Падение Романовых - заговоры и революция

ПАДЕНИЕ РОМАНОВЫХ – ЗАГОВОРЫ  И  РЕВОЛЮЦИЯ

Часть I. В поисках козла отпущения
          Низкие истины и удобные мифы 
          Семейное самодержавие
         «Трансцендентальная» чехарда
          Новый фаворит
         «Штурмовой сигнал» Милюкова
          Разговоры и заговоры
Часть II. Революций не устраивают – они происходят сами 
          За фабричной заставой
          Наблюдательные барышни и непослушные ткачихи               
          Петроградский уикенд
          Переломный понедельник
          Правительство появляется в полночь   
Часть III. Хроника бессонных ночей
          Одиссея полковника Кутепова   
           Революционная суматоха 
           Офицерство и революция   
           Образование Временного правительства
           Самая длинная ночь 
           Падение монархии   


На приёме в начале войны Николай II объяснял британскому генералу, что его подданные полностью отличаются и от европейцев, и от американцев: «Чувство воображения русских, их сильная религиозная вера, их привычки и обычаи сделали царскую власть необходимостью, и он полагал, что это надолго». К сожалению, от царского внимания ускользнула одна черта русского народа: в среднем раз в сто лет у него кончается терпение, и тогда ни «чувство воображения», ни «сильная религиозная вера» не препятствуют общенародному бунту. Тогда появляются Разин, Пугачёв, Ленин, Ельцин, и страна одним махом расплачивается за выкрутасы нескольких поколений самодержцев. 

               
                Часть I. В поисках козла отпущения 

                Какой болезнью я не одержим,
                Повинен в ней сегодняшний режим. 
                Л. Филатов «О любви к трём апельсинам»

                Низкие истины и удобные мифы 

Война давалась России тяжелее, чем Франции или Германии. Объяснялось это не только технической отсталостью, сколько допотопным состоянием крестьянских масс, составлявших большую часть населения. Военный историк Б. Х. Лиддел-Гарт видел преимущества России «в физических качествах людского состава», а слабости – «в низком умственном уровне и моральной неустойчивости войск… солдатам и унтер-офицерам не хватало сметки и личной инициативы», хотя «мужество и выносливость русских были изумительны». Народное отношение к войне (и к жизни вообще) проявлялось, к примеру, в том, что новобранцы, получив обмундирование, продавали его, чтобы на месте назначения получить новое. Некоторые по пути к фронту ухитрялись проделать эту операцию два-три раза. В результате чуть ли не полстраны ходили в солдатских сапогах, а на фронте сапог не хватало – в чём печать винила правительство.
В военное время крестьяне платили двойную дань – кровью и деньгами.
    В период Первой мировой войны было мобилизовано, по разным оценкам, 13-15 миллионов человек (молва раздула эту цифру до 22 миллионов). Из них, по подсчётам военного историка генерала Н. Н. Головина, 1,3 млн. были убиты в сражениях, 4,2 млн. ранены (из них позже умерли 350 тыс.) и 2,4 млн. взяты в плен. На каждого выведенного из строя врага приходилось двое русских. «Этот ужасный счёт показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо, – с горечью писал депутат-националист В. В. Шульгин. – Один этот счёт – приговор правительству… По счастью, страна не знает этого ужасного баланса смерти. Те, кто знает баланс, молчат. Ибо здесь пришлось бы коснуться и армии. А армия пока забронирована от нападок. Об ошибках Ставки и бездарности иных генералов ”политические вожди” молчат».
Между тем лимит холостой молодёжи был исчерпан, и на фронт отправляли семейных крестьян, вынужденных бросать жён и хозяйство.
Правительство в условиях войны взяло курс на свёртывание рыночных отношений. Был запрещён вывоз продуктов из одной губернии в другую. Государственный план заготовок развёрстывался по губерниям и уездам, крестьян понуждали продавать зерно по твёрдым ценам, а они старались его припрятать. Железнодорожная сеть была развита совершенно недостаточно для такой огромной территории, а суровые зимы способствовали перебоям в перевозках. В итоге сельскохозяйственная страна стала испытывать нехватку продовольствия. Даже для строевых солдат в окопах паёк был уменьшен с трёх фунтов хлеба до двух, мяса вместо фунта в день стали давать сначала три четверти, потом половину фунта. Два дня в неделю в солдатский котёл клали вместо мяса рыбу (в основном селёдку), гречневую кашу всё чаще заменяла чечевица.   
Политики, промышленники, дворянство, купечество, интеллигенция и просто обыватели, вкупе образующие российское «общество», не желали видеть реальные проблемы. Ведь в случае их признания большую долю ответственности за неудачи и тяготы им пришлось бы возложить на безответную природу, на «народ», который по сложившейся традиции рассматривался исключительно как жертва угнетения и источник всяческих добродетелей, а также на самих себя. Между тем интеллигенты-кадеты, составлявшие левое крыло «прогрессивного блока», фактически поддерживали развёрстку и твёрдые цены. С их точки зрения, нехватка зерна возникла из-за того, что «при таком правительстве вообще ничего хорошего не может быть». Стоит назначить министров, «пользующихся доверием общества», и крестьяне сразу раскроют закрома. «Я живо представил себе своих волынских Бизюков и Сопрунцов, – иронизировал Шульгин, – как они не везут хлеб из-за того, что председатель Совета министров князь Голицын, а не Милюков». Сам-то он считал, что проблему можно решить только через рынок или хотя бы повышением закупочных цен до 3 рублей за пуд пшеницы вместо 2,5.
Поскольку признавать неудобные факты общество не желало, в центре его внимания оказались наиболее скандальные явления – «измена» и «Распутин».
Причину неудач на фронтах и беспорядков в тылу публика объясняла тем, что «у нас всюду немцы, даже царица немка». Да что публика! Мать царя Мария Фёдоровна, датчанка по национальности, признавалась председателю Думы М. В. Родзянко: «Вы не представляете, какая для меня радость говорить во всеуслышание то, что я скрывала пятьдесят лет, – что я ненавижу немцев!». Распускались фантастические слухи, якобы царица Александра Фёдоровна хочет сместить мужа и стать регентшей при малолетнем сыне. Обвинения в измене и сговоре с немцами служили разменной монетой в политической борьбе. К примеру, лидер думской фракции трудовиков А. Ф. Керенский считал, что департамент полиции нарочно преследует социалистов-оборонцев и не трогает пораженцев, которые якобы всегда «ухитрялись скрыться». Зато когда позже лидер кадетов П. Н. Милюков намекнул на роль германских денег в Февральской революции, это вызвало яростные возражения того же Керенского. А ещё позднее они оба обвиняли в шпионаже в пользу Германии В. И. Ленина и большевиков. Поиски тогдашних «агентов влияния» длятся почти сто лет, но ни их самих, ни следов их деятельности так и не обнаружено; однако обвинители искренне верили в свои слова, невзирая на отсутствие доказательств.
Это не значит, что военный противник не стремился воздействовать на Россию, представлявшую самое слабое звено Антанты. В мемуарах высокопоставленных немцев отразились их надежды на возможность сепаратных переговоров. М. А. Васильчикова, фрейлина Александры Фёдоровны,  пыталась через переписку и лично содействовать началу мирных переговоров между Россией и Германией; закончилось это её арестом и высылкой в провинцию.
В отличие от мифической «измены», фигура Распутина была несомненной реальностью. «Старец» совершенно убедил Александру Фёдоровну, что благодаря силе его молитвы ни её сыну, больному гемофилией, при престолу ничего не грозит, а сам, буйствуя в «Яре», кричал, что и при царе ведёт себя так же, а с «мамашкой» делает всё, что захочет. Молясь за православное воинство, он оставался  твёрдым противником войны, обескровливающей крестьянство; а поскольку он был хвастлив, болтлив и неразборчив в связях, вокруг него вертелась масса сомнительных людишек, чья беспринципность в наживе в условиях войны приобретала антигосударственный характер. Таков был проходимец и спекулянт князь М. М. Андроников. Таков же был купец I гильдии И. П. Манус, член советов директоров ряда банков и промышленных предприятий, которого французский посол Морис Палеолог считал главным немецким резидентом. Совал Распутину деньги Д. Л. Рубинштейн, директор Русско-Французского банка, арестованный по обвинению в спекуляции продовольствием, игре на понижение русских бумаг и перепродаже Германии стратегических товаров, закупаемых в нейтральных странах. Нельзя исключать того, что близость Распутина к царице использовали и настоящие шпионы. Николай II, делясь с женой подробностями военных операций, тщетно настаивал, чтобы она ни одной живой душе их не передавала, а она признавалась, что всё рассказывает «Другу» (Распутину) – ведь «на него можно положиться». А. Н. Хвостов, сам получивший пост министра внутренних дел при поддержке «старца», уверял, что через окружение Распутина враг узнаёт самые секретные планы Генштаба; однако репутация Хвостова не позволяет рассматривать его слова в качестве доказательств.

                Семейное самодержавие

В 1915 году, несмотря на летние поражения, ситуация выглядела ещё вполне управляемой. По характеристике Милюкова, страна ещё жила инерцией довоенного благополучия: «Экономические и финансовые трудности прикрывались традицией коковцовских бюджетов… В стране вдруг появилось много денег, и первое впечатление было, что деревня сразу разбогатела. Новые наборы ещё не успели ослабить народную производительность, посевы почти не уменьшились, вклады в сберегательные кассы росли, миллиардные кредитные операции государственного банка удавались на славу, эмиссии краткосрочных обязательств прибавляли новые выпуски бумажных денег к непокрытым старым…
Тёмная сторона этого кажущегося благополучия уже начинала, правда, сказываться: рост цен на продукты потребления, обесценение заработной платы и содержания администрации, падение вывозной торговли с закрытием границ и т. д. Начинал расстраиваться и транспорт, но, в общем, распределительный аппарат страны ещё не был парализован».
 Самую грозную опасность представляло возобновление войны между властью и «общественностью». Слухи об измене и Распутине просачивались в армию, настраивая офицеров против высшего командования. Сын Родзянко, воевавший в гвардии, с горечью рассказывал отцу о некомпетентности руководства, о бросках через болотную трясину под пулемётным огнём с немецких аэропланов: «Народ великолепный, снарядов и орудий в избытке, но не хватает мозгов у генералов. Каждый командующий действует по своему усмотрению, а люди гибнут напрасно. Солдаты и офицеры думают одинаково: ”Мы готовы умирать за Россию, но не для прихоти генералов”».
Первый военный год горечь поражений находила выход в нападках Думы на правительство. По меткому замечанию Шульгина, «заклеймить ”виновников национальной катастрофы” было необходимо Государственной думе, если она желала, чтобы её призыв – новых жертв и нового подъёма – был воспринят армией и страной. Между Думой и армией как бы сделалось немое соглашение:
    Дума. Мы ”их” ругаем, а вы уж не ругайтесь, а деритесь с немцами…
    Армия. Мы и будем драться, если вы ”их” как следует ”нацукаете”…
    И вот мы ”цукаем”.
    Не довольно ли?
    Беда в том, что остановиться нельзя».
    Звонкая пощёчина общественному мнению в виде отстранения популярного вел. кн. Николая Николаевича (дядя царя) и увольнения министров-либералов ещё больше разогрела страсти, а отказ созвать думскую сессию в запланированный срок перекрыл этим страстям легальный выход. В сентябре 1915 года кадет В. А. Маклаков в «Русских Ведомостях» сравнил правящий режим с обезумевшим шофёром: «Если бы даже вы решились силой выхватить руль – вы остановитесь: речь не только о вас, вы везёте с собой свою мать, ведь вы и её погубите вместе с собой… Вы оставите руль у шофёра».
Статья пользовалась бешеной популярностью. Казалось, «руль» в самом деле оказался в полном распоряжении царской четы. Ненавистный царю С. Ю. Витте скончался в 1915 году от удара в возрасте 67 лет, канул в политическое небытие хитроумный А. В. Кривошеин. Правда, в сентябре 1915 года впервые с начала войны прошла волна забастовок одновременно в ряде городов – в Петрограде, Москве, в Поволжье и на Украине. Правда, двое офицеров планировали захват царя во время его поездки на фронт, а известный военный лётчик Костенко намеревался спикировать на своём самолёте на императорский автомобиль. Но это были единичные инциденты, на которые можно было не обращать внимания.
Царь и царица, как и их противники, страдали ярко выраженным дефектом политического зрения. Взяв на себя верховное главнокомандование, Николай II получил массу телеграмм с выражением поддержки. Это ещё больше укрепило его в мысли, что простые русские люди за него, а сопротивление элиты объясняется её изоляцией от народа: «Министры, постоянно живущие в городе, ужасно мало знают о том, что происходит по всей стране… Петроград и Москва составляют единственно исключение на карте Отечества». Настоящую Россию, по его мнению, знал только он.
Царь больше времени проводил теперь в Ставке, из-за немецких побед переведенной в Могилёв. Располагалась Ставка в губернаторском доме – большом особняке на взгорье у реки, где царь занимал всего две комнаты; цесаревичу во время пребывания в Ставке ставили вторую койку в отцовской спальне. Время от времени приезжала Алиса (Александра Фёдоровна) с дочерьми. По свидетельству придворного историографа генерала Д. Н. Дубенского, государь был у неё в полном подчинении: «Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на неё смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза».
Гемофилия оставалась их постоянной заботой. В декабре 1915 года у Алексея было кровотечение из носа; снова был кошмар с бдениями у его постели и целительными молитвами «Друга». 
В Петрограде в отсутствие мужа Алиса потихоньку начинает замещать его, принимая министров с докладами, хотя по-прежнему держится тихо и скромно. Николай II сам просит жену помогать ему в государственных делах: «Да, поистине тебе следовало быть моими ушами и глазами там, в столице, пока я остаюсь здесь. За тобой остаётся поддерживать мир и гармонию среди министров, посредством этого ты исполнишь великую службу для меня и страны… Я так счастлив, что ты нашла наконец стоящее занятие (в свободное от семьи время управлять Россией! – А. А.). Я сейчас, естественно, могу быть спокоен и не волноваться за внутренние дела». В ответ она радостно сообщает: «Я больше не испытываю ни малейшего смущения или испуга от общения с министрами, и моя русская речь льётся обильно, словно фонтан».
Пытается Алиса вмешиваться и в чисто военные вопросы. Так, в ноябре 1915 года она просит мужа сообщить планы относительно Румынии, поскольку «наш Друг боится, что если мы не будем иметь большую армию, чтобы взять Румынию, мы после можем попасться в ловушку».
Депутация от Синода поднесла императрице икону и благословенную грамоту, где говорилось: «В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с августейшими дочерьми у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления». Это была сущая правда, как и организованные ею для фронтовиков поезда-бани и поезда-склады, без которых не выжили бы множество раненых. Но, как известно, от постылого и ласка в тягость. Даже отправку молитвенников пленным немецким офицерам сочли доказательством прогерманских симпатий Александры Фёдоровны. Во всех слоях российского населения, в том числе среди солдат и офицеров, её открыто называли любовницей Распутина. Николай II единственный был целиком на её стороне: «Императрица иностранка, у неё нет никого, кто бы защитил её. Я никогда не оставлю её, ни при каких обстоятельствах. В любом случае все обвинения, предъявленные ей, ложны. Злые языки болтают о ней, но я знаю, как сделать, чтобы её уважали».
На самом деле он этого не знал: гемофилия Наследника-Цесаревича была величайшей семейной и государственной тайной. Горячо сочувствовавший царю Шульгин констатировал безвыходность положения: «Он не может объяснить, что ничего подобного нет, потому что он не может об этом заговорить. Он не может вызвать на дуэль, потому что цари не дерутся на дуэлях. Да и кого бы он вызывал? Всю страну?».
Крестьяне в солдатской форме не любили немку-царицу, потому что вообще презирали «бар». Раненые офицеры, привыкнув видеть рядом с собой Государыню, о которой ходили неприличные слухи, начинали вести себя неподобающим образом. А она ничего не замечала и продолжала навязывать неблагодарной стране своё невостребованное самопожертвование. 

