Древняя Русь земля и люди

Природа. Живописных изображений древнерусского пейзажа, увы, не существует, так что представить его наглядно довольно затруднительно. Во всяком случае, он сильно отличался от того образа России, к которому привыкло наше художественное воображение — равнины и косогоры, перемежаемые перелесками, или безбрежная ширь, окаймлённая на горизонте синей полосой леса. Природное деление на лесную, лесостепную и степную полосы сохранялось и тогда, однако лес преобладал на большей части Среднерусской возвышенности. Византийский историк середины VI в. Иордан описывал пространство к востоку от Днестра, по Днепру и Дону, как «обширный край, покрытый лесами, опасный болотами». По сведениям Ибн Русте, «страна славян» представляла «равнинную и лесистую» местность, к которой нужно добираться «через источники вод и густые леса». Ещё и в XVII в. Московия казалась западноевропейским путешественникам сплошным океаном леса, среди которого, на небольших прогалинах, были разбросаны острова и островки цивилизации — города, сёла, деревни.

Даже во времена Нестора вокруг Киева высился «лес и бор велик». Вероятно, южная граница славянского расселения и определялась линией лесов, за которой начиналась враждебная степь.

Соседство леса и степи — эта антиномия восточноевропейского пространства — наложило глубокий отпечаток на русскую историю и на ментальность русского народа. Культура большей части восточнославянского населения развивалась, так сказать, в тени лесов. В языческую пору это выразилось, например, в религиозно-обрядовой практике — культе дерева и долгом бытовании среди восточных славян пережитков охотничьей магии. Благодаря лесостепному соседству возникли также два противоположных уклада народной жизни: лесной — общинно-крестьянский, земледельческо-промышленный, ставший основой русской государственности, и степной — анархо-казацкий, с его стремлением «погулять» и «продуванить» попавшее в руки добро, своё и чужое. Наконец, соседство леса и степи, с их сложными, большей частью враждебными отношениями, стало тем важнейшим природным фактором, который естественным образом определил ход русской истории на протяжении почти целого тысячелетия. Лесная часть России стала вместилищем той животной, социальной и тем самым политической силы, которая создала и укрепила государство. Борьба леса со степью длилась веками с переменным успехом, она знала кратковременные победы, затяжное пограничное кровопускание и тяжёлые поражения. Но в конечном счёте лес, то есть население более скудных в природном отношении лесных областей, завоевал тучную степь. Разумеется, лес и степь в данном случае лишь символы, действительность была гораздо сложнее.

Ещё одной особенностью русского ландшафта является чрезвычайно разветвлённая речная система, оказавшая существенное влияние на самые разные стороны жизни русских людей. Вдоль речных русел наши предки селились наиболее густыми «гнёздами», плотность которых возрастала по направлению к лесостепи с её плодородными землями. На реках и возле них развивались отдельные виды хозяйственной деятельности, ремесла и промыслы.

Русские реки, всегда спокойные и извилистые настолько, что на протяжении своего русла иногда текут в противоположных направлениях, и на отдельных участках нередко почти соприкасаются другом с другом, представляли собой естественные всесезонные средства сообщения и торговые пути в глухих лесных массивах. Неширокие сухопутные перешейки между руслами — волоки — облегчали судоходам переброску ладей и стругов из одного речного бассейна в другой. Так что реки для России, безусловно, были подлинным даром природы.

Этнический состав населения. Русская земля Х-XI вв. делилась этнически на русь — жителей Среднего Поднепровья, или собственно Русской/Киевской земли, словен — подчинённых русам восточнославянских племен и национальные меньшинства — финно-угорские и балтские народности, которых называли общим именем языци (языки). Каждая из этих групп, в свою очередь, являла собой пёстрый мир племенных особенностей. Вместе с тем русь и славянские племена перемешивались между собой и со своими иноязычными соседями во всевозможных комбинациях. Вообще же племенные различия стирались на юге значительно быстрее, чем на севере.

