Май чтобы помнили

Эта весна выдалась необыкновенно тёплой. По веткам зацветающей сирени прыгают юркие воробьи, весело треща о своих, птичьих, делах. Рыжий кот царственно развалился посреди клумбы тюльпанов, снисходительно поглядывая на собачников, увлечённо фотографирующих своих подопечных, пока те оставляют сообщения сородичам в собачьих твитах. Бегают дети, прячась от бабушек за молоденькими вишнями, скрывающими малышню под свадебными нарядами белоснежных цветов. Целуются влюблённые. Лёгкий ветерок разносит запах готовящейся на костре солдатской каши. Солнышко ласково гладит морщинистое лицо старика, что сидит на лавочке, с надписью, вырезанной перочинным ножиком на спинке, «Миша+Ксюха = Любовь».

Птичий галдёж прервали звуки гармони. По тенистой аллее разнеслась «Катюша» в исполнении молодых ребят. Смешливые, задорные, совсем юные ; они празднуют победу. Праздник жизни, весны, уносящий мысли старика в далёкие сороковые.

Выпускной. Белая рубашка, накрахмаленная до хруста, жёстко тёрла воротничком шею, брюки со стрелками, модные штиблеты, подаренные отцом в честь окончания школы. Торжественная линейка, последние напутствия учителей, и, наконец, танцы. Пробираясь среди кружащихся пар, он увидел её ; загорелую, в светло-зелёном ситцевом платье в мелкий цветочек, с толстенной косой, смеющуюся вместе с подругами над незадачливыми танцорами, что часто наступали партнёршам на ноги.

Он на мгновение зажмурился, прогоняя предательскую дрожь, и крепче сжал спрятанный в кармане лёгкий шарфик.
— Костик! — она, заметив его в толпе, приветственно махала рукой. — Куда запропастился? Мы заждались!
Катеринка… В её присутствии Костя, и так от природы скромный, немногословный, угловатый, и вовсе превращался в угрюмого молчуна.
Так и ходили ; он с первого класса носил её портфель до школы и старался не смотреть на вторую парту у окна, когда отвечал у доски. Она же записывала его на все спортивные состязания и громче всех кричала, стоя у финишной черты, и поэтому Костик просто не мог прийти вторым, ведь там, за ленточкой, стояла она, девчонка, что так ему нравилась, и которой он ни разу за десять лет об этом не сказал.

— Пойдём, здесь слишком шумно, — Катя взяла его под руку, и они вышли из клуба. — Так лучше, правда? А то там так душно. Пошли в парк? В ракушке сегодня играет оркестр. Хочешь?
— Пошли, — он бы к черту пошёл, если бы она предложила.
— Представляешь, Маришка едет в Москву поступать на артистку! Как думаешь, может мне тоже поехать?
— А как же… ты же хотела… в строительный? Как же дома? — у Костика перехватило дыхание: а что, если уедет? Что ж, тогда он поедет за ней. Там тоже есть училище, будет жить в общежитии, устроится на завод, выучится на столяра.
— Глупый, я пошутила! — рассмеялась Катя. — Какая из меня артистка? Я и документы подаю в наш строительный.

Оркестр играл вальс. Они сидели на лавочке, и он чувствовал, как тело отказывается подчиняться… мозг окутывает пелена, мелькая красками разных цветов. Музыка подхватывала его как песчинку, затягивая вглубь цветных иллюзий. Она, положив голову ему на плечо, сидела, закрыв глаза и улыбалась, с детским восторгом окунаясь звуки…
Что-то нежное коснулось руки. На её ладонь опустилась бабочка, и это не казалось странным…

Он сжал её ладонь, в очередной раз удивившись, насколько тонкая и нежная девичья кожа.
— Я тут, вот, в общем… — он вытащил из кармана невесомый шарфик и положил ей на колени, понимая, что если не подарит сейчас, то уже никогда не решиться, — это тебе.
— Спасибо, — тихо ответила Катя, разворачивая ткань и приглаживая помятые складки, — мне очень идёт, правда? — чуть отстранилась от парня девушка, набрасывая на плечи шарфик.
— Правда! — улыбнулся Костик и неумело чмокнул её в нос и вновь смутился, чувствуя, как покраснели уши.