                «Трансцендентальная» чехарда               

Влияние Распутина росло, на вершинах власти появлялось всё больше его ставленников. Несмотря на просьбы Николая II к жене «не вовлекать нашего Друга в это» (т. е. в политические и военные дела), любой претендент на высокий пост оценивался по критериям «он любит нашего Друга» или «не враг ли он нашего Друга?».
После увольнения бунтующих либералов ситуация в правительстве, казалось, должна была стабилизироваться. Однако победители не могли игнорировать «общественность» ввиду огромной роли Земгора и военно-промышленных комитетов в обеспечении войны. А «общественность» главным виновником неудач считала председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, который на все претензии отвечал, что война его не касается и что это дело военного министра. «Я ломаю голову над вопросом о преемнике старины», – писал жене Николай; она, искренне привязанная к старине, уныло соглашалась. 18 января 1916 года Горемыкин был смещён, а на его место с одобрения Распутина назначен Б. В. Штюрмер. Одной немецкой фамилии хватило бы, чтобы общество приняло его в штыки, а у него ещё и репутация была неважная. Французский посол М. Палеолог, собрав информацию о Штюрмере, был обескуражен: «Хуже чем посредственность: третьестепенный интеллект, слабая воля, низкий характер, сомнительная честность, без опыта и идей в государственных делах».
Пока новый премьер день за днём объезжал министерства, всюду выступая с речами, 9 февраля 1916 года после долгих проволочек открылась сессия Думы. Государь присутствовал на торжественном молебне по этому случаю и выступил с речью. Заметно волнуясь, он приветствовал депутатов как представителей русского народа и был вознаграждён громовым «ура!». Зато Штюрмер сошёл с кафедры в гробовой тишине, а выступавший следом крайне правый депутат В. М. Пуришкевич бросил крылатую фразу о «чехарде министров» и сравнил премьера с Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы ещё съездить.
Алиса, неспособная вообразить врага более страшного, нежели Гучков, стремилась выдавить из правительства связанного с ним военного министра А. А. Поливанова. Чаша её терпения переполнилась, когда Поливанов отобрал у Распутина выделенные Штюрмером без его ведома автомобили, принадлежавшие военному ведомству. 13 марта министр, перед тем обласканный государем в Ставке, был уволен. Это произвело удручающее впечатление; говорили, что враг забирается всё глубже и бьёт по тем людям, которые вредны немцам и полезны России. Нового министра генерала Д. С. Шуваева состоявший при русской армии британский генерал А. Нокс описал так: «Милый старик, очень прямой и очень честный. Он не имел понятия о своей работе, но его преданность императору была такой, что если бы Его Величество попросил его выпрыгнуть из окна, он сделал бы это немедленно». А французский министр вооружений А. Тома сказал тогда: «Россия должна быть очень богатой и уверенной в своих силах, чтобы позволить себе роскошь иметь такое правительство, как ваше, где премьер-министр – бедствие, а военный министр – катастрофа».
Одновременно с Поливановым был уволен министр внутренних дел А. Н. Хвостов (племянник), строивший козни против своего благодетеля Распутина. МВД Штюрмер оставил за собой, а неугомонная Алиса взялась за министра иностранных дел С. Д. Сазонова, добивавшегося признания польской автономии (сама Алиса была категорически против: по её мнению, дав автономию Польше, пришлось бы дать её и Прибалтийскому краю). «Сазонов такой олух, – пишет она мужу. – Не желаешь ли ты подумать о достойном преемнике Сазонову? Не обязательно, чтобы он был дипломатом». В июле 1916 года Сазонов был смещён, а его обязанности по совместительству принял на себя Штюрмер, передав МВД А. А. Хвостову (дяде).
В условиях «семейного самодержавия» министры менялись с пугающей частотой: за полтора года сменились 4 премьера, 5 министров внутренних дел, 3 военных и 4 – сельского хозяйства. Пуришкевич записал в дневнике, что «Александра Фёдоровна распоряжается Россией, как своим будуаром, но назначаемые на министерские посты, благодаря ей и Распутину, люди чувствуют себя настолько непрочно, что даже не переезжают на казённые квартиры, а остаются на своих частных». Шульгин, монархист до мозга костей, недоумевал: «Если, правильно или нет, страна помешалась на ”людях, заслуживающих доверия”, почему их не попробовать? Допустим, что люди доверия – плохи… Но ведь Столыпина нет же сейчас на горизонте. Допустим, Милюков – ничтожество. Но ведь не ничтожнее же он Штюрмера? Откуда такое упрямство? Какое разумное основание здесь, какое?   
В том-то и дело, что совершается что-то трансцендентально-иррациональное».

                Новый фаворит

В стране между тем нарастал кризис снабжения. «Министерства не могли между собой сговориться: интендантство заказывало, железные дороги привозили, а сохранять было негде, на рынок же выпускать не разрешалось. То же самое происходило с доставкой мяса из Сибири: от недостатка и неорганизованности транспорта гибли уже не тысячи, а сотни тысяч пудов. Виновников, конечно, не нашлось, так как одни сваливали на другого, а все вместе на общую бесхозяйственность» (Родзянко). Летом 1916 года начальник штаба верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев предложил сосредоточить снабжение, продовольствие и транспорт в руках одного человека с диктаторскими полномочиями, но ни Дума, ни Штюрмер этого не желали, и вопрос замотали.
Тем летом войска Юго-Западного фронта под командованием А. А. Брусилова прорвали австрийский фронт в Галиции и перешли в наступление. «Брусиловский прорыв» вызвал взрыв энтузиазма в обществе. Главкоюз получил сотни поздравительных телеграмм, в том числе особенно его растрогавшую с Кавказа, от бывшего верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича: «Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю». «И только несколько дней спустя, – вспоминает Брусилов, – мне подали телеграмму от государя, в которой стояло всего несколько сухих и сдержанных слов благодарности». 
Общественность недоумевала, почему атакует только Юго-Западный фронт, а Алиса умоляла мужа прекратить наступление и не переходить Карпат, чтобы избежать лишних потерь: «О, дай снова приказ Брусилову остановить эту бесполезную бойню. Зачем повторять безумие немцев под Верденом? Наши генералы не считают мёртвых, они привыкли к потерям, а это грех». 27 сентября Николай отвечает: «Моя дорогая, Брусилов получил мои указания, он немедленно отдал приказ остановиться». На самом деле наступление было остановлено из-за отсутствия поддержки соседних фронтов (по слухам, главнокомандующий Западным фронтом А. Е. Эверт обронил: «С какой стати я буду работать во славу Брусилова»).
Распря между властью и «общественностью» разлагающе сказывалась на армии. Брусилов через министра двора графа В. Б. Фредерикса пытался довести до сведения императора, что негоже во время войны с внешним врагом рассылать командующим секретные инструкции, предписывающие ставить палки в колёса Земгору. Николай II сам не испытывал восторга от деятельности своих назначенцев: «Штюрмер превосходный, честный человек, только кажется мне, он не может решить, что необходимо делать». Так или иначе, поиск «новых людей» стоял на повестке дня.    
 В сентябре 1916 года, вскоре после ареста личного секретаря Штюрмера И. Ф. Манасевича-Мануйлова, вымогавшего деньги у банкиров, Штюрмер позвонил Хвостову (дяде) и злорадно объявил: «Вы мне сообщили неприятное известие об аресте Манасевича-Мануйлова, а теперь я вам сообщаю новость – вы больше не министр внутренних дел».
Сменивший Хвостова Александр Дмитриевич Протопопов представлял собой шармера – «очаровашку», человека, приятного во всех отношениях. Пятидесяти лет, маленький, лоснящийся, с седой шевелюрой, седыми усами и сверкающими тёмными глазами, он выглядел значительным, обаятельным и всегда довольным, несмотря на тяжёлую болезнь, которую в зависимости от симпатий или антипатий к нему характеризовали как прогрессивный паралич либо как сифилис. В качестве октябриста Протопопов занимал пост товарища председателя Государственной Думы, и Родзянко рекомендовал его царю на пост министра торговли в гипотетическом «правительстве доверия». В отличие от своих товарищей по «прогрессивному блоку», Александр Дмитриевич ухитрился войти в доверие к Распутину, и по совету «Друга» Алиса решила сделать его министром внутренних дел. «Григорий горячо умоляет тебя назначить Протопопова, – пишет она мужу. – Ему нравится наш Друг по крайней мере 4 года, что, как говорят, много для мужчин». Николай некоторое время сопротивлялся: «От всех этих перестановок голова идёт кругом. По-моему, они слишком часты. В любом случае они не улучшают внутренней ситуации в стране, так как каждый новый человек несёт с собой перестановки всей администрации». И это писал единственный в России человек, обладавший правом назначения высших чиновников! Впрочем, упирался он недолго: 18 сентября А. Д. Протопопов назначается управляющим МВД.
Это вызвало сенсацию. Коллеги по партии и блоку принятие поста из рук Штюрмера рассматривали как измену, а Протопопов с удивительной наивностью отвечал: «Как вы можете просить меня отказаться? Я всю жизнь мечтал стать вице-губернатором, а тут я министр!». Он уверял, что сохранит верность либеральным убеждениям, но сразу поразил всех, явившись на заседание бюджетной комиссии в мундире жандармского генерала. В этом же мундире он встретил своего земляка Керенского (оба были уроженцами Симбирска, как и малоизвестный тогда В. И. Ульянов-Ленин). Возмущение вызвало заявление Протопопова, что он своей программы не имеет и будет выполнять программу Штюрмера. Это было не только постыдно для октябриста, но ещё и смешно: все знали, что у Штюрмера никакой программы нет. (Когда уже после революции его спросили о программе, он растерялся: «Программа? Как вам сказать… Одно вытекало из другого. Я полагал, что нужно без ссор… Поддержать то, что есть, а завтра будет видно, что будет дальше»). Сам Штюрмер Протопопова не любил и добивался его ухода, зато царица была довольна: «Штюрмер и Протопопов, оба полностью поверили в замечательную, Богом ниспосланную мудрость нашего Друга».   
Вряд ли метаморфоза вице-председателя Думы объяснялась исключительно рациональными соображениями. Сойдясь через Распутина с царствующей четой, шармёр-неврастеник сам был очарован. Вежливый, чрезвычайно интеллигентный Николай очень даже умел нравиться. Алиса всё ещё блистала красотой, и Протопопов восхищался, какая она необыкновенно сильная, властная и умная женщина. Искренне влюбившись в царствующих особ, он вообразил, что призван спасти самодержавие и Россию. У него на служебном столе стояла репродукция головы Христа кисти Гвидо Рени, и он говорил, что советуется с ней. Возможно, результатом этих советов стало предложение вернуть продовольственное дело в МВД, откуда оно при Кривошеине было передано в Министерство земледелия. Царица инициативу поддержала, но печать и земства воспротивились, опасаясь давления со стороны губернаторов и полиции. Объясняя свою позицию руководству «прогрессивного блока», министр поднимал глаза вверх и с неестественным восторгом повторял: «Я чувствую, что я спасу Россию, я чувствую, что только я могу её спасти!». «Он был жалок, – вспоминал Милюков, – но мы его не пожалели. Он потом жаловался, что его ”били, заплевали, бичевали, затюкали”, и этим объяснял потом свой окончательный переход к правым». В итоге Совет министров оставил продовольственный вопрос за министерством земледелия.