Социальный состав населения. Социальная стратификация древнерусского общества напротив отличалась большой простотой. Деление населения по месту жительства на горожан и сельчан едва обозначилось и было весьма условным, так как города ещё представляли собой особый вид родоплеменных поселений, «огороженных мест», а основная масса их жителей продолжала заниматься земледелием. Столь же зыбкими и размытыми были границы между первичными профессиональными группами. Воин, купец, ремесленник, земледелец могли существовать в одном лице, лишь с некоторым перевесом одного из этих занятий. Почти неразличимы были социальные уровни: богатый, бедный и т. д.

Гораздо более ясно наметилось сословное оформление общества. Разграничение здесь проводилось по самой заметной, но и самой общей линии, которая определялась наличием или отсутствием у человека личной свободы. По этому разрезу древнерусское население распадалось на свободных людей и рабов.

Свободные люди назывались «мужами», без различия богатых и бедных, знатных и незнатных. Знать, впрочем, именовалась «лучшими мужами», но только в смысле аристократизма, благородства породы; «лучшие» не означало «более свободные». Древнерусская свобода была порождением родового общества и мыслилась в понятиях, этому обществу свойственных. Носителем свободы выступала социальная группа, чаще всего община, которая была как бы коллективной утробой, производящей на свет свободных людей; личность же была свободной постольку, поскольку с самого рождения сознавала себя частью свободного коллектива. Потеря связи с общиной превращала людина в «изгоя». Сама этимология этого слова — «изжитый», «социальный изгнанник», «лишённый заботы» (от древнеславянского гоити — «жить», а также «позволять жить», «заботиться») — показывает, что свобода изгоя находилась под серьезной угрозой. Понимая это, общество брало изгоев под своё покровительство. Им предоставлялось право жить на территории чужой общины, пользуясь положением свободного человека.
Рабы составляли немалую часть населения Русской земли. В своём подавляющем большинстве это были захваченные в полон иноземцы. Для обозначения раба-пленника на Руси употреблялся специальный термин «челядин» (во множ. числе — «челядь»). Обращение в рабство своих соплеменников, свободных мужей, имело место в исключительных случаях, в качестве уголовного наказания за особо тяжкие преступления. Правда, рабство в древней Руси не было пожизненным. По истечении некоторого, точно установленного срока пленным предоставлялось на их усмотрение — вернуться домой за известный выкуп или остаться среди их бывших хозяев в качестве «свободных людей и друзей». В былине о Чуриле Плёнковиче говорится, как этот богатырь попал в услужение к князю Владимиру, фактически став его домашним рабом. Затем, по прошествии некоторого времени, Владимир даровал Чуриле свободу в следующих словах: «Да больше в дом ты мне не надобно. Да хоша в Киеве живи, да хоть домой поди».
Так между свободными и рабами образовывался тонкий промежуточный слой вольноотпущенников. Будучи формально свободными, они, однако же, подобно изгоям, нуждались в покровительстве общества или влиятельных людей и потому большей частью оставались в услужении у своих прежних хозяев, числясь в разряде старших слуг.

Полюдье и дань. Для упорядочения отношений с зависимым населением Русской земли в распоряжении русских князей находились два инструмента: дань и полюдье.

В исторической литературе до сих пор широко распространено мнение, что полюдье было «способом сбора дани». Между тем это были различные институты родоплеменного общества, путать которые непозволительно.
Основой даннической зависимости была своеобразная собственность на племенной коллектив. Данью облагались чужаки, соседи (племя, союз племен), которые иногда становились данниками добровольно, но чаще бывали принуждены к этому при помощи военной силы. Таким образом, отношения даннической зависимости сосредоточивались всецело в области межэтнических и межплеменных отношений, где дань выступала эквивалентом военной добычи или выкупа за несостоявшийся поход. Господствующий этнос вовлекал данников в орбиту своего внешнеполитического влияния, рассматривая их как колониальный, в сущности, элемент.

