Роман Объединение Физики. Ч. 2, гл. 12

                ХII

   Завтракать мадам Гнед наперекор всем советам диетологов любила чрезвычайно плотно.
   Встав с громадной своей, словно чудом забравшийся в её комнату грузовик, кровати, громче, чем даже автомобильный класксон, зевнув, живо она варганила себе чашку кофе в медной, изрезанной узорами турке, крепкий и чёрный, как гуталин и, совершая вдумчивые, неторопливые глотки обжигающего напитка и, подкурив, папиросные затяжки, вприщур разглядывала через исколотое морозными узорами окно начавшуюся уличную суету; воткнув искуренную папиросу в блюдце, готовила затем молочную кашку - да погуще, дребезжа в мелкой алюминиевой кастрюльке ложкой-нержавейкой. Из своего гигантского ЗИМа, захлопнув его ногой, резала ломтями докторскую колбасу и затуманенное, примёрзшее сальце с розовыми жилками, раскладывала на тарелке разносолы,  нарезала широчайшим, остро отточенным ножом в плетёную корзинку чёрный и белый хлеб. Удерживая салфеткой за ухо прыгающую на огне кастрюльку, сооружала вторую большую чашку кофе, без меры вливая в неё белую густую струю сахара, усаживалась, наконец, прочно за стол, сплошь уставленный тарелками в голубых и розовых цветках, с горами и озёрами на них бутербродов, сыров и соусов, размашисто крестила себе грудь и начинала.
   Прасковья Ивановна задумчиво третью курила, зажав бумажную гильзу папиросы между могучими пальцами, глотала из чашки чёрный раскалённый нектар и  просветленно, утирая мокрые от светлых слёз щёки, косилась в угол кухни, где среди мисок делово копошился круглый, как бревно, рыжий её кот,- когда дверь отрывисто, нагло позвонила.
   "Степанида с Феодорой вряд ли в такой ранний час явятся,- подумала она вяло, извергая из себя фиолетовый куб дыма, прищуриваясь сначала на один глаз, затем на другой.- Да и товарищ студент, кажись, дома, в постели нежиться - значит, тоже не он это... Наверное, Соломона Рафаиловича нечистая принесла! Опять занимать деньги на свои волшебные медитации будет... Все евреи как евреи, а этот... прямо Исайя во плоти... "
    Дверь настойчиво о себе напомнила.
   - Иду я, иду!- рявкнула, как боевая мортира, Прасковья Ивановна, теперь вкладывая в голос свой непомерные энергию и мощь, а также острое недовольство. Она шла к входной двери нарочито медленно, размахивая из стороны в сторону пышными бёдрами в байковом бронебойном халате, дымя носом и папиросой: ничего, подождут, не рассыпятся!
   В прямоугольнике дверного проёма, качая головой почти под самым потолком, стоял плечистый молодой мужчина с военной выправкой, строго, без излишеств одетый в одноцветные брюки, свитер и полупальто. Тяжёлая нижняя челюсть у него была налита неукротимой, даже звериной силой и хищно была свёрнута чуть в сторону . На грубоватый, изъеденный фурункулами и прыщами коже его щеки по диагонали рвался розовый глубокий шрам. Серые глаза, слишком маленькие в его тяжёлой и квадратной, как кувалда, голове, холодные и хитрые, кажется, остекленели. Нежданный пришелец мадам Гнед сразу категорически не понравился...
   - Если по поводу объявления, то.. - грозно изломав брови, наступать начала Прасковья Ивановна.
   - Жилов дома, студент?- не слушая её, спросил раскатистым, каменным басом явившийся, разогнав в подъезде гулкое эхо, заглядывал туманно куда-то за плечи женщины.
   Прасковья Ивановна уже хотела было гнать незнакомца взашей, но холодные глаза того грозно и тяжело наехали на неё, придавили, вынув как-будто из неё душу, ей сделалось тревожно и нехорошо, ужасно захотелось ещё раз зажечь папиросу, облить сладким дурманом мозг.
  - Нету,- сказала она почему-то вопросительным тоном, тише и слабее, чувствуя, что теряет рассудок. Она, толкнув от себя резную медную ручку, попыталась закрыть дверь. Мужчина ловко вставил в щель ногу в громадном ботинке.
   - Как же это нету, если - есть?- с кривой, ядовитой улыбкой спросил он, напирая чугунным квадратом плеча на дверь, и к ней в прихожую полезла его ужасная голова, глаза на которой стояли один выше другого. Отчётливейше ей показалось, напрочь лишив её всегда присущего ей самообладания, что только дверь, как-будто та была картонная, отделяет её от непоправимого и страшного.
   - Помогите!- едва слышно, хрипловато прошептала она, слёзы крупными гроздьями вдруг хлынули у неё из глаз. Дверь, треснув, так сильно толкнула её, что она, задрав ноги в полосатых чулках, полетела на пол. Мужчина вскочил в прихожую, захлопнул за собой дверь и, прыгнув, навис над ней чёрной тучей. Ей удалось подобрать перепутавшиеся на полу ноги, и она, громыхая коленками, колыхая тяжёлыми в подоле грудями, заскакала на четвереньках к комнате квартиранта, что есть силы крича:
   - Бегите, товарищ студент в окно! Бегите же!
   Птаха в полсекунды догнал её и, взмахнув кулаком, с хрустом въехал им ей в висок. Тяжело охнув, она уронила голову на грудь и утихла. Тело её по инерции продолжала ещё мгновение двигаться вперёд, глухо ударилось в стену и с мягким шорохом сползло на пол. Переступив через неё, вскинув длинный, тонкий, как игла, пистолет, он захлопал им, и из двери полетели крошки и щепы, в комнате пули со звоном сбили со стола  лампу, фарфоровую карандашницу и стакан; по диагонали двери потянулась цепочка дымящихся дыр. Ухнув с размаха ногой, он выбил замочек и ворвался внутрь. Перепуганная, звенившая ещё комната оказалась пустой. Держа перед собой наготове оружие, прижимаясь спиной к стене, он проверил все закутки квартиры. На кухне дымилась ушастая чашка с кофе и голубым коромыслом поднимался дым папиросы, вынутой из пачки Герцеговина Флор.
   Ещё раз натренированными движениями обшарил все углы комнаты Жилова, выпотрошил сумки, прислушиваясь время от времени к входной двери; сел на диван, положил рядом пистолет и, замерев, с каменным выражением лица принялся ждать.
  Над старым, усталым, грязным городом выкатилась сине-красное дрожащее солнце.

   Алёша проснулся, чувствуя рядом с собой горячее, родное теперь, тёплое и мягкое, как кроличья шубка. Приоткрыв глаза, он невольно восхитился: рядом с ним на подушке рассыпалась  пышная гора её волос; как все бризы на океанах - сладкая, пахучая, как ночь - кромешная. Он услышал Томино дыхание, по-детски спокойное, умиротворённое. Он вспомнил, что, кажется, он, наконец, обрёл счастье. Он, прикрыв глаза, улыбнулся, потому что знал, что его старая дрянная, пропащая, никому не нужная жизнь закончилась, и впереди его ждут только одни радость и свет. Ему вспомнились все лица, их бескрайняя череда, что он встречал в своей жизни, и они показались ему такими маленькими и незначительными, и даже громадная и важная мадам Гнед представилась ему далёкой и крошечный, как воробей на проводе, и становилась всё меньше и меньше. "Куплю ей заморскую кошку - съеду к чёрту от неё "- тепло, незлобиво думал, отмахиваясь от птички с человечьей головой Прасковьи Ивановны, назойливо и слащаво начавшей ему что-то петь . Он сладко потянулся и прижался всем своим существом к Томе, показалось что своей распахнутой настеж душой к ней прикоснулся, зажмурив крепко глаза, слушая внутри себя празднично гудящую волну, беззвучно крикнул: ах, хорошо-то как!.. Сейчас же из-под взъерошенной чёлки выглянул вздёрнутый нос, усыпанный нежными рыжими веснушками,- такая непорочная, тихая, утренняя улыбка на лице её засияла, будто второе солнышко взошло. Алёша мягенько навалился, нырнул в неё, обняв за мягкие, ласковые плечи, и - взлетел, помчался всё быстрее по кругу, мимо дома, улицы, города - вокруг всего земного шара, словно игрушечного, приятно зелёно-голубого... "Хорошо, ай хорошо!.. - текли его мысли, точно весёлые реки,- можно просто смотреть друг на друга, говорить без умолку - хоть что, даже милые глупости;  или молчать, держась за руки, думать, что целая вечность впереди; есть и пить всласть, спать допоздна, послав всё, все дела, к чёрту, ни о чём не заботиться, никуда не спешить... И всё это - она, любимая женщина; друг верный, навсегда преданный.... И много, много ещё всего, боже ж ты мой!.."
   - Тома, Томочка...- шептал он, утонул в её душистых, проплывающих мимо него волосах, купаясь в них, наслаждаясь ими.- Какой я же был всё-таки дурак, всё бежал куда-то, гнался за чем-то... Где ты была раньше, родная? Но не могли мы с тобой увидеться, потому что в жизни всё один к одному складывается, чтобы получилось целое, и даже океан из крошечных капель состоит... Всё для тебя, любимая сделаю! Я буду тебе рабом самым верным, самым преданным, стану песком у твоих ног, звёздным псом твоим, сохраняющим покой твой и счастье...
   Тома молча слушала, и от звучащего в ней громким колоколом счастья стали покалывать иголочки в её пальцах. Она боялась смотреть на Алёшу - так он был обжигающе красив, так необыкновенно умён и красноречив...
   Они встали, долго завтракали, воссев на кухне, всласть говорили. Тома голубым, вьющимся дымом курила из тоненькой сигаретки, и у неё в голове то и дело мелькала горькая мысль, что ненароком явится Семён Калистратович из её так ненавидимого ею прошлого, и изгадит, издёргает всё народившееся новое, светлое. Она звонко, обжигающе смеялась на Алёшины шутки, но улыбка её делалось всё более и более натянутой, и Алёша, наконец, заметил это, безрадостно подумал, что жизнь гораздо сложнее, чем кажется, что за одним всегда другое скрывается, неожиданное, нелицеприятное. Он спросил, отчего же чудная девушка печалиться? Тома вдруг так бурно расплакалась, спрятав лицо в ладонях, что Алёша испугался, волосы её веером рассыпались ей на пальцы. Жилов в сердце получил толчок такой обжигающий нежности и жалости, что кинулся перед ней на колени, обнял её ноги, схватил одну её руку, прижался к ней горячо и крепко губами и не верил - не хотел верить - что кроме неги и радости в этой комнате и горе-горькое где-то притаилось. Она мало-помалу рассказала всю правду, выдавила из себя окаянное, давящее её.
