Милосердие

                По всей России обелиски,
                Как души, смотрят из земли.
                Р.Казакова


                1. Девушка из Брянска


    Маша рано осталась сиротой. Отец был кадровым военным, и в первых боях где-то между Брестом и Минском сложил голову, а мать, Галина Петровна, как только принесли похоронку на отца, пошла на курсы медсестёр, хотя до этого работала учительницей немецкого языка, и после курсов тоже отправилась на фронт. От мамы успело прийти только одно письмо, а потом, после захвата фашистами  Брянска, письма приходить перестали.
    Отцу к моменту гибели было 37 лет, маме, когда в медсёстры пошла, - 35. Самой Маше шёл шестнадцатый год, когда она осталась на попечении бабушки по материнской линии, Авдотьи Павловны.
     Бабушка жила в маленьком лесном посёлке километрах в двадцати от Брянска. Посёлочек был окружён почти непроходимыми лесами и болотами, так что немцы не очень-то стремились в эти места, особенно после того, как пронёсся слух о том, что в области появились партизаны. Вооружённые до зубов оккупанты боялись их, как огня, так как совершенно не ориентировались в больших лесных массивах, которые к тому же были полны топкими болотами.
    Однажды они всё-таки сделали вылазку в посёлок по единственной вёдшей туда дороге: привезли отделение полицаев с Украины и бывшего кулака из местных, которого назначили старостой (выкопался где-то в Брянске сразу после его захвата), протянули телефонный кабель взамен советского, уничтоженного при отступлении, и всласть пограбили местных. Повесили они на здании поселкового совета флаг со свастикой и ретировались. Да только не повезло мотоциклистам: как только проехали первое болото по тракту, свернули не в сторону Брянска, а в другую, заехали в какой-то лесной тупик по недостроенной дороге, где и остановились. Пока думали, как назад поворачивать, их партизаны тёпленькими и взяли, весь взвод  положили вместе с обер-лейтенантом. Их потом немцы из Брянска в посёлок приезжали искать, а нашли только через неделю. Об этом жителям посёлка рассказал паренёк Ваня, сосед Авдотьи Павловны, а был этот Ваня ещё и почти Машиным одноклассником по городу – в параллельных классах учились.
    Машин дед служил до войны лесником и состоял в обществе охотников. Ему было 64 года, когда сильно помял его медведь летом предвоенного года – наверно, голодным был, потому что так-то косолапые на людей не нападают. Выхаживала его Авдотья Павловна, выхаживала, врача из города вызывала, да не выходила: помер. А сейчас единственной её отрадой - после похоронки на зятя и ухода на фронт дочери – была внучка-старшеклассница.
    Училась Маша хорошо, была певуньей и рукодельницей. Сейчас она была не только отрадой, но и помощницей бабушки во всём. Больше всего МАша любила лес. Отправлялась туда она обычно с Ваней, что бывало и в прошлые годы на каникулах, а теперь чаще  одна. Лучше её даже среди поселковых лес мало кто знал. А возвращалась она оттуда всегда с полными корзинами или лукошками. Ваня же ухитрялся довольно успешно рыбачить в местной речушке. Эти совместные походы сблизили их настолько, что соседи стали говорить Авдотье Павловне: «Смотри, возраст у них опасный, не ровён час!..» На что Машина бабушка отвечала: « И за Машку, и за Ваньку я ручаюсь. Не пришла ещё их пора. А когда придёт – первая увижу. Да и Ванин дед, Михайлыч, тоже не дремлет. Так что, бабоньки, понапрасну не беспокойтесь».
     Ваня жил у дедушки Игната. Тот был старше соседки своей Авдотьи на пять лет, поэтому из посёлка в лес уже не ходил, хотя раньше был и охотником, и рыболовом, теперь же только по хозяйству, и то со скрипом: ревматизм его мучил, да и старость подошла. Родители Вани тоже были на войне, а большинство местных леспромхозовских мужиков, кого мобилизовать не успели, в леса подались. Так что полицаи, к жителям приставленные, в город докладывали: «У нас тут тишь да благодать». – «Но вы там всё же бдительности не теряйте. Местные мужики-то не все в армии, а где они?»
    Полицаи пьянствовали, под разными предлогами навязывались в гости к поселковским бабам да старикам, за что были ненавидимы местными, да только что поделаешь – терпи, пока их сила. Свои-то партизаны всё ближе к железным дорогам сидели, а хохлам этим перечить – что против ветра плевать: вмиг нелояльными объявят и в город свезут, а там разбираться не станут.
   
    Однажды, спустя несколько месяцев после начала оккупации, поздно вечером в дверь Авдотьи Павловны постучали.
    - Кто бы это мог быть, внученька, уж не полицаи ли? А нам и дать-то им нечего, кроме квашеной капусты да картошки мёрзлой.
    - Нет, бабуля, эти раньше ходят, сейчас они уже пьяные храпака дают, да и стучат они намного громче.   
    - И то верно, - согласилась Авдотья Павловна. Пошла она отпирать с тяжёлым сердцем, велев Маше на всякий случай под кроватью схорониться.
    Вошла пожилая женщина с сумой через плечо.
    - Из Мухина я. Сгорела хата, хозяюшка. Вот мыкаюсь по дворам. Не пустите переночевать? Да хлебца бы кусочек съесть – со вчерашнего дня во рту росинки маковой не было.
    - Да ты раздевайся, сердешная. Маша, вылезай! Картошечки принеси – в печке тёплая ещё, да капустки из бочонка набери. И хлеба отрежь к чаю. Переночуешь, а как же? Своих-то людей завсегда выручим. Милосердие к попавшим в беду – оно дело святое.
    Сняла женщина ватник, развязала надвинутый на лоб платок – и предстала перед ними ещё молодая, явно до пятидесяти лет, женщина с весёлыми добрыми глазами.
    - Не суетитесь, Авдотья Павловна, я из партизанского отряда. Вам от Галины вашей весточку принесла. А дочка ваша в Брянске у немцев машинисткой устроилась. Да не просто так, а по заданию – она ведь не на курсах медсестёр училась, а в разведшколе. По-немецки и раньше хорошо шпрехала, а теперь совсем свободно. Только сами понимаете – ни звука об этом, а то погубите мать и дочку.
    - Да мы-то здесь ни с кем и не общаемся – время такое. И полицаи расслабиться не дают, всё вынюхивают. Ой, доченька-то, доченька моя! – запричитала она. – Это ж так опасно, с фрицами-то!..
    - На войне – как на войне, - откликнулась Зина (так представилась путница).
    И тихая беседа продолжилась глубоко за полночь.
    Маша была горда, что её мама разведчица, но сердцем понимала, как должно быть ей тяжело.