Социально-политический характер полюдья был существенно иным. Оно возникло и развивалось вне всякой связи с военно-политическим насилием, и в основе его, — по крайней мере, с формальной стороны — лежали отношения сотрудничества и партнёрства, а не господства и подчинения. Как показывают многочисленные этнографические исследования у разных народов Земли, полюдье было важнейшей и наиболее древней формой общения рядовых членов племени со своим правителем во время объезда последним племенной территории (хождения «по людям»). В ходе этого путешествия, совершавшегося по кругу (обыкновенно посолонь, т. е. по ходу солнца), вождь чинил суд и расправу и принимал вознаграждение от «людей» (свободного и полноправного населения) за исполнение им общественно-полезных функций. Содержание («кормление») вождя и его двора, передача ему почётных и богатых даров были добровольной обязанностью его соплеменников, актом благодарности со стороны общины в целом и каждого её члена в отдельности. Эта патриархальная сущность полюдья хорошо выразилась в польском языке, где поборы, взимаемые князем во время полюдья, назывались «гощеньем».

Полюдье в Русской земле описал византийский император середины Х в. Константин Багрянородный: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты (князья) выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется «кружением», а именно в Славинии (племенные земли) вервианов (древлян), другувитов (дреговичей), кривичей, севериев (северян) и прочих славян… Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лёд на реке Днепр, возвращаются в Киев».
Итак, полюдье и дань устанавливали внутри зависимого от Киева населения Русской земли довольно чёткую политическую градацию. Часть его (в основном это были инородческие «языки») была связана с Киевом только внешним образом, посредством внешней даннической зависимости. Большинство же «примученных» русами восточнославянских племен в ходе исторического развития Русской земли перестало платить дань киевскому князю. Отныне их зависимость от князя выражалась в обязанности «вознаграждения» его за общественную службу. Таким образом, объезд князем подвластных племен постепенно терял черты внешнеполитической акции и становился делом внутреннего управления. Благодаря этому бывшие восточнославянские данники Киева переходили в разряд полноправных «людей» Русской земли, непосредственно вовлечённых — пускай и насильственным образом — в исторический процесс образования древнерусской народности и древнерусского государства.

Торговля с Византией. Вернувшись в начале лета с полоном в Киев, русы находили здесь в большом количестве «моноксилы» — лодки-однодеревки. По сведениям Константина Багрянородного, эти суда принадлежали славянам, жившим в верховьях Днепровского бассейна. Весной, по полой воде, они спускали свои лодки к Киеву и, пристав к берегу возле Боричева взвоза, вытаскивали на сушу. Русы покупали славянские долблёнки и оснащали их, используя для этого весла, уключины и прочее убранство со своих старых, пришедших в негодность ладей с прогнившим днищем.

В июне нагруженная товарами русская флотилия покидала Киев и направлялась к Витичеву — самой крайней крепости на южных рубежах Русской земли, охранявшей Днепровский брод. Здесь два-три дня поджидали отставшие или запоздавшие ладьи.
 
Торговля с Византией была правительственным предприятием киевского княжьего рода — князя и его родственников, ведущих торговые операции через своих «послов», к которым примыкали «гости» — городские купцы из Киева, Переяславля и Чернигова.

«Великому князю русскому и боярам его» разрешалось присылать в Царьград столько кораблей, «сколько захотят». В эти июньские дни в Витичеве собирался огромный караван — от ста до двухсот ладей, на которых размещалось несколько сотен дружинников и «гостей» и до двух-трёх тысяч закованных в цепи рабов. По приблизительным подсчётам, стоимость товаров, помещавшихся в одну ладью, составляла 6—8 литр золота (1 литр = 72 золотника, или солида), или около 12—16 древнерусских гривен того времени. В Константинополе на эту сумму можно было приобрести, скажем, 8—10 кусков шелка (по цене 50 золотников за кусок; покупать более дорогие ткани русам запрещал договор 944 г.). Общий объём груза, перевозимого одним русским караваном при условии, если каждая ладья брала на борт хотя бы 10 тонн товаров (включая «живой товар» — рабов), должен был составлять около 1000—2000 тонн. Эти цифры, в общем небольшие, сопоставимы с существующими данными об объёмах средневековой торговли. Так, через Сен-Готардский перевал — один из узловых пунктов на континентальных торговых путях Европы, в XIV — XV вв. ежегодно перевозили из Италии в Германию 1250 тонн грузов.