  - И всего-то? - развеселился Жилов.- Да я спущу его с лестницы!- крикнул победно он.- И это будет жирная финальная точка к твоему прошлому. Скажи - хочешь, да?
   Тома через слёзы начала светло улыбаться, совсем по-детски, хихикать даже тихонько стала, сама не желая, наверное, того, даже думая, что глупо как-то и постыдно в такой сложной ситуации словно гнедая лошадка ржать, но ничего не могла с собой поделать и весело, с рвущимся из неё облегчением попискивала, прихохатывала. Она была просто огорошена тем, что за неё по-настоящему, с сердцем заступаются, она давно отвыкла от такого бескорыстного обращения к себе; чувствовала, что находится теперь в полной безопасности, что выход из положения оказался так прост - спустить мерзавца с лестницы, и выйдет по заслугам её мучителю и обидчику, и вот тогда можно даже будет вдоволь посмеяться над ним посрамлённым, выглядывая из-за спины сильного человека, и словцо ещё обидное в адрес сатрапа кинуть, отквитаться сполна за пережитые от него страдания. Но ещё большая радость бурлила в ней, заполнив всю её до краёв - что тёмное прошлое её осталось позади, будто отрезали его от неё. И ни перед кем ответа за старое держать не придётся, никто не осудит, и мама никогда ни о чём не узнает. Ни капли упрёка в глазах Алёши, Господи.... И - слава Богу, впереди только хорошее...
   В прихожей коротко, требовательно позвонили. Тома испугалась, побледнела.
   - Это он, он...- вскрикнула она в ужасе, как не старалась удержать себя, так испугалась, так забилась её сердечко! Ни следа её нового, горячего чувства комфорта и безопасности в душе её не осталось, всё враз ушло.
   - Так, сиди! - сказал Жилов, взял её руку, точно удерживая её падающую куда-то, поприветливей улыбнулся ей.
   Бесшумно пролетев через комнаты, он решительно открыл дверь.
   На площадке жался немолодой мужчина в дорогом кожаном хрустящем пальто, танцевал на половике блестящими чистенькими туфельками, в руках его пылало, плыло красное озеро гвоздик. Увидав Жилова он был немало удивлён.
   - Тому можно? - с вызовом сказал он, сняв шляпу и нервно поправляя маленькой ладошкой коричневые крашеные волосы.
   Жилову стало смешно, настолько мал и никчёмен показался ему явившийся  - просто комар, букашка. Оглядываясь через плечо в комнаты, он чуть выдвинулся на холодную площадку, скрестив руки на груди, нависнул над задравшим голову, от изумления разинувшим рот человечком.
   - Томы нет дома, она уехала, и далеко,- с расстановкой, недобро нажимая на слова, сказал он, с открытой нелюбовью разглядывая шёлковый жёлтый платок, щегольски повязаный на тощей, морщинистой шее старого франта.
   С холодной лестницы поддувало кислым, холодным, чужим.
   - Куда, позволю себе спросить?- прогремев целлофановый обёрткой цветов, возвысил голос мужчина, и холёный, осыпанный пудрой нос у него на лице станцевал что-то презрительно-насмешливое.
   - Вас, кажется зовут Семёном Каллистратовичем?
   Последовал слабый кивок розовым подбородком, наглаженным увлажняющими кремами.
   - Так вот, Каллистрат Семёнович,- стал резвиться Жилов.- Зарубите на вашем расчудесном носу следующие: Тома отбыла в неизвестном направлении и более никогда - никогда, слышите ?- в город не вернётся. Надеюсь, я ясно выразился? А квартира эта приобретена у неё мною.
   Сутенёр сначала сделался красным, как и его цветочки, затем побелел, точно из него выкачали всю кровь; глаза его, как холодные кристаллы, остановились, засверкали холодом.
   - Вы врёте, я знаю, что Тома сейчас здесь. Вы вообще кто такой, чёрт побери?- затрясся он с головы до ног от негодования.- Тома! Томочка! Выйди на минутку!- задрав вверх круглый ротик, закричал он за спину Жилова.- Объясни же, наконец, что происходит? Кто сей дерзкий юноша? Ну, где ты есть?
   Из спальни появилась Тома, заплаканная, бедненькая, дрожащая вся.
   - Ты пригласишь меня войти, наконец?- хлопнув щеками, прикрикнул Семён Коллистратович, с возмущением и негодованием глядя на неё, как на свою вышедшую из под контроля вещицу.
   - Входите...- взмахнула рукой Тома, и затем рука её бессильно повисла. У Алёши, глядя на неё, сжалось, невыносимо заныло сердце.
   Старик уверенно, по-хозяйски занёс над порогом ногу.
   - Так-так-так... Не надо торопиться, подождите...- Алёша загородил собой дорогу, почувствовал тот час же в бок нетерпеливый острый толчок бамбуковой тросточкой, которую старик вместе с букетом держал в руках.
   - Тома, иди, пожалуйста, назад в комнату,- изо всех сил стараясь быть спокойным, улыбнулся ей он, с болью смотря на неё, как она стала сгорать, мучиться.- Впрочем, лучше останься, увидишь всё своими глазами, как творится правосудие...- Вам, уважаемый,  разве непонятно, что вас здесь теперь не желают видеть?- повернулся он к старику теперь с диким, свирепым лицом.
    - Ты хоть знаешь, с кем говоришь, сопляк?- тотчас закипел Семён Калистратович, затопал ногами, желая, очевидно, Алёшу уничтожить, растоптать.- Дорогу! Дорогу!
   Алёша ему в лицо захохотал, забросив зубастый рот,- так громко, что воздух в полутемном подъезде загудел, завибрировал.
   - Предупреждаю вас, если вы не уберетесь подобру-поздорову, то у меня будут развязаны руки,- в самое лицо старика, под толстым слоем пудры изъеденное злыми оспинами, хищно протрубил Жилов.
   - Что!?- задохнулся кривым и морщинистыми ртом старик.- Тома, объясни же этому... Каков наглец, посмотрите! Да я... да у меня...
   - Алёша, не надо... - пропищала Тома, ещё гуще заливаясь слезами.
   - Молчи, Томка, молчи!- крикнул отчаянным, стеклянным каким-то, срывающимся голосом Жилов.- Ну что, уже уходите ?
   - Прочь с дороги, молокосос!- зарычал, как пёс, Семён Калистратович, и из-под верхней губы у него выпрыгнули остренькие два клычка.- Убирайтесь к чёрту сами! Я вас в порошок...- на слове" порошок " Семён Калистратович вдруг запнулся и, выпучив глаза, увидел, что пол и потолок поменялись местами. Он взвыл, как кошка, дёрнулся, но руки Жилова, точно тиски, крепко держали его. Мутное, пыльное подъездное окошко повисло перед ним как-то странно наискосок. Ему стало душно, страшно. Цветы красным водопадом посыпались у него из рук.
   - Хорошо, хорошо!- немедленно вылетело из него.- Я ухожу! - вися вниз головой в воздухе, попробовал растянуть губы в преданной улыбке.
  - Нет, дорогуша, теперь "ухожу" вас я!- Жилов, весело сверкая глазами, бережно поставил притихшего, онемевшего вдруг старика на ноги, развернул того лицом к лестнице, и дал пинка под зад коленом с такой силой, что тот, описав дугу, с грохотом шлёпнулся на нижнюю площадку. Старик проворно вскочил на ноги, его лицо перекосило от ярости.
  - Ну подождите у меня...- затряс он своим маленьким кулачком.
   Жилов сделал вид, что собирается пуститься вслед. Выбрасывая в стороны ботиночки, прижав к груди трость, Семён Калистратович затрусил вниз по лестнице, и через секунду послышалось стук подъездной двери.
   - Я вас ненавижу, жалкий, немощный вы человек! - выглянув из-за спины Алёши, вдогонку ему весело крикнула Тома, утирая с лица слёзы.
   За окнами тускло зашелестел, зачихал у подъезда мотор.
   - Уехал... - сказала Тома задумчиво и растерянно, глядя на Алёшу громадными глазами, полными тревоги. Его глубоко пронзило, что отныне он не только за себя в ответе, но и за другое человеческое существо, им любимое. Он почувствовал, что необратимо меняется, и вся середина в нём хрустально, чисто начинает звенеть. Какие-то новые, неведомые грани, ярко замерцав, забеспокоили, ошеломили его. Он вдруг увидел, что всегда было скрыто от него - некое божественное тепло, некие высшие внимание к нему и его самоотдача.  Ему вспомнился Маклаков, алкаш, слабак, муху который обидеть не может, хоть и грозится моря крови пролить, и нечто похожее на угрызение совести зазвучала в нём, породив раскаяние за то, что сбил с толку человека неуравновешенного, в душевном кризисе находящегося, говорил вещи, в правильности которых сам в тот момент глубоко сомневался - то есть врал, другими словами, толкал, получается, человека в пропасть...
   Он проводил Тому в комнату, усадил на диван, поставил музычку, и чудные звуки, наполненные тарелочками, басами и барабанами, разлились  по квартире, и Алёша, решив, как настоящий кавалер, блеснуть эрудицией, стал выхлёстывать всё, что знал он о творцах данных звуков и нот (а знал он очень много, полно было в его голове интересных обрывков информации, жадно он поглощал в своё время всё, что приходило к нему - от рецептов заморских блюд до Чайковского и Шостаковича). Он выдернул Тому с дивана, и они,  качаясь, как утки, пародефилировали, взявшись за руки, по сверкающему паркету туда и назад, хохоча и толкаясь бёдрами.
   - Сейчас шестёрки Семёна Аркадьевича придут, бить нас будут... - через смех грустно сказала Тома, и страшно, как гром, её слова прозвучали, остановив всё их веселье.
   Первое, о чём немедленно подумалось Жилову, было: комнаты Томиной квартиры - её, квартиры, как бы проекция - там кухня, там комнаты, ванная, коридор, двери, балкон... Куда бежать перво-наперво надо, чтобы спастись, с балкона на балкон перелететь... Стоп, стоп...- остановил себя Жилов, взглядывая на приунывшую Тому и зная уже, что никуда бежать он не будет... А как же она? Она как же? Пропадёт ведь! Придётся здесь насмерть стоять, защищая её...