                2. Пришла и их пора


    Прошёл год. Маше исполнилось семнадцать лет. Соответственно повзрослел на год и Ваня. Однажды осенью отправились наши голубки в лес за клюквой. Знатная была клюква на здешних болотах, в непроходимых краях – такая, что по размеру напоминала вишню или даже маленькие красные яблочки.
    Бабушка, да и все, называли такие райскими, а варенье из них было, что мёд, нет, ещё вкуснее, своеобразнее, душистее! Маша и сама умела варить варенье из таких яблочек: сначала варила сироп, затем им заливала отобранные целенькие яблочки, настаивала их в сиропе часа три-четыре, потом доводила до кипения; сняв пенку, давала ещё постоять часок-другой, но не на огне; а дальше снова варила, уже до готовности. Они оставались целенькими, чуть-чуть уменьшенными в объёме, но при этом пропитывались густым сиропом. Вкус был потрясающим! Всегда на зиму они с мамой или бабушкой заготавливали такое варенье.
    Варили ещё бруснику с яблоками, черничное варенье и, конечно же, клюквенное. Клюкву сохраняли и в бочонках с водой, используя на морс, кисель, мусс или компот. Но теперь, когда шла война, ни о каком другом способе заготовки, кроме замачивания, и речи быть не могло: где взять сахар или крахмал? Зато бабушка вспомнила старый способ сушки ягоды на печи – как грибов. Так что лесными дарами Маша обеспечивала себя и Авдотью Павловну полностью.
   Вот и на этот раз – зная места, Ваня с Машей набрали все заплечные мешки и корзины доверху. Набрали и присели на берегу речки отдохнуть. Стояло второе бабье лето. Воздух был прозрачным, он словно звенел. Свои кружева неописуемой красоты развесили повсюду труженики-пауки.
    Ваня и Маша сидели молча, наслаждаясь тишиной, запахами леса и обществом друг друга.
    - Знаешь, Маш, я, пожалуй, пойду искупаюсь, - нарушил тишину  Ваня.
    - Ты что? Мы же никогда так поздно не купались – ведь начало октября уже!   
    - Но тепло-то как! Да и вода тёплая – я пробовал. Здесь течение замедленное, и вода прогреться успевает, пока солнышко. Я минут на пять-шесть, не больше.
    Сказал – и быстро спустился к реке. Маше тоже очень хотелось, но знала, что нельзя: можно простудиться, бабушка сама часто хворает, а если, не дай Бог, и она… Нет, сдержалась Маша, не полезла в воду.
    Ваня выскочил из воды, как обещал, минут через семь, и стал прыгать на месте. Маша подошла и протянула ему рубашку. Вода с его тела уже стекла, но кое-где были видны капельки, как бисеринки или росинки, что блестят на траве по утрам. Маша дотронулась горячей рукой до этих бисеринок. Ледяные, они словно обожгли её, а ещё тело Ванино наэлектризованное… Он накинул сухую рубашонку, резко повернулся к ней и прижал к своей груди. Так и стояли они, охваченные одним порывом, затаив дыхание, не в силах произнести ни слова.
    - Ванюш, отпусти меня, - вымолвила наконец Маша.
    - Да как же я могу отпустить тебя, если с прошлого года едва сдерживаюсь, когда ты рядом?! В эти мгновения со мной что-то происходит, и я становлюсь сам не свой. Мне кажется, что я люблю тебя, Машенька.
    - Ваня, но нам же рано, засмеют ведь!
    - Ты не о том говоришь. Ты лучше скажи, чувствуешь ли ты ко мне что-то подобное.
    Маша низко опустила голову и сказала:
    - Да, что-то подобное чувствую.
    - Милая моя, дорогая, это же самое главное! Остальное всё – чепуха, на которую и внимания-то обращать не стоит. Главное – мы и наши чувства.
    Он тесно прижался к Маше, нашёл её губы и жадно прильнул к ним. Маша дрожала, не пытаясь его оттолкнуть. Он стал согревать её руки своим дыханием, не подумав о том, что дрожала она не от холода. От прилива не испытанных доселе чувств оба оторопели, не зная, что и делать с готовыми выпрыгнуть из груди сердцами, как укротить учащённое дыхание и то чувственное, неведомое им раньше, что буквально на части раздирало их.   
    А лесу, казалось, и дела никакого не было до того, что совершалось сейчас в его недрах: он был нем и глух к словам любви, вырывавшимся у Вани, к тяжёлым вздохам сомлевшей Маши, наконец к тому, что оба они в изнеможении опустились на полянку, не в силах больше оторваться друг от друга…
     Напрасно присматривались наиболее любопытные пташки к тому, что же произойдёт дальше: Ваня взял себя в руки, разжал объятья, поцеловав Машу в лоб, и сказал:
    - Не трону тебя, моя хорошая, пока не поговорим мы с бабушкой и дедушкой, пока не благословят нас они, а если благословят, то через год поженимся, но только когда наши придут. Согласна?
    - Да, Ванечка, согласна.
    - Тогда пойдём домой и сегодня же объявим о своём решении.
    Расставив все точки над i, они бодро зашагали по тропинке в сторону посёлка.
   
    Авдотья Павловна, выслушав Машу с Ваней, оторопела, но когда пришла в себя, сказала:
    - Да я уже ожидала, только не знала, когда придёт к вам эта пора. А так-то что – сколько лет вы уже не разлей вода!
    - Это было в детстве. А сейчас всё изменилось, Авдотья Павловна. Та пора уже прошла, теперь же мы поняли, что любим друг друга.
    - Вот только годков-то вам ещё маловато.
    - Поэтому мы и откладываем свадьбу на год.
    - А целый год что делать будете?
    - Я думаю уехать к родне в Щербатово. Там село большое, дело какое-нибудь найдётся. Иногда приезжать буду – так время быстрее пройдёт.
    - Не знаю, что тебе посоветовать. Разумно ты рассуждаешь. А подумал ты, как Маше это пережить? Вдруг немцы нагрянут? Всякое может случиться.
   - Я думал об этом. Но иначе мы не выдержим. Нас будто магнитом друг к другу тянет.
    - Ну, ежели тянет, так и будьте вместе. А через год аккурат в бабье лето свадебку сыграем, если наши раньше подойдут. Жить можно у меня – в комнате Машиных родителей. Там и кровать, и шифоньер есть, и перина вторая найдётся. Деду пока не говорите ничего: стар он, болен, не ровён час… Уж как-нибудь втроём справимся.
   
    Ваня жил дома, помогал деду, по-прежнему с Машей в лес ходил, рыбы стал больше ловить – на две семьи теперь. Авдотья Павловна нарадоваться не могла такому «зятьку».
    Маша расцвела: уж слишком нежен с ней был Ваня. И слишком мягка была перина, слишком захлестнуло их первое чувство.
    Соблюдая данное бабушке слово, остерегались они, хотели, чтобы следующей осенью свадьба у них была. На вопросы соседей, чего это Ванька зачастил к ним, Авдотья отвечала: «Видно, всё ж пришла она, их пора. Рановато, правда, но судьбу не выбирают». И добродушные соседи кивали в ответ. Ни к чему и обсуждать это было, другое всех волновало.

    Полгода прожили Ваня и Маша душа в душу. Он и лелеял, и холил, и так ласкал, что Маша от восторга плакала. Авдотья Павловна видела всё это и молилась за них: «Господи, пусть хоть этим счастье будет!»
    
 