Из Витичева начиналось нелёгкое, длившееся около шести недель плавание русов в вожделенный Царьград. Грекам оно представлялось «мучительным, страшным, невыносимым и тяжким» делом (Константин Багрянородный), «немыслимым маршрутом» (патриарх Фотий). Для русов же это ежегодное путешествие «в грекы» было частью их повседневной жизни — суровой жизни, по определению Константина Багрянородного.

Первая опасность поджидала русов у днепровских порогов — целого ряда стремнин и уступов, занимавших почти семидесятикилометровый участок нижнего течения Днепра, между современными городами Днепропетровском и Запорожьем. Здесь Днепр пересекается каменистыми отрогами Авратынских возвышенностей. В наши дни увидеть пороги уже нельзя (их затопили в 1927 — 1932 гг. при сооружении Днепрогэса), а в конце XIX — начале ХХ в. они, по описанию Ключевского, выглядели так: «По берегам Днепра рассеяны огромные скалы в виде отдельных гор; самые берега поднимаются отвесными утёсами высотой до 35 саженей над уровнем воды и сжимают широкую реку; русло её загромождается скалистыми островами и перегораживается широкими грядами камней, выступающих из воды заострёнными или закруглёнными верхушками… Вода, ударяясь о камни и скалы, несётся с шумом и широким волнением».

В позднейших географических сочинениях XVII—XVIII вв. число порогов колебалось от 9 до 12 (некоторые пороги считали уступами одного, протяжённого порога), в XIX в. писали о 10 порогах и 30 каменных грядах, но Константин Багрянородный описывает прохождение только семи порогов. Все эти препятствия русы преодолевали одним и тем же способом. Пристав к берегу поблизости от порога, они высаживали на сушу людей и выгружали поклажу. Затем, раздевшись донага, со всех сторон обступали ладьи и толкали их шестами вдоль берегового изгиба; шедшие впереди тщательно ощупывали ногами каменистые выступы дна. В это время оставшиеся на берегу дружинники сопровождали скованных невольников, несущих на себе товары и снасти, к тому месту, где кончался порог.

У четвёртого и следующих за ним порогов появлялась новая забота: приходилось отряжать стражу для наблюдения за возможным появлением печенегов, которые также могли напасть на русов и на большой переправе, в 15 километрах южнее последнего порога. По-видимому, разбойные нападения случались, когда русы по каким-то причинам отказывались продлить мирный договор с печенегами и не посылали им ежегодных подарков. Константин Багрянородный пишет, что при прохождении порогов русам было чрезвычайно трудно отразить внезапный набег степняков, и военное столкновение здесь, как правило, заканчивалось для них катастрофой. Если даже самим дружинникам и купцам удавалось спастись на ладьях, то все выгруженное на берег добро вместе с челядью доставалось печенегам.

Поэтому, благополучно миновав пороги, русы отмечали окончание перехода торжественной религиозной церемонией. Достигнув острова Святого Григория (Хортицы), они останавливались, чтобы совершить жертвоприношения. По описанию Константина Багрянородного, на острове стоял «громадный дуб», возле которого русы «приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг [дуба], а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, или отпустить их живыми» (два таких культовых дуба с вбитыми в них кабаньими клыками и челюстями найдены археологами в Среднем Поднепровье, на дне Днепра и Десны). Дуб был священным деревом Перуна Совершаемые возле дуба обряды наделялись особым таинством. Важнейшую часть русских ритуалов на Хортице составляло, вероятно, обращение к всемогущему громовику с благодарностью за избавление от опасности, а также с гаданием о предстоящем плавании, — ведь, по словам Константина Багрянородного, они «боятся пачинакита» до тех пор, пока не окажутся в дельте Дуная.