   - Ну, тогда пошли гулять,- начав считать про себя секунды, сказал он, крепко хватая, обнимая её - самое дорогое, что у него теперь было.- А потом - ко мне в берлогу. Познакомлю тебя со своей хозяйкой - вот такая женщина! Очень хлебосольная.
   Они быстренько оделись, на ключ закрыли дверь, побежали по морозным светлым улицам, перекусили где-то мимоходом в кафе (с опаской Жилов по сторонам всё время оглядывался, больше всего боясь теперь появления бесцеремонного Рафика Нишановича и проклиная того с его особыми замашками появляться в учреждениях общепита), заглянули на птичий рынок, переполненный людской и не людской разноголосицей, приобрели за моток червонцев персидскую крошку-кошечку, маленькую и мягкую, похожую на пушистый комочек (Жилов сунул её себе за отворот пальто) и, нагулялявшись, двинулись, наконец, в гости к Прасковье Ивановне, предварительно накупив в бумажные пакеты  полгастронома, отстояв все очереди, какие там только были.
   Шурша бумажно-целлофановым дождём, они не спеша поднимались по мерно ахающей у них под ногами лестнице, громко ржали и переговаривались. Жилов потянулся было к кнопке звонка, но в сантиметре от неё внезапно отдёрнул руку. Тома оживлённо что-то ему рассказывала, из-под нагруженных ей в руки пакетов выглядывали её пуговка-нос и озорно блестевшие глаза.
   - Тише! - шикнул Алёша, вскинув палец к губам, тяжело и хмуро всколыхнув брови. Подставляя к двери то одно ухо, то другое, внимательно прислушивался.
  - Что? Что?- тихо-тихо пропищала Тома, пугаясь. Жилов тихонько пальцами толкнул дверь, и та, тоненько и жалобно скрипнув, подалась. В тёмной, открывшийся пасти прихожей отчётливо была видна лежащая неподвижно на полу толстая, как бревно, нога Прасковьи Ивановны в ворсистом шерстяном чулке, в перевёрнутом на пальцах комнатном шлёпанце; рядом, вывернутая как-то наоборот, была задрана другая, пяткой вверх. Какая-то тень, ему показалось, промелькнула. Алёша, открывая и прикрывая веки, подумал: первая пуля - непременно его, тогда один только взмах рукой, и Тома слетит к стене на лестницу, там она в безопасности, и - котёнка из шарфа вытянуть, спасти это маленькое недоразумение... Тома увидела его взгляд, устремлённый на неё, как сильно он желает ей добра и как глубоко и преданно любит её; что какая-то серьёзная опасность сгустилась поблизости, и спасти от возникшей напасти желает её, уберечь... Она выронила пакеты из рук и, схватив жалобно попискивающего котёнка, прижав его к груди, скатилась вниз по лестнице... И тут же из глубины чёрной ямы прихожей раскатисто прогремел гром, щепа, выбитая пулей из доски, закувыркалась в воздухе, крошки опилок жёлтым облачком вспорхнули, и в двери возникла ровная, аккуратная дырочка из которой лился голубоватый дым тонким лезвием. В ту же секунду треснул другой хлопок, и Жилову в грудь глубоко вошёл раскалённый прут; он, сцепив зубы, застонал, но для Томы лицо его оставалось разве только чуть встревоженным, овеянным холодной, презрительной улыбочкой. Он, закрутившись на каблуках, упал вперёд в полуоткрытую дверь квартиры... Тома, прижимаясь к стене, услышала, как завозились, застонали в квартире, захрустела, зазвенела, тяжело ударилась об пол мебель, глухо взвился крик чужого голоса, а затем и родной ей голос неузнаваемо, злобно и воинственно затрепетал, облив ей болью и радостью сердце. Она сперва подумала, что это люди Семёна Калистратовича их поджидали, чтобы жестоко наказать за дерзкое и наглое поведение; но затем вполне резонно возразила сама себе: откуда же адрес Алёшин узнали?
   Потом стало пугающе тихо. 
 Тома, толкнув ногой дверь, вошла. Её глаза в полутемноте прихожей, на мгновение перестав видеть, выхватили, что посреди обломков трюмо и шкафа Жилов стоит над лежащим на полу человеком, лицо у которого залито чёрной волной крови и целиться в того из пистолета. Лицо Алёши хищно, неузнаваемо было перекошено. Вот-вот, показалось ей, и палец его дёрнет курок.
   - Не делай этого!- крикнула она,  чувствуя, что на её тело садится ледяная липкая паутина, опутывая её... Она подбежала к нему, чтобы отвернуть его руку с длинный пистолетом, и, споткнувшись о тело Прасковьи Ивановны, едва не упав, вскричала от ужаса, прикрыв рот рукой.   
   Алёша, тяжело дыша, с трудом, кажется, понимая, что вокруг него происходит, мутно взглянул на Тому, рука его словно закаменела, и Тома, как не старалась, не смогла ни на сантиметр её отодвинуть; она стала его ласково просить, уговаривать.
   -  Кто это?- спросила она.
   - Этот... с позволения сказать, человек, оказывается, мой старый знакомый,- Алёша толкнул носком ботинка Птаху в бок.- Он - обманщик, шарлатан; больше того, он - представь себе - наёмный убийца... Он охотится за мной, чтобы, представь, меня уничтожить... Он ни в чём не повинную женщину, он Прасковью Ивановну погубил... Зачем ты это сделал, гад? Она-то в чём виновата?
   Тома  эту всю обвалившуюся на неё картину обводила безумным взглядом.
   - А зачем ему это надо - охотиться за тобой, Алёша? - недоумевала она.
   - Долгая история... Расскажу тебе как-нибудь...- уклонился от ответа Жилов. 
   - Да он сам маньяк и убийца, ваш женишок...- отплёвываясь кровью, с пола простонал Птаха.- Вы просто не знаете, с кем связались... Он...
    - Молчи, замолчи! - закричал Жилов, снова впечатал рифленым ботинком в рёбра разведчика. Он жадно повернулся к Томе.- Ты мне веришь, Томочка? Веришь мне? Что я - хороший? Что нормально всё? Ведь я же спас тебя, да? Мы обязательно поженимся, будем всегда вместе, хочешь?
    - Конечно, конечно...- смотрела она на Жилова так как, точно хотела душу его разглядеть, понять, всё тайное, неправедное в ней расшифровать; глаза Алёши кричали, казалось, что он не врёт.  И потом она почему-то испугалась  их чёрной раскрывшейся глубины.
   - Стреляй, что же ты?- устало, обречённо прохрипел с пола измученный Птаха, и на лице его всплыл глубокий голубой шрам.- Иначе, ты знаешь это, рано или поздно стрелять буду я. И сделаю это сделаю без колебания, в отличие от тебя, будь уверен.
   - Алёша, пожалуйста...- тихо выдохнула Тома.
   Тесный, тёмный коридор, разбит наверху вдребезги плафон; взбит, взъерошен у стены половик. Из дальнего конца коридора, из кухонного окна, льётся слабый свет. Холодный ветерок с лестницы, слабый, зеленоватый свет. Скучно.
   Из-за отворота Томиного пальто выглянуло пушистая усатая, ушастая  мордочка и тоненько пропищала. Не удержавшись, Жилов улыбнулся. Рука с зажатой в ней длинной чёрной стальной носатой птицей упала к его бедру.
   Внизу лестницы зашаркали чьи-то шаги.   
    - Жрать захочешь, возьмёшь из пакетов, помидоры там есть, сыр...- милостиво кивнул на рассыпанную еду Жилов. Стал застёгивать пуговицы пальто, одёргивает рукава и полы.- Смотри, не подавись только... И переступив через мячики яблок и апельсин, через вывернутые наоборот ноги Прасковьи Ивановны, Алёша с Томой стали спускаться. Птаха, приподнявшись на локоть, недобро сверкая глазами, провожал взглядом их  съезжающие вниз фигуры. Он, изогнувшись, попытался вынуть из кобуры, приткнутой на щиколотке, крошечный пистолетик, но зоркий Жилов моментально это заметил, и, выхватив из кармана тяжёлую рукоять, нацелил дуло через прозрачный столб воздуха в лоб замершего капитана.               
   - Пух!- хлопнул Жилов губами и раскатисто, страшно расхохотался. В квартире наверху тихо приоткрылась дверь, и вылезли глаз и длинный нос Соломона  Рафаэлевича, за спиной которого раздавалось тусклое свечение забитых шторами комнат.
  - Пух! - перебросил руку Жилов, и дверь, издав гром, сейчас же затворилась, и приглушённые понеслись изнутри крики и причитания.
   Птахе сказал:
  - Будешь путаться под ногами - так и знай - прибью, только мокрое место от тебя останется. Ей скажи спасибо, что живой,- он кивнул на потрясённую, притихшую Тому.- А Прасковья Ивановна - до страшного суда она тебе будет сниться...
   В кустах и деревьях летал, посвистывая, тонкий ветерок. Белое, голубое небо приятно лилось в лицо. Шум улицы поразил Жилова - что-то неугомонное, негасимое, вечное, сама жизнь. Зашагав перед Томой задом наперёд, он что-то говорил, затем попросил подождать его "вон в том кафе", сказал, что ему нужно на часок отлучиться - дела.
   - Секретно? - мрачновато спросила Тома, недовольно прихмурилась. Она думала, что попала из огня да в полымя; хрен редьки не слаще... Что за чудо несусветное ей досталось?..
   - Ну что ты, Том!- жизнерадостно тарабанил Жилов.- Всё тебе потом объясню.- Схватив у неё руку, попробовал поцеловать её горячими, твёрдыми губами.
   Болело пробитое пулей плечо, рубашка, впитав кровь, неприятно жгла кожу.
   Она кивнула, отворачивая в сторону лицо, еле сдерживая слёзы отчаяния. Ей вдруг показалось, что в воздухе запахло бедой, остро и едко, точно разлитым уксусом.
  По осыпанным ржавым сухим песком глыбами льда она брела по улице, нащупывая в кармане кошелёк и с тоской думала, что плохое в её жизни не закончилось, не бывает так, чтобы бы - раз! - и сразу всё наладилось... Алёша вдруг стал для неё чужим и далеким. "А что же нужно для счастья?- думала она.- Деньги? Много денег? Бог? Да, наверное... Его чувствовать и Его любить.... Она вспомнила сегодняшний крах Семёна Калистратовича, и у неё на капельку улучшилось настроение. Она краешком ярко выкрашенных губ улыбнулась и синими печальными глазами... Тома, сняв шубейку, что-то ела, какие-то сладкие кусочки, их поклевала с тарелки, как птичка. И всё мерещились ей какие-то ужасы - никак не могла с собой справиться. Окно медленно потемнело над ней, погасло. Появился вдруг, точно вырос из-под земли, Жилов. Влетел, глаза у него весело, игриво светились.