                «Штурмовой сигнал» Милюкова

Восхваляя самодержавную монархию как отвечающую привычкам и обычаям русского народа, Николай II признавал, что «самодержец может отдать любой приказ, однако не может ручаться, что он будет правильно выполнен». Свидетельства  тогдашних оппозиционеров и столпов правящего режима рисуют на удивление схожую картину усиливающейся разрухи.
«С продовольствием стало совсем плохо, – пишет Родзянко. – Города голодали, в деревнях ходили без сапог, и при этом все чувствовали, что в России всего вдоволь, но нельзя ничего достать из-за полного развала в тылу. Москва и Петроград сидели без мяса, а в это время в газетах писали, что в Сибири на станциях лежат битые туши и что весь этот запас в полмиллиона пудов сгниёт при первой же оттепели… Каждый министр и каждый начальник сваливал на кого-нибудь другого, и виновников никогда нельзя было найти. Ничего, кроме временной остановки пассажирского движения, для улучшения продовольствия правительство не могло придумать». Во время этой остановки из паровозов забыли выпустить воду, ударил мороз, и трубы полопались.   
А вот показания Протопопова: «Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны – на громадную убыль, пути сообщения в полном расстройстве… Двоевластие (ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам… Наборы обезлюдили деревню, ощутился громадный недостаток рабочей силы, пополнялось это пленными и наёмным трудом персов и китайцев. Общий урожай в России превышал потребность войска и населения; между тем система запрета вывозов – сложная, многоэтажная, – реквизиции, коими злоупотребляли, и расстройство вывоза создали местами голод, дороговизну товаров и общее недовольство… Многим казалось, что только деревня богата, но товара в деревню не шло, и деревня своего хлеба не выпускала. Но и деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций. Единственного пути к установлению цен – конкуренции – не существовало…. Таксы (твёрдые цены. – А. А.) развили продажу ”из-под полы”… Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много. Но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля над работой министров».
Николай II жаловался, что у него, «кажется, голова вот-вот лопнет» от свалившихся проблем. Он похудел, выглядел бледным и усталым. Когда в ноябре 1916 года он посетил Киев, Марию Фёдоровну поразило его чрезмерное спокойствие. Учитель царских детей Жильяр, напротив, отметил, что обычно крайне вежливый император казался нервным и раздражительным и пару раз грубо говорил с сыном.   
Милюков, в сентябре 1916 года вернувшийся из зарубежной поездки, обнаружил, что за месяц с небольшим положение изменилось: «Всё, что было раньше известно более или менее тесному кругу посвящённых, сделалось за это время достоянием широких кругов публики и рядового обывателя. Соответственно поднимался и барометр внутреннего настроения». Лидеры «прогрессивного блока» уже тогда, в сентябре, пришли к выводу, что страна находится накануне общенационального восстания. Они были едины в том, что предотвратить ужасы революции могло бы отречение Николая II в пользу сына при регентстве брата, вел. кн. Михаила Александровича, но расходились в том, как этого добиться. Милюков считал, что надо выжидать, и власть сама упадёт к ним в руки; Гучков возражал, что народ, совершив революцию, никому не уступит её плоды. В результате Гучков и взял на себя всю ответственность за подготовку переворота, хотя лидеры блока негласно одобряли его действия.
1 ноября 1916 года открылась сессия Думы. Накануне собрание председателей губернских земских управ выразило убеждение, что «стоящее у власти правительство, открыто подозреваемое в зависимости от тёмных и враждебных России влияний, не может управлять страной и ведёт её по пути гибели и позора», и пообещало Думе свою поддержку. Сенсаций стала речь Милюкова. Оттолкнувшись от фразы обиженного военного министра Шуваева – «я, может быть, дурак, но я не изменник!» – Милюков обрушился на действия правительства, сопровождая каждое обвинение рефреном: «А это что же – глупость или измена?». И каждый раз ответом служил гром аплодисментов: зал больше оратора был уверен, что речь идёт об измене. Милюков также зачитал по-немецки комментарий газеты Neue Freie Presse на назначение Штюрмера: «Das ist der Sieg der Hofpartai, die sich um der jung Zarin gruppiert» («Это победа придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы»).   
    Упоминание в Думе императрицы, да ещё в таком контексте, носило совершенно скандальный характер. За речью Милюкова установилась репутация «штурмового сигнала к революции». Правительство было в растерянности. О накале страстей говорит тот факт, что к образованию «правительства доверия» призвали Государственный Совет и съезд Объединённого дворянства – оплота реакции. Мария Фёдоровна требовала удаления Распутина и снятия Штюрмера. 9 ноября царь отправляет Штюрмера в отставку. «У меня комок в горле, – пишет Алиса, – такой преданный, честный, верный человек». Место председателя Совмина занимает А. Ф. Трепов – чрезвычайно благонамеренный, но «враг Друга», потребовавший отставки Протопопова. Николай II намекал жене, что склонен согласиться с Треповым: «Протопопов хороший, честный человек, но перескакивает с одной мысли к другой, не может сосредоточить свой ум на чём-нибудь одном. Я это сразу заметил. Говорят, что несколько лет назад он был не совсем нормальным после определённой болезни». Она его убеждает, что такой шаг был бы ошибкой: «Не думай, что они остановятся на нём. Они будут делать так, чтобы уходили и все другие, преданные тебе, а затем и мы сами. Помни, правит царь, а не Дума. Прости меня опять за письмо, но я борюсь за будущее нашего сына».
    Спустя два дня Алиса сама приехала в Ставку. Последовали объяснения, тяжёлые для обоих супругов. В письме, написанном уже после отъезда, она просит прощения за несдержанность, но твердит своё: «Я полностью убеждена, что великие и прекрасные времена настанут в твоё царствование в России. Мы должны передать сильную страну мальчику, и мы не можем быть слабыми ради него… Будь твёрд. Они хотят чувствовать твою руку, как давно, уже годы, люди говорили мне одно и то же: ”Россия любит кнут”, это в их натуре, нежно любить и при этом железной рукой наказывать и править. Как бы я хотела, чтобы моя воля перелилась в тебя… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, подомни их под себя, только не смейся, мой непослушный». Но он, видимо, всё же смеялся, потому что подписывал свои письма «poor old huzy – with no will» («старый безвольный бедняга муженёк»).

                Разговоры и заговоры      

К концу 1916 года Николай II и Алиса оказались не просто в изоляции, но в крайне ожесточённой конфронтации со всем обществом, включая элиты и даже членов династии Романовых. Брат царя вел. кн. Михаил Александрович говорил, что правительство и императрица ведут Россию к сепаратному миру и к позору: «Александру Фёдоровну яростно ненавидят, всюду и во всех кругах требуют её удаления. Пока она у власти – мы будем идти к погибели». Почти в открытую обсуждались планы её удаления в монастырь или в санаторий (читай – в психлечебницу). Был даже такой вариант – пригласить государыню, одну или вместе с государем, под каким-либо предлогом на броненосец и увезти в Англию. Имеются сведения, что князь Г. Е. Львов и начальник царского штаба генерал М. В. Алексеев собирались в середине ноября во время пребывания Николая II в Ставке добиться от него согласия на удаление Алисы в Крым или в Англию; но Алексеев внезапно заболел и сам отбыл в Крым. Гучков также слёг с сердечным приступом.
В кулуарах Думы обсуждался состав «министерства доверия». «Прогрессивный блок» искал союза с левыми, и Родзянко теперь выглядел слишком консервативным. Премьерское кресло и МВД прочили Львову, военное министерство – Гучкову, МИД – Милюкову. Между тем общество, само утопающее в болтовне, разуверялось в Думе и партиях, – «там, мол, только говорят, а ничего не делают». Партийные структуры всех направлений переживали кризис: в ячейках черносотенного Союза русского народа остались буквально десятки членов, у октябристов местные организации почти исчезли, у кадетов также наблюдался отток. 
9-11 декабря в Москве полиция сорвала общеземский съезд, но делегаты успели принять грозную резолюцию: «В России всем сословиям, всем классам, всякому единению честных людей вполне ясно, что безответственные преступники, гонимые суеверным страхом, кощунственно произносящие слова любви к России, готовят ей поражение, позор и рабство!». 10 декабря Алиса сообщает мужу: «Слава Богу, митинги в Москве прекращены. Шесть раз Калинин (прозвище Протопопова. – А. А.) был до четырёх утра у телефона, но кн. Львову удалось прочесть бумагу (резолюцию. – А. А.) прежде, чем полиция их нашла в одном месте. Ты видишь, Калинин работает хорошо, твёрдо и не флиртует с Думой, а только думает о нас». Спустя несколько дней она пишет: «Я бы спокойно и с чистой совестью перед всей Россией отправила бы Львова в Сибирь, отняла бы у Самарина его чин (он подписал эту бумагу в Москве), Милюкова, Гучкова и Поливанова также в Сибирь. Идёт война, и в такое время внутренняя война есть государственная измена. Почему ты так на это не смотришь, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мой ум говорят мне, что это было бы спасением России».
16 декабря Думу распустили на рождественские каникулы, а в ночь на 17 декабря был убит Распутин. Люди целовались на улицах, убийц – Пуришкевича, князя Феликса Юсупова и вел. кн. Дмитрия Павловича – восхваляли как спасителей Отечества.
Последовавшее наказание трудно назвать суровым: Дмитрия отправили в русские войска в Персии, Юсупова сослали в имение, Пуришкевича освободили. Тем не менее Мария Фёдоровна написала сыну, что отказ помиловать Дмитрия «глубоко возмутил всю семью». Вел. кн. Николай Михайлович в петербургских клубах открыто ругал правительство, его брат вел. кн. Александр Михайлович, тесть Феликса Юсупова, пытался убедить Алису оставить заботы о государстве мужу. Разговор перерос в ссору с криками и взаимными обвинениями. «Ты не имеешь права толкать твоих родственников в пропасть!» – кричал Александр.
Гибель «Друга» стала для Алисы страшным ударом. Несколько дней она просидела молча с заплаканными глазами, без выражения глядя перед собой. Распутин часто говорил ей, что без него она потеряет сына и корону в шесть месяцев; но она была сильной женщиной, и потому с ещё большим упрямством повлекла мужа по прежнему пути. Пока в Совмине спорили о дате возобновления работы Думы, бывший министр Н. А. Маклаков по указанию царя готовил манифест об отмене конституционных реформ 1905 года. Ходили слухи, что Родзянко вот-вот будет арестован и выслан из Петрограда. За четыре дня до Нового года А. Ф. Трепова на посту председателя Совета министров сменил старый князь Н. Д. Голицын, помощник царицы в Комитете по военнопленным, со слезами умолявший не назначать его на столь ответственный пост, да ещё в военное время. Реальная власть сосредоточилась в руках ненавистного обществу И. Г. Щегловитова, получившего 1 января пост председателя Госсовета, и Протопопова, который каждое утро звонил царице и на полном серьёзе сообщал, что ему присоветовал ночью дух Распутина.
Разговоры о перевороте после убийства Распутина стали ещё более настойчивыми, и даже армия не составляла здесь исключения. По свидетельству Брусилова, «за исключением солдатской массы, которая в своём большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь, говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство». Секретно проведённая корпусом жандармов проверка показала, что слухами о германофильстве императрицы и её влиянии на государя армия подготовлена к мысли о дворцовом перевороте. «Разговоры в этом смысле, – пишет фактический заместитель Протопопова генерал П. Г. Курлов, – открыто велись в офицерских собраниях и не встречали необходимого противодействия со стороны высшего командного состава». Видя тщетность усилий по спасению режима, Курлов 5 января ушел в отставку.
На Новый год на квартире московского головы Челнокова князь Львов рассказал Милюкову, что в ближайшем будущем можно ожидать переворота с устранением Николая II и Александры Фёдоровны, что в замысле участвуют и военные круги, и великие князья, и политические деятели. Челноков, правда, уверяет, что «никто об этом серьёзно не думал, а шла болтовня о том, что хорошо бы, если бы кто-нибудь это устроил». Но в Тифлисе на новогоднем приёме вернувшийся из Москвы городской голова А. И. Хатисов от имени Львова передал вел. кн. Николаю Николаевичу предложение занять престол в случае смещения Николая II. Николай Николаевич после некоторого размышления отверг предложение, сославшись на то, что «мужики не поймут». В Москве у Милюкова допытывались, почему Дума не берёт власть?  «Приведите мне два полка к Таврическому дворцу, и мы возьмём власть», – отвечал он, будучи уверен, что условие неисполнимо. По свидетельству Шульгина, в «достаточно черносотенном» Киеве его накануне нового года ловили за рукав «люди самые благонамеренные» и спрашивали: «Когда же наконец вы их прогоните? Вы знаете, ещё хуже стало, когда Распутина убили. Раньше всё валили на него, а теперь поняли, что дело вовсе не в Распутине».
«Благонамеренные люди» не поняли другого – что рабоче-крестьянская масса не желает воевать. За что воевать-то?  Царь был полностью дискредитирован. «Вера» и «отечество», и раньше с трудом проникавшие в её сознание, окончательно превратились в пустой звук.
Но потребовался ещё почти год, прежде чем к власти пришли те, кто это понял, – большевики. 
Салон вел. княгини Марии Павловны, вдовы дяди царя Владимира Александровича, стал центром великосветской оппозиции. В январе 1017 года Мария Павловна говорила Родзянке о нетерпимости создавшегося положения и об императрице, которая губит царскую фамилию: «Дальше терпеть невозможно, надо изменить, устранить, уничтожить..».
- То есть как устранить? – растерянно спросил председатель Думы.
- Да я не знаю, – с досадой отвечала царская родственница. – Что-то предпринять… Дума должна что-то сделать… Надо её уничтожить…
- Кого?
- Императрицу.
С подобными предложениями обращались к председателю Думы и другие представители высшего света. Родзянко всем отвечал, что на авантюру не пойдёт, но многие были убеждены, что он тайком готовит переворот при поддержке гвардейских офицеров и английского посла сэра Бьюкенена. О заговоре болтали по всему Петербургу, обсуждали детали, – четыре гвардейских полка, ночной марш на Царское Село, арест царской семьи, «её» сослать в монастырь, «он» отрекается в пользу сына, регентом назначается Николай Николаевич. Французский посол Палеолог присутствовал на обеде, который давал вел. кн. Гавриил Константинович в честь любовницы-актрисы: «В течение вечера единственной темой был заговор, гвардейские полки, на которые можно положиться, благоприятный момент для переворота и т. п. И всё это при слугах, проститутках, глядящих и слушающих, поющих цыганах и целой компании, купающейся в аромате шампанского, которое лилось рекой». Английский генерал Г. Вильсон, знавший Алису девочкой в Дармштадте, записал: «Это кажется уже вполне определённым, что император и императрица близки к падению. Все кругом – офицеры, купцы, дамы, – открыто говорят об абсолютной необходимости покончить с ними».

    Часть II. Революций не устраивают – они происходят сами 

                Там собрался у ворот
                Энтот, как  его… народ!
                В обчем, дело принимает
                Социяльный оборот!
                Л. Филатов «Про Федота-стрельца,
                удалого молодца».