Для дальнейшего, морского путешествия русским ладьям требовалось переоснащение. Все необходимые материалы русы везли с собой. В устье Днепра, на острове Святой Эферий, они наращивали на ладьях борта, ставили мачты, паруса, прилаживали кормила и проч. На это уходило два-три дня. Затем, придерживаясь береговой линии, русская флотилия выходила в море.
В днестровском лимане русы позволяли себе несколько дней отдохнуть на островках и отмелях речной дельты, после чего продолжали плавание. Всё это время за ними неотвязно следовали печенеги, терпеливо выжидавшие удобного случая поживиться. По-видимому, в этих местах, несмотря ни на какие мирные договоры, действовало разбойное береговое право, отдававшее потерпевшего крушение в руки грабителей. Русы никогда не бросали своих товарищей, попавших в беду. «И если море, — пишет Константин Багрянородный, — как это часто бывает, выбросит моноксил [ладью-однодеревку] на сушу, то все [прочие] причаливают, чтобы вместе противостоять пачинакитам».

Только добравшись до дунайских гирл, русы могли вздохнуть спокойно — теперь все опасности и трудности были позади.

Делая частые остановки, русы продвигались к болгаро-византийскому пограничью. Конечным пунктом их плавания Константин Багрянородный называет область Месемврии (современный Несебыр), принадлежавшую Византии. Это известие, вероятно, следует понимать так, что дальше — в Константинополь — вместе с товарами плыли только княжеские послы и купцы, имевшие верительную грамоту от князя, которых, однако же, набиралось немало, так что греки впускали их в столицу партиями по пятьдесят человек. Большая часть сопровождавших караван дружинников и гребцов размещалась на стоянку в Месемврийской области (может быть, в городах Руен и Росен, расположенных неподалёку от Месемврии/Несебыра).
В начале сентября русы, получив от имперских властей «брашно, и якори, и ужища [канаты], и парусы, и елико надобе», уже пускались в обратный путь, чтобы успеть вернуться в Киев до того времени, когда днепровские воды скуются льдом. А в ноябре, едва успев отдохнуть и подсчитать прибыли, они уходили вместе с князем в полюдье — на дармовые славянские харчи.

Религия.
О язычестве восточных славян мы знаем очень мало. Торжество христианства над «поганьством» на Руси выразилось не столько в успешном выкорчёвывании языческих корней из народной почвы, сколько в предании их забвению. Церковь, разумеется, отнюдь не была озабочена сохранением «культурного наследия» языческих времён, а древнерусские книжники и в мыслях не имели оставить потомкам подробное описание поверженных кумиров, пребывая в уверенности, что интерес к этому предмету может проистекать лишь от дьявольского «прельщения». В результате нашему взору доступны только случайно уцелевшие осколки некогда огромного мозаичного полотна. Реконструкция его в полном объёме сейчас уже вряд ли возможна. Впрочем, целостной системы языческих религиозных воззрений в известном смысле и не существовало. Гельмольд отметил, что «у славян имеется много разных видов идолопоклонства, ибо не все они придерживаются одних и тех же языческих обычаев».