                3. Милосердие


    Ваня до того пристрастился к рыбалке, что ни дня не обходилось без того, чтобы он то с Машей, которая в это время собирала грибы или ягоды, то в одиночку не отправлялся к своему заветному омуту на речке. Чужие это место не знали, а местные, преимущественно пожилые, в лес уже не ходили. Весь посёлок подкармливался Ваниной рыбкой. Денег он не брал, потому что не с кого и нечего было брать, но если что взамен давали, не отказывался. Всем было тяжело.      
  В последнее время надоели полицаи: повадились ходить по избам, своего рода дань собирать. А как не дашь? Вмиг, даже из-за злости, в чёрный список попадёшь.
    Пошли как-то Ваня и Маша на реку. Она по грибы пошла, а он уселся на корягу, нависшую над водой, и забросил крючок. Чувствует: под корягой кто-то копошится. Посмотрел – а там дупло большое – вода, наверно, размыла, а, может, и человек руку приложил. Сунулся туда – мать честная! Да там раков кишмя кишит. Набрал целый сидор, про рыбу даже забыл. Стал кликать Машу – прибежала она и тоже ахнула: вот так Ваня, новый промысел открыл!
    Дома наварили раков, деду отнесли. Все наелись до отвала, все Ваню благодарили.
    На другой день пошли они к речке с единственной целью: обследовать её вдоль и поперёк, все коряги просмотреть – авось, где ещё водятся. Обнаружили ещё в трёх местах. Так что, помимо рыбы, раки стали хорошим подспорьем для всех.
    Возвращаясь домой, Ваня с Машей услышали страшный грохот: это, ломая вершины сосен и елей, падал вниз подбитый фашистами наш самолёт. Затаив дыхание, следили они за этим падением. Он упал в полукилометре от них и сразу загорелся. Парочка отступила подальше от пожарища, но тут Машу осенило:
    - Слушай, Ваня, а лётчик, может быть, на парашюте спрыгнул. Надо бы поискать.
     - Давай. Ты пойдёшь налево, а я – направо. Через сорок минут встречаемся здесь же.
    Разошлись они в разные стороны. Каждый шёл медленно, внимательно окидывая взором территорию поиска. Прошло уже полчаса – ничего. Но Маша чувствовала: он где-то есть, и ему нужна помощь. (Надо сказать, что Маша, хоть и старшеклассница и горожанка, но в Бога верила, потому что любила бабку Авдотью, а мать на неё влияния оказывала меньше, не говоря уж о вечно отсутствующем отце. Да и в комсомол вступать она не торопилась).  Подняла она глаза к небесам, чтобы попросить у Бога помощи, да и обомлела: на верху высокой ели она увидела продранный во многих местах парашют, но пилота видно не было. Она позвала Ваню, и они, подойдя поближе к дереву, увидели, что сучья на одном боку ствола ободраны, а под ним следы – значит, лётчик остался жив благодаря пышности разлапистой ели. Ветви наверху так разрослись, что образовали подобие колыбели, которая милосердно приняла советского лётчика в свои объятья.
    Немного придя в себя, он, видно, решил действовать: стал медленно сползать по еловым лапам вниз, предварительно обрезав ножом стропы над головой. Так, по-видимому, и было. Сделав несколько шагов по отпечаткам следов, которые заканчивались на мшанике, они услышали стон, а потом и разглядели пилота, лежавшего на куче обломков ветвей и сучьев. Одна его  нога была согнута, и малейшие попытки распрямить её причиняли ему невыносимую боль, гримасой искажавшую его лицо. Маша и Ваня сразу поняли, в чём дело.
    - Что, нога?
    - Да, встать на неё не могу. Наверно, при падении с дерева я её или сломал или вывихнул. Когда падал, помню, зацепил ногой за сломанный сук и комбинезон пропорол. Похоже, он и кожу порвал.
    - Давайте, посмотрим, - предложила Маша.
    Они надрезали штанину комбинезона и чуть выше колена увидели большую рваную рану, из которой сочилась кровь. Видимо, лётчик, зацепившись при соскальзывании вниз за тот злополучный сук, действительно сначала завис на нём, как на крюке, а потом рванулся и пропорол бедро почти до кости.
    - К сожалению, сейчас вам помочь мы ничем не можем. У вас есть аптечка?
    - Открывайте планшет, там должна быть.
    Маша нашла там бинт и йод, обработала рану и сделала перевязку.
    - Вас нужно доставить в посёлок. Может, моя бабушка поможет – она лечит людей травами и снадобьями. Но если она не сможет, придётся ночью идти в село Щербатово: там остался фельдшер-пенсионер.
    - А ну-ка, ребятки, помогите мне встать. Может, я и сам до вашего посёлка дохромаю.
    Поднять лётчика оказалось делом непростым: после нескольких неудачных попыток им всё же удалось его приподнять, но не более того. Поставить его на ноги они не смогли. Лётчик рычал от боли, но стоять не мог.
    - Боюсь, что всё-таки перелом, а не только рана, - прохрипел он.
    Ребята соорудили из ивовых веток и еловых лап подобие саней и, поднатужившись, уложили на него военлёта и его планшет, который он тут же засунул под комбинезон.
    - Ну, попробуем тащить, - скомандовал Иван.
    Только он это произнёс, как где-то в лесу раздались автоматные очереди и отдалённый собачий лай. Топота ног пока слышно не было, но то, что это себя ждать не заставит, понимали все трое. Им стало ясно: на лётчика началась охота, и это не просто полицаи из их посёлка, которых к осени 42-го осталось всего трое за ненадобностью. Наверняка на поиски пилота из Брянска выехала зондеркоманда с собаками.
    - Что же теперь делать? – воскликнула Маша.
    Лётчик проверил магазин пистолета и убедился, что патрон был только один.
    - Чёрт, перед вылетом обойму не поменял. Но на крайняк одна пуля есть!
    - Вот что, - оживился Ваня. – Мы вас сейчас на бережок перетащим. Там моя коряга лежит, с которой я рыбачу. Под ней спрятаться можно. Правда, там мокро, придётся потерпеть.
    - А он поместится там? – в голосе Маши прозвучало сомнение.
    - Уверен, что да. Полусидя. Но другого выхода не вижу. Зато коряга наполовину в воде, значит, собаки учуять не должны.
    Сказано – сделано. С большим трудом удалось Маше и Ване дотащить самодельные носилки до речки. Лётчик, как мог, помогал им в этом руками. Не успели они спрятать его, как метрах в двухстах послышалась отрывистая немецкая речь и погавкивание возбуждённых собак.
     - Вы сидите тихо, а мы перейдём речку вброд, чтобы сбить фрицев со следа. Когда всё утихнет, мы за вами вернёмся.
    - Спасибо, ребята, - устало проговорил лётчик и смежил глаза. Его клонило ко сну: сказывались большая потеря крови и стресс от пережитого. 


                4. Спасение


    Ваня и Маша благополучно перешли речку вброд и спрятались в малиннике как раз напротив того места, где под корягой они оставили раненого военлёта Андрея Ивановича – так он представился им перед расставанием, когда передавал им свой планшет. Они знали, что у лётчика остался единственный патрон - это на худой конец (и они тоже считали, что это выход), а погибнуть он мог и раньше – и в момент оставления сбитого самолёта, и при падении с высокой ели. А как-то будет сейчас?
    Едва они подумали об этом, как раздались автоматные очереди: это немцы таким способом помогали себе в поисках – просто прочёсывали пулями кустарник, чтобы поменьше искать самим. До них доносились и лай овчарок, и схожие с ним крики команд немецкого командира. Ребята видели, что собаки рвутся с поводка и мечутся вдоль берега. Зная натренированность своих псов, фашисты – и это чувствовалось – были в недоумении, но вода под корягой всё-таки сыграла свою роль: след был потерян.
    Маша и Ваня облегчённо вздохнули: немцы двинули вниз по течению речки, полагая, что собаки унюхают след беглеца, когда тот выйдет из воды. Что сам пилот чувствовал в эти мгновения, что испытывал? Панику? Страх? Готовность к худшему? Им об этом не было известно, но догадаться нетрудно. Хотя то, что предохранитель у пистолета был опущен, а дуло с единственным патроном было у виска, сомнения не было. Впоследствии Андрей Иванович и сам расскажет об этом Маше.
    Немцы покрутились на том берегу, двое эсэсовцев с собакой прошли, похоже, не менее километра вниз по течению (а вверх шли непроходимые дебри ракиты), но вернулись ни с чем. Тогда каратели организованно покинули берег, а Маша с Ваней, переждав ещё какое-то время, перешли речку в обратную сторону. Обоюдной радости всех троих не было границ. План с корягой сработал, и это было здорово! Правда, сидеть в полусогнутом положении, наполовину в воде, с раненой ногой было очень тяжело, но Андрей Иванович от сознания смертельной опасности получил своеобразный наркоз, позволивший ему переждать близость зондеркоманды, зато теперь боль напомнила о себе в полную силу.
    Лётчик, которому было всего-то 32 года, был очень бледен: сказывались большая потеря крови, жесточайший стресс и голод. Ваня с Машей, немного подумав, решили: вдвоём они на старых носилках вряд ли дотянут его до посёлка, к тому же носилки изрядно потрепались (их ещё пришлось тащить пустыми на тот берег, чтобы немцев не навести на раздумья); поэтому Маша должна была отправиться в посёлок одна и взять у Ваниного деда тележку «для накошенного на лесной поляне сена», а Ваня развёл костерок и принялся варить в котелке наловленных ещё до всех этих событий раков, чтобы накормить лётчика. Раки без соли были не слишком вкусными, но голодный лётчик этого даже не заметил.
    Пока он ел, Ваня собрал в железную кружку, свою постоянную спутницу, поздней брусники, которая послужила десертом и соком для Андрея Ивановича. Поев, он горячо поблагодарил Ваню за всё, что он сделал для него, и оба с нетерпением стали дожидаться Маши.
    Ваня волновался: даст ли дед свою, слишком большую для сена, тележку и не нарвётся ли Маша потом с ней на полицаев, которые наверняка в курсе насчёт сбитого советского самолёта. Какова же была их с Андреем Ивановичем радость, когда часа через полтора они увидели бодро шагающую по тропинке Машу с тележкой, в которой лежала кошма для раненого. Андрея вновь перевязали, остановив дальнейшую потерю крови, и аккуратно уложили на расстеленную в тележке кошму. Под голову напихали сена, несколько охапок которого Маша стащила у невозмутимой бабушкиной козы. Накрыли лётчика тем же сеном. Правда, лежать ему пришлось опять в согнутом положении, подобрав под себя ноги, но боль уже не была такой нестерпимой.
    Начинало темнеть, когда они добрались до бабушкиной избы. Лётчик всю дорогу сдерживал стоны, чтобы не привлечь к себе внимания.
    - Как вы, Андрей Иванович? – спросила Маша, - очень болит?
    - Ничего, я уже притерпелся, - раздалось из-под сена, - недаром говорят, что боль можно воспринимать по-разному, и в зависимости от этого она воздействует на человека.
    Бабушка, предупреждённая Машей заранее, встретила незваного, но дорогого гостя, радушно. Суетясь вокруг него, она всё ахала да причитала.
    - Мы вас сначала покормим, Андрюша, а потом осмотрим вашу ногу.
    - Спасибо, я уже не голоден. Лучше давайте сразу ногу разбинтуем. Посмотрите, что там с ней, а уж потом я бы от чайку не отказался.
    Так и сделали. Втроём они перенесли лётчика с тележки на топчан, под голову подложили валик, и бабушка, когда-то, в империалистическую и гражданскую, служившая медсестрой, приступила к осмотру. Она очень внимательно осмотрела рану, прощупала все мускулы и косточки, после чего заявила:
    - Могу вас обрадовать, Андрей: перелома у вас нет. От перелома вы бы кричали при малейшем прикосновении, а вы только вздрагиваете. Да и на ощупь я ничего не заметила. Ушиб сильный, синячище на всё бедро, но перелома точно нету. А вот рана опасная, её промывать и промывать надо, чтобы заражения не было. И крови потеряно много, поэтому боль и слабость.
    Она промыла рану раствором марганцовки и смазала её какой-то одной ей ведомой мазью, а потом, наложив с Ваниной помощью жгут, крепко перевязала ногу.
    - Ну, как, полегчало? – спросила она.
    - Большое вам спасибо, - отозвался раненый, - полегчало. А вот теперь я и от чая не откажусь.
    Маша принесла ему большую кружку кипятка, заваренного настоящим грузинским чаем из самых заветных бабушкиных запасов, и оттуда же была извлечена баночка довоенного малинового варенья. Бабушка успела и лепёшек свеженьких спроворить на скорую руку, пока Маша в лес с тележкой ходила. Лётчик ел их с наслаждением, запивая чаем.
    Постель ему устроили в той комнате, где в последнее время жили Ваня с Машей, потому что она выходила окном в огород, а молодые перебрались в горницу, которая смотрела окном на улицу.
     Когда Андрей Иванович, а потом и бабушка уснули, Маша с Ваней поднялись, как по команде, и вышли во дворик.