                За фабричной заставой

Едва начавшийся 1917 год с внешней стороны мало отличался от предыдущего. Разодетая публика гуляла в шикарных ресторанах, театры были полны; в «Египетских ночах» танцевала Матильда Кшесинская, в «Борисе Годунове» пел Фёдор Шаляпин. Ученик балета Георгий Баланчин, принятый в царской ложе, спустя полвека выразил своё юношеское впечатление от 46-летней императрицы: «Красива, красива, как Грейс Келли». А для большинства жителей России тянулась всё та же череда серых будней с мобилизациями, слухами об измене, «хвостами» у хлебных и мясных лавок (слово «очередь» в этом значении ещё не употреблялось), дороговизной, спекуляцией, взятками и бешеным обогащением ловкачей. Лидер кадетов П. Н. Милюков констатировал,  что «январь и февраль 1917 года прошли как-то бесцветно». Ничто не напоминало 1905 год: тогда «дождило бомбами», теперь убийство Распутина оставалось единственным актом террора. По словам председателя Государственной Думы М. В. Родзянко, «все негодовали, все жаловались, все возмущались и в светских гостиных, и в политических собраниях, и даже при беглых встречах в магазинах, в театрах и трамваях, но дальше разговоров никто не шёл».
Военные перспективы на 1917 год состоявший при русской армии британский генерал А. Нокс оценивал как блестящие: дух армии здоровый, запасы оружия и боеприпасов выросли, командование улучшается с каждым днём: «Если бы не развал национального единства в тылу, русская армия могла увенчать себя новой славой в кампании 1917 года, и её напор, сколько можно судить, мог обеспечить победу союзников к концу года».
«Развал национального единства» на практике означал пропасть между царствующей четой и остальной Россией. Вся элита, от великих князей до левых кадетов, сходилась в том, что царя с царицей надо устранить, престол передать цесаревичу Алексею при регентстве его дяди Михаила Александровича, а во главе правительства поставить популярного председателя Земгора князя Г. Е. Львова. Оставалось решить, как этого добиться.
В начале января генерал А. М. Крымов говорил партийным вождям в Петрограде, что без коренных перемен армия воевать не станет, и если они решатся на переворот, поддержка военных им обеспечена. Крымов передал слова своего начальника, главнокомандующего Юго-западным фронтом А. А. Брусилова: «Если придётся выбирать между царём и Россией, я пойду за Россией». Возражал Крымову один Родзянко: «Вы не учитываете, что будет после отречения царя. Я никогда не пойду на переворот». Зато Гучков видел в перевороте единственный способ избежать революции и намечал его на середину марта.
Обстановка, однако, опередила планы политиков. Время заговоров кончается, наступает эпоха революции. На авансцену выходят рабоче-крестьянские массы.
Ахиллесовой пятой крестьянских движений всегда была раздробленность. Война,  облачив миллионы крестьян в солдатские шинели, сбила их в роты, полки и дивизии, и они исподволь начинают выражать своё недовольство. Брусилов (и, видимо, не он один) получал множество анонимных писем примерно одинакового содержания: войска устали, драться больше не желают, и если мир вскоре не будет заключён, его убьют. Были, правда, и другие анонимные письма – мол, если изменница-императрица Александра Фёдоровна заставит заключить мир, его опять-таки убьют. «Из этого видно, – иронизирует Брусилов, – что для меня выбор был не особенно широк».
Рабочие также начинают терять терпение. В начале января Петроградское охранное отделение, отмечая рост озлобления масс, указало на неизбежность беспорядков, которые, скорее всего, выльются в еврейский погром. Тогда же левый кадет А. И. Шингарёв срочно вызвал телеграммой из Киева коллегу по Думе и соседа по дому монархиста В. В. Шульгина. При встрече он тревожно сообщил Шульгину, что положение ухудшается с каждым днём: «Мы идём к пропасти, к революции! Пропущены все сроки, и даже если наша безумная власть пойдёт на уступки, составив ”правительство доверия”, это уже не удовлетворит. Настроение перемахнуло через нашу голову, оно уже левей ”прогрессивного блока”. Страна уже слушает тех, кто левей, а не нас… Поздно…».
Министры и партийные лидеры замечают, что «бразды правления» выскальзывают у них из рук. Центр событий незаметно смещается на окраины – в тесные рабочие жилища, в приземистые фабричные корпуса с подслеповатыми окнами и высокими трубами, над которыми ветер растягивает хвосты чёрного или серо-жёлтого дыма, в гущу бедно одетых женщин и мастеровых в потёртых ватных пиджаках до колен, в треухах или финских шапках, со свёртками харчей под мышкой. Здесь, на окраинах, в столовых «народных домов» подают без хлеба бурду из капусты и свёклы; возле железных заводских ворот торговки сидят на чугунках с горячей пищей; в проходных дежурят жандармы в круглых меховых шапках с суконным верхом, в синих шинелях с аксельбантами и маузерами в деревянных кобурах.
За время войны состав питерского пролетариата изменился. Место квалифицированных рабочих заняли вчерашние крестьяне и укрывавшиеся от воинской повинности мещане – лавочники и домовладельцы, прозванные в насмешку «беженцами». Гораздо больше стало среди рабочих стариков и женщин. Обитателям окраин приходилось всё туже затягивать пояса: государственный план закупок зерна, развёрстанный по губерниям и уездам, был выполнен на 4 %, деньги дешевели, цены на яйца в сравнении с 1914 годом выросли в 4 раза, на масло и мыло – в 5 раз. «Сухой закон» также больнее бил по «фабричным»: богатая публика обходила запреты, в деревнях крестьяне гнали самогон, а вот рабочим, как и солдатам, приходилось терпеть жизненные тяготы на трезвую голову.
 
              Наблюдательные барышни и непослушные ткачихи               
   
Николай II после убийства Распутина не поехал в Ставку, где ему как верховному главнокомандующему полагалось быть. Он выглядел болезненно; сплетники уверяли, что жена даёт ему наркотики. Алиса была печальна и покорна, но бывший премьер В. Н. Коковцов, беседуя с царём, заметил, что царица подслушивает за приоткрытой дверью.
Невозможно точно определить момент, когда обычные волнения переросли в революцию. «Внешне всё казалось спокойным, – вспоминает Родзянко. – Но вдруг что-то оборвалось, и государственная машина сошла с рельс. Совершилось то, о чём предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце не хотели верить…».
Может быть, первым звеном в цепи дальнейших событий следует считать арест в ночь на 27 января рабочей группы Центрального ВПК во главе с К. А. Гвоздевым. Им, самым умеренным оборонцам, каких можно было отыскать среди петроградских пролетариев, предъявили обвинения в заговоре и «создании преступной организации, стремящейся к свержению существующего государственного строя и установления социалистической республики». 5 февраля охранное отделение отметило: «С каждым днём продовольственный вопрос становится всё острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями… Никогда ещё не было столько ругани, драм и скандалов, как в настоящее время… Если население ещё не устраивает голодные бунты, то это не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растёт, и конца его росту не видать». Правительство принимало меры: в помощь шести тысячам полицейских предполагалось бросить казаков, а также части петроградского гарнизона, состоявшие из новобранцев, пожилых запасников, выписанных из госпиталей раненых и офицеров, по здоровью не годных для фронта. 8 февраля Петроградский военный округ был выделен из состава Северного фронта, а его командующий С. С. Хабалов подчинён непосредственно военному министру М. А. Беляеву.
В назначенный день – 14 февраля – открылась сессия Думы. С трибуны Милюков заявил, что мысль и воля народа с трудом просачиваются через узкие щели в мёртвом бюрократическом аппарате, а лидер фракции трудовиков А. Ф. Керенский почти открыто призвал к цареубийству. В кулуарах вновь обсуждали возможность переворота. «Говорилось в частном порядке, – вспоминает Милюков, – что судьба императора и императрицы остаётся при этом нерешённой – вплоть до вмешательства ”лейб-кампанцев”, как это было в 18 веке (то есть не исключалась возможность убийства царской четы. – А. А.); что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице, и т. д.». Сам Гучков таинственно молчал.
16 февраля в Петрограде объявлено о введении карточек на хлеб. На следующий день на Путиловском заводе забастовали рабочие кузнечного цеха, требуя увеличить зарплату на 50 %. 19 февраля в ответ на резкое повышение цен начались забастовки на ряде предприятий, возле продовольственных магазинов толпы людей требовали хлеба. Большевик И. В. Попов, после возвращения из эмиграции работавший на заводе «Динамо», рассказывает «надёжным парням», как в 1905 году создавались боевые дружины: пистолеты покупали или отнимали у «фараонов», ножи, кастеты, бомбы делали сами. «У ребят загорелись глаза»; они запасаются оружием и учатся стрелять.
Утром во вторник 21 февраля меньшевик Н. Н. Суханов, как обычно, пришёл на службу в организацию по орошению Туркестана. «За стеной две барышни-машинистки разговаривали о продовольственных осложнениях, о скандалах в хвостах у лавок, о волнении среди женщин, о попытке разгромить какой-то склад.
- Знаете, – сказала вдруг одна из барышень, – по-моему, это начало революции.
Эти барышни ничего не понимали в революциях. И я ни на грош не верил им».
В тот день в ряде районов жёны рабочих разграбили булочные и бакалейные лавки.  На Путиловском заводе всем пообещали прибавку в 20 %, но при этом бастовавших рабочих кузнечного цеха уволили. В ответ забастовали другие цеха, и на следующий день завод был закрыт «до особого распоряжения». 36 тысяч рабочих, выброшенные на улицу, пошли по заводам и фабрикам, убеждая бастовать. 
И в этот момент Николай II уезжает из Петрограда. 
Накануне он сообщил министру внутренних дел А. Д. Протопопову, что генерал В. И. Гурко, заменявший болевшего М. В. Алексеева в должности начальника штаба верховного главнокомандующего, самым возмутительным образом не выполнил его приказ и вместо личной гвардии прислал в Петроград морскую гвардию, которой командует ненавидящий государыню вел. кн. Кирилл Владимирович. Николай собрался немедленно ехать в Ставку, чтобы обеспечить переброску в столицу необходимых подразделений и принять дисциплинарные меры к Гурко. Алексеев, который, не долечившись, вернулся в Ставку к весеннему наступлению, также звал царя в Могилёв, да и младший брат Михаил Александрович напоминал о долге верховного главнокомандующего. Протопопов возражал, но заверил, что справится с любыми беспорядками. И Николай решил ехать, пообещав вернуться 1 марта. Покидая 22 февраля Петроград, он записал в дневнике: «В 2 часа уехал на ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля». А официальный царский историограф генерал Д. Н. Дубенский отметил: «Наступила спокойная жизнь, как для государя, так и для всех нас. От него не ожидается ничего, никаких изменений».

                Петроградский уикенд

Эсеровский боевик С. Д. Мстиславский-Масловский, автор руководства по ведению уличных боёв, писал в мемуарах, что «долгожданная, желанная» революция застала революционеров, «как евангельских неразумных дев, спящими». К тому же к описываемому моменту почти никого из социалистических вождей не было в Петрограде. Большевики В. И. Ленин и Г. Е. Зиновьев, руководитель Межрайонного комитета РСДРП («Межрайонка») Л. Д. Троцкий, меньшевики Г. В. Плеханов и И. Г. Церетели, эсеры В. М. Чернов и Б. В. Савинков находились кто в ссылке, кто в эмиграции. Но массовое движение развивалось независимо от социалистов, скорее даже вопреки им.
Четверг 23 февраля по русскому календарю соответствовал 8 марта по европейскому. Большевик В. Н. Каюров, курировавший ткачих, советовал своим подопечным воздержаться в этот день от активных действий. «Каково же было моё удивление, – вспоминал он, – когда на другой день, 23 февраля, на экстренном совещании из пяти лиц, в коридоре завода (Эрикссон), товарищ Никифор Ильин сообщил о забастовке на некоторых текстильных фабриках и о приходе делегаток-работниц с заявлением о поддержке металлистов». Каюров был возмущён таким явным игнорированием пролетарской дисциплины: «Казалось, нет и повода, если не считать особенно увеличившиеся очереди за хлебом – которые в сущности и явились толчком к забастовке». К полудню толпы рабочих с революционными песнями заполнили Сампсониевский проспект; конная полиция и жандармы не могли их сдержать. 
В пятницу 24 февраля Дума потребовала отдать продовольственное дело Земгору, а Хабалов в очередной раз заверил, что «недостатка хлеба в продаже не должно быть». Это замечательное «не должно быть» до сих пор повторяют некоторые историки, но женщинам, мёрзнувшим в очередях, было не до подобных тонкостей. В пятницу бастовали уже более 200 тысяч, и марксист Суханов наконец признал правоту барышень.
С утра в субботу 25 февраля Петроград был пропитан атмосферой исключительных событий. Городовые исчезли. «Всё штатское население, – пишет Суханов, – чувствовало себя единым лагерем, сплочённым против военно-полицейского врага. Незнакомые прохожие заговаривали друг с другом, спрашивая и рассказывая о новостях, о столкновениях и о диверсиях противника». Прокламации Хабалова срывались со стен совершенно открыто. С рабочих окраин манифестации двигались в центр, вбирая студентов, гимназистов, барышень, мелких служащих. Эту патриотически настроенную публику не во всём устраивали лозунги Петроградской и Выборгской стороны. Эсер В. М. Зензинов описывает толпу, шедшую по Невскому к Знаменской площади: «На одном из знамён я увидел буквы "Р.С.Д.Р.П.". На другом стояло "долой войну". Но это второе вызвало в толпе протесты, и оно сейчас же было снято».
На окраинах рабочая молодёжь стреляла в полицию из пистолетов, подростки кидали камни. Центр представлял собой сплошной митинг. У Николаевского вокзала на Знаменской площади с подножия памятнику Александру III непрерывно и совершенно беспрепятственно ораторы от левых партий провозглашали революционные лозунги. Но в районе Таврического дворца было тихо и пустынно: Дума не имела к происходящему никакого отношения.
И власть, и руководители демонстраций старались избегать инцидентов, однако сдержать самодеятельность масс было невозможно. Попов с энтузиазмом вспоминал, как «на Невском, Литейном, на Садовой при стычках демонстрантов с полицией рабочие уже не оборонялись, а наступали: швыряли бомбы и стреляли». Родзянко уверял Хабалова, что бомбы бросают городовые. «Господь с вами, – изумился тот, – какой смысл городовому бросать гранаты в войска!?». На Невском проспекте полиция и солдаты обстреляли демонстрантов, двигавшихся к Знаменской площади, зато на самой Знаменской казаки не только не разгоняли митингующих, но и братались с ними. Полицейскому приставу Крылову, пытавшемуся вырвать у рабочего красный флаг, казак Филатов отсёк руку саблей; Филатова с восторгом подхватила толпа, а упавшего пристава добили лопатой. Тем не менее Хабалов, Беляев и Протопопов в докладах в Ставку описывали стычки как локальные и не опасные.
Представители революционных партий, земцы и кооператоры совещались, пытаясь выработать отношение к происходящему. На одном из таких совещаний в субботу 25 февраля меньшевик-оборонец Ф. А. Череванин предложил выбрать Совет рабочих депутатов по образцу 1905 года. Идею встретили с энтузиазмом, однако организовать выборы не удалось, поскольку участников совещания арестовала полиция. Вечером на Выборгской стороне из трамвайных вагонов и телеграфных столбов возводились баррикады, но в центре наступило относительное спокойствие. Царь телеграммой повелел Хабалову «завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией». И Хабалов отдал приказ: «Если толпа агрессивная, с флагами, действуйте по уставу, – предупреждайте троекратным сигналом, а потом открывайте огонь».
В ночь на воскресенье были арестованы около сотни активных социалистов, но это никак не отразилось на ситуации: революционеры не направляли события, а сами изо всех сил старались к ним приспособиться.   
Воскресное утро 26 февраля выдалось морозное и ясное, на улицах было тихо и пусто. Трамваи не ходили, извозчики попрятались. В Ставку Хабалов сообщил, что город спокоен. И. Юренев, руководитель наиболее близкой к большевикам «Межрайонки», утверждал, что никакой революции нет и не будет, движение сходит на нет и надо готовиться к долгому периоду реакции. Но сразу после полудня беспорядки возобновились. На Знаменской площади учебная команда Волынского полка под командой штабс-капитана Лашкевича, прозванного за золотые очки «очковой змеёй», расстреляла демонстрацию из пулемётов, убив около 40 человек и столько же ранив. Центр города словно вымер; в других районах солдаты стояли цепями и ходили в патрулях, но с таким растерянным видом, что их открыто агитировали и даже разоружали.
Солдаты эти в самом деле испытывали, мягко выражаясь, «моральный дискомфорт». Служба в петроградском гарнизоне длилась обычно от 6 до 8 недель; безделье и скука заставляли солдат проситься в город, а офицеры их не пускали. Во время беспорядков они часами стояли в стратегических пунктах города без чётких указаний, чувствуя себя крайними в чужом споре. Отношения с полицией, которой они должны были помогать, были натянутые. 
В восьмом часу вечера знаменитый писатель Леонид Андреев, живший рядом с казармами Павловского гвардейского полка, позвонил певцу Фёдору Шаляпину и сообщил, что какая-то пехотная часть с Марсова поля ведёт огонь по павловским казармам. Оказалось, что 4-я рота запасного батальона Павловского полка обстреляла конную полицию, и против неё брошен Преображенский полк. 19 зачинщиков отправили в Петропавловскую крепость, у остальных отобрали оружие и заперли в казармах, но два десятка успели дезертировать.