Если всё же говорить о восточнославянском язычестве в целом, то в VIII—IX вв. оно состояло из напластований различных эпох религиозного творчества. Наиболее древняя религиозная идея населяла мир добрыми и злыми духами, вездесущими и могущественными, хотя довольно-таки аморфными, и стремилась узнать их волю и задобрить молениями и жертвоприношениями. Автор «Слова об идолах» — сочинения, относящегося к XI—XII вв., — засвидетельствовал, что восточные славяне «клали требы упырям и берегиням». Эти существа и были, по-видимому, олицетворениями двух противоположных начал — злого и доброго. Их архаичность подчёркнута неопределённостью внешнего обличья. Эманация зла происходила от упырей, но сама злая сила была бесформенна и невидима. Ею была пронизана вся природа — не только предмет в целом, но и его часть: зло таилось, например, как «в дереве», так и «в листе, и корени, и в ветвии». Переносчиками зла служили «семьдесят семь ветров», полуденных и полуночных. Отсюда — предельная конкретность заговоров и оберегов, направленная на то, чтобы посредством магического перечисления пресечь все возможные пути вредоносного воздействия. Упырями становились главным образом чужаки, иноплеменники — например, убитые враги, но также и умершие изгои — преступники, изгнанные из племени или рода. Писатель XVI в. Максим Грек сообщает, что в случае природного бедствия (весенних заморозков и т. п.) крестьяне сообща стремились обуздать и обезвредить расходившихся упырей, для чего «извергали» их из могилы или пронзали «колием». Вредоносными мертвяками были и навьи, к которым причислялись все неестественно умершие — «убитые, заблудившиеся, с дерева падшие», самоубийцы и т. д.

Доброе начало, помимо берегинь, было представлено духами предков, родоначальников — чуров (или щуров, пращуров). Их важнейшее охранительное значение для родичей запечатлелось на долгие века в заклинательной формуле: чур меня! — то есть храни меня, пращур. Кроме того, славянский чур, подобно римскому божеству Терму, являлся оберегателем родовых полей и границ — эту его функцию донесло до нас слово «чересчур», выражающее нарушение меры, границы.
«Повесть временных лет» сохранила одну черту погребального обряда восточных славян, позволяющую понять возникновение этого слова. Наши предки имели обычай ставить сосуд с прахом сожжённого покойника на чуре — придорожном столбе у распутья, который служил межевым знаком соседних родовых владений. Потому-то перекрёсток ещё долгое время спустя считался на Руси опасным местом: здесь родич некогда оказывался на границе охраняемого благодетельным чуром родного поля, переступив которую он попадал на чужбину, во враждебный мир, где правили родовые божества соседей, угрожавшие дерзкому чужаку всяким лихом. Почитание предка-чура переносилось не только на его душу, но и на прах, благодаря чему культ предка включался в аграрный культ плодородия.

Древнейшей формой анимизма было также почитание источников, болот и рощ, то есть, собственно, не их самих, а обитавших в них духов. Древнерусские литературные памятники фиксируют эти верования начиная с XI столетия.
Наряду с верой в населяющих природу бесчисленных духов и божков, у восточных славян бытовала архаическая форма языческого монотеизма как представление о космическом единстве всего сущего или, точнее, природного мира. Этот культ верховного небесного владыки был также общеславянским. Прокопий Кесарийский описал его в следующих словах: «...они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных». О том же пишет Гельмольд: «Между многообразными божествами, которым присвоены леса, поля, печали и радости, они признают единого бога в небесах, повелевающего прочими богами, и верят, что он, всемогущий, заботится только о небесном...»

Космическое божество восточных славян, по-видимому, носило имя Рода. Древнейшее происхождение его культа засвидетельствовал упомянутый автор «Слова об идолах»: по его словам, «словене начали трапезу ставити Роду и рожаницам переже (прежде, раньше) Перуна бога их».

Рожаницы были, вероятно, ещё более древними богинями-праматерями, которые со временем уступили место мужскому патриархальному божеству и оказались связанными с ним супружескими узами.

Почитание Рода относилось к очень древнему пласту народных верований. Где-то в VIII—IX вв. это архаическое божество уже потеснили новые поколения богов, составившие восточнославянский Олимп.
Родоначальником славянских богов-олимпийцев был Сварог — бог неба (санскр. «svarga» — небо) или небесного огня. Его греческим двойником, надо полагать, выступает Кронос, при котором на земле установился «золотой век».