                5. Прощай, Ваня!


    - Ну, так что, будем копать в сарае?
    - Конечно там. Шириной, чтобы сидя можно было поместиться, а длиной он должен доходить почти до реки. Там, в кустах, у меня и лодка спрятана. Лодчонка не весть какая, но на худой конец сойдёт.
    - Хорошо, тогда не будем терять времени, - скомандовала Маша. -  Пошли! А инструменты-то все взял?
    - Я всё собрал, пока вы пилота чаем поили. У меня эта идея ещё в лесу возникла.
    Они осмотрели сарай, выбрали место и начали копать. Помощников взять было неоткуда, работали почти до утра. Берег реки примыкал к бабушкиному огороду, но так быстро прорыть туда ход они, конечно, не надеялись, зато были очень довольны тем, что успели: за первую ночь получился секретный погреб, где спокойно могли сидеть аж четыре человека, хотя и тесно. Проблема была только в том, что должен был быть пятый, который замаскирует укрытие сверху, если до такого дойдёт. Сейчас же они засыпали крышку землёй (специально не всю вынесли), а сверху покрыли сеном.
    - Завтра продолжим, а теперь спать, пока бабушка не встала.
    - К вечеру я подберу какой-нибудь еды и одежды, чтобы в следующий раз туда положить.
    - Лучше всего сухарей, - поддержал Машу Иван. – Я уже принёс от деда старое ватное одеяло и подушку, они от бабки остались, а дед и не заметит. Возьмём туда ещё твою кошму, и овчину, а ты подбери себе пару кофт потеплее, а то замёрзнешь, если что. И про воду не забудь.   
    Они пошли спать, а когда встали, бабушка с Андреем Ивановичем уже чаёвничали в его комнате.
    Вечером, когда в доме всё стихло, они вновь взялись за дело. Маша успела подготовить всё, о чём они говорили прошлой ночью, и, как и вчера, они отправились на работу, как только в доме стихло. Первым делом решили прокопать лаз под стену сарая, который выходил прямо в их убежище. Замаскировав этот лаз, они спустили в яму всё, что принесли, а потом, взяв лопату и мешки, приступили к рытью подземного хода в сторону реки. Когда закончили, убедились, что под огородом ход уже готов, осталось ещё метров семь-восемь до того места, где в камышах была лодка.
Они снова замаскировали основной ход в убежище, а для надёжности перекатили на него старую телегу, испокон веков, ещё с царских времён, стоявшую в сарае на трёх поломанных колёсах.
    В третью ночь строительство подземного хода было завершено.
    - Хорошо всё-таки, что земля здесь такая мягкая, - подвёл итог работе Ваня.
    - А, главное, деревьев наверху нет, поэтому и корней не было, - поддержала его Маша.
    На третье утро, только утомлённые ребята заснули, как раздался громкий стук в дверь. Бабушка выглянула в окно, перекрестилась и побрела отпирать:
    - Полицаи спозаранку припёрлись. Пойду, спрошу, чего хотят. Может, отвяжутся.
    Вышла Авдотья Павловна на крыльцо, подбоченилась: известное дело, больше гонору – больше уважения.
    - Чего надо? Вы же знаете, яиц, молока у нас нет. Лес кормит да грядки.
    - Не шуми, тётка, - гаркнул полицай с украинским акцентом, - не за этим сюда пришли. Немцы в Щербатове затеяли стройку, им рабочая сила нужна, а у тебя тут, говорят, зятёк завёлся.
    - Да, в женихах он у нас. Поженятся через несколько месяцев.
     - Так вот, пока не женился, пусть поработает на великую Германию, свою лепту внесёт в борьбу с жидо-большевиками. Из Брянска разнарядка пришла: из нашего посёлка пять человек. Твой зятёк – третий в нашем списке. Завтра с вещами – в управу. Думаю, к зиме отпустят.
    - Послушайте, мужички, а может сговоримся? У меня с довоенных времён медок остался гречишный.
    - Нет, Авдотья. По другому случаю, может, и сговорились бы, но здесь дело такое: не дадим им этих пять человек – с нас самих шкуру немцы спустят. А мы и так еле наскребли – сама же знаешь, какие здесь мужики. Не баб же брать!
    Заохала бабушка, запричитала, бабским чутьём поняла, что плохим попахивает. А делать нечего – пошла Ваню будить.