Музыка кружилась вокруг них, сворачивая время и раскрывая миры. Словно бабочки, их души поднимались ввысь, открывая новые горизонты среди осыпающегося яблоневого цвета. Ей казалось, что вот этот нескладный мальчишка превратился в высокое крепкое дерево, прислонившись к которому ей уже ничего не страшно. С его поддержкой она сможет всё ; и поступить в институт и параллельно работать, и бегать в филармонию на концерты, ей на всё хватит сил, пока она может на него опереться.
Ветер стих, оставив после себя туманную утреннюю дымку.

***
Холодный дождь хлестал по измождённому лицу Катерины, заставляя быстрее ползти ; цепляясь за сырую глину, подтягивая вначале себя, потом парнишку, которого волоком тащила под свист пуль. Второй боец лежит у неё на спине. Она, связав его запястья бинтом, просунула кольцо из рук через голову и вытаскивает раненых ребят с поля боя. Хочется спать. Лечь прям здесь, в промокшую от бесконечного ливня, изрытую снарядами, землю, закрыть глаза и провалиться в май… в другой май. Туда, где цветёт вишня, тепло, и пахнет бабушкиными пирогами. Где Костик, смущённо улыбаясь, пожимает плечами, принимая медаль за первое место по бегу. Где они купаются в речке, прыгая с деревянных мостков, и жарят на костре карасей. Там столько солнца и смеха. А здесь… четыре месяца от него нет вестей. Ни одного письма после нового года.
— Не спать, не реветь, не смей! — командует она сама себе, отирая лицо грязной водой, и вновь ползёт. Хорошо, что дождь. В нём не видно слёз. Может, и её Костика сейчас вот так… волоком…

— Катька, давай сюда! — вырывает из горьких дум тонкий мальчишеский голос, хозяин которого, хватает одного из парнишек, и вот уже все четверо валяться в яму. Взрыв. Ещё один. Ещё. И внезапно стихает. Так бывает. Тишина накрывает ватным одеялом. Нет ни дождя, ни времени, ни пространства, только туман серым дымом окутывает деревенское поле, вдоль которого стоят обожжённые вишни.
— Кажется, стихло.
— Ага. Давай, нам туда!
— Держитесь, ребятки. Отправим в госпиталь, подлечат, будете как новенькие.
— Слышь, брат? Ты верь, верь, что сестричка говорит! Раз Катюха тебя с поля вытащила ; жить будешь! Примета проверенная!
— Тихо ты! Накличешь ещё…

— Вернулась? — Светлана Афанасьевна едва глянула на чёрную от земли и глины девушку.  — Бегом переодеваться, умываться, через двадцать минут ассистируешь.
Через четыре часа, сняв сапоги и вытянув ноги, Катерина легла на узкую кушетку и провалилась в сон.

— Вон там, видишь? Совсем тёмные! — им по двенадцать лет, Катеринка указывает пальцем вверх, придерживая другой рукой панаму. Костик рвёт спелую ягоду и протягивает девчонке. Потом ещё и ещё. Набрав полную панамку вишни, они сидят на берегу, выплёвывая косточки в воду, смеются над утятами.
— Вот вырасту и уеду на Камчатку, вулканы изучать! Не хмурься, я тебя с собой возьму. Будешь мне образцы из кратеров доставать. А то я видишь какая, мелкая. Мама говорит ; вся в бабушку, та тоже метр пятьдесят. А ты высокий будешь, и руки длинные. Ты мне пригодишься!
Костик молча кивает головой и улыбается.
— Кать, ты, главное не забудь, позвать, когда поедешь! — тихо просит мальчишка.
— Дурачок, — смеётся девчонка и, толкнув его кулачком в плечо, бежит купаться.

— Смирнова, подъём! Подвода пришла. Проводишь раненых до станции и обратно.
— Есть! — двадцать минут на сборы, и вот уже пять телег тащатся через пролесок. Катя шагает рядом, хочется поднять голову навстречу солнечным лучам, но приходится смотреть под ноги, то и дело вытаскивая сапоги из чавкающей грязи. Вот ведь, никто не подумал, что и с тридцать третьим размером ноги воевать можно, от того и обувка на три размера больше, чем надо. Хорошо ещё, что портянки двойные, а то бы давно сапоги потеряла.