Дажьбог, как явствует из его имени, выступал, по-видимому, в роли божества, наделителя благ. «Слово о полку Игореве» именует славян — Дажьбожьими внуками, а ветры — Стрибоговыми внуками. Не значит ли это, что тот и другой выступали в качестве подателей и распространителей самой жизни? Ведь ветер и душа, по славянским представлениям, принадлежали, так сказать, к одной субстанции («душа» и «дуть» — однокоренные слова).

Ещё одним почитаемым восточнославянским божеством был Волос/Велес. По летописному известию, идол Волоса стоял в Ростове. Его культ, вероятно, восходит к охотничьим верованиям мустьерской эпохи (100 — 35 тыс. до н. э.), к которой археологи приурочивают возникновение тотемного обожествления медведя, чьи голова и лапы считались неприкосновенными и не употреблялись в пищу. Само имя этого божества связано с мехом («волоха» означает шкуру, «волохатый» значит «мохнатый, косматый, кудлатый»); иначе Волоса называли «скотий бог». Видимо, его древнейшие функции были связаны с обереганием домашнего стада. Медвежья лапа, носившая название «скотьего бога», ещё в начале XX в. вывешивалась подмосковными крестьянами во дворах для охраны скота. Но в IX в. Волос был уже и покровителем торговли и достатка, так как к тому времени слово «скот» употреблялось в значении денег и вообще богатства. В «Слове о полку Игореве» певец Боян назван Волосовым внуком, из чего можно заключить, что это божество покровительствовало «поэзии». Таким образом, Волос как будто сближается с Аполлоном, который был богом искусства и в то же время пас стада у царя Адмета.

Почитание Перуна связано с общим для индоевропейских народов обожествлением грома и молнии (его греческим аналогом выступает Зевс). В хеттском языке слово «перуна» означало скалу, гору. Местообитанием Перуна в славянской мифологии были вершины гор, в ненастные дни, как правило, окутанные облаками, — отсюда и появился образ Перуна как повелителя молний, всемогущего громовика. Обличье Перунова идола «Повесть временных лет» описывает так: «Перун древяный, глава серебряна, ус злат...»; «Слово об идолах» добавляет ещё: «ноги железны». Тексты договоров «руси» с греками свидетельствуют, что клятва именем Перуна являлась залогом исполнения обязательств. Перуну был посвящён четверг — «Перунов день» («перенден» у поморских славян).

Любопытно, что такие же соответствия можно увидеть и в других индоевропейских языках: по-английски четверг — «Thursday» (а если отвлечься от английского произношения и прочитать латинские буквы, то получится Thor’s day — день Тора). По-немецки четверг — Donnerstag (т.е. день Доннара-Тора). Французское «жёди» (jeudi) произведено от латинского «Иовис диэс» (Jovis dies), поскольку у древних римлян четверг также был посвящён латинскому Перуну — Юпитеру. Как видите, наши предки были в этом смысле не оригинальны.

Помимо прочих ритуалов, Перуну возносили моления о дожде в засуху; считалось, что он должен особенно охотно выполнять просьбы в «свой день» — четверг. Разумеется, просьбы эти не всегда выполнялись, чем не преминули воспользоваться христианские миссионеры, чтобы дискредитировать Перуна в глазах язычников. Вот в их устах выражение «после дождичка в четверг» и превратилось в формулу недоверия — сначала к Перуну, а затем и вообще ко всему несбыточному, что неизвестно когда исполнится.

Упоминаемые в летописи Хорс и Симаргл, по-видимому, не были богами восточных славян. Их происхождение прочно увязывается с ираноязычной средой южнорусских степей. Хорс принадлежал к числу солнечных божеств и, вероятно, в этом качестве часто объединялся с Дажьбогом. Наиболее близкой аналогией Симарглу является, очевидно, Сэнмурв (или Симург) — крылатая собака иранской мифологии, связанная по своей древнейшей функции — оберегание поля — с культом плодородия.