   Рано утром на другой день проснулись, стали прощаться.
    - Молись, Ванюша, молись. Мало ли что изверги рода человеческого задумали!
    - Не плачьте, Авдотья Павловна, главное, что про лётчика они не пронюхали. И ты, Маша, не хнычь. Они же сказали, что к зиме отпустят, а сколько до неё-то осталось! Октябрь ведь на дворе.
    Сказал это Ваня, закинул сидор за плечо и отправился в управу. Не знала Маша, что видит она своего друга детства и первую любовь в последний раз. Да разве ж можно было об этом подумать?
    А произошло вот что. Собрали в управе этих пятерых, подогнали телегу, усадили. Сели и полицаи с винтовками. Рядом с Ваней сидел парень примерно такого же возраста, но не поселковский – видно, с какого-то хутора, Ваня его не знал. Он рассказал, что у него парализованная мать, а потом нагнулся к Ване и прошептал:
    - А знаешь, для чего нас туда везут? Вот построим мы в Щербатове новый штаб для гансов, и нас назад не отпустят, а в Германию отправят вкалывать.
    - А ты откуда знаешь?
    - У меня тётка в Щербатове, а к ней полицай приженился, наш, брянский. Вот она их полицайский разговор и подслушала, а когда к сестре, то есть к маме моей, приходила проведать три дня назад, и рассказала. А я вот не догадался сбежать, да и на кого мать бросить? Думал, пронесёт.
    Нехорошо стало у Вани на душе, задумался он глубоко: «Без Маши не будет мне жизни. Придётся бежать. Но как? Из телеги не сбежишь – пуля догонит». И тогда он решил, что, как только кучер повернёт на Щербатово, нужно попроситься до ветру. «Спущусь в канаву, а оттуда в кусты. Там они густые. Отсижусь, а ночью в обратный путь. Не близок путь, да разве это преграда, чтобы до Машеньки добраться, к сердцу её прижать и поцеловать?»
    От таких мыслей у Вани аж дух захватило, и от этих сладких мечтаний он незаметно для себя заснул…
    …Телега дёрнулась и остановилась.
    - Schneller, schneller! – заорали автоматчики. – Nach Arbeit!
    Они толкали в спины оказавшихся на земле парней. Ваня очнулся только сейчас. И тут его осенило: «А что если спрятаться под телегой? Немцы сейчас всех в колонну строить будут, вон сколько народу пригнали со всего района. Наши полицаи к местным сейчас пойдут, пьянствовать будут. Здесь всё утихнет – можно будет тихонечко вылезти – и в лес, вон он, рядышком. Авось, проскочу!»
    Ох уж, это русское «авось»! Откуда же Ване было знать, что полицаи передали немцам заранее списки тех, кого привезут. Всего двадцать два работяги. Поэтому, когда все спрыгнули, автоматчики стали пересчитывать парней по четырём спискам:
    - Ein, zwei, …, einundzwanzig… Warum?
    У Вани неважно было с немецким, но внутри похолодело: он понял, что фашист недосчитался одного человека. И тут самообладание подвело его. Он выкатился из-под телеги с противоположной от строя стороны и рванул в направлении совсем близкого перелеска. Бежал он быстро, бросив сидор, словно ветер. Но пуля летит ещё быстрее. И она догнала его, вошла в спину, насквозь прошив лёгкие. Раскинув руки, словно птица, падал Ванюша на родную землю у самой кромки леса, в котором, возможно, было его спасение.

    Авдотья Павловна чистила на скамейке под окном картошку, когда явился один из местных полицаев. Он мял в руках картуз, и в том, как он это делал, было что-то неестественное и тревожное. 
    - Ну, что молчишь? Говори уж!
    - Плохо, Авдотья. Убили вашего зятька-то, при попытке к бегству. Сам виноват.
    Авдотья Павловна стала медленно сползать на землю, не выпуская из рук нож. 


                6. Время врачует раны


    Она упала на землю, котелок с наклонившейся скамейки тоже, а картошка раскатилась по траве. Полицай, принёсший недобрую весть, поспешил ретироваться. Выбежавшая на шум Маша, только что сделавшая перевязку Андрею Ивановичу, нашла бабушку без сознания. Она побежала к соседям, и они все вместе занесли Авдотью Павловну в дом и положили на кровать.
    Маша сама ухаживала теперь за двумя подопечными, и к вечеру Авдотья Павловна уже могла сесть на кровати и рассказать, что полицейский принёс нехорошие новости, но не сказала какие, а усталая Маша и не допытывалась. Бабушка решила перенести на завтра горестное общение с внучкой и соседом Игнатом Михайлычем. «А сегодня уже поздно, - рассудила она, - пусть Машенька спокойно поспит, а то расстроится и глаз не сомкнёт, и с дедом ещё случится что-нибудь на ночь глядя». Она только не знала, в какой форме подать это всё наутро, а ещё она боялась вывести из строя Машу, которая почти полностью заменила её в роли медсестры и сиделки. А ведь сегодня Андрей уже смог с помощью Маши немного пройти по комнате, опираясь на самодельный костыль.  Вроде, получилось, но очень устал, да и нагрузка на больную ногу слишком сильная, поэтому все решили воздержаться на два-три дня от подобных экспериментов.
    Утром следующего дня Маша вышла на кухню и увидела бабушку в слезах.
    - Что с тобой, бабуля? Опять плохо?
    - Ой, плохо мне, Машенька, ой, плохо. Не знаю, как и сказать тебе…
    - Да как-нибудь уж скажи, баб, - отозвалась Маша, ни о чём не подозревая.
    - Да уж надо, девочка моя, надо!
    - Ну, говори же, бабушка, не томи меня! – взмолилась Маша.
    - Ваня-то наш, жених твой любимый, погиб. Вернее, не погиб, а убили его фашистюги за попытку к бегству.
    Маша смотрела на неё остекленелыми глазами. Она не могла пока понять суть сказанного бабушкой – только звучание слов, но и этого было немало. Голову её словно обручем начало сдавливать.
    - Ты хочешь сказать, бабушка, что Вани больше нет? – после длинной паузы механически проговорила Маша.
    - Да, милая. Светлая ему память. Хорошим бы мужем он был для тебя на долгие годы.
    - А где он, бабушка?
    - Эти нехристи закопали его в какой-то общей могиле рядом со Щербатовом, но полицаи не знают, где, а остальные наши парни уже были на стройке.
    - Бабушка, а как же я теперь? – Слёз в глазах Маши до сих пор не было, только ужас. – Кому я-то теперь нужна, если все знают, что мы с Ваней жили уже? Да и что я без него? Как дерево без веток.
    И только теперь Маша горько заплакала.
    - Плачь, плачь, внученька, слезами душу свою омывай, может, и полегчает. Ты моли Бога, что послушала меня и с ребёночком повременили, а то бы сиротой рос. Вот война закончится, прогонят наши немчуру, съездим мы в то село – порасспрашиваем, могилку найдём, помолимся и поклонимся низко. 
    - Бабуль, если тебе не в тягость, поухаживай за военлётом, а я пока одна хочу побыть.
    - Конечно, конечно, деточка. Ты только сильно не убивайся. Слезами горю не поможешь и Ванечку не вернёшь. А жить-то надо, поэтому крепись, как можешь, и я подсоблю.
    Маша вытерла слёзы и ушла в горницу.
    Она думала о том, что из её жизни ушёл человек, который приносил ей только радость, нежность, в общем, счастье. Такого человека ей больше не встретить. И слёзы вновь сами полились из её ясных очей. Она заснула за столом – не могла лечь в постель, где так нежно, так ласково и бережно любил её Ваня.
    Только к обеду проснулась девушка: ей послышалось, как кто-то рядом прошептал: «Надо жить, моя голубка! Крепись – впереди испытания». Она осмотрелась: в горнице никого, но это точно был Ванин голос, ошибиться она не могла.
    Маша встала, умылась и пошла на кухню готовить нехитрый обед, потому что бабушка возилась с Андреем Ивановичем. А ей, Маше, теперь нужно было заботиться о двоих, да и за дедом Игнатом приглядывать.
    После обеда Маша отправилась на рынок, точнее, на его местное жалкое подобие, где поселковские обменивались кто чем мог, а хуторские торговали, тоже не за оккупационные марки, а за «натуру», кое-чем съестным. Надо было  добыть того-сего.
    - Как Авдотья Павловна поживает? – спросили её. – Что-то давненько она сюда не заглядывала. Да и тебя давно не видно было, а теперь смотрю, много чего набираешь.
    - Да почти всё у нас закончилось, что с довоенных времён бабушка хранила. Я же в лес хожу, рыбачу. Мало ли что случиться может, а у бабушки что-то в хате должно быть.
    - Да-да, конечно, без запасов никак нельзя, - ответила знакомая торговка. Но, как только Маша ушла, начала о чём-то шушукаться с соседками по прилавку.
    - Интересно, для кого же это она так много набирала! И ведь не столько продукты, сколько аптечные штучки… 
    Сплетни распространяются быстро, и отголоски их вскоре дошли и до полицайских ушей. Смекнули: «Надо бы проверить Авдотьину избёнку - уж не большевистского ли лётчика она у себя держит? Его ведь, вроде, так и не нашли. Вот было бы здорово: немцы-то награду немалую за него дали бы!» И решили они к вечеру нагрянуть.
     А Маша вечером за ситом к соседке пошла – бабушкино-то совсем прохудилось – и увидела, что в конце улицы нарисовались знакомые полицайские морды. «А идут-то они явно в нашу сторону!» - подумала Маша и стремглав бросилась домой, чтобы успеть спрятать Андрея Ивановича.
    Без особого труда – благо, лётчик сам передвигался, хоть и с трудом – бабушка с внучкой спрятали его в подполе, вход в который  находился в той же «родительской» комнате, быстренько прикрыли крышку ковриком, а на него для верности передвинули стол из горницы. 
    Полицаи вели себя наглее обычного. Обошли весь дом, всюду заглянули, но Маша, пронёсшаяся по избе, как метеор,  успела попрятать всё подозрительное. Раздражённые, убрались полицаи восвояси.
    Маша осторожно выглянула из-за забора, чтобы посмотреть, куда те двинутся дальше, и увидела, что уселись полицаи на скамейке под берёзой, стоявшей у соседнего дома, и закурили. Она крадучись прошла вдоль забора до соседнего двора, и отсюда уже был слышен их разговор. Правда, он шёл по-украински, да ещё с каким-то акцентом, наверно, западным, но Маша почти всё понимала.
    - Не нравятся мне эти бабы. Что-то тут нечисто. 
    - И мне тоже. Давай завтра ещё раз придём, сарай обыщем – может, там что откопаем.
    Маша вернулась домой, и собрала маленький домашний совет. Решено было ночью уходить. Вот тут-то Маша и поведала о том, чтО они с Ваней успели втихаря соорудить под сараем.
    Еда и вещи были собраны быстро, на дверь дома был навешен замок, а сами беглецы скрылись в подземном убежище.
    К обеду следующего дня к дому Авдотьи Павловны подъехал целый грузовик с вызванными на подмогу полицаями из Щербатова – всего человек семь. Увидев замок на двери, местные трое рассвирепели, поняв, что их одурачили. Замок был сломан, дом обшарен. Долго ничего не находили, но один дотошный всё же выкопал из-под шифоньера самодельный костыль. Больше ничего – но и этого было достаточно.
    Дом сожгли. Сарай обшарили, но там ничего не было, кроме сломанной телеги, вороха соломы и сена, оставшегося от проданной козы. Сарай не тронули – бензина пожалели.
    - Прочешем окрестности, - рявкнул старшой, - далеко не уйдут.