                Переломный понедельник

Среди летописцев февральских событий 1917 года первое место делят Суханов и Шульгин – антиподы по характеру, политическим взглядам и литературному стилю. Кажется, единственное, что их объединяет, это дворянское происхождение, – факт, говорящий многое о российском дворянстве начала XX века.   
«Суханов» – псевдоним Николая Николаевича Гиммера, родившегося в 1882 году в бедной дворянской семье с немецкими или французскими корнями. Среднего роста, со светлыми курчавыми волосами, он имел суровый характер, был склонен к теоретизированию и нетерпим в полемике. Инсценировка самоубийства, совершённая по настоянию матери Суханова его спившимся отцом, широко освещалась в прессе и послужила сюжетом для пьесы Льва Толстого «Живой труп». Восемнадцатилетний Николай, тяжело переживавший газетную шумиху, уговорил великого писателя не публиковать пьесу, и при жизни Толстого она не издавалась. Дальше были увлечение толстовством, учёба в Париже, знакомство с эмигрантами-революционерами, участие в эсеровском кружке, арест. Февраль 1917 года застаёт Суханова социал-демократом, ярым противником империалистической войны. В его «Записках о революции» подробное изложение событий перемежается страницами их марксистского анализа.
Волынский помещик Василий Витальевич Шульгин – человек совсем иного склада. Родом он из Киева, где его отец, а позже отчим Д. И. Пихно издавали газету «Киевлянин» крайне правого направления. Он старше Суханова на четыре года и выше ростом. Чрезвычайно корректный, с усами, по-столыпински закрученными кверху, Василий Шульгин вырос твёрдым сторонником самодержавия и антисемитом; однако причислить его к черносотенцам не позволяют его моральная чистоплотность и способность воздавать должное неприятным ему людям (в частности, он поссорился с политическими единомышленниками, защищая еврея Бейлиса, облыжно обвинённого в ритуальном убийстве русского мальчика). Манифест 17 октября 1905 года Шульгин воспринял как трагедию, подрыв монархических основ. В 1907 году он избирается в Государственную Думу, где быстро становится одним из лидеров крайне правых; его политический кумир – П. А. Столыпин. Для его мемуаров характерны ясное понимание сути происходящего, страстность, сарказм и живописность в описании людей и событий.   
И вот оба эти столь непохожих человека называют понедельник 27 февраля первым днём революции. 
Солдат, участвовавших в воскресных расстрелах, переполняло возмущение отведённой им ролью. Утром в понедельник Милюкова, квартировавшего на углу Бассейной улицы и Парадного переулка, разбудил швейцар, доложивший, что в казармах Волынского полка в конце переулка творится что-то неладное: ворота открыты, во дворе кучки солдат что-то кричат, размахивают руками.
А происходило вот что. Солдаты Волынского полка, стрелявшие в толпу на Знаменской площади, всю ночь не спали, обсуждая случившееся. Утром на построении отличившийся накануне унтер Кирпичников, выйдя из строя, доложил Лашкевичу, что солдаты покидать казармы отказываются. Штабс-капитан побледнел и быстро выскочил из помещения. По воспоминаниям Кирпичникова, солдаты бросились к окнам, «и многие из нас видели, что командир внезапно широко раскинул руки и упал лицом в снег во дворе казармы. Он был убит метко пущенной случайной пулей» (!). 
Утром военный министр М. А. Беляев доносит царю, что волнения твёрдо и энергично подавляются верными долгу войсками, и выражает уверенность в скором успокоении. Однако отказы нижних чинов от повиновения, расправы с офицерами, братания с толпой становятся массовыми. Хабалов вводит осадное положение, но к этому времени лишь отдельные части ещё подчиняются командирам или хотя бы сохраняют нейтралитет. К центру города движутся толпы рабочих, из проносящихся автомобилей вооружённые мужчины и женщины что-то кричат, машут руками и красными флагами. Во многих районах слышна перестрелка. Ходят слухи, что городовые стреляют из пулемётов в толпу; Керенский утверждает, что лично видел два пулемёта – на набережной Мойки и на Сергиевской улице, причём в домах, где жили только гражданские лица.
Разрозненные боевые дружины из рабочих и солдат действуют каждая на свой страх и риск. Когда динамовцы Попова подошли к Финляндскому вокзалу, там у всех дверей уже стояли вооружённые рабочие. «Тюрьмы надо захватывать, освобождать наших товарищей! – крикнул кто-то». Под влиянием этого случайного выкрика дружинники бросаются к Военной тюрьме в Ломовском переулке и выпускают всех заключённых (а по тогдашней статистике 90 % воинских проступков совершалось в состоянии опьянения).
Около двух часов дня В. Н. Коковцов вышел с женой и собакой Джипиком на Моховую улицу узнать, что творится в городе, как вдруг навстречу им грянул ружейный залп. «Мы побежали назад на Моховую и остановились, ища нашу собачку, которая скрылась в ближайшие ворота, как тут же из подъезда дома Главного артиллерийского управления вышел Гучков в сопровождении молодого человека, оказавшегося М. И. Терещенко». (Михаил Иванович Терещенко, 1886 г. р. – чазарозаводчик, крупный землевладелец и банкир). Представив своего спутника Коковцову, Гучков сообщил, что Дума формирует правительство, в котором Терещенко займёт пост министра финансов.
Об участи собаки Джипика, как и о судьбе множества людей, погибших в те февральские дни,  история умалчивает.
Что же произошло за это время в «коридорах власти»?
Депутаты, собравшись утром в Думе, узнали, что ночью премьер Голицын передал Родзянке указ о перерыве в работе сессии. Совершив это усилие, правительство окончательно надорвалось. Растерянные министры в ожидании ареста предложили Протопопову уйти в отставку. Он согласился – и исчез, а оставшиеся обратились к государю с просьбой сформировать новый кабинет. Николай ответил, что «перемены в личном составе министерства при данных обстоятельствах недопустимы», и пообещал на следующий день выехать в Петроград, чтобы самому во всём разобраться.
Участники массового движения тоже ощущали неопределённость ситуации. Чувствуя, что старая власть рушится, они начинают инстинктивно стягиваться к Государственной Думе – самому известному центру оппозиции. С утра в Таврический дворец проникают интеллигенты, имеющие касательство к политике. Освобождённые из тюрьмы члены рабочей группы ВПК совместно с левыми депутатами Думы и авторами идеи Совета рабочих депутатов образуют Временный Исполнительный Комитет этого ещё не существующего Совета. Председателем Исполкома становится  меньшевик Н. С. Чхеидзе, его замами – меньшевик М. И. Скобелев и лидер трудовиков А. Ф. Керенский. Тут же на заводах и фабриках начинаются выборы депутатов – по  одному от тысячи рабочих или от предприятия с численностью до тысячи.
После полудня за воротами Таврического дворца уже бушевала огромная толпа, давившая на решётку; тут были и «публика», и рабочие. Ворота пришлось открыть, и народ хлынул во дворец. Начинают подходить воинские части, почти все без офицеров. Керенский, даже не надев пальто, выскакивает на улицу, выкрикивает приветствия «войскам революции» и зовёт их в здание, чтобы разоружить охрану. Оказывается, однако, что охрана успела разбежаться, и он, назначив командиром какого-то унтера, возвращается в заполненный народом Екатерининский зал. Здесь уже уверены, что революция победила. Всех интересует, как поступать с деятелями царского режима. Самых опасных надо брать под стражу, заявляет Керенский, но ни в коем случае не вершить правосудие самочинно; и тут же приказывает привести Щегловитова. Держится он, как «власть имеющий», и никто не спрашивает, по какому праву подобные распоряжения отдаёт он, а не Родзянко или хотя бы Чхеидзе.
Если Керенский искрится революционным энтузиазмом, то у Шульгина заполнившая Таврический дворец людская масса вызывает неописуемое отвращение: «Боже, как это было гадко! Пулемётов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулемётов доступен этой уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…
Увы, этот зверь был… его величество русский народ.
На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский…
Он вырастал с каждой минутой… Были люди, которые его слушались… Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооружённые люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные – это мразь, пыль, по которой ступают эти – ”винтовочные”…
Вся внешность его изменилась… Тон стал отрывист и повелителен… ”Движения быстры”…».
Шульгин с насмешкой намекает на строки из поэмы Пушкина «Полтава»:
«Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза».
Но сарказм Шульгина не должен заслонить для нас истинное значение фигуры Керенского. Современная публика представляет этого деятеля в карикатурном виде по фильмам советской эпохи. Он в самом деле грешил театральностью, но Суханов, отмечая его «сверхъестественную энергию, изумительную работоспособность, неистощимый темперамент», совершенно справедливо называет Керенского «наиболее ярким и популярным выразителем идеи демократии  в эпоху Четвёртой думы и центральной фигурой революции в период ликвидации царизма». В донесениях царской охранки Александр Фёдорович фигурировал под кличкой «Скорый»: сыщики не могли за ним угнаться и всегда держали наготове извозчика. Искренний демократ, борец за торжество революции, исполненный веры в своё высокое предназначение, Керенский, в отличие от Милюкова, Ленина или Суханова, не имел (как и вся фракция трудовиков) твёрдой политической позиции. Зато его стремительная походка, торжественная жестикуляция, высокопарная речь отвечали настроению масс – до тех пор, пока вместо слов и жестов не потребовались дела. Неудивительно, что в конце февраля 1917 года этот человек, жаждавший проявлять инициативу и брать на себя ответственность, оказался в центре событий: Позже в мемуарах он напишет: «Нам приходилось на месте, немедленно решать, куда направить войска и подкрепления, как найти помещение для сотен арестованных, как наилучшим образом использовать возможности компетентных людей, и наконец последнее, но отнюдь не менее важное: как накормить и где разместить тысячи людей, заполнивших Думу».
Между тем в Думе всё ещё не могли решить, как реагировать на происходящее. Если Гучков, напомним, в два часа дня готовился формировать правительство, то Родзянко, Милюков и вообще большая часть «прогрессивного блока» склонны были подчиниться царскому указу о роспуске. «Я не желаю бунтоваться! – растерянно твердил Родзянко. – Я не бунтовщик, никакой революции не делал и не хочу делать... Но, с другой стороны, правительства нет, ко мне рвутся со всех сторон... Как же быть – отойти в сторону?». «Берите власть, Михаил Владимирович! – убеждал его Шульгин. – Никакого бунта в этом нет. Держава Российская не может без власти. Если министры сбежали, должен их кто-то заменить». Сам Шульгин наконец соглашается с Гучковым – ради спасения монархии надо пожертвовать государем. За Николая никто не встанет: он один, даже хуже, чем один, – за ним тень Распутина.
Наконец после бурной дискуссии депутаты принимают соломоново решение: указу о роспуске подчиниться, но из Петрограда не разъезжаться, избрав Временный комитет «для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями» – резиновая формула, оставлявшая свободу действий. В комитет вошли руководители «прогрессивного блока», а также Чхеидзе и Керенский. «Страх перед улицей, – мрачно замечает Шульгин, – загнал в одну коллегию Шульгина и Чхеидзе».