Единственным женским божеством восточнославянского Олимпа была Макошь (Мокошь, Макешь, Мокуша, Макуша). Ее имя входит почти во все поучения XI—XIV вв. против язычества. Известны этнографические записи XIX в. о вере в Макошь на Русском Севере и её изображения в образе женщины с большой головой и длинными руками, обыкновенно поднятыми к небу. Общеславянских корней культа Макоши не обнаружено.

Суть культа Макоши помогает прояснить этимология ее имени. Древнерусское слово «къшь» означает «жребий», «кошитися» — метать жребий. Исходя из этого, можно истолковать имя «Макошь» как имя богини удачи, судьбы. В этом же смысле она упоминается в сохранившейся поговорке, противопоставляющей христианское Провидение языческой судьбе: «Бог не макешь, чем-нибудь да потешит».

Поскольку в древности размер урожая каждый год определяется случаем, слово «кошь» перекочевало в сельскохозяйственную терминологию со значением ёмкости, наполненной богатством . Этот смысловой ряд представлен словами: «кошь» — корзина, плетёный возок для снопов, «кошёлка», «кошель», «кошуля» — различные плетёные ёмкости для зерна, хлеба и других продуктов, «кошара» — плетёный хлев, куда загоняют живое богатство — овец. Так Макошь стала наделяться функциями покровительницы наполненных кошей, матери урожая, богиней плодов хозяйственного года.

У поморских славян имелся языческий дьявол, поклонение которому Гельмольд описал в следующих словах: «Есть у славян удивительное заблуждение. А именно: во время пиров и возлияний они пускают вкруговую жертвенную чашу, произнося при этом, не скажу благословения, а скорее заклинания от имени богов, а именно, доброго бога и злого, считая, что все преуспеяния добрым, а все несчастья злым богом направляются. Поэтому злого бога ни на своём языке называют дьяволом, или Чернобогом…» Из других источников известно, что противник Чернобога звался Белобог — это второе имя божества Святовита, храм которого располагался в городе Аркона, на острове Рюген. Предания о Белобоге (Белуне) и Чернобоге распространены также на Украине и в Белоруссии, однако неизвестно, принадлежат ли они к древнейшему пласту общеславянской мифологии или являются более поздним заимствованием.

Связь человека с божеством определялась отношениями родства. «Слово о полку Игореве» называет славян «Дажбожьими внуками» — и это не христианское духовное сыновство «по образу и подобию», а самое настоящее телесное — плоть от плоти. Происхождение славян «от крови богов» отмечал также Гельмольд.

Религиозные представления о душе и загробной жизни также несли на себе отпечаток неразвитости, дуализма. С одной стороны, они возвысились до идеи бессмертия души, с другой — душа, по понятиям восточных славян, все ещё была тесно связана с материальным началом — паром, дымом, ветром, что нашло отражение в словах «дуть», «душно». Порой она представала в образе птицы. Так, упоминавшиеся навьи, по существующим поверьям, оставляли в натопленной бане птичьи следы.

Религиозная мысль восточных славян дошла и до идеи рая, носившего название «ирий», — страны тепла и света, но это был вполне земной рай, помещавшийся где-то на востоке или на юге, откуда прилетели перелётные птицы. Владимир Мономах, один из образованнейших представителей христианской культуры в древней Руси, говоря о перелётных птицах, прибывших из-за моря, все-таки пишет: «сему ся подивуемы, како птица небесныя из ирья идут...» Загробная жизнь в ирии мыслилась как продолжение земной, подтверждением чему служат бытовые вещи, обнаруженные археологами в восточнославянских могильниках.

Эти представления о загробном мире порождали соответствующий погребальный обряд — трупосожжение. «Повесть временных лет» засвидетельствовала его широкое распространение у вятичей ещё в XI в.: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним. И по сем сотворяху краду велику и возложаху на краду мертвеца и сожьжаху и [его]. Посемь, собравше кости, вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путях...»

Почти в тех же словах славянское погребение описывает Ибн Русте: «