    А Маша с бабушкой и лётчиком обживали тем временем своё подземное жилище. Путь к отступлению у них тоже был – лодка. Но надо было дня три отсидеться.
    Новые испытания придали сил Андрею Ивановичу и Маше. Ему -  физических, ей – моральных. Надо было жить и бороться.  А время между тем делало свою работу: врачевало Машины раны. 


                7. Любовь иногда настигает врасплох


    В своём подземном убежище они были оторваны от внешнего мира и ничего не слышали. Но спустя некоторое время до беглецов смутно, сквозь какие-то плохо утрамбованные участки земли, донеслись автоматные очереди, запах гари, лай собак. Маша первой высказала мысль, что, возможно, подожгли их дом. Не исключено, что полицаи озверели после того, как что-то там нашли.
    - А найти они могли, - добавила она, - мы же в спешке всё убирали. Теперь они прочёсывают нашу часть посёлка и берег реки позади огородов. Ясное дело, что действуют они – особенно если немцы с ними – очень жестоко.
 
    Маша и здесь, в подземной тесноте, ухаживала за Андреем Ивановичем и бабушкой, которым трудно было переносить такие неудобства – одному по причине неполного выздоровления, другой из-за полноты и давления, тем более, что в подземелье было темно, сыро и душно. Но надо было перетерпеть несколько часов, и они терпели. Главное, как они считали, - это отсидеться дня два, а потом на лодке переправиться на другой берег (река у посёлка была намного шире и многоводнее, чем в лесу) и затеряться в другом районе, который был за рекой, представив себя  беженцами-погорельцами.
    Бабушка быстро заснула, а Маша слушала рассказы Андрея Ивановича о полётах, воздушных боях. Ей было всё интересно, тем более, что рассказывал Андрей очень увлекательно. Однажды он сказал ей:
    - Маша, я понимаю, что между нами существует разница в годах, но для меня это не имеет значения. Называй меня просто Андреем и на «ты» - мы же не первый уже день знаем друг друга.
    Маша согласилась. Она не хотела сознаваться даже себе, что Андрей ей давно нравится, но он, видно, почувствовал это. Ему и самому давно приглянулась эта милая, рано потерпевшая утрату девушка. Он не знал, как близка она была с погибшим пареньком, хотя догадаться было нетрудно: наверняка между ними уже были отношения. Значит, тяжесть её потери тем более велика.
     Но Андрей Иванович был опытнее и знал, что молодость всегда берёт своё, плохое и даже трагическое долго не помнится, поэтому не видел ничего невозможного в том, что Маша в принципе может полюбить ещё, если к этому будут предпосылки.   
      А предпосылки были: если Маша не отдавала себе ясного отчёта в своём отношении к Андрею, то он вполне всё осознавал. Он понимал, что любит её, тем более, что даже в последние предвоенные годы женщины у него не было, не говоря уже о фронтовой жизни. О жене, которая уехала от него в 39-м с высокопоставленным овдовевшим военным, у Андрея Ивановича не было никаких сведений: она просто исчезла из его жизни, а прожили они вместе три года. «Хорошо, что детей завести не успели в суматохе гарнизонной жизни. Было бы тяжелее», - думал он. 
    После этого прошло уже три года, и Андрей почти забыл жену, так как, видимо, не очень-то и любил. И жениться снова не стал. Была у него какое-то время подруга, но замужняя, и ему скоро надоела конспирация. Тут как раз кстати случилась передислокация его части на другую авиабазу, поближе к новой западной границе, и они расстались.
   На войне Андрей был с самого первого дня, налетал много, вражеских «юнкерсов» и «фокке-вульфов» посбивал не один и не два, за что имел уже боевые награды. Но на войне – как и на войне: настал час – подбили и его. И если бы не Маша с её парнем, неизвестно, жил ли бы он сейчас на белом свете.
    С чувством благодарности смешивалось чувство нежности к красивой молоденькой женщине. Она своими прикосновениями во время перевязок и прочего ухода волновала его, и, наконец, его мужское начало, по мере выздоровления, взбунтовалось. Последние дни ему с трудом удавалось сдерживать своё стремление заключить Машу в свои объятия, прильнуть к пухленьким губам… Если она ответит на его натиск, значит, он ей небезразличен, и дело может сладиться.
    Так размышлял Андрей, оставаясь наедине с собой.
    Когда же они оказались совсем рядом в тесном подземелье, холодном и тёмном, где так необходима была близость, чтобы согреться, почувствовать необходимость друг в друге, возможно (но это уже из самой дерзновенной мечты Андрея), слиться друг с другом. Его тяга к Маше всё возрастала, жгла изнутри, не давала покоя.
    И вот, сидя в темноте подполья, он не выдержал: когда послышалось мерное сопение уснувшей Авдотьи Павловны, он нагнулся к девушке и резко повернул её лицо к себе. Несколько секунд они всматривались в глаза друг другу при тусклом свете догоравшей свечи, и Андрей прочёл в глазах Маши интерес к себе. В страстном порыве он стал покрывать поцелуями её щёки, губы, шею, и то, что она не противилась, о многом сказало Андрею.
    Если Андрей ощущал счастье, что касается Маши, то она ещё не осознавала того факта, что к ней так быстро пришла вторая любовь.
   
    Маша привыкла всем делиться со своей бабушкой. Поэтому, когда в начале третьего дня их сидения, прерываемого, правда, поочерёдными вылазками в сарай, Андрей решил доползти до конца подземного хода, чтобы проверить, есть ли там ещё лодка, находившаяся, по словам Маши, неподалёку, в камышах, она рассказала бабушке о том, что произошло.
    - Я видела, внученька, как Андрей смотрел на тебя. Это ты была тогда слепа.
    - Теперь прозрела, бабуля.
    - Как же не прозреть – ведь к тебе снова приходит любовь.
    - Как-то неожиданно, бабушка! 
    - Милая моя, знай: любовь всегда врасплох настигает.   
    - И у тебя так было, ба?
    - И у меня. Я же тоже когда-то была молодой и интересной.
    - Ну, в этом, бабушка, я нисколечко не сомневаюсь – ты же и сейчас у меня красавица.
    Их доверительный разговор был прерван появлением Андрея, который всё разведал и пришёл к выводу, что сегодня, когда стемнеет, они могут покинуть своё убежище.
    - А скарб?
    - Часть в узел завяжем – погорельцы с узлами ходят. А кое-что придётся оставить.
    На том и порешили. 