   - Ты что смеёшься?- тоже светлея, спросила Тома , снова желая очутиться в в Алешиных объятиях, прижаться покрепче к нему.
   - Это просто умора!- опершись ладонями в стол, нависнув над ней, встряхивая густыми, мокрыми прядями волос и смеясь, стал рассказывать он.- Финал любовной истории тут только что наблюдал, развязку её трагическую. Скажу тебе, это было что-то...  Но не это главное.... Вот...- с выражением на лице большого сюрприза Алёша слазил себе за пазуху и вытащил увесистый свёрток, схваченный крест-накрест верёвкой и с важным видом подбросил его на руке.- Самое главное, мы теперь при каких -никаких, но - деньгах. Смотри...
   Тома, нагнув нос и лоб, заглянула в хрустнувший пакет. Из дырочки тускло, томно и вальяжно блеснуло жёлтым.
   - Золотишко...- подкидывал кирпичик в руке Алёша, наслаждаясь его вопиющей материальностью и весом.- Завтра продам, знаю покупателей. В общем - не пропадём!- он крепко за плечи обнял Тому.- Пойдём-ка, милая, отдыхать, хорошо? Будем спать долго-долго, ни на что не обращать внимания...
   Пробитое плечо у него почти не болело, но отяжелевшие от борьбы и пережитого физического страдания веки неудержимо тянуло вниз, вниз...
   - Вот и ладно,- тихо пропела Тома, чувствуя, что влюбилась-таки по-настоящему, что будто кто-то пальчиками тихонько и сладенько к её сердцу дотрагивается, щекочет. Зажмурив горячо глаза, широко разулыбавшись от радости, она точно бабочка, сложив крылышки перед собой, ударилась в Жилова, и почти без сил повисла у него на груди.
   Возле Томиного подъезда их поджидали.
   Чёрной кошкой возле них промелькнула мадам Круглякова, злобно щеря зубы и таща за собой на поводке упирающуюся собачонку, кривыми изломанными губами приговаривая со змеиным шипением:
   - Вот, явилась не запылилась, я же говорила, что скоро заявится...- и хищно сверкнули её чёрные щели глазниц.
   Серое, гаснущее небо, окна, зажигающиеся фонари, мёрзлый снег- вся романтика вдруг куда-то исчезла...
   Из-за черных, густых кружев кустов выскочили пятеро, все, точно в инкаубаторе их вырастили. одинакового роста, в спортивных шуршащий курточках adidas, рассыпались, махая кулаками, в полукруг. Охнув, Тома слилась с Жиловым, вжалась щекой и подбородком в его пальто. Чувствуя свои неограниченные возможности и превосходство в силе, в нём, в этом своём чувстве купаясь, Алёша подчёркнуто вежливым голосом, негромко покатившимся, поинтересовался: неужели хорошо воспитанные люди могут поднять руку на беззащитную, хрупкую девушку? Нагло похохатывая, ему отвечали, что если она девушка, то они троллейбусы. Унимая поступающий гнев, выдерживая спокойный, вежливый тон, Жилов заметил, что если молодые люди сейчас же не извиняться, то им придётся очень худо. Его без обиняков послали куда подальше, сужая кольцо, плыли на него с Томой.
   Лёгкий, вечерний ледок на лужах весело, озорно  трещал у них под ногами.
   Отправив Тому в сторонку, Жилов снял пальто, бережно сложил его у себя под ногами. Весело блестя зубами в свете разгорающихся неоновых фонарей, он размял плечи и руки, кулаки. Кто-то, крикнув "банзай!", стал махать ногами, делать красивые блоки. Жилов, неожиданно вспорхнув, сотворил движение корпусом сначала в одну сторону, затем в другую, и с такой скоростью закалашматил руками и ногами, что всех пятерых мгновенно точно бритвой срезало. Постанывая, растирая ушибленные места, нападавшие стали отползать в стороны. У Томы в груди, ширясь и разрастаясь, стала подниматься великая волна гордости за Алёшу. Она перестала трусить и чуть сдавленно, но очень горячо захохотала, и такой восторг вдруг в неё вошёл, что она даже поперхнулась влетевшим ей в горло рванувшим холодным ветром. Подняв с земли пальто, она одела, как паж, Жилова, подставив ему рукава, и услужливо отряхивая с плеч налипший мусор. Вот теперь чистым и ясным дунуло в неё - свободна... Ах, неужели! Полетела высоко, точно крылья за спиной у неё выросли.
   Жилов, чуть испугав Тому, вдруг прыгнул в сторону и выловил за хвост куцего пальтеца задирающую коленки женщину с волочащейся за ней на поводке собачонкой; почувствовав свою полную обреченность, та не оказала никакого сопротивления. Высоко вздернув руки, Алёша закинул её на длинный и шершавый хобот ветки зимнего раздетого дерева. Мадам Круглякова (это была, разумеется, она), издав два гортанных курицеподобных выкрика, одной рукой прижав к груди мохнатый, пискнувший комок, другой впилась в чёрную и мокрую, скользкую ветку.
   Тома под ней звонко захохотала, задрав беззубый рот.
   - Милочка, простите меня...- жалобно застонала Круглякова, окручивая худыми ногами ствол дерева.- И скажите вашему силачу, чтобы прямо сейчас же спустил меня вниз... Мы пойдём все вместе чай пить!
   - Пейте ваш вонючий чай сами!- злобно и весело крикнула ей Тома, и обняв Алёшу за стройную талию, гордо удалилась с ним по направлению к подъезду; войдя, они показательно громко хлопнули дверью.
   Пятерых мордоворотов с асфальта как ветром сдуло.
   Дома они прекрасно повеселились, включили весь свет в комнатах и почти на полную мощность музыку, танцевали, пели, ели  и беззаботно хохотали...
   Когда Алёша проснулся, тяжёлый камень раскаяния сдавил ему грудь. Он хмуро сполз с простыни, стараясь не встряхивать диван, поглядывая на спящее, изумительно ясное лицо красавицы и коричневые, рассыпанные на подушке её локоны, молниеносно облачился. Схватив пакетики с золотом, сунул их в пластмассовый обыкновенный мешок. Наведался затем в кухню и наполнил желудок добрым десятком бутербродов, запивал, обжигаясь, приготовленным на скорую руку кофе. Прижался носом к оконному стеклу и проверил, двигая влево-вправо глазами, нет ли хвоста; на носочках, негромко напевая, запорхал в прихожую к пальто и башмакам. Когда он, выставив налитый чугуном зад в синих джинсах, застёгивал обувь, скрипнула дверь, и показалась припухшая, заспанная миленькая физиономия, облитая кружевными волнами волос.
   - Будь осторожен, пожалуйста, герой,- её располневшие от сна губы вместе с синими искрами глаз немного улыбнулись.
   - Конечно, любовь моя,- засмотрелся на неё Алёша. Он, оборвал зазвучавшее в нём наслаждение, быстро оделся и, пятясь, спиной выпал за дверь. На улице густыми, звенящими, яркими точками наливался день. Гудели вездесущие машины, стучали подошвами ещё полусонные прохожие. Чёрные птицы наверху под ярко-голубеющим,  разгорающимся небом пронзительно, тревожно и немного гадко кричали. С верхнего этажа у кого-то через открытую форточку чересчур навязчиво бухала музыка. Лёгкие перья облаков рассыпались по небу. Воздух был чист, прозрачен...
   Вдруг перестав замечать улицы, номера и лица, нырнув с головой в себя, в свои мысли, Жилов ехал сначала на одном автобусе, затем на другом, затем - на  громыхающем, как разболтанный тарантас, трамвае. Выйди из холодного, пропахшего влагой вагона, подняв под уши воротник, всадив руки глубоко в карманы, он стремительно зашагал своей твёрдой походкой по обтянутому мутным льдом асфальту.
   На углу какого-то дома, облитого жёлтым, холодным солнцем, он остановился, как вкопанный и долго стоял, наклонившись вперёд и вперив глаза в землю, покачиваясь из стороны в сторону. Об него спотыкались прохожие и, наткнувшись, поругивали - но не сильно, больше с недоумением и лёгким испугом: не шизик ли, не пьян ли? Слишком высок ростом и крепок телосложением... Повернувшись, с мрачным, тяжёлым лицом он решительно зашагал в обратном направлении и, вскинув руки, влез в подползший красный лобастый трамвай.