А воздух пахнет весной. Птичьи трели разносятся в прозрачном, умытом дождями воздухе. Небо совсем просветлело, и теперь высокое-высокое, захочешь ; не достанешь, даже если залезть на самую высокую берёзу. Если бы не подводы с ранеными, да не разбитая снарядами дорога, можно было подумать, что Кате всё приснилось: и вчерашний бой, и ноющая поясница, и забывший её почтовый номер почтальон.
— Сестричка, спой! — просит один из бойцов.
— Конечно, родной. — Прошло всего два года, а Катя ощущает себя матерью для этих ребят, хоть многие и годятся ей в отцы, или в деды, но сейчас, перебинтованные, они похожи на тех утят из её сна. Или не сна…

— По вагонам! Что у вас? — Щетинистый майор останавливается около Катерины.
— Вот, — протягивает та бумаги, — двадцать восьмая, восемь тяжёлых, двадцать четыре раненых на ногах. И нам обещали передать медикаменты.
— Десять минут! Восьмой и одиннадцатый вагоны, грузите. А это отдадите начальнику станции, у него для вас ящики, — быстро что-то пишет на клочке бумаги военврач, протягивает девушке и бежит дальше вдоль состава. Народу много. Всем что-то надо. А поезду пора отправляться.

Пока устраивала раненых по местам, поезд тронулся. Катя, было, запаниковала, но майор быстро успокоил, пообещав договориться на следующей станции с начальником, чтобы девушку посадили на ближайший поезд обратно. А пока пусть поможет его девчонкам с перевязками. Раненых много, рук не хватает.

— Ой, да каких тут историй не услышишь, хоть книжку пиши! — улыбалась Маруся, пожилая казачка, запретившая звать себя по имени ; отчеству. — Пока выговоришь, война закончится! А так проще, по домашнему-то. Пойдём, чаю попьём, с сухариком, и дальше ; на перевязки.
С этой добродушной, полноватой женщиной Кате было легко, словно с детства знакома.
— А как не улыбаться, — отвечала на её вопрос Маруся, — если скукситься, то, считай, пропала. Всё зазря. А мы смотри, живём, ждём, надеемся. А без улыбки надеяться нельзя. У меня вот все на фронте: муж, два сына, невестка. Если я плакать и переживать начну, то беду накличу, точно тебе говорю. Горе-то ; оно боится рядом с надеждой ходить. Вот и верю, а значит и улыбаюсь. Ты сама-то как на передовую попала? Вижу, что от крови воротит, да терпишь.
— Привыкла, — пожала плечами Катеринка, — пошла добровольцем, да брать не хотели, ростом не вышла. А в санчасти рук на приём не хватало. Уговорила взять на размотку и стирку бинтов в сортировочный госпиталь. У ребят учебники выпросила, я ведь в строительный поступать хотела, а тут совсем другое нужно. Сдала экзамен на санитарку, а через год нас разбомбили, меня прикомандировали к санчасти в двадцать восьмой, теперь вот ребят с поля вытаскиваю.

— Это ваши на верблюдах воюют?
— И пчёлами! — усмехнулась Катя.
— Это как? — отхлебнула кипяток Маруся.
— Да недавно наша разведгруппа на немецкий пост наткнулась, перестрелка. Думали ; не вернутся. А там пасека. Ну и Камчатка скомандовал, чтоб все под ульи залегли. А сам с ульев крышки посшибал, что-то набормотал ; ох и досталось немцам! Покусали знатно. Наши документы дёрнули и бежать. Не поверишь, ни на одном укуса не было!
— Что ж не верить-то, говорю же, хоть книжки пиши, какие истории бывают. Вот в восьмом вагоне, где тяжёлые, ротный лежит, выводил своих их окружения, так немцев лешим напугал! Ни патронов у ребят, ничего… Дело, на первый взгляд, нехитрое – пройти по луговине с полкилометра, перейти мостик – и поминай, как звали… свои-то вот, за речкой.

Ротный, мальчишка совсем, только седой на всю голову, лет двадцать, не больше, а как-то провёл ребят через болота, осталось чуть-чуть дойти. Вот только немцы у мостика. Расселись на лугу, и обойти их нет никакой возможности, простреливают лесок из минометов. Что делать? Вот ротный и скомандовал ; всем на деревья лезть. Стреляли-то понизу. Да и если прочёсывать пойдут ; наверх мало кто смотрит, да и за листвой не видно. Немцы стреляют, а нашим отвечать нечем, молчит лесок. Вот немцы и потопали, думали за просто так взять.