                8. Маша открывает в себе женщину


    Собрав нужные вещи (еды уже никакой не было), все трое покинули своё убежище и двинулись к реке. Где пригнувшись, где ползком, но они всё же выбрались наружу через небольшое отверстие, снова, после Вани, замаскированное Андреем Ивановичем. Они не знали, искали ли их здесь полицаи, или нет. Во всяком случае, маскировка не помешала. Нашли они и лодку, спрятанную в камышах. Лодчонка была так себе (Ваня был прав!), но так как все основательно похудели за последние дни, питаясь крайне скудно, то все без труда разместились в ней.   
    Андрей взял в руки вёсла, поудобнее устроился на банке, и они поплыли, влекомые жаждой побыстрее добраться до соседнего района и найти там убежище. Дул приятный, но довольно сильный ветер, способствовавший их быстрейшему продвижению вниз по течению, поближе к соседнему селу, но и поперёк реки.
    Маша, в последнее время потрясённая любовью более опытного человека, была под впечатлением этого. Она дремала под мерное покачивание лодки, убаюканная ветерком, и ей казалось, что это  Андрей ласкает её, производя плавные волнообразные движения, заставляя её замирать от восторга и счастья.
    Авдотья Павловна, глядя на спящее счастливое лицо Маши, в душе молилась, чтобы ей было сохранено хотя бы это счастье, этот неожиданно буквально свалившийся с неба Андрей, который сможет стать её мужем.
    Часа через три, когда впереди показались слабые огни большого села, они причалили к берегу, спрятав лодку в ивняке. Маша подошла к Андрею, взяла его ладони в свои и подула на них:
    - Устал, спаситель наш?
    - Нет, я не устал, только руки. Но тебя обнимать и даже поднимать они никогда не устанут.
    Авдотья Павловна отвернулась. Увидев это, Андрей прижал к себе Машу, поцеловал и сказал:
    - Если бы ты знала, каких усилий мне стоит терпеть, не зная, до каких пор!
    - Всё устроится, Андрюша, и всё у нас будет хорошо.

    И им, действительно, повезло: пройдя два-три километра, они вышли к околице села, где одиноко стояли покосившиеся избы. Уже светало. Из одного дома, стоявшего поодаль от других, вышла во двор немолодая женщина и стала вытряхивать половики. Авдотья Павловна подошла к ней и заговорила о своей печальной доле:
     - Погорельцы мы, с того берега. Вот, - и показала на большой узел, который она поставила на пожухлую траву. – Это только и удалось вызволить из огня, да то, что у зятя.
    Женщина в ответ сказала:
    - Вам повезло, что вышли на меня: другие вряд ли пустят. Я сейчас одна – муж погиб в партизанах, а сын в Красной Армии. Честно говоря, страшновато одной, да и подсобить по хозяйству и с дровишками некому, а у вас, я смотрю, мужичок молодой и крепкий. Решено, беру вас на постой. Хоромы не ахти какие, но вас размещу. Входите в хату!
   
      Анна Ивановну – так звали хозяйку – ввела их в дом, накормила кашей, отрезала каждому по кусочку от большого пирога с капустой, правда, уже немного подсохшего («пекла для себя позавчера – день рождения сына отмечала»).
    Для молодой четы она выделила комнату, где стояла широкая кровать, а сама с Авдотьей Павловной разместилась в комнате сына, где были два топчана.
    Впервые Маша и Андрей – с благословения бабушки, назвавшей Андрея зятем, - оказались в одной постели. Сначала они застыли, поражённые предвкушением неожиданно свалившегося на них счастья, затем Андрей подвинулся к Маше почти вплотную, дотронулся до её маленьких упругих грудей, ощутил её податливое юное тело и то, что она тоже была охвачена страстным желанием. Ещё немного – и он, наконец-то, слился с той, о которой мечтал уже несколько недель.
     Маша ещё не осознавала того, что  ней пришла новая любовь. И она, эта любовь, оказалась даже сильнее и жгуче первой. У этого чувства были и новые ощущения, какие-то новые краски, доселе не испытанные ею. Иначе и быть не могло: Маша сама как-то возмужала за последние трагические, полные горестей и событий недели, а тот, первый опыт с Ваней пришёлся ей теперь как нельзя кстати – ведь она стала возлюбленной человека старше и опытнее её.   
      В своей наивности она полагала, что соответствует ему, удовлетворяет его запросы. Андрей очень бережно относился к её чувствам, понимая, что перед ним ещё почти что девочка, в силу жизненных обстоятельств, своей красоты и притягательной силы рано ставшая подругой мужчины. И он старался с первого раза дать ей как можно больше ласки и нежности, ничем пока не выдавая своего желания получить от неё нечто большее, ибо понимал, что это придёт позже.   

     Это село, Добычино, фашисты навещали крайне редко, а в последнее время вообще забыли о нём. Да и полицай здесь был только один, а сельчане заботились о том, чтобы он был постоянно пьян и поэтому безвреден.
    В начале оккупации немцы и приезжие полицаи перетрясли всех местных, а убедившись, что население здесь осталось мирное, пожилое, в основном женское, которое заботится только о хозяйственных делах, назначили этого местного забулдыгу «постовым» и укатили. Даже подростков в селе не было, а девушки, если и были, то попрятались.
    Андрей подумывал о том, чтобы уйти в партизаны, но пока не знал, где и как выйти с ними на контакт, ожидая подходящего случая. Неподалёку от села немногие сельчане-мужчины, кто не был мобилизован по какой-либо ущербности в 41-м и не мог или не хотел идти в партизаны, сколотили маленькую бригаду по лесозаготовке, и вот к ним-то и примкнул Андрей, чтобы было, на что жить. Никто не интересовался, кто он и откуда, - все были довольны, что в шабашке появился хотя бы один сильный мужик довольно молодого возраста.
    Отношения с Машей у Андрея достигли своего апогея. Он чувствовал, что Маша из малоопытной в любви девчонки, с какой он познакомился тогда, в лесу, постепенно превращается в страстную, темпераментную женщину. Он понимал, что разбудил её чувственность, так как любил её и постоянно, несмотря на усталость после тяжёлого труда в лесу, желал. Маша тоже всё сильнее и сильнее привязывалась к своему пока ещё гражданскому мужу.
    Как-то подошла к нему Авдотья Павловна:
    - Смотрю я, Андрюша, что Маша моя совсем изменилась. Распожарил ты её: пополнела девка, похорошела, так и светится вся. Может, и ребёночек намечается?
    - Нет, не говорила Маша мне об этом. – А сам подумал: «Почему бы и нет? Правда, лучше подождать до прихода наших. Фронт приближается, к концу лета, но уж не позже ноября, вышибут отсюда фашистов, так ведь и я тогда на войну снова отправлюсь. В общем, выходит, что рожать Маша сможет точно при наших, но без меня».
    Решив так, он перестал щадить Машу, раскрыв перед нею всю гамму своих чувств. А она с головой утонула в новых, до этой поры не испытанных ею ощущениях.
    Вскоре после того, как Андрей усилил натиск в постельных делах, Мария почувствовала лёгкую депрессию (хотя и слова-то такого ещё не знала). Но Андрей, заметив это, не ослабил свой порыв, нежностью сглаживая его. Маша окончательно вошла вкус…
    Однажды, оставшись одна – Андрей был на работе, а бабушка с Анной Ивановной ушли пешком в церковь, находившуюся километрах в двадцати от Добычина, - Маша впала в какое-то паническое настроение. В ней неожиданно проснулось жгучее желание. Она поняла, как сильно любит Андрея и что совершенно не может существовать без него, и тогда ею овладел безотчётный страх потерять его. А ещё она со всей очевидностью осознала, что вот только теперь в ней проснулась настоящая женщина.

     Увидев входящего Андрея, она бросилась к нему на шею, и из её глаз самопроизвольно хлынули слёзы.
    - Машенька, милая, что с тобой? Случилось что?
    - Андрюша, я тебя очень, очень люблю, - выдавила из себя Маша сквозь слёзы.
    - Ну, это дело поправимое.
    Он прижал её к себе. Маша затрепетала в его руках. Он подхватил её на руки и отнёс на кровать. Накал страстей возрастал с каждой секундой. Маша очень скоро погрузилась в такое любовное забытьё, что, вернувшись из него, не сразу осознала, где она и что с ней произошло. Андрей, раньше неё спустившийся с небес, уже ждал её, ласково глядя ей в глаза. Он дотронулся до её нежного, бархатистого тела.
    - Моя маленькая женщина, моё сокровище, какое счастье, что мы с тобою встретились, - прошептал он в волнении. 