   Рядом с подъездом придавленной синим утренним небом пятиэтажки безмолвно толпилось множество людей, устремивших взгляды в какую-то одну точку. Возле ступеней, как-то особняком, подпирая стену, возвышались две красные гробовые крышки, словно паря над всем, и груды зелёных пушистых сосновых венков, увитых траурными чёрно-красный лентами были насыпаны слева и справа. "Дорогим...", "Горячо любимым...", "Климу и Руслану..."- золотыми ящерицами пробегали на лентах слова. Жилов вошёл в чёрную, тяжёлую толпу. Женщины подвывали, тёрли платочками глаза, тягали носами, тихо шептались. На табуретках были выставлены два узких гроба, укутанные голубоватыми гардинами.  Все смотрели только туда, на два строгих лица, возлежащих в них, точно выточенных из белого мрамора, строгие, непоправимо глубоко уснувшие или задумавшиеся. Глаза многочисленных старух, слетевшихся сюда со всей округи, были пугающе сухи, они тёрли платками морщинистые щёки только из приличия. Во взглядах их не было ни капли сострадания к покойным, ни испуга, как у всех прочих, а только одно голое любопытство, и даже больше того -  скрытая радость, что смерть снова мимо них прошла, и, возможно, ещё долго  (подольше бы!) её ждать. На вплотную придвинутой к гробам скамье качались чёрные от горя родственники. Седой, поседевший старик Кабаков с развеянными ветром волосами, тонкими, как паутина, один неподвижно сидел с бессильно приоткрытым ртом, опавший до костей, как скелет;  взгляд, скорбный и одновременно возвышенный, чистый, уставил в утоптанный множеством ног грязный снег. Жилов спрятался в толпе, так, чтобы его не было заметно со стороны, потрясённо наблюдал. Музыканты дружно вставили в губы сверкнувшие на солнце жёлтые и белые трубы, секунду-другую морозный чистый воздух молчал, барабанщик замахнулся мохнатой палкой, и - брызнула медь, громыхнула обтянутая кожей барабанная пустота, воздух наполнился гранитом музыки, оторвался от неба, как с крыши острая льдина, рухнул на землю, рыхло развалился, посыпались, покатились звонкие, режущие душу и сердце, пронзительные куски. Тотчас повсеместно плач усилился, кое-где стали рыдать навзрыд, выкрикивать отрывистые, наполненные скорбным значением фразы. Воздух дрожал, дрожали горла и рыдания. Везде был разлит запах чего-то приторно-горького, как всегда пахнет на похоронах, то ли сосновыми ветками, то ли снадобьем особым каким-то, то ли обильно вылитыми из глаз слезами, то ли самими траурно вибрирующими душами. И удушающий, порабощающий запах этот волнами наплывал на людей. Теперь плакали все, даже старухи гнусаво заныли. Жилова лицо неприятно онемело, одеревенело, точно на него резиновую маску надели; в горле образовался солёный свинцовый ком, в глаза будто сунули мутное стекло, и весь мир немедленно поплыл, искривился, окутался непроглядным туманом. Перед ним люди вокруг заизгибались, расплылись безобразными пятнами, потускнели. Жилов закрыл лицо руками, утробно ахнул, и плечи его затряслись. Из темноты ладоней, из ниоткуда поднялись Кабаковы в кровавой дымке и зловеще указали в пальцами на выплывший из полыхнувшего языка пламени чёрный пустой гроб, удобно внутри выстеленный атласными подушками и марлями; гроб, словно живой, услужливо чуть наклонился, приглашая Жилова в себя войти... "Я виноват, повинен... Простите же меня!- горько затряс головой Алёша, шевеля солёными от слёз губами и был, и правда, готов хоть в гроб лечь, лишь бы забыть всё им содеянное, лишь бы его простили. Из его груди, в которой бурлило, кипело раскалённое озеро, поднялась вдруг любовь к каждому живому, ко всему человечеству, к этим двум несчастным особенно, чьи жизни он оборвал так безжалостно. Он хотел, всех растолкав, ползти на коленях к опрокинутым навзничь гробам, целовать покойникам руки - выпросить, вырвать у них прощение - гладить их нежно по волосам, шептать что-то ласковое в уши, поднять, подтолкнуть их (и встанут непременно!), разрушить, разломать сбитые гвоздями доски, ногтями и зубами растерзать страшную материю, освободить...  Но сделать, очевидно, ничего уже было нельзя, ничего нельзя было изменить. Тогда он подумал покончить с собой, и внезапно эта мысль поддержала его, он про себя почти пропел, тихо и умиротворённо улыбаясь, обращаясь к будто показательно молчавшим братьям, что скоро, очень скоро уже присоединиться к ним, что это и будет полное для него искупления, и Кабаковы тут же из гробов к нему повернули вдруг ожившие лица, привстав на локтях, приветливо помахали руками. Он открыл мокрые от слёз, счастливо сверкающие глаза, взглянул на их бледные, изострившиеся профили посреди голубой пены гардин, и они, их лица, показались ему уже не так страшны, а наоборот - их смерть, как и смерть любого человека, наполнилась неизбежностью и будничностью, как завтрашнее утро, как зевок или выкуренная сигарета. Но всё одно - странное дело! - живыми они для него оставались, хоть и бесповоротно умерли. Он начал разговаривать с ними негромко, в полголоса, бубнить, вслух, на него стали оглядываться, расступаться, отодвигаться от него, кто-то, сверкнув недобро взглядом, перекрестился. Он говорил, что сегодня такой замечательный зимний солнечный день, светлое, синее небо горит наверху в прозрачных ветках берёз; люди так искренне печальны, принесли много пышных венков, похороны солидные и красивые, с оркестром, на который не пожалели денег; родственники убиты горем, любили, значит, и любят их, всегда любить будут...
   Наплакавшись, Жилов стал успокаиваться и остывать, приглядываться к людям, кашлял, прочищая горло. А потом его ударила безжалостная мысль, что все слёзы его и нынешние страдания - только потому, что именно себя он жалеет, себя больше всех любит, и совсем перестал убиваться. Окидывая взглядом толпу, он вдруг наткнулся на физиономию, грубо исполосованную шрамом, и сощуренный глаз, лежащий на железной мушке над чёрной дыркой ствола. Жилов шарахнулся, стал заваливаться назад, поскользнулся и ухватился за кого-то, чтобы удержаться и не упасть. Он думал: зачем искать случая погибнуть, вот же она, пуля-дура, подставляй под неё только лоб... Но он к своему удивлению и восторгу стал старательно уклоняться от выстрела, и ничего не мог с собой поделать, словно кто-то другой, в нём сидящий, делал за него всю работу; ему душным накатом стало стыдно за себя, потому что ему очень хотелось жить и никогда так сильно, как сейчас!  Он сказал себе, что непременно сегодня же выстрелит себе в голову, вечером или ночью, в тиши подворотни, или броситься вниз с чердака... "Почему же в подворотне?- недоумевал Жилов, падая на колени и снова вспрыгивая, поднимаясь на ноги.- К чёрту! На площади где-нибудь это сделать - назло всем, всему миру! - пусть все видят! И - закричать крамолу, проклясть страшными словами всех.... Вот спасусь сейчас, и - на площадь... Подумать ещё надо о многом, как раз до вечера времени хватит; и, главное,- самому на крючок нажать, собственной рукой, а - не здесь, в толчее и неразберихе... Ах, трус! - пугался он ещё сильнее,- дерьмо последнее..."
   - Та-ка-ках!- надтреснул, сухо взорвался воздух, покатилось гулкое между домами эхо, показалось, три раза листом железным широко встряхнули. Охнув, старуха рядом с Жиловым, как подкосили её, лбом в грязный песок уткнулась, круглый громадный таз её в потёртой коверкотовой шубейке вздымался. Ещё одну неудержимо потащило назад, и она, удивлённо и испуганно глядя на закрутившиеся над ней небо и крыши домов, хватаясь за одежды людей, задрав ноздри и глухо простонав, рухнула навзничь в снег, глядя остановившимися глазами наверх. Оркестр, нестройно потянув одну ноту, заглох. Толпа, ахнув, кинулась врассыпную; люди, толкаясь, побежали сразу во всех направлениях, не понимая откуда стреляют, кто? Скамейка с родственниками в мгновение ока опустела, один старик Кабаков по-прежнему сидел, ничего не видя и не слыша кругом, ссутулясь, глухо молчал. Жилов, соскользнув, на четвереньках по-волчьи помчался прочь, натыкаясь в ботинки и колени мечущихся в панике людей. Срываясь на грудь, лизая распахнутым широко ртом грязный, истоптанный ногами снег, летел и летел вперёд, старался двигаться зигзагообразно. Гремели выстрелы, и фонтанчики песка и снега прыгали то слева, то справа от него. Целое стадо ворон взмыло вверх с голых, обмёрзших деревьев, стало метаться, крича, по синему, прозрачному небу. Только что переполненный людьми двор вмиг опустел. Посреди чёрно-белых стволов берёз остались стоять только длинные гробы на табуретах, валялись опрокинутые длинные скамьи, и лысый, тощий, полураздетый несчастный человечек, безумно глядя себе под ноги, качался посреди вёдер с цветами, полыхающий алым. Венки покатились по земле, осыпая белое зелёным. Жилов никак не мог толком подняться на ноги - вставал, снова падал; человек со шрамом, наступая ему на пятки, быстрым шагом двигался за ним, гнал его, как зверя, непрерывно поливая свинцом, перезаряжая на ходу обоймы. Жилова хлопнуло горячим ветром в руку навылет, свитер стал тяжелеть и мокреть. Боли почти не было, горело в голове одно - избавиться от преследования, спастись, во что бы то ни стало выжить. ... Об Иудах-братьях он перестал думать, как-будто ластиком из его памяти их стёрли, а  мчался он к своему будущему, к Томе, к ногам её, которая теперь, подперев щёку ладонью, сидела на кухне за столом и ждала его. Смерть? О, нет - только не она! К ней, костлявой, ещё успеется. Теперь ему нужна была только жизнь, чтобы посвятить её дорогому человеку, испить время день за днём (А, может, и - нет! Может, смерти не будет вообще!- с восторгом думал он, несясь теперь словно  на крыльях над землёй, высоко к паря). Он стал ровнее дышать, из носа, со лба летели колючие, горячие капли. Сугробы, деревья, стены домов танцевали перед ним, вибрировали. Вскочив за дерево, он выхватил свой чёрный бульдог, скучавший в кармане без дела, погладил нежно его железные, ребристые уши, наклонился, поднял пригоршню снега и сунул её в рот. Быстро выглянул, поймал на мушку квадратную, летящую к нему голову Птахи, задержал дыхание, и спусковой крючок, слившись с его пальцем, плавно поехал. Но тут же выдернул палец из кольца, не смог заставить себя надавить... Он выматерился, плюнул в землю и, закрыв глаза, собираясь с собой, опустил руку. По дереву с глухим треском захлопали пули.  Жилов выскочил и, низко пригибаясь, снова побежал, делая петли и рывки влево и вправо. Пули всё ближе, свистя, неслись. Внезапно из кирпичной заплёванной подворотни прямо навстречу ему выломилась куча мордоворотов, бросились все наперерез ему, дергая чёрными ногами, как гигантские пауки с человечьими головами. Позади всех, в арьергарде, по рыхлому снежку, задыхаясь, держась за сердце, катился трусцой  старенький пахан, хрипло командовал квадратными пластмассовыми зубами. Жилов, стараясь оторваться, поднажал, ринулся вбок, стал палить без разбору себе за спину. Из-за угла выскочил здоровяк  Птаха, с колена, прицелившись стал бить в Жилова, снова рванул.
   - Остановите его!- закричал капитан бандитам, из последних сил стараясь догнать Жилова и свои майорские погоны. Пуля Жилова задела кого-то из бегущих, раненый, матерясь, скрутился в кольцо, пополз, размазывая красные полосы по снегу. У Жилова кончились патроны, его стали догонять. Вынув из-за пазухи тяжёлый пакет, затянутый тонким шпагатом, разорвал его и, мгновение колеблясь, пролил жёлтый золотой дождь под ноги бегущих.
