужество и самоотверженность в  критический для истории страны период, когда под угрозой  уничтожения было само «великое русское слово» - русский культурно-языковой код.

Мы знаем, что ныне лежит на весах
 И что совершается ныне.
 Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми ле
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки.

И это лишь некоторые моменты жизни, творчества  и личности Анны Ахматовой, которые, словно ключом, я попытались приоткрыть через призму стихотворения Александра Блока, посвящённого ей. Дальше каждый может продолжить этот маршрут самостоятельно, совершая новые открытия.

А я, дописывая последние  предложения моего эссе, вновь и вновь проговариваю в уме печальные и пророческие слова, которые вложил великий поэт в уста великой поэтессы. И кажется мне, что это она говорит их – оттуда, издалёка:

«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

И не менее пророчески в связи с этим звучат слова самой Анна Ахматовой:

«…Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово…»
(Вкусили смерть свидетели Христовы, 1945)