Пушкин Онегин Фауст

У Вячеслава Иванова в Двух маяках (Пушкина):
В том же 1828-м году, когда предстал поэту этот образ высокого посвящения, а работа над романом продвинулась до изображения поединка, он набрасывает сцену между Фаустом и Мефистофелем.
Этот Фауст - как бы другой список с идеального лица, вызванного гением Гете, и мы находим в его чертах новое выражение. Искатель жизни, достойной этого имени, мучим, как и Евгений, скукой; а его ненавистный спутник, с палаческою изощренностью, утешает его доказательствами, что скука есть основное содержание и весь смысл бытия.
Любопытно, что при этом Мефистофель заявляет себя "психологом" и рекомендует эту "науку" особливому вниманию своего многоученого собеседника: можно было бы подумать, что Пушкин предчувствовал новейшие заслуги двусмысленной и опасной дисциплины перед ее дальновидным ценителем.

***
Какое внимательное  редкостное прочтение  …
Пушкин подошел к тому, что Онегин у него должен убить Ленского "просто от скуки и хандры" (так  оценил этот разворот сюжета Достоевский)

И в этот момент он пишет сцену из  Фауста:

- Мне скучно, бес

Пушкину потребовались два персонажа фаустианы, чтобы убить Поэта (пусть и архаичного - элегика). Но именно такого и надо символически убить = убрать со сцены, ибо Пушкин уже высмеял архаику вдоволь

И далее у Иванова:

Скука, как общий закон живущего, означает общее летаргическое забвение смысла жизни, паралич духа и растление плоти. Из этого гниения встают ядовитыми произрастаниями грехи
Итак, уже не оказывается ли Пушкин, по мере того как в нем растут ужас греха и сознание запредельной тайны, в конечном итоге моралистом, метафизиком, мистиком?
Не почитает ли он, вместе с Евгением, слушающим шеллингианца Ленского, праздным занятием "ломать голову над загадкою жизни" и "чудеса подозревать"?
И однако, как жутко-чудесно было все то, что творилось потом с самим Онегиным, от появления "окровавленной тени", которая гонит его из деревни в бесцельное странствие, до его странного появления в петербургских гостиных, где все сторонятся от него, как от одержимого какою-то темною силой, и до загадочных состояний его, уже безумно влюбленного в Татьяну, в затворе его комнаты, когда говорят с ним голоса его подсознательной памяти, "тайные преданья сердечной темной старины"!

Пушкин не был моралистом

Пушкин, столько раз и так страстно влюбленный, не имел в жизни опыта истинной большой любви. Постоянное разочарование обостряло в нем чувствование зла. Разумение "ничтожности" жизни, от которой отрада убегать в приюты вдохновения, доказывало существенность иной, спасенной жизни.