Записки патриота 33

- Ирка, почему у нас нельзя называть вещи своими именами?
- Какие именно?
- Войну - войной, козлов - козлами, военных преступников - военными преступниками, ну, и так далее.
- Галка, это только для внутреннего российского пользования. Для тебя, для меня, для Булыжника и прочих россиян. Во всем остальном мире вещи называют своими именами. Российская пропаганда всегда состояла из двух частей. Одна для россиян, другая для заграницы. Одна состоит из страшилок, другая в глянце, с которого улыбаются Западу счастливые россияне.
- Первый раз слышу.
- Естественно.
- Все равно непонятно. Мне, вот, на госуслуги постоянно приходят сообщения, акции – принять участие в диктантах ко дню победы, написать письмо на фронт - поздравить бойцов на передовой.
- Если официально назвать вещи своими именами, то страна автоматически попадает под международные законы права. Экономические санкции покажутся детским лепетом. Это как маньяк-убийца добровольно признается на весь мир, что он есть маньяк-убийца и будет продолжать вести свои дела. Тогда любой имеет право его уничтожить, в любом месте.
- Как это?
- Официальная война означает возможность участвовать в ней с обеих сторон любому государству. Не тайком, не санкциями, а конкретно и как угодно. В любой точке земного шара. На море и на суше. Более того, страны практически автоматически будут втягиваться в такую войну, помимо своего желания. Поэтому в современной международной практике никто никому официально не объявляет войну. Инстинкт самосохранения. Можно убивать граждан других стран и, фактически, не быть военным преступником по букве закона. Потому что, это не "война", а "операция". Десятки тысяч, миллионы террористов. Война есть, а слова нет.
- А я поздравила бойцов на передовой в госуслугах. И диктант написала.
- Поздравляю.
- Не возмущаешься?
- С какой стати? Придёт урке на передовую твоя открытка, что сидел за убийство старушки или девочки, или это насильник, или алиментщик, бомж, кадровый военный, которого супруга напутствовала привезти унитаз и побольше убивать нацистов,  особенно, если это женщины и дети. Твоя открытка, согреет их сердца теплом и нежностью. Верой, что темной ночью их хранила. А после победы они вернуться к тебе домой и, если не встретишь, как победителей и защитников, не поставишь на стол бутылку водки – отрежут голову, и заберут твои сто рублей на похороны, спрятанные в платочке под матрацем. Далеко идти не придется. Заодно и поминки твои отметят, пока твоя голова в помойном ведре будет вместе с колбасными и рыбными ошметками рассматривать потолок.
- А тебе на госуслуги разве не приходили такие же сообщения?
- Приходили.
- И?
- И?
- Что сделала?
- Обрадовалась.
- И все?
- Сильно обрадовалась.
- А дальше?
- Ты про голову в ведре?
- Но ведь праздник же?
- В общей сложности во Второй Мировой погибло 80 миллионов человек. Это праздник? Или победобесие? Или истерика?
- Хочется радоваться, душа поет, чувствую гордость за свою страну. Слушать и петь песни, танцевать, смотреть салют. Ну, нет больше в жизни никаких радостей, ты меня понимаешь? Хочется чего-то хорошего, великого, чтобы объединяло нас добротой и взаимопониманием.
- То есть, за восемьдесят лет так ничего стоящего не удалось создать? А ты спрашивала тех, кто воевал, когда они были еще живы – так же думали, как ты?
- Нет, конечно. Что они в этом понимали. Старики, лишь бы поворчать. Никакого патриотизма. Постоянные разговоры про льготы, про спецпайки, кто больше воевал, какими фронтами командовали, как вдвоем с Жуковым брали Берлин. Вечно всем недовольны.
- То есть, хочешь сказать, не соответствовали общепринятому образу, созданному шедеврами советского кинематографа – "Летят журавли", "Баллада о солдате", "Жаворонок", "Ленин в Октябре", "Мы из Кронштадта", "В бой идут одни старики", "На войне как на войне", "Хроника пикирующего бомбардировщика", "А зори здесь тихие"?
- Мой дед тогда мне сказал, что он к этим сказкам привыкал двадцать лет, а когда привык – понравилось. Ведь в этих фильмах, я, говорит, молодой и герой. Так все красиво, с песнями, плясками. И забываешь, как было на самом деле, когда живые завидовали мертвым.
- Считаешь, нужна новая современная военная сказка на Оскар, еще в несколько миллионов? Чтобы уже радоваться и жить не чужими воспоминаниями, а своими, снятые лучшими режиссерами Голливуда?
- А что в этом плохого? Что плохого, если мы все будем причастны к новым победам? Это объединит нас, сделает лучше, сплотит вокруг лидера нации.
- И мы как стерхи полетим за ним?
- Да, нам нужен новый праздник, наш личный, с фильмами, песнями, со слезами на глазах.
- Ты хотела сказать, с кровью на руках?
- А для тебя этот день ничего не значит?
- На фоне того, что происходит? Этот день у меня всегда был связан, в первую очередь, с людьми, с родителями, с родственниками, которые помнили, вынесли, пережили то страшное время. Это был их день, их память, их праздник. Праздник, в первую очередь, не победы, а то, что они выжили.
Для меня это была уже другая память. Память, как я жила с этими людьми. Память, переложенная на мою личность, другие обстоятельства, другую реальность. Она питалась как раз военными сказками, которые, в большинстве своем, приняли и сами фронтовики и дети войны. Потому что реальность существует сама по себе, а человек живет сказками, иллюзиями, воображением, образами. Сегодня этот день у меня не ассоциируется с тем днем победы, с тем восприятием, каким он был, потому что к нему намертво прилипли военные преступники. А у меня нет желания соскабливать, пытаться разделить, отмыть, очистить этот день от многолетней грязи. До этой войны, еще можно было идти на компромиссы, пытаться абстрагироваться, переходить на противоположную сторону улицы. Но не сейчас. Сегодня этого дня нет, его стерли, разворовали и украли вместе со страной, вместе с людьми. Осталась только моя память. Мой личный день памяти себя и близких. Поняла?
- Да, опять послала всех на три буквы.