Не на тех напали. Когда под нашими ребятами проходили, те на них с деревьев и попрыгали. Первая группа небольшая была, наши их тихонечко и придушили ремнями. И вновь на деревья забрались. Так до вечера и прыгали. А как стемнело, ротный взял четверых, немецкие винтовки и пополз к мостику. Сняли они дозорных с моста, вот только сам ротный получил очередь в спину, когда ребят своих прикрывал.
— Так вышли? — охнула Катерина.
— А кто, думаешь, мне эту историю рассказал? — улыбнулась Маруся. — Бойцы его ещё километра два на руках несли, пока до наших не дошли. Четыре месяца в болотах, шутка ли. Чёрные все, худющие ; страх. А как отплясывали в присядку, ты бы видела! Повезло, что мы неподалёку стояли. Михалыч, золотые руки, сам оперировал, а то бы точно парень не выжил. Вся спина в дырках, легкие пробиты, а он про вишню бредит, как в панамку её собирает, представляешь? И уточки, говорит, смешные.
— Уточки? — Катерина дальше уже не слушала: восьмой вагон, тяжёлые, живой, главное, что живой. Рванула дверь, выбежала в коридор.

В восьмом запах гноя и крови чувствовался острее. Катя шла между размещёнными у стен трехъярусными носилками, вглядываясь в лица, в бинты, в кисти рук. Пройдя почти полвагона остановилась, упала на колени, прижалась губами к пальцам лежащего под простынёй раненого бойца и зарыдала.
— Так это твой? — приобняла девушку за плечи, присела рядом Маруся, — так чего реветь, радоваться надо! Живой! Через два дня уже в госпитале будет. Подлатают, станет как новенький! Слышишь меня? Катеринка! Ну всё дочка, всё, нельзя здесь реветь при раненых, слышишь, нельзя! Им хорошие эмоции нужны, чтобы поправиться! А я уж прослежу, чтобы мужа твоего в целости доставили.
— Мы не женаты, — всхлипнула Катеринка, касаясь ладонью лица Костика.
— Сейчас станция будет, — тихо сказала Маруся, — стоянка полчаса.
— Я поняла. Я побуду с ним ещё немного?
— Конечно.

Катеринка обняла Марусю и, прежде чем спрыгнуть на перрон, открыла вещмешок и вытащила аккуратно сложенный зелёный шарфик.
— Отдай ему, пожалуйста, — протянула его медсестре, — он поймёт. И скажи, что я уже придумала имена нашим детям… и внукам… он не имеет права умирать, пока на мне не женится! Пусть так и знает! Напиши мне, в каком он будет госпитале!
Катеринка спрыгнула с подножки и долго смотрела вслед растаявшего в вечерних лучах солнца.

***
И вновь полетели письма. С фронта в госпиталь, а после в Нижегородскую область. Костика комиссовали подчистую. Правая рука почти не действовала. Устроился на завод шлифовать, да обтачивать черенки для сапёрных и обычных лопат, потихоньку учился резать по дереву левой рукой. Не отпускала его мечта, вырезать фигуру Катеньки в полный рост.

А она писала ему перешли Сиваш, освобождали Донбасс, и как красив Днепр, особенно по ночам, когда в редкие минуты затишья по ночам видны звёзды. И спасибо за сапоги, и носки из собачьей шерсти, и где только нашёл. А шарфик держи при себе. Вернёшь лично. И он верил. И ждал. И, как просила Катенька, старался улыбаться.

Улыбался каждый раз, заворачивая прочитанные письма в зёлёный невесомый шарфик. Улыбался, читая, как входили в Брест, освобождали Польшу, сражались в Пруссии, и какое оно, побережье Балтийского моря и Кёнигсберг. Верил, что его Катенька вернётся. Брал по две смены на заводе, чтоб не думать о плохом. В какой-то момент и вовсе перестал уходить домой ; поспит в углу часов шесть и вновь за станок.


— Дядя Костя, дядя Костя! Вставай, — тряс за плечо, пытаясь разбудить мрачного, долговязого мастера девятилетний Мишка. — Победа! Победа! — горланил мальчишка, зажав в мозолистых ладошках бородатое лицо наставника. — По радио говорят!
Костя вскочил, выбежал в цех, где уже плясали бабы с пацанятами под торжественный голос Левитана. Неожиданно опустились руки, подкосились ноги, закружилась голова от нахлынувших чувств — радости и горести, торжества и обиды. И Костик не выдержал, опустился на заготовки изделий в окружении ребят и, сгребя их в охапку, заплакал.

***
— Деда… — с весёлыми воплями облепили старика четыре девчушки и пацан, возвращая его из воспоминаний полувековой давности.

Катеринка вернулась осенью. Врачи в один голос твердили, что детей у них не будет. И они усыновили эвакуированных в сорок третьем детдомовских Мишку с его младшим братом Митькой. А через десять лет родилась дочка – Маруська…