   - Золотишко, братва!- крикнул кто-то один, весело выворачивая рот набок. Сейчас же потеряв интерес к погоне, все попадали на колени и стали пальцами выдирать жёлтые стружки из снега. Жилов, скользя подошвами по льду, влетел в чёрную, гулко заахавшую пасть подворотни и, задыхаясь, прижался к холодной, вонючей стене. Спустя мгновение из-за угла выпрыгнул шипящий, как паровоз, Птаха и, работая локтями, перестав ориентироваться в темноте, попёр прямо на Алёшу. Жилов выставил кулак, громадного Птаху подбросило в воздух, он завертел руками, парусами штанин и тяжело грохнулся в лужу на спину, выронил из рук пистолет; шарф задрался ему на голову, из носа его бурой волной хлынула кровь.
   - Ты опять?- подходя, наклоняясь, спросил Алёша, вдруг чувствуя в жалость к этому человеку.- Сидел бы дома. Тебе что, больше всех надо?
   - Где  рукопись Нирванского?- дёргая булькающей грудью, выдавил поверженный гэбист.- Отдай, и мы отстанем от тебя.
   - Как звать тебя, герой?- сидя над ним на корточках, сказал Жилов. Ему хотелось знать. Бледное лицо гэбиста стало маленькое, детским каким-то.
   - Птаха, капитан гэбэ... Ты мне нос сломал, гад, лица не чувствую... Так - где?
   Жилов усмехнулся.
   - Да ты что, и правда, думаешь, она у меня? Рукопись я уничтожил. Сжёг. Проклятая она. Вон сколько из-за неё  трупов, и ещё бы были.- Жилов выпрямился и, вытерев мокрый металл, бросил тяжело дёрнувшееся оружие в карман.
   - Болван...- грустно улыбнулся капитан, елозя затылком в жидкой грязной каше снега.- Она бесценна... Продать  бы выгодно мог, в Америку уехать, жить там безбедно...
   - В Америку, значит, хочешь... Так-так...- Алёша отряхнул мокрые колени, пальто, шапку прямо в лицо Птахе.- Знаешь, а мне и здесь хорошо.
   Кто-то к ним шёл со двора. Жилов заторопился, глубоко на глаза нахлобучил шапку.
   - Добей, что же ты?- попросил Птаха.- Или одну пулю оставь. Мне так и так крышка.
   - Да ты сто лет проживешь, медведь этакий, брось! Я в скорую позвоню, нос поправят. Прощай!
   Едва Жилов скрылся, Птаха вынул из клетчатого носка на ноге крошечный пистолет и вставил его себе в рот, задёргаял, заелозил ногами, замычал, лёжа в жидкой грязи.
   Жилов выскочил на улицу и, стоя среди гремящих потоков машин и людской толчеи, удивлялся: жизнь шла чередом своим, точно не было ни только что отгремевшей погони, ни алчных, успеных Кабаковых - ничего. Брели отрешённо пешеходы, ползали, тряся железными рогами, сверкая стеклянными лбами, троллейбусы; уличные продавцы, перепоясанные фартуками,  торговали всякой всячиной и дребеденью на лотках, и никому, никому в целом свете невдомёк было, что жизнь, перевернувшись, может быть пугающей, страшной, и что смерть и ад совсем рядом притаились. Махая полами пальто, Алёша подбежал к телефонной будке и, когда сунув палец в нолик, завертел диск, из подворотни глухо бабахнуло. Кинув исплёванный кислый рожок на вилку, Алёша выскочил и быстро смешался с толпой.
   К Томе, испугав её, он ворвался, весь, точно девушка, в слезах. Упал перед ней на колени и, поливая её руки горячими каплями из глаз, целуя её руки, закричал, забился, завыл, забормотал:
   - Я убийца, Томочка, пойми... Я обезумел, я ненормален... Со мной что-то нехорошее происходит... Я не заслуживаю твоей любви, я страшный преступник... Вот здесь, в голове у меня что-то...
   Тома была так изумлена, напугана и ошарашена, что лишилась дара речи. Между ею и ним вмиг словно стеклянная стена выросла, её сердце перестало стучать. Поднявшись,  она стала отступать в комнату. Жилов шёл за ней, громыхая об пол коленями, с грохотом разбрасывая стулья, цепляясь за её руки и за подол халата.
   - Послушай меня, родная моя...- безумствуя, страшно кричал Алёша, оскалив некрасиво зубы, задира к ней наверх лицо.- Я стоял в этом страшном месте сегодня, и никто не знал, что это сделал я!.. Я просил прощения у них, и они простили меня - да-да, простили!
   - Да кто, кого?- ничего не могла понять Тома, широко разъяла свои синие глаза, в которых опять стали набираться слёзы..
   - Но потом я понял,- не слушал её Алёша,- что они не могут меня простить, что мне вообще не может быть никакого прощения, никто теперь не в состоянии меня, мою грешную душу, спасти, никто не сможет помочь, я пропал... Вот разве только - ты! Ты примешь меня такого? Простишь?.. Как будто кто-то находится внутри меня, повелевает мной, мозг мне клешнёй сжал, всё нутро выжег... Да, я когда-то поклялся себе отомстить за несправедливо, как считал я, поруганную мою жизнь, но причём же здесь все они - те, которых я, не раздумывая, уничтожил... Получается, я совратил их, сбил с пути истинного... А потом - уничтожил... Ведь я, ты знаешь?- бессмертен, да-да - это не шутка... Но не нужна мне такая жизнь...- он упал к Томиным ногам и крепко обхватил их, прижался щекой к её маленьким прохладным ступням и заговорил глухо, не поднимая глаз:
   - Я тебя очень прошу, прости за всё, что моими руками злого сделано...  Никогда - слышишь? - никогда не стану я больше покушаться на чужое, и жизнь других для меня  станет самым святым и неприкосновенным. А как же иначе - если я обижу, то и меня, значит, можно обижать, унизить, растоптать. А разве мне это мило? Разве я не хотел бы жить всегда, процветая и благоденствуя?  И если не стать мне бессмертным, то пусть хотя бы, как все, дожить до конца жизни - и долго, долго здравствовать... Прости же меня...- поднял полные горячих слёз и страдание свои глаза Алёша.- Простишь?
   Тома вместе с ним теперь рыдала - беззвучно, сотрясаясь, зажав губы рукой. Она закивала головой и тяжёлыми волосами, и, как дождь, полетели с её ресниц хрустальные капли. Она стала нагибаться, чтобы поднять его с пола. Алёша, наконец, улыбнулся и протянул к ней руку.
   - Не позорьтесь, встаньте, молодой человек! Немедленно встаньте!- зазвучал неизвестно откуда, точно с потолка, переполненный гневом голос.- Вам не стыдно валяться в ногах у этой... у обыкновенного человека? Вам - бессмертному существу, полубогу?
   - Опять вы!?- поворачиваясь на звук голоса, вскричал Жилов, стал проваливаться в какую-то липкую, слизывающую его чёрную яму.
   Под стеной в кресле, вальяжно закинув ногу на ногу, восседал Рафик Нишанович, сверкая агатовыми пуговицами глаз. Иссине-чёрные его волосы, гладко зачёсанные назад над низким, покатым лбом были густо напомажены; изящный, тёмно-синий английский костюм-тройка, в которой он был слегка небрежно облачён, блестел едва заметный серебряный строчкой в бьющем косо свете окна. Из кармана жилетки, томно горя, выпадала золотая цепь. Красный атласный галстук полыхал под горлом. Покачивал, задрав ногу, начищенным до блеска ботинком. Смуглое, остренькое его лицо хищно, как у лисы, выдавалось вперёд. Тёмные глаза, вдруг узко, криво сощурясь, стали до самого сердца неприятно колоть.
   - Что вам от меня надо?- обречённо простонал Жилов, рухнул почти без чувств на стул.- Я больше никого пальцем не трону, слышите? Оставьте меня в покое, наконец!
    Рафик Нишанович застенчиво и с блеснувшей ниткой упрямство в глазах уставился на свои холёные длиннейшие и острые ногти, покачивая внизу над ковром сверкающим носком.
   - Я не могу этого сделать...- произнес он негромко, загадочно.
   - Почему?
  - Потому что... вы мой сын...- здесь он как-то совсем смутился, стал смотреть в сторону, в горящее голубым окно, губы его с нежностью дрогнули.
   Жилов услышал, как волосы у него на голове зашевелились. Почти теряя сознание, он полез руками по стене наверх, гордо выпрямился.
   - У меня есть отец,- крикнул он с вызовом, страдальчески наморщив лоб.- К несчастью, его несколько лет назад не стало. Настоящий отец! Вы же наверняка это знаете!
   Рафик Нишанович снова нежно и трепетно посмотрел, быстро опустил наполнившиеся мёдом глаза.
   - Вы не понимаете, но скоро поймёте.... Вы знаете, кто эта девушка?..- он с неприязнью съездил лбом на Тому.- Она...
   - Это моя жена, вот кто она!- воинственно сделав шаг вперёд, выдув грудь, закрыл Тому собой Жилов. Она с ужасом смотрела, что Алёша, то бледнея, то, как редис, краснея, покрываясь пятнами, разговаривает с пустым креслом; она не могла понять, что происходит, всё сильнее пугалась, потому что в комнате, кроме них двоих никого не было... Она вдруг подумала, что Алёша от всех передряг помешался. Хотела ему прямо об этом сказать, но не смогла, побоялась.
   - Вам, уникуму, гению, не нужна лишняя обуза, вы должны думать только о себе, подчеркиваю: о се-бе!- весьма сдержанно, деликатно упрекнул Рафик Нишанович.- Знайте: вас ждут впереди великие дела, вы должны готовиться к ним, это потребует от вас недюженных усилий. Без труда, мой милый, в этом мире, как говорится... тем более переполненном несправедливостью... В общем, надеюсь, ясно, да ?
   - Повторяю: я не стану больше убивать!- дерзко сверкнул глазами в чёрта Жилов.- Понятно вам?
   Сатана смущённо опустил глаза, мягко, рассыпчато рассмеялся.
   - Вы должны убивать, чтобы жить, поймите,- устало выдохнул он.- Вы заболели глупыми, мелкими, я бы сказал - бабскими штучками! Так нельзя. Любовь эта, возвышенность, мораль..."Если я обижу, то и меня обидят..." Вздор какой! Вы не обидите - хорошо, пусть, ладно; а вот вас за вашу доброту, а я бы сказал прямее - слюнтяйство, уж точно носом в дерьмо ткнут, можете быть в этом уверены, и не один раз. Вот каков закон у людей. Вы ещё не поняли? Учитесь быстрее!
   - Неправда! Это - пока так. Потом, позже - по-другому будет. Нам, людям, созреть в духовном плане надо!