                Правительство появляется в полночь   

Днём в понедельник 27 февраля в Ставке в Могилёве генерал Алексеев с видом болезненным и апатичным вручил царю телеграммы Голицына, Родзянко и Беляева. Голицын просил отставки. Родзянко умолял «во имя спасения родины и династии» немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Беляев сообщал об ухудшении ситуации в Петрограде: «Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удаётся, наоборот, многие части постепенно присоединяются к мятежникам».
До Николая начинает доходить степень грозящей опасности. Он разрешает Родзянке сформировать ответственное министерство, но всё ещё пытается торговаться – сохраняет за собой право назначения министров Двора, иностранных дел, военного и морского. Одновременно он посылает генерала Н. И. Иванова с Георгиевским батальоном в Петроград для наведения порядка. «Я берёг не самодержавную власть, а Россию, – печально говорит он Иванову. – Я не убеждён, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу». (Тут он как в воду глядел). В распоряжение Иванова приказано выделить с фронта четыре полка «из самых прочных, надёжных».
А тем временем непрочные и ненадёжные части петроградского гарнизона под красными знамёнами стекаются к Таврическому дворцу, похожему теперь скорее на военный лагерь, чем на законодательный орган. Всюду солдаты, ящики с боеприпасами, пирамиды винтовок, пулемёты, автомобили, на которые что-то грузят. Внутри дворца остатки «чистой публики» напоминают хозяев, шокированных видом незваных гостей. В буфете всё съедено и выпито, и серебряные ложки раскрадены. «Это было начало: так ”революционный народ” ознаменовал зарю своего ”освобождения”», – с мрачной иронией вещает Шульгин.   
Суханову запомнился Милюков, в одиночестве бродящий по Екатерининской зале; к нему подходили, спрашивали, он что-то кратко отвечал. Шульгин, напротив, помнит Милюкова пробирающимся сквозь толпу; он бел как лунь, но чисто выбрит и держится с достоинством. «В это же мгновение какой-то удивительно противный, маленький, бритый, с лицом, как бывает у куплетистов скверных шантанов, протискивался к Милюкову:
- Позвольте вам представиться, Павел Николаевич, ваш злейший враг».
Так Шульгин встретился с Сухановым. 
 По коридору проводят арестованных. Щегловитова Родзянко обнял за плечи и хотел увести в свой кабинет, но Керенский ухватился за председателя Госсовета, объявил его арестованным и утащил в «министерский павильон» к его товарищам по несчастью. 
К вечеру стало понятно, что старого правительства нет: одни министры разошлись по домам, другие укрылись в Адмиралтействе. В то же время ходили слухи, что из Финляндии движутся царские войска, что 171-й пехотный полк занял Николаевский вокзал и на Знаменской площади ведёт бой с войсками Петроградского гарнизона. (На самом деле 171-й полк сразу по прибытии на вокзал побратался с гарнизоном). На Выборгской стороне вдоль русско-финской железнодорожной линии организовывалась оборона. Депутат Думы А. А. Бубликов по поручению Временного комитета занял центральный железнодорожный телеграф, что позволило поставить под контроль всю сеть железных дорог. Таким образом, Временный комитет начал выполнять некоторые властные функции, но про официальное формирование нового правительства речи ещё не было.
Думцы обнаружили, что они уже не хозяева в Таврическом дворце. В левом его крыле разрастался и креп конкурент, называвшийся теперь «Совет рабочих и солдатских депутатов». По словам Милюкова, «солдаты явились последними, но они были настоящими хозяевами момента. Правда, они сами того не сознавали и бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершённое нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров». Теперь они устраивались на ночёвку, а радикальные барышни угощали их бутербродами.
Около девяти вечера во дворце собрались, по разным данным, от 50 до 250 только что избранных рабочих и солдатских депутатов, и Совет приступил к работе. Руководящую тройку Исполкома избрали в президиум Совета, а Исполком пополнили представители социалистических партий, всё больше из нелегалов, известных по партийным псевдонимам: эсер Александрович (настоящая фамилия Дмитриевский), большевик Беленин (Шляпников), меньшевик-интернационалист Суханов (Гиммер) и др. Совет сразу занялся созданием собственных властных структур. «Пока мы принимали меры к сохранению функционирования высших государственных учреждений, – сетовал Милюков, – Совет укреплял своё положение в столице, разделив Петербург на районы». В эти новые районы решено было послать полномочных комиссаров для борьбы с анархией и погромами, образовать районные Советы рабочих депутатов, создать на заводах милицию. Однако не было ещё ни границ районов, ни кандидатур в комиссары, ни сборных пунктов, и Чхеидзе на все вопросы твердил: «Я не знаю, господа, я ничего не знаю».
Левые участники «прогрессивного блока» убеждали цеплявшихся за правовые нормы коллег, что при дальнейшем промедлении вся власть перекочует в Совет. Левый кадет Н. В. Некрасов предлагал даже учредить военную диктатуру во главе с популярным генералом А. А. Маниковским.
Ближе к полуночи произошли несколько событий, ознаменовавших очередной перелом в развитии революции. Николай II отказался назначить брата Михаила регентом (хотя генерал Алексеев, лежавший с высокой температурой, поднялся и на коленях умолял принять это предложение) и начал готовиться к возвращению в Царское Село. В Петрограде министры кабинета Голицына, собравшиеся на вечернее заседание, покинули Мариинский дворец из-за отключения электричества и толпы, готовой туда ворваться. А в Таврическом дворце Милюков проинформировал Совет рабочих депутатов, что Временный комитет Думы берёт власть в свои руки.
Для Керенского это была минута торжества: «В тот момент, когда в полночь с 27 на 28 февраля часы пробили 12 ударов, в России появился зародыш нового общенационального правительства».

                Часть III. Хроника бессонных ночей

                Охранять тебя от бед
                Мне теперь резону нет.
                Ты за собственную подлость 
                Сам должон держать ответ!

                Леонид Филатов. «Про Федота-стрельца,
                удалого молодца»
 
                У черни что же за любови?
                Всё время вилы наготове…

                Не нанеся стране урона,
                Я отрекаюсь, друг, от трона.
                Кому нужна моя корона,
                И жизнь моя, скажи, кому?            
                Вероника Долина. "Средневековый диалог»
               
                Одиссея полковника Кутепова
 
Когда в пятом часу утра 28 февраля литерные поезда «А» (царский) и «Б» (свитский) покидали Могилёв, Николай II уже знал, что большинство частей петроградского гарнизона изменили присяге и что мятежники заняли Мариинский дворец – резиденцию Совета министров. А в Таврическом дворце, коммунальной обители Думы и Совета депутатов, Суханова утром поразила сцена: два солдата деловито вспарывали штыками царский портрет кисти Репина, другие, стоя рядом, давали советы. «Перелом совершился с какой-то чудесной лёгкостью. Не надо было лучших признаков окончательной гнили царизма и его невозвратной гибели». Николай и Александра пережили свою эпоху. Добиваясь по сути того же, что и приснопамятный Иван Грозный – полноты власти, но не обладая его жестокостью, они всем опостылели. В стихийном бунте соединились патриоты, видевшие в царской чете помеху войне до победного конца, и пораженцы, желавшие мира любой ценой. В итоге трёхсотлетняя династия рухнула, как карточный домик.
Забастовки, митинги и демонстрации перекинулись на Москву и другие города. В Петрограде последние упорствующие части под угрозой артобстрела были вынуждены примкнуть к революции. Выпущенные на волю уголовники громили магазины, склады, квартиры, но ростки нового порядка рождались на глазах: жители организовывали питание для солдат, создавали милицию из добровольцев, возникли домовые комитеты и всякие виды взаимопомощи. Суханов приписывает всплеск народной инициативы исключительно пробуждению «от вековой спячки в оковах царизма». На самом деле от спячки Россия проснулась на полвека раньше. Благодаря реформам Александра II к 1917 году через земства, кооперативы, профсоюзы, научно-просветительские общества у части населения выработалась устойчивая привычка к самоуправлению. Именно в этом были истоки «чуда», всколыхнувшего страну в короткий период между свержением самодержавного режима и установлением большевистской диктатуры.
«История не знает сослагательного наклонения»… Конечно, история – это прошлое, и, следовательно, не подлежит изменению. Однако в каждый отдельный момент развитие могло пойти разными путями. Потому так просто объяснять задним числом случившееся и так невозможно предвидеть будущее.
Часто говорят, что революции побеждают из-за отсутствия «Наполеона» – решительного, хладнокровного военачальника. Как минимум один такой человек находился в Петрограде 28 февраля: это полковник Преображенского полка А. П. Кутепов, позже приобретший известность в ходе Гражданской войны. Зная Кутепова как человека жёсткого, даже жестокого, командующий округом Хабалов поставил его во главе карательной экспедиции с задачей восстановить порядок среди воинских частей.
Собрав шесть рот и полтора эскадрона с пятнадцатью пулемётами, Кутепов от Зимнего дворца двинулся по запруженному Невскому. Позже Хабалов рассказывал: «Тут начинает твориться в этот день невозможное! А именно: отряд двинут, двинут храбрым офицером, решительным. Но он как-то ушёл, и результатов нет».
Повернув с Невского на Литейный, Кутепов обнаружил, что проспект и прилегающие улицы забиты растерянными и напуганными солдатами. Его подняли на руки, и он объявил, что присоединившиеся к нему избегнут расстрела. Затем он попытался их построить, но попал под обстрел, и они бросились врассыпную. Среди его людей были раненые, солдаты жаловались на голод. Кутепов на свои деньги закупил хлеб и колбасу. Заняв часть особняка Мусина-Пушкина (в другой части находился лазарет), он безуспешно пытался связаться со штабом, который к тому времени покинул по требованию вел. кн. Михаила Александровича Зимний дворец и вернулся в Адмиралтейство. Подкрепления, посланные Хабаловым, растворились в пути. Когда стало темнеть, Кутепов вышел на улицу: «Весь Литейный был заполнен толпой, которая, хлынув из всех переулков, с криком тушила и разбивала фонари. Среди криков я слышал свою фамилию, сопровождаемую площадной бранью. Большая часть моего отряда смешалась с толпой, и я понял, что мой отряд больше сопротивляться не может. Я вошёл в дом и, приказав закрыть двери, отдал распоряжение накормить людей заготовленными для них ситным хлебом и колбасой». Персонал Красного Креста попросил Кутепова покинуть особняк, чтобы сохранить неприкосновенность лазарета. Он вывел остатки солдат на улицу, и в обстановке столпотворения они растаяли в толпе. «Так закончилась единственная попытка петроградского военного начальства очистить часть центра столицы», – констатирует историк Г. М. Катков.

                Революционная суматоха 

Таврический дворец имел уже вполне революционный вид: за столиками между обшарпанных колонн барышни торговали «литературой», всюду висели бумажки с названиями новых учреждений, звучавшими дико для тогдашнего слуха, паркет был покрыт толстым слоем грязи, стены засалены, меблировка испорчена. «Всё, что можно испакостить, испакощено, – и это символ, – мрачно замечает Шульгин… Вопли ораторов, зверское "ура", отвратительная "Марсельеза". И при этом ещё бедствие – депутации». Всё новые воинские части требовали Родзянко, и он «говорил своим запорожским басом колокольные речи, кричал о родине, о том, что "не позволим врагу, проклятому немцу, погубить нашу матушку-Русь", и вызывал у растроганных (на минуту) людей громовое "ура"». А потом выходил представитель Совета депутатов и с ехидной усмешкой заводил речь о том, что у господина Родзянко, мол, есть причины защищать русскую землю, – у него этой самой земли много в Екатеринославской губернии. Родзянко ужасно расстраивался и злился: «Мерзавцы! Мы жизнь сыновей своих отдаём, а это хамьё думает, что земли пожалеем. Да будь она проклята, эта земля, на что она мне, если России не будет? Сволочь подлая… Хоть рубашку снимите, но Россию спасите».
А дело было в том, что если бы крестьянам в солдатской форме самим пришлось выбирать между землёй и жизнью сыновей, большинство выбрали бы землю. Земля – это было главное в их жизни, вековая мечта. А сыновья… Конечно, жалко, сил нет, как жалко, своя ведь кровь; только сыновей можно и новых народить, дело нехитрое, а вот землю не родишь, она, матушка, сама всё рожает… Понятие «Россия» в отрыве от земли для крестьян вообще не существовало: истории они не знали, имена Олега Вещего, Дмитрия Донского и даже Суворова ничего им не говорили. Поэтому они не верили Родзянке.
Вообще положение у председателя Думы было неопределённое. Николай II телеграммой поручил ему возглавить кабинет и самому назначить министров (кроме Двора, иностранных дел, военного и морского); для встречи с царём он должен был выехать на станцию «Дно». Но при этом он не мог противиться Милюкову, который настаивал на формировании Временного правительства, никак от царя не зависящего.
Днём по телеграфу какой-то сотник Греков, назвавшийся «комендантом станции Петроград» (позже его тщетно пытались отыскать), потребовал, чтобы царские литеры вместо Царского Села шли непосредственно в Петроград, но они не подчинились. В Могилёве начальник царского штаба Алексеев продолжал издавать приказы о выделении фронтовых частей в распоряжение двигавшегося к Петрограду генерала Иванова. Но в полдень он же со ссылкой на «частные сведения» оповестил главнокомандующих фронтами, что в Петрограде наступило полное спокойствие, Временное правительство подтвердило необходимость монархического начала и все ожидают приезда Его Величества, чтобы изложить ему желания народа. Если это так, комментировал Алексеев эти неизвестно откуда взявшиеся сведения, «то изменяются способы наших действий, переговоры приведут к умиротворению», что позволит «избежать позорной междоусобицы». Не представляя роль Совета депутатов, не зная про убийства офицеров, командующие армией генералы изо всех сил старались обойтись без кровопролития.   
Совет депутатов иежду тем пополнялся всё новыми избранниками; число их перевалило за тысячу, заседания превратились в митинг. Принимать практические решения это сборище было неспособно, зато здесь оформлялись лозунги и призывы, отвечающие настроению масс. Исполком Совета действовал сам по себе, но и его заседания то и дело прерывались бесконечными «внеочередными заявлениями», «экстренными сообщениями» и «делами исключительной важности», обычно не стоящими выеденного яйца. Керенский мелькал повсюду; Чхеидзе то и дело вызывали в Думу, в Совет или на нескончаемый митинг, бушующий возле дворца, «и усталый старик, сонный грузин, с покорным видом снова натягивал шапку и исчезал из Исполнительного комитета» (Суханов).
Во дворец тащили деятелей прежнего режима, а руководители Думы и Совета санкционировали аресты, чтобы сохранить хотя бы видимость контроля над событиями. «Павильон министров» заполнили десятки известных людей, среди них вождь черносотенцев доктор Дубровин, волком глядящий жандармский генерал Курлов, похожий на виноватую собаку Штюрмер… Между штыками Шульгин разглядел шармёра Протопопова – тщедушную фигурку с затурканным, съёжившимся лицом. 
- Не сметь прикасаться к этому человеку!
Это Керенский, бледный, «с невероятными глазами», поднятой рукой разрезает толпу, другой, трагически опущенной, указывая на «этого человека». Казалось, он поведёт его на казнь. Ошарашенная толпа расступается, и Керенский проносится, как пылающий факел революционного правосудия, волоча обмякшего Протопопова. Но вот дверь «павильона министров» закрывается, Керенский бухается в кресло и совсем другим, обыкновенным голосом говорит:
- Садитесь, Александр Дмитриевич…
Таким же образом он спасает от расправы Сухомлинова. Шульгин, отнюдь не поклонник Керенского, воздаёт ему должное: «Многие ли могут похвалиться, что они в известную минуту не закрывали глаз и не умыли рук?».
Вечером измученные дневной суматохой обитатели дворца засыпают прямо на рабочих местах. Шульгин в полутьме видит родзянковский кабинет и несколько фигур новых «правителей России», свалившихся от усталости в неудобных позах. 

                Офицерство и революция    

Родзянко сам толком не знал, зачем едет к царю – получить напутствие или арестовать его. От выбора он был избавлен железнодорожниками, отказавшимися выделить поезд без санкции Совета депутатов. Исполком Совета потребовал, чтобы с Родзянкой отправились Чхеидзе и батальон «революционных солдат». Керенский закатил товарищам истерику: «Вы сыграли на руку монархии, Романовым!». После этого большинством голосов против троих (среди них Суханов) поезд решено было дать; но шёл уже второй час дня, и царь, не дождавшись Родзянки, покинул станцию «Дно».
Около 4 часов утра в среду 1 марта пассажиры литеров узнали, что станции «Тосно» и «Любань» в руках революционеров. Решено было двигаться в Псков, под защиту главнокомандующего Северным фронтом Н. В. Рузского. Утренние газеты сулили победы после «перемены шофёра», а в Петрограде солдаты становились всё более неуправляемыми. Боясь разоружения и отправки на фронт,  они пытались помешать этому самым простым способом – избиением офицеров. В Думу неслись мольбы о защите; Милюков ездил по полкам, говорил речи, он почти сорвал голос.
Шульгин считал, что в эти дни любое, даже небольшое, но решительное противодействие могло повернуть события на 180 градусов: «"Революционный народ" думал только об одном – как бы не идти на фронт… Сражаться бы он не стал». Суханов, несмотря на противоположное отношение к революции, в этом согласен с Шульгиным. Однако даже самые «реакционные» офицеры не помышляли защищать царскую чету. Около двух тысяч их, из-за опасения расправы собравшись 1 марта в зале Армии и Флота на углу Литейного и Кирочной улицы, приняли резолюцию – «идя рука об руку с  народом… признать власть Исполнительного комитета Государственной Думы впредь до созыва Учредительного собрания».
«Если бы можно было вооружить собравшихся в зале Армии и Флота офицеров, а главное, если бы можно было на них рассчитывать, т. е. если бы это были люди, пережившие всё то, что они пережили впоследствии, скажем, корниловского закала…». Это замечание Шульгина имеет очень глубокий смысл. При анализе исторических событий учитывать надо не только то, какие люди, какие слои населения принимали в них участие, но и настроение, жизненный опыт участников к описываемому моменту. К примеру, возникни ГКЧП в 1989 году, на защиту Ельцина встали бы сотни тысяч, а возможно, и миллионы москвичей. В августе 1991 года поддержка была уже более слабой, а в сентябре 1993 года большинство либо равнодушно взирало на происходящее, либо тосковало по прежнему режиму. Да и сами путчисты в разное время действовали бы по-разному.
К весне 1917 года даже члены правящей династии отмежёвывались от царской четы. Милюкову принесли заявление четырёх великих князей, соглашавшихся на ответственное министерство. «Интересный исторический документ», – с иронией заметил он, убирая бумажку в портфель. А куда подевалась молодая опора самодержавия – все эти юношеские организации «потешных», «сокольских деятелей» и прочих «борцов с отнародованием», созданные и взращиваемые властью как раз для таких ситуаций? Многолетние усилия режима дали нулевой результат: в момент кризиса отроки, клявшиеся «исполнять свой долг перед Богом, Родиной и Государем», ровно никак себя не проявили.
Исполком Совета депутатов по-своему пытался убедить скопившихся в Птере солдат, что на фронт их никто не отправит. «Приказ № 1», составленный  секретарём Исполкома Н. Д. Соколовым (по характеристике Шульгина, «человеком очень левым и очень глупым») и утверждённый Исполкомом, декретировал создание полковых солдатских комитетов и передавал всё оружие в их распоряжение. Вне строя солдат уравнивался с командиром, отменялось отдание воинской чести, титулование «благородием» и «превосходительством». Лекарство это отказалось во многом хуже болезни: адресованный Петроградскому гарнизону приказ быстро разлетелся по всем фронтам, вызвав обвал дисциплины.

                Образование Временного правительства

Итак, ненавистное самодержавие рухнуло. Однако в политической элите мало кто испытывал энтузиазм по этому поводу. «Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить её или порицать, – с горечью констатирует Шульгин. – Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… под условием, чтобы императорский караул охранял нас. Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала – у нас кружилась голова и немело сердце». Теперь он видел, что в политическое пространство ворвалось нечто, находящееся за пределами цивилизации: «Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами XX века – с пулемётами, с дикорычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце...».
Процесс этот тогда только начинался. Сегодня в телерепортажах из Азии и Африки мы во множестве видим подобных «неоварваров» с самым современным оружием.
В правой стороне Таврического дворца, куда было оттеснено руководство Думы, сохранялась некоторая видимость порядка: швейцары в ливреях, чистенькие юнкера в переходах коридоров, люди либерального вида в визитках, в бобровых воротниках. Время от времени появлялся Керенский.
- А где Михаил Владимирович (Родзянко)?
- На улице.
- Кричит «ура»? Довольно кричать «ура», надо делом заняться…
«Дело», то есть формирование правительства, Шульгин описывает не менее красочно: «Между бесконечными разговорами с тысячью людей, хватающих его за рукава, принятием депутаций, речами на нескончаемых митингах в Екатерининском зале; сумасшедшей ездой по полкам; обсуждением прямопроводных телеграмм из Ставки; грызнёй с возрастающей наглостью "исполкома", – Милюков, присевший на минутку где-то на уголке стола – писал список министров…
Так, на кончике стола, в этом диком водовороте полусумасшедших людей, родился этот список из головы Милюкова, причём и голову эту пришлось сжимать обеими руками, чтобы она хоть что-нибудь могла сообразить. Историки в будущем, да и сам Милюков, вероятно, изобразят это совершенно не так: изобразят как плод глубочайших соображений и "результат соотношения реальных сил". Я же рассказываю, как было».
Но «результат соотношения реальных сил» всё-таки существовал. Уже несколько лет всюду составлялись и обсуждались списки предполагаемого «правительства доверия» или «ответственного кабинета», где в разных сочетаниях фигурировали одни и те же люди. Теперь надо было из этих примерно трёх десятков человек отобрать дюжину.
На пост главы кабинета имелось два реальных кандидата – Родзянко и князь Г. Е. Львов. Монархист Родзянко категорически не устраивал левых; кроме того, он был чересчур громогласен, прямолинеен и, выражаясь мягко, простоват, – топает напролом, рубит сплеча. Львов казался более приемлемым: толстовец, проявил себя в Земгоре прекрасным организатором, чрезвычайно популярен в обществе и в армии… Милюков, лично Львова почти не знавший, потратил 24 часа, чтобы склонить коллег на его сторону. Львову же по совместительству отдали и МВД.
Пост министра иностранных дел при любом раскладе доставался Милюкову, который, по признанию его оппонента Шульгина, «был головой выше других и умом и характером». Гучков, тесно связанный с армией, естественным образом совместил посты военного и морского министра. С большинством других министерств проблем также не возникло. Но вот министр финансов, по выражению Шульгина, «не давался, как клад». Основным кандидатом на этот пост считался Шингарёв – главный оратор кадетов по финансовым вопросам, оппонент Коковцова и последующих министров финансов; но ему отдали министерство земледелия, крайне важное ввиду остроты продовольственного вопроса. Другой кандидат, бессменный председатель бюджетной комиссии Думы октябрист М. М. Алексеенко, внезапно умер (1 марта его хоронили). «И вдруг, – удивляется Шульгин, – каким-то образом в список вскочил Терещенко…. Михаил Иванович Терещенко был очень мил, получил европейское образование, великолепно "лидировал" автомобиль и вообще производил впечатление денди гораздо более, чем присяжные аристократы. Но почему, с какой благодати он должен был стать министром финансов?».
Милюков позже предположил, что источник появления Терещенко «был тот же самый, из которого был навязан Керенский, откуда исходил республиканизм нашего Некрасова, откуда вышел и неожиданный радикализм прогрессистов, Коновалова и Ефремова. Об этом источнике я узнал гораздо позднее событий».
В этом отрывке из мемуаров Милюкова сразу угадали намёк на масонов. Упомянутый Некрасов, ставший министром путей сообщения, утверждал, что масонов в первом составе Временного правительства было трое: он сам, Коновалов (торговля и промышленность) и Керенский (юстиция). Однако некоторые мемуаристы и исследователи добавляют Терещенко, Шингарёва и самого главу правительства князя Львова. Частично разноголосица объясняется тем, что в России, как сказано выше, имелись два разных масонства. Существовали ложи, основанные с соблюдением всех правил (регулярные), и было оппозиционное самодержавию политическое движение, члены которого называли себя масонами, давали клятву молчания и использовали некоторые масонские термины, но ритуал не соблюдали и даже принимали в свои ряды женщин. Левый кадет Некрасов, ярый оппонент Милюкова, говорил именно о политическом масонстве, к которому принадлежала упомянутая тройка. Шингарёв же был членом регулярной ложи «Полярная звезда». Масонство Г. Е. Львова – скорее всего выдумка (Милюкова правые тоже считали масоном): князь был человеком православным и позже сделался отшельником в Оптиной пустыни. Что до Терещенко, то слухи о его масонстве едва ли не целиком проистекают из упомянутого предположения Милюкова. С деловой стороны Терещенко почти никто не знал, за одним важным исключением: в качестве главы киевского Военно-промышленного комитета он был хорошо известен Гучкову. Напомним, что ещё днём 27 февраля Гучков представил Терещенко Коковцову как будущего министра финансов. Влияние Гучкова и сыграло решающую роль.
1 марта приехал Г. Е. Львов. Милюков испытал разочарование: «Князь был уклончив и острожен, он реагировал на события в мягких, расплывчатых формах и отделывался общими фразами». «Ну, как?» – спросил Милюкова на ухо депутат-кадет И. П. Демидов. – «Шляпа!» – ответил тот также шёпотом.

                Самая длинная ночь   

1 марта в восьмом часу вечера генерал Рузский встречал нежданно нагрянувшие в Псков литерные поезда. К этому времени он получил сообщения, что Москва охвачена восстанием, бунтуют Кронштадт и Балтийский флот, а Алексеев умоляет государя согласиться на ответственное министерство. И вот Рузский, согбенный и седой, медленно и как бы нехотя идёт по перрону в резиновых галошах. Потом в ожидании приёма у императора он сидит в свитском вагоне, отвалившись в угол дивана, и, саркастически обозревая присутствующих, говорит, что вся политика последних лет – тяжёлый сон, клянёт «хлыста Распутина», Щегловитова, Сухомлинова и Протопопова. Шокированные царедворцы спрашивают, что же, по его мнению, теперь делать. «Наверное, сдаваться на милость победителя», – буркает главкосев.
Во время приёма Рузский напористо убеждал Николая согласиться на ответственное министерство. Тот возражал: отдав законодателям право назначать министров, он не избавится от чувства ответственности перед Богом за судьбы России, так уж он воспитан. И всё-таки согласие было вырвано. За полчаса до полуночи Рузский отправился вызывать Родзянко к аппарату, а в свитском вагоне генерал-адъютант К. Д. Нилов, личный друг Николая II, задыхаясь от ярости, говорил, что Рузского надо немедленно арестовать, возможно, даже казнить; хотя и он, и все остальные понимали, что такой образ действий совершенно не в характере государя. 
В царский вагон Рузский вернулся с проектом манифеста, полученным от Алексеева: «Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России». Николай спорить не стал: как ни тяжело ему такое решение, оно, видимо, неизбежно, раз на нём настаивают и Рузский и Алексеев, которые обычно ни в чём друг с другом не сходятся. Царь телеграммой приказал генералу Иванову ничего не предпринимать до его возвращения. Эшелонам с выделенными Иванову частями велено было возвращаться на фронт, а его отряд георгиевцев под влиянием агитации разложился. Попытка организовать военную экспедицию против восставшей столицы закончилась пшиком. 
В Петрограде около полуночи начались переговоры представителей Временного комитета Думы и Исполкома Совета депутатов по составу и программе правительства. Исполком с момента образования контактировал с Думой в решении неотложных вопросов, прежде всего продовольственного. Это было тем проще сделать, что оба органа соприкасались не только территориально: председатель Исполкома Чхеидзе и его заместители Керенский и Скобелев принадлежали к тому же политическому масонству, что и ряд левых депутатов «прогрессивного блока». Остро нуждаясь в поддержке Совета депутатов, думские руководители настойчиво зазывали в состав кабинета Чхеидзе и Керенского. Но с точки зрения социалистов, свержение феодально-дворянского режима неизбежно должно было привести к власти буржуазию. Свою задачу они видели в том, чтобы оказывать на правительство давление в интересах пролетариата; прямое участие в буржуазном кабинете, по их мнению, привязало бы их слишком тесно к буржуазии. Между исполкомовскими масонами произошёл раскол: Керенский с его туманно-народническими взглядами рвался в министры юстиции, а марксист Чхеидзе и сам категорически отказывался войти в правительство, и мешал Керенскому. К ночи на 2 марта Керенский был на грани нервного срыва, говорил, что его травят, хотят поссорить с массами.
Рузскому около 3 часов ночи наконец удалось вызвать Родзянко к аппарату, помещавшемуся в Главном штабе. Объясняя, почему он не приехал в «Дно», Родзянко сослался на две причины: эшелоны с войсками взбунтовались и намерены остановить царские поезда, и ещё «невозможность оставить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания». Признаться, что ему не дали поезда, Родзянко не смог. На сообщение, что государь поручает ему составить ответственный кабинет, он ответил, что теперь этого уже мало: «Я вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на всё, что более умеренно и ограничено в своих требованиях; считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами – недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром». То есть необходимо отречение Николая.
Рузский всё-таки передал ему царский манифест. Родзянко ответил: «Вы, Николай Владимирович, истерзали моё сердце… Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал… время упущено и возврата нет». Он заверил Рузского, что армия при новой власти ни в чём не будет нуждаться, так как «после воззвания временного правительства крестьяне и все жители повезут хлеб, снаряды (!) и другие предметы снаряжения».
Разумеется, Родзянко то и дело противоречил сам себе: «исполняют только мои приказания» – и при этом «я сам вишу на волоске» (последнее было куда ближе к истине). Но он никогда не отличался строгостью логики, а в пятом часу утра вообще трудно ждать от измотанного человека полной адекватности. Рузский, тоже невыспавшийся и больной, не заметил неувязок. Вообще в эти дни важнейшие решения принимались около полуночи или на рассвете смертельно усталыми, хронически недосыпавшими людьми в состоянии постоянного стресса. Позже, в апреле, Николай II говорил графу П. К. Бенкендорфу, что только теперь начинает немного приходить в себя, а в Могилёве и Пскове находился «как бы в забытьи».
В Таврическом дворце до утра 2 марта шли переговоры. Оба комитета, думский и советский, хотели удержать народное движение в умеренных рамках, поэтому основной предмет разногласий – о войне и мире – старательно обходили. Внешне всё выглядело мирно, почти по-семейному, но дело двигалось с трудом. Милюков стоял за монархию с царём Алексеем и регентом Михаилом Александровичем, а Чхеидзе и Соколов считали это утопией. Суханов убеждал думцев, что отстоять перед Советом любую договорённость с буржуазией «труднее трудного вообще», а их отказ расстаться с монархией и династией может вовсе сорвать соглашение: «Среди масс с каждым днём и часом развёртывается несравненно более широкая программа. Руководители напрягают все силы, чтобы направить движение в определённое русло, сдержать его в рациональных рамках. Но если эти рамки будут установлены неразумно, не будут в соответствии с размахом движения, то стихия сметёт их вместе со всеми проектируемыми правительственными комбинациями».
Думцы категорически противились выборности армейских командиров и добивались, чтобы Исполком ясно высказался против расправ над офицерами. «Я не помню, сколько часов всё это продолжалось, – вспоминал Шульгин. – Направо от меня лежал Керенский, прибежавший откуда-то, по-видимому, в состоянии полного изнеможения. Остальные тоже уже совершенно выдохлись. Один Милюков сидел упрямый и свежий. («Увы, я тоже не был свежим, – замечает в своих мемуарах Милюков. – Это была уже третья бессонная ночь, проведённая безвыходно в Таврическом дворце»). С карандашом в руках он продолжал грызть совершенно безнадёжный документ. Девять десятых его было посвящено тому, какие мерзавцы офицеры, какие они крепостники, приспешники старого режима, гасители свободы, прислужники реакции и помещиков. Однако в трёх последних строках было сказано, что всё-таки их убивать не следует».
Шульгин тихо спросил Чхеидзе, неужели тот за выборность офицеров. «Он поднял на меня совершенно усталые глаза, заворочал белками и шёпотом же ответил, со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:
    - И вообще всё пропало… Чтобы спасти… Чтобы спасти, надо чудо… Может быть, выборное офицерство будет чудо… Может, не будет… Надо пробовать… хуже не будет… Потому что я вам говорю: всё пропало». 
Затем Шульгину чудится запах эфира. Вдруг рядом резко, как на пружинах, вскакивает Керенский и «безапелляционно-шекспировским тоном» объявляет товарищам по Исполкому: «Я желал бы поговорить с вами наедине. Идите за мной!».
На пороге он оборачивается: 
- Пусть никто не входит в эту комнату!
«Никто и не собирался, – иронически замечает Шульгин. – У него был такой вид, точно он будет их пытать в этой комнате».
Через четверть часа дверь распахивается, и Керенский, бледный, с горящими глазами, торжественно возвещает:
- Представители Исполнительного комитета согласны на уступки!
Впрочем, воззвание против самосудов, написанное Сухановым и Стекловым, так и не было опубликовано: типографские рабочие отказались его печатать!.
Состав правительства согласовали быстро, спорили лишь по Гучкову, с социалистической точки зрения представлявшему тип крупного капиталиста. Разошлись около четырёх утра, так и не приняв решения по программе. Керенский был очень расстроен: «Опять будет праздная толпа слоняться целый день, не работая и мешая… Атмосфера разложения… Классовая борьба! Интернационалисты!».

                Падение монархии 

Итак, в представлениях о намечаемых переменах обрисовались два полюса:  ограничиться отречением Николая II или устранить не только Романовых, но и монархию вообще. Республикански настроенные массы рабочих и солдат через своих депутатов в Совете давили на Исполком, Исполком давил на лидеров Думы, а тем ничего не оставалось, как давить на царя.   
2 марта в пятом часу утра в Думу приехал Александр Иванович Гучков. Он был мрачен: только что в автомобиле рядом с ним убили молодого князя Вяземского, убили просто за то, что он офицер. Надо, заявил он, немедленно, ни с кем не советуясь, дать России нового государя – просто поехать к Николаю и привезти наследника. Отправились в Псков Гучков и Шульгин.
Телеграфные переговоры между Рузским и Родзянко закончились в восьмом часу утра. Не зная, как реагировать на требования об отречении государя, Рузский связался со Ставкой и попросил Алексеева выяснить мнение других главнокомандующих. В своей телеграмме Алексеев изложил мнение Родзянки, что «династический вопрос поставлен ребром», а от себя добавил: «Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжить до конца борьбу с внешним врагом;  спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок». Иными словами, сам он высказался за отречение.
Пока измотанный Рузский прилёг на полчаса, генерал-квартирмейстер Лукомский от имени Алексеева потребовал, чтобы он «сейчас же» разбудил государя и доложил о ночном разговоре с Родзянкой. Выбора нет: царская семья в руках мятежных войск, а главное, без отречения «начнётся междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии… Дай бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи». 
В четверть одиннадцатого Рузский явился к царю и, «страшно волнуясь в душе», вручил ленту переговоров с Родзянко. Прочитав её, Николай сказал: «Если надо, чтобы я отошёл в сторону для блага России, я готов на это, но я опасаюсь, что народ этого не поймёт: мне не простят старообрядцы, меня обвинят казаки, что я бросил фронт, что я изменил своей клятве в день коронования». Однако в половине третьего Алексеев сообщил царю мнение главнокомандующих: Брусилов (Юго-Западный фронт), вел. кн. Николай Николаевич (Кавказский фронт) и Эверт (Западный фронт) высказались за отречение. Сам Рузский в сопровождении начальника штаба Данилова и начальника снабжения Саввича явился к царю умолять его о том же. Николай сказал, что за престол не держится: «Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает». Он сообщил, что подписал манифест об отречении в пользу сына, и вручил Рузскому соответствующие телеграммы для Родзянко и Алексеева. Но поскольку пришло сообщение о скором приезде Гучкова и Шульгина, телеграмму на имя Родзянко Рузский вернул царю, а телеграмму Алексееву задержал у себя.   
Видимо, сразу после разговора с генералами Николай переговорил с лейб-хирургом проф. С. П. Федотовым, и тот ясно сказал, что цесаревич болен неизлечимо. (Тема гемофилии до такой степени не подлежала обсуждению, что лишь в предельно критической ситуации царь решился на разговор с придворным медиком!). Понимая, что при воцарении Алексея его скорее всего разлучат с родителями, Николай решил отречься и за него в пользу своего брата Михаила Александровича.
А в Петрограде Керенский, которого Исполком не пускал в министры, днём 2 марта обратился непосредственно к Совету депутатов с горячей, но сумбурной речью, требуя доверия и поддержки и заявляя о готовности умереть: «Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, убейте меня!». Из зала его вынесли на руках под бурные аплодисменты; Исполком остался с носом. В три часа дня здесь же, в Таврическом дворце, Милюков объявил о создании Временного правительства и о решении установить в России конституционную монархию при регентстве Михаила. Чистая публика слушала сочувственно и даже восторженно, но со стороны рабочих и солдат заявление вызвало бурю негодования и выкрики: «Это старая династия!».      
В Пскове около 8 вечера генерал Дубенский спросил проезжего полковника, как обстоят дела в столице. Тот ответил, что там теперь всё хорошо, город успокаивается и народ доволен, так как фунт хлеба стоит 5 копеек, масло 50 копеек. Дубенского поразил столь грубый материализм.
- Что же говорят о государе, всей перемене?
- Да ничего не говорят, надеются, вероятно, что временное правительство с новым царём Михаилом лучше справится.
Около 10 вечера подошёл специальный поезд, и на перрон спустились посланцы Думы, оба в зимних пальто. Первым шёл Гучков, наклонив голову и косолапо ступая (он ходил с трудом из-за ранения в бурской войне), за ним, с высоко поднятой головой, Шульгин в котиковой шапочке. Достаточно последовательно, но заметно волнуясь и не глядя в глаза царю, Гучков объяснил положение в Петрограде и причины, по которым отречение представляется единственным выходом. Николай очень спокойно и деловито ответил, что уже принял решение отречься и за себя, и за сына. Чтобы манифест об этом не выглядел вырванным под давлением, он по просьбе Шульгина поставил на нём время – «15 часов». 14 часами были помечены телеграммы с указами о назначении Николая Николаевича верховным главнокомандующим и о поручении Львову сформировать правительство. У Шульгина вырвалось: «Ах, ваше величество… Если бы вы сделали это раньше, хотя бы до последнего созыва Думы…». «Вы думаете, обошлось бы?» – спросил Николай просто.
«Теперь я этого не думаю, – напишет позже в мемуарах Шульгин. – Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть после нашего великого отступления – может быть, и обошлось бы».
Придворный историограф генерал Дубенский в записках «Как произошел переворот в России» (опубликованы в 1922 году в Париже в журнале «Русская летопись»), сожалея об отсутствии в Пскове Александры Фёдоровны, отмечает необычайную пассивность Николая в момент отречения: «Он стал как бы придавлен событиями и словно не отдавал себе отчёта в обстановке и как-то безразлично стал относиться к происходившему… Всё-таки я поражался, какая у него выдержка. У него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал».
Пока в Пскове шла возня с отречением, думцы и Исполком наконец договорились. Вечером 2 марта появилась согласованная «Декларация Временного правительства о его составе и задачах», подписанная Родзянко и всеми министрами, кроме отсутствующего Гучкова. Граждан России оповещали, что Временный комитет Думы при содействии столичных войск достиг таких успехов в борьбе с «тёмными силами», что это позволило сформировать правительство из лиц, пользующихся доверием страны. Новое правительство обещало немедленную всеобщую амнистию по политическим и религиозным делам, гражданские свободы, отмену вероисповедных и национальных ограничений, замену полиции народной милицией и скорейшие демократические выборы в Учредительное собрание, которое установит форму правления и конституцию страны. Также оно обещало не разоружать и не выводить из Петрограда воинские части, принимавшие участие в революционном движении. Самые важные вопросы – о войне и мире и аграрной реформе – в декларации обходились.    
Гучков и Шульгин, вернувшись в Петроград утром 3 марта, уже на Варшавском вокзале объявили собравшимся об отречении Николая в пользу Михаила – и едва смогли ускользнуть от разгневанной толпы. Сразу вслед за тем они приняли участие в утренней встрече руководителей Думы и Временного правительства с великим князем Михаилом Александровичем на квартире князя Павла Павловича Путятина и его супруги княгини Ольги Павловны Путятиной,  в доме № 12 по Миллионной улице.
Михаил Александрович, увлекавшийся женщинами и автомобилями, в семействе Романовых числился шалопаем. Брак с дважды разведённой  Натальей  Шереметьевской обострил его отношения с Николаем. 39 лет от роду, худощавый, с длинным, почти ещё юношеским лицом, Михаил не стремился к власти, его считали слабовольным и недалёким, – идеальный конституционный монарх. Брусилов, у которого Михаил командовал корпусом, характеризует его «как человека безусловно честного и чистого сердцем, не причастного ни с какой стороны ни к каким интригам и стремившегося лишь к тому, чтобы жить частным человеком, не пользуясь прерогативами императорской фамилии. Он был храбрый генерал и скромно, трудолюбиво выполнял своё долг». 
Милюков, осипший от митингов и едва не засыпавший стоя, «каркал как ворон» (выражение Шульгина), убеждая Михаила принять престол: «Власть может быть сильной, если опирается на символ, привычный массам. Если вы откажетесь, будет ужас, полная неизвестность, не станет ни России, ни государства». Гучков, только что лицезревший реакцию масс на воцарение Михаила, всё же поддержал Милюкова, но в очень краткой форме. Керенский, напротив, убеждал великого князя, что приняв престол, он его не спасёт: «Резкое недовольство масс направлено против монархии. Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала, и это в то время, когда нужно полное единство против внешнего врага. Начнётся гражданская война. Умоляю вас, как русский русского, принести эту жертву!». Почти все присутствующие, включая Родзянко, поддержали Керенского. Великий князь слушал, чуть наклонив голову. Потом он удалился к другую комнату, пригласив с собой председателя Думы.
Ожидание затянулось. Все нервничали, а Терещенко даже собрался застрелиться. Михаил появился около 12 часов дня. Он дошёл до середины комнаты, все столпились вокруг него.
- При этих условиях я не могу принять престола, потому что…
Не договорив, он заплакал. 
Милюков был в полном отчаянии. Он решил уйти из правительства, а пока отправился отсыпаться: «Мы с Гучковым вышли вместе – и поехали на одних санях», – пишет Щульгин. Тем временем на квартире Путятиных, в детской, среди кроваток, парт и разбросанных игрушек юристы составляли формулу отказа от престола. Она носила условный характер: Михаил готов был принять верховную власть, если такова будет воля народа, выраженная Учредительным собранием. На деле Россия прощалась с трёхсотлетней династией Романовых и с наследственной монархией вообще.
…Другое дело – царистская психология: расстаться с ней мы даже не пытались.