                9. «Я вернусь к тебе, Маша!»


    Не долго пришлось Маше и Андрею упиваться своим счастьем. Один из пареньков-инвалидов, работавших с Андреем, как-то подошёл к нему и сказал:
    - Дядя Андрей, тут из леса вчера приходили. Как вы?.. Я чувствую, что вы не из простых погорельцев.
    Андрею ничего не оставалось, как довериться мальчишке:
    - Да, ты почти угадал. Служил я. И был бы рад встретиться с кем-нибудь, о ком ты говоришь.
    - А они завтра снова придут. Подходите к нашему дому, - паренёк объяснил, где живёт, - часам к десяти вечера. Слыхали, что наши уже месяц, как немцев разгромили под Сталинградом и уже наступают?
    - Нет, не слыхал, но догадывался. Ну, до Брянска им ещё далеко, но, думаю, к осени нас освободят.

   Ровно в десять вечера Андрей подошёл к дому Володи, который, как оказалось, был связным партизан в Добычине. Володя встретил его у калитки и провёл в избу. За столом сидел небритый немолодой мужчина в фуфайке и пил чай с пирожками.
    - Ну, что ж, давайте знакомиться, - обратился он к Андрею и поднялся из-за стола. – Александр Юрьевич. Знал, что здесь тихо, поэтому и пришёл сам. Двое моих ребят здесь, неподалёку.
    - Андрей Балашов, старший лейтенант, военлёт. Сбит под Брянском в октябре прошлого года. Ранен. Скрывался на том берегу. Добрые люди выходили, за что и хатой поплатились – тамошние полицаи что-то унюхали. Теперь вот здесь обитаю. А встречи с вашими ждал давно… Документы удалось сохранить, они в порядке, но с собой, конечно, не взял.
    - Так, поня-атно, - протянул партизан (позже Андрей узнал, что это замкомандира местного партизанского соединения), - документы мы ваши потом посмотрим, а пока к делу. Ваше желание к нам идти твёрдое?
    - Так точно. Конечно, хотелось бы фашистов в воздухе бить, это я лучше умею, но надеюсь, и на земле буду полезен.
    - Хорошо. Пока повоюете с нами, потом мы свяжемся с Большой землёй, и пусть они решают, как с вами быть дальше. А сейчас ступайте домой, попрощайтесь со своими – я слышал, вы тут не один – соберите всё необходимое и, главное, документы. Жду вас здесь. Как  только прибудете, сразу в путь. 
    Андрей побежал домой. Авдотья Павловна и Анна Ивановна  давно спали, а Маша сидела за столом и при свече что-то читала.
    Когда запыхавшийся Андрей вошёл в горницу, Маша отложила книгу и, бросившись к мужу, с тревогой спросила:
    - Андрюша, почему так поздно? Я вся изнервничалась.
    - Прости, Машенька, не мог тебе сказать, куда ходил, а теперь скажу.
    И он поведал ей, зачем ходил, с кем встречался, а потом, после недолгой паузы, - о своём решении прямо сейчас отправиться в лес к партизанам.
     - Ты же помнишь - я тебе не раз об этом говорил – как только, так сразу. Так вот: это «сразу» наступило сегодня, сейчас. Крепись.
    - А как же я, Андрюша? Как мы с бабушкой?
    - Пока я не могу взять тебя с собой. Но если там будут условия и найдётся дело для тебя, да ещё командир не будет возражать, то я найду способ забрать тебя в отряд. Авдотья Павловна, конечно, останется с Анной Ивановной, если что.
    - Мне будет трудно без тебя, у нас ведь только жизнь началась.
    - И мне будет нелегко. Но я уверен, что смогу навещать вас – я ведь не за семью морями. Но главное ты, конечно, понимаешь: война. До победы ещё далеко. И победу эту нужно приближать, а я военный, офицер Красной Армии. Сам себе не прощу, и ты не простишь, если я на печи сидеть буду, когда зовут.
       Наскоро собрав необходимые вещи, взяв планшет с необходимыми документами и кое-какую снедь на дорогу – парней-то тоже надо угостить, которые в дозоре, - Андрей крепко обнял Машу, поцеловал её в лоб, чтобы не распалять себя, и промолвил:
    - Дорогая моя, что бы ни случилось, помни: я очень-очень люблю тебя и обязательно вернусь. Может статься, что в отряде я долго не задержусь – не забыла ведь, что я лётчик? Меня могут перекинуть на Большую землю, и я снова буду летать. Вот тогда разлука наша будет более длительной. Но что бы ни произошло – жди! Я вернусь, обязательно вернусь.
    После этих слов Андрей слегка отстранил Машу от себя и посмотрел на неё, как бы стараясь запечатлеть её черты в своём сознании навечно. 
    Потом резко повернулся и вышел из дома.
    Он шёл, а сердце его разрывалось на части. Андрей понимал, чтО сейчас происходит с Машей. С другой стороны, его утешало сознание того, что он поступает правильно, что не может он больше отсиживаться в тылу, когда идёт жесточайшая война, конца которой, он это ясно осознавал, пока не видно.

    Как только Андрей вернулся, Александр Юрьевич встал, встал и связник Владимир.
    - Ну, братцы, в добрый путь! – произнёс Александр Юрьевич. – До скорой встречи, Володя.
    Когда вышли за калитку, из тьмы вынырнули ещё два паренька. Шагали они по лесной тропе смело, зная, что сейчас здесь всё тихо.
    Шли часа три, не меньше. Но вот Андрей почувствовал запах дымка, доносившийся откуда-то справа. Действительно, метров через двести все четверо свернули направо и по малозаметной тропе дошли до расположения отряда.
    Партизанский лагерь занимал довольно обширную территорию, включающую и огромную поляну для посадки самолётов. Землянки и блиндажи располагались по краю леса. Вдоль опушки стояли запряжённые повозки, с которых шла разгрузка каких-то мешков и ящиков. Из полевой кухни раздавались какие-то давно неслыханные запахи. Хотя было очень раннее утро, чувствовалось, что жизнь в лагере не утихает ни на минуту.
    Андрея накормили перловой кашей с тушёнкой, дали стакан горячего ячменного кофе и краюху ещё тёплого хлеба. Он съел всё с большим аппетитом, и тогда его позвали в штаб.
   
    Андрей Иванович Балашов провоевал в отряде полгода. Сражался он с честью, принимал участие в нескольких боях и в минированиях железной дороги, где он стоял в группе прикрытия. Дважды ему удалось выбраться и в Добычино, чтобы через Володю передать информацию брянским подпольщикам, а заодно повидаться с Машей. В первый приход он и узнал, что Маша ждёт ребёнка.
    К концу лета, когда отголоски работы фронтовой артиллерии уже доносились и до брянских лесов, его с оказией переправили в Москву, куда ещё раньше партизаны отослали его документы. В сентябре старший лейтенант Балашов уже участвовал в воздушных боях в составе той самой эскадрильи, где он воевал и до того рокового боя. Он сбил ещё шесть вражеских самолётов, доведя свой персональный счёт до одиннадцати.
    Шёл ноябрь 1943 года. Брянск уже был освобождён, когда самолёт капитана Балашова был сбит одним из двух атаковавших его «мессеров». Бой был неравный. Андрей успел сбить одного из фашистов, но второй в это время пристроился ему в хвост…
    Андрей был ранен пулей в грудь, а его горящий самолёт, потерявший управление, упал на землю и взорвался. Но Андрей умер ещё в воздухе: вторая пуля попала в висок.
     Так, в бою, где-то над Витебском или Оршей, закончилась жизнь капитана Андрея Балашова, 1910 года рождения. Останки его местные крестьяне похоронили в безымянной могиле. А сколько таких безымянных могил было – и есть до сих пор – по всей России, Украине, Прибалтике, Белоруссии, Молдавии!.. Вечная им всем память!      



                Март – апрель 2015