   - Нет - правда, правда, чистейшая правда!- озабоченно завздыхал Рафик Нишанович.- И вы это, дорогой мой, прекрасно знаете. Кого вы... скажем так - стирали? Тех, во-первых, кто хотел стереть, погубить вас. Рулетка. Или вы их,  или они вас. И это тоже закон. Во-вторых, отъявленных слизняков уничтожили в общем-то, они сами во всём виноваты, что они такие. Забудьте.
   - Вздор! Любовь творит чудеса, вот - истина. Я это понял, я это по себе теперь знаю. Я теперь совсем другой человек, можете мне поверить; я порвал с прошлым. Вот - она причина этому... - он тепло обнял за плечи Тому, нерешительно, испуганно прильнувшую к нему.
   - Никуда вы не денетесь, не сможете... У вас - гены, если хотите... А это - не шуточки... Вам не одолеть свою природу. Вы что, решили сдаться властям? Глупо...
   - Нет, зачем? - недобро ухмыльнулся Жилов.- Они на мне опыты ставить будут... Я проверял уже.
   - Вот именно, молодой человек, вот именно!- торжествуя, выставил когтистый палец вверх Рафик Нишанович.- Как вы не поймёте, дорогой, дорогой вы мой,- он встал, подошёл к Жилову, тепло и даже нежно взял его за руку, прямо в глаза тому взглянул.- Что в этом обществе вы изгой! Да вам никто не простит того, что вы всемогущи, бессмертны. Вас из завести только доведут до ручки, заклюют. Кстати, неужели вы думаете, что вы неуязвимы только  благодаря тому, что к вам какие-то там трубочки подсоединили и особой раствор в жилы впрыснули? Наука, культура - и вся прочее дребедень; профессоришка какой-то там неугомонный... А?
   Жилов вопросительно, с нарастающей тревогой смотрел. Чёрт какое-то время, снова усевшись, молчал, подёргивая в кресле носком ботинка.
   - Повторяю,- устало сомкнув и разомкнув веки, наконец, выдал он, теперь не слишком любезно.- Вы должны убивать, иначе ваша волшебная сила пропадёт, ясно вам? Вы сами, как экстраординарная единица, неизбежно тогда исчезнете. Вам нужна сила, энергия.  Черпайте её без колебания в других людях!
   Жилову показалось, что глаза Рафика Нишановича, как стальные катки, на него наехали, ему захотелось, бросив всё, немедленно сбежать, увернуться. Он нашёл в себе силы выдержать стальной взгляд сатаны; высоко подняв подбородок, насмешливо бросил:
   - Нет.
   Лицо Рафика Нишановича тотчас грубо исказилось, невероятно разрослась, отвисла нижняя губа; нос, разнюхивая, задвигался. Он встал, поспешно в окно отвернулся. Секунд десять молчали.
   - Вселенная - жестокая, в принципе, вещь, машина,- заговорил он от окна, уткнувшись носом в стекло, за которым начиналась, кажется, уже настоящая весна, ярко горящая сине-жёлтыми росчерками. Наконец, чёрт повернулся, грустно, светло маленьким лицом улыбался.- Вечные уничтожение, пожирание. Помните:
                И понял он... и под вечерним садом
                Ему открылась тысяча смертей,-
                Природа, обернувшаяся адом,
                Свои дела вершила без затей.
                Жук ел траву, жука клевала птица,
                Хорёк пил мозг из птичьей головы,
                И страхом перекошенные лица
                Ночных существ смотрели из травы.
                Природы вековечная давильня
                Объединяла смерть и бытиё
                В один клубок, но мысль была бессильна
                Разъединить два таинства её...
   - Прекрасно сказано... Хотите знать, как всё устроено?
   Жилов прикусил губу, молчал, громко обиженно сопел. Ему вдруг стало безумно интересно слушать, знать. Показалось, что он всю свою жизнь искал этого сокровенного знания. Рафик Нишанович, взглянул коротко на него, продолжил:
   - Вселенная это в некотором роде высшее существо - да, Бог, если хотите; это - большой взрыв и большой покой одновременно, некий Гранд Хаос, от работы которого удивительным образом на разных его этажах, или на разных  этапах его функционирования получается чёткий порядок. Существо, и оно, представьте, тоже борется за свою жизнь - эволюционирует. Как ? С кем? Оно, это высшее, и - туда же, так же, как и все мы, частицы, малые кубики, заключённые в нём?- Да, но только по-своему, на своём высоком уровне. Так с кем же?- Рафик Нишанович хитро прищурился, поцокал языком.- М-м? Да с самим собой, со своими внутренними противоречиями, течениями, коим название, разумеется - мы с вами... И вот те, кто в разные периоды этой ни на секунду не затихающий борьбы не выдерживают её накала, нарушают раз и навсегда заведённые, так сказать, в общем доме правила, заботятся, говоря другими словами, только о собственной шкуре, о собственном эго - а таких, замечу мимоходом, очень много, и причём сбивается они с пути истинного чаще всего не со злого умысла, а по недоумение, по незнанию - но кто подскажет? - такие неизбежно отриниваются, уничтожаются...
   - А Бог? - перебив, сурово спросил Жилов.- Почему же он молчит? Испытывает? Очищает? Он ведь всё видит, всё должен знать?
   Рафик Нишанович неопределённо хмыкнул, плечом дёрнул, хмуро из-под бровей взглянул, но не ответил на поставленный вопрос.
   - Так вот... Эти, проигравшие битву сами с собой,- продолжил он,- рождают в итоге, злобные, чёрные мысли, некие энергетические сгустки;  а это уже - хи-хи-хи - выскочили его острые, опоясывающие, показалось, в два ряда его рот зубки,- и есть мы с вами, наша родная среда. И такие, как мы... неудачники, раз уж мы существуем, как-то должны жить, развиваться, отстаивать свой образ жизни...
   - Значит- война?- угрюмо спросил Жилов.
   Чёрт кивнул.
   - Врёте! Любовь,- вспыхнул Алёша,- вот выход из положения!- он снова притянул к себе за плечи испуганную, недоумевающую Тому, обнял.- Если вы оступились, вы безусловно можете исправить положение - покаяться, встать на правильный путь, пробудиться...   
    Рафик Нишанович покачал головой.
   - Любовь к вашему сведению,- категорично заявил он.- Это перезревшая ненависть, или, другими словами, оборотная её сторона. Если есть в наличие одна, значит, где-то поблизости ищите и другую...
   - Как это?- запутался в хитросплетениях этой странной алхимии Жилов, сел, отпустив тихо что-то бормочущую ему Тому.
   - Смотрите,- чёрт тоже опустился в кресло, глубоко в нём утонул, одни острые уши его высоко торчали.- Агрессия это необходимая деталь внутривидового отбора; побеждают сильнейшие, и становятся лидерами в итоге для общего же блага. Так?
   -Ну так...
  - А потом почему-то оскал злобы, безжалостная атака - превращаются постепенно в белозубую сахарную улыбку... Почему?
   Жилов, возбужденно размахивая руками, вскочив, подлетел к Рафику Нишановичу, навис над ним:
   - Ага - вот! Вот!- потрясая у того перед носом пальцем, надломленным голосом вскричал он.- Это любовь начинает изнутри расти, ширится - развивается одним словом. Ничего-о... дайте время!- горячо засверкал глазами он.
   Сатана поморщился, как от зубной боли, отвалился на спинку, коротко, но очень пронзительно взглянул.
   - Идеалист!- фыркнул очень недовольно.- Снимите ваши розовые очки!- Он вдруг замолчал, нахмурился, косо, тяжело посмотрел на Жилова, повернувшись к тому сначала одной стороной лица, затем другой, как-будто приглядываясь, тихо и насмешливо сказал:
   - Неужели я в вас ошибся?- помрачнел, вцепился с хрустом когтями в поручень. Лицо его исчезло, слилось со шторой. Затем выросли нос, щёки, глаза; рот почему-то возник на лбу и оттуда заговорил дальше.
   Жилову стало страшно, душная волна ударила ему в грудь, он едва не свалился со стула. Рафик Нишанович, как ни в чём не бывало, продолжал, разглядывая свои длинные ухоженные пальцы.
   - Человек наполовину зверь, на большую свою половину, замечу... И вместо того чтобы дать волю своим рвущимся из него инстинктам, страстям, эмоциям, он их стыдливо прячет под спуд, задвигает глубоко в подсознание, закрывает разного рода удобными позами и улыбками. Очнитесь! Но если шкатулочка полна - сунь в одно место, вылезет непременно в другом, правильно?
   Чёрт лукаво, испытующе смотрел. Снова стал приветливо, тепло улыбаться. Рот его вернулся На место. Из глаз перестали бить злость и раздражение. Жилов вдруг стал кипятиться, тоненьким, просительным голосом заговорил:
   - Библия вот говорит, что человек был создан отдельным актом творения, буквально из ничего, усилием воли Творца, и обезьяны, ящеры и вся прочая  мерзость здесь совершенно не причём! Как грубо у вас всё, топорно !
   - Из ничего?... Р-раз - и ...- чёрт загнал губы куда-то себе на щёку, с издёвкой вылепил там из них конфигурацию, щёлкнул пальцами.
   - Именно!
   Задрав горло и рот, чёрт вдруг захохотал.
   - Боже, как наивно... Какой простенькой глупой иллюзией живут люди...- Он стал снова серьёзен, откашлялся, поднялся выше в кресле.
   - Скажите,- заговорил он собранно, и опять чудовищная усталость стала прорываться в его голосе.- Вот вы можете вылепить, скажем, хотя бы игрушечную фигурку - вот такую - прямо из ничего, как вы изволили выразиться. Бумс - и она уже на столе. А?
   - Нет, нужен пластилин или что там ещё, глина...
   - Правильно, вот именно,- Рафик Нишанович заметно оживился, ещё выше задёргал носком ботинка.- А ещё нужны автоматы, его производящие, станки, и ещё - люди, которые ими управляют. Так? Но вы видите его на полке в магазине в красивой товарной упаковке, отдельно от всего остального как бы существующим, вещью в себе, и вам начинает казаться, что он был -  всегда, или - просто с неба взял и свалился - туда, прямо на полку. И ещё - нужны вещества, атомы, молекулы, их удивительное превращение одних в другие,- как обойтись без всего этого? Как?
   Жилов почувствовал, что его детский лепет никакой конкуренции не выдерживает с мощными концепциями Рафика Нишановича, подавленно молчал, хмурился.
   - Бог сделал человека, правильно,- отогнув манжету и взглянув на часы, стал, кажется, закругляться Рафик Нишанович, сполз на край кресла, затем снова на спинку упал.- Всё верно, кто же спорить будет, но - не из ничего непосредственно - бред какой-то, честное слово - не сразу, а Он его, человека, вырастил, терпеливо, настойчиво, основательно сначала создав весь этот пантеон звёзд и планет; буквально - действительно из глины вылепил, из червя, из клетки, из атома. Как-будто - из ничего, но с одной существенной добавкой: по-сте-пен-но. Сразу, молодой человек, во вселенной понятие весьма растяжимое, относительное; для кого - сразу, а кому миллионы, миллиарды лет должны пройти. Ну да ладно, мы, кажется, отвлеклись...- чёрт стал нетерпеливо манжеты с рубиновыми запонками из-под пиджака дёргать.- Человек,- вздохнул он, наконец, заканчивая,- единица, в которой по природе вещей всегда происходит борьба. Это - некий рубеж вселенной, переход вещества из одного состояния в другое, материального в духовное, и наоборот. Нельзя, будучи человеческим существом, ничего не делать, никому не служить - вот в чём истина. Вы, с вашими свойствами - чтобы вы не делали, где бы ни находились - всегда будете зло. Вы - выше всех, а, значит, находитесь в противоречии со всеми, вас с вашими-то замашками к абсолютному лидерству, никто никогда не поймёт, всегда будут трактовать, как угрозу себе, всегда вас будут хотеть приручить, присвоить, как дорогую вещь, и неистово сражаться за обладание вами, несмотря на все ваши попытки сопротивления. Никто даже приблизительно не поймёт вашу истинную ценность, ваши назначение и призвание. И вам, дорогой мой, защищаться придётся - черепа людям проламывать. Да-да... Так уж лучше вы сами, по собственной воле давайте... Давайте, давайте!- чёрт, вытянув лапу к побелевшему лицу Жилова, сжал и разжал ладонь, жарко жёлтым огнём полыхнули его глаза.- Мне души нужны - больше, больше,- энергия...- он, жадно затрепетав ноздрями, задрал острый подбородок наверх, брови, словно жирные чёрные черви шевельнулись у него на лице. Вонзил, перевернув конус скул вниз, остренькие, пурпурные глазки в потрясённого Жилова.- Ну же, ну!- нежно залопотал,- иди...  подойди же сюда!- он часто, глубоко задышав, поднялся, захотел обнять Жилова, руки к нему воздел.
   Жилов отшатнулся, отпрыгнул. Чёрт оскорблённо нахмурился.
   - Поймите, вы должны отработать полученный аванс, иначе...
   Алёша, не соглашаясь, затряс головой. Рафик Нишанович очень тяжело, протяжно взглянул, отрезал:
   - А ведь вы сами меня призвали, тогда - помните? Детский садик, сон... Дети... Змия помните?.. Так что не отвертитесь...
   Жилов затрясся, совсем белый сделался, страдальческая морщина стала складываться у него между глаз. Всё завертелось у него перед глазами, комната вся, соединилось всё в одну смазанную, несущуюся линию.
   - Ну? Руку?- Рафик Нишанович протянул к нему когтистую, поросшую густой чёрной шерстью лапу.
   - Нет!- Жилов на ватных ногах побрёл куда-то в стенку, ладонями закрыл лицо.
   - В таком случае я не смогу вас спасти,- сказал чёрт утробным, виртуальным каким-то басом.
   - От чего? Зачем?- вдруг раскис Жилов.- Вы мне просто мерещились. Я болен, наверное... Этот чёртов профессор... Эксперимент...- кусая губы, он замолчал.
   Рафик Нишанович подошёл к нему, счастливо улыбаясь, лицо его светилось.- Я так и думал,- бодро произнёс он, снова протянул к Жилову руки.- У вас  просто упадок сил. Мимолётное. Это пройдёт, это ненадолго. Но от женщины придётся избавиться,- он, вскинув брови, с оттенком непримиримых неприязни и немилости посмотрел на несчастную, измучавшуюся догадками Тому.- От женщин в жизни одни неприятности, уверяю вас.
   Жилов сделался сначала зелёным, затем малиновым.
   - Пошёл прочь!- зашипел он, схватил со стола пудовую бутылку шампанского.
   - Прошу вас,- побледнел Рафик Нишанович, оступился, тяжело уронил в Жилова  лоб и брови, чёрные заклубившиеся глаза.- Вы погубите себя и всё дело!
   Жилов замахнулся, багровея, и метнул бутылку чуть повыше пурпурного узла галстука на воротнике. Бутылка прошла сквозь голову Рафика Нишанович, провалившись точно в туман, и с грохотом, вдребезги, брызнув пеной, разбилась об стену.
   - И вот так, к сожалению, почти всегда,- с нескрываемой досадой произнес Рафик Нишанович.- Надеюсь, мы всё-таки ещё увидимся, - сказала он прежде чем, звонко щелкнув пальцами, раствориться в окружающем пространстве совершенно без следа.
   Жилов, глубоко и часто дыша, пугливо оглядываясь, уселся прямо на пол, сунул в колени голову.    
  - С кем ты разговаривал?- теперь со страхом глядя на притихшего Алёшу, спустя минуту решилась спросить Тома.
   - Ты ничего не видела, понятно...- тряхнув взъерошенный головой, коротко и цепко, совершенно трезво взглянул он неё.- Это он, Вельзевул...- Алёша звонко, болезненно расхохотался.- Ты, наверное, думаешь, я сумасшедший?- он помрачнел.- Я и сам иногда так думаю, почти даже уверен в этом... Поверь, oн безжалостен...  От него страшная сила исходит, власть, он гипнотизирует...
   - Кто-кто, Алёша? - она тихо плакала. Жилов, не ответив, вскочил и весело, почти развязно заговорил, закружился вокруг неё:
   - Ты знаешь, Томуля, у нас теперь нет денег, мы нищие - я пакетики с нашим золотом  потерял! Неплохо, да? Не держатся что-то в руках деньги... Почему?
    Видно было, что ему жаль всё-таки пропажи.
   - Деньги не нужны, нужна любовь - тогда всё будет!- Тома стала тихо, одухотворенно улыбаться, обжигаясь глазами об Алёшу. "Боже, он само совершенство,- с ужасом и восторгом думала она, прочь отгоняя только что пережитое, всё глубже в него, в идеальную его красоту влюбляясь.- Так не может быть, чтобы бы всё таким образом устроилось, что ни крошечного изъяна в лице его, во всём нём не показалось бы даже: нос, глаза, лоб, волосы, руки... как мрамор, кожа сама....  И даже весь этот вздор, который он теперь несёт, что-то, как чёрный ком, страшное, наверное, в его жизни,- всё как чарующая, манящая к себе картинка, всё в один какой-то неудержимый ураган складывается, увлекает, затягивает, и - голову напрочь теряешь, в нём уносясь...    Любимый мой, дорогой мой, да если бы даже всё золото и алмазы на свете пропали - какое мне дело до того? Будет ещё всё! Лишь бы ты рядом со мной был... "
   Алёша, глядя на неё, невесело, тягуче улыбался.
  - Нет, без денег пропадёшь!- его печальные глаза тут же снова заискрились, злая, упрямая искра в них промелькнула.- Чтобы не сгинуть в океане человеческих судеб, выпрыгнуть, заявить, прокричать о себе,- вот он я, здесь, смотрите! Я тоже в этой жизни кое-что умею!.. А это - ох как тяжело, это иногда почти невозможно, и это и есть настоящая жизнь...   
   Они обнялись, оба плакали. Алёша горячими губами зашептал Томе на ухо:
                - Вы, бывает, так мила,
                что, увидев, можно спиться,
                и туда меня вела,
                где под звёздами не спится...
                Где где над тучами когда
                солнце месяц растворяет,
                и туманиться вода,-
                зримый Ангел воспаряет.
                Он над пропастью кружится,
                то восстанет, то ложится,
                и слетает тихо  ниц.
                А бывает  - будто спите
                в томном кружеве ресниц.
                Я прошу: не уходите...
   - Что это?- очаровывалась Тома, чувствуя, как по всему свету будто весенний холодный снег растаивает, и - прижималась к нему сильнее. Алёша сказал, что ей стихи сочинил, родились, как яркая вспышка в мозгу.
   - Тебе посвящается, Томочка,- сладко завздыхал он, чмокнул Тому в нос. У неё перед глазами ярчайшие цветы запылали, ей захотелось непременно летать.
    - Ой!- всего только и сказала она и так обняла Алёшу - так крепко, что теперь между ними, кажется, никакой разницы не было.
   Бесшабашно размахивая веником, Алёша смёл зелёные, ядовито блестевшие осколки стекла с пола.
   - А я дальше учиться пойду, книжки читать буду,- вот посмотришь! Тянет меня неодолимо к знанию,- кричал он Томе из кухни, высыпая  с совка гремящее стекло в мусорное ведро.- Внешность чуть изменю, придётся, наверное... А там посмотрим. В Думу пойду в Правительство, покажу этим всем недоумкам, что к чему... Ну не в монастырь же, право... Хотя... Зашиться в келью, своё истинное "я" искать, хватит листом на ветру носиться...- и он опять вдруг вспомнил синие, чистые, тихо вопрошающие глаза Великого Судьи, вздрогнул...
   - Нет, только к людям надо,- сказал он вдумчиво и серьёзно. В толпу, и - целоваться, комплименты друг другу говорить, руки жать, радоваться, смеяться - вот цель жизни...- ему вдруг невероятно захотелось подняться и бежать куда-нибудь, поведать всем об этой простой истине...
   Он, заняв с собой весь проход, появился на пороге, сияя улыбкой.
   - Я смогу, вот посмотришь,- широко разъятыми глазами смотрел он на Тому; был здесь, в комнате, и в тоже время где-то далеко, далеко...
   - Я тебе ещё расскажу о себе; многое мне тебе рассказать надо. Я смогу измениться, надо - измениться...- взгляд его переехал на опустевшие кресло под стеной, стал холодным.
   - А, может, и прав он...- задумчиво, мрачно теперь сказал, злея глазами.- Ничего нельзя изменить? Посмотрим.
   - Да кто - он, Алёша?- Тома, услышав, кажется, откуда-то издалека странные шум и завывания, переполошилась. Жилов, махнув рукой, пролетел через комнату и вынырнул у окна; он широко разбросал пыльные шторы, и оранжевое ослепительное солнце влилось в комнату, точно горячая, звонкая волна, закружилась, забилась под стенами.
  Это было такое солнце - такое что-то всегда новое и чистое - что можно было бы радоваться ему всю жизнь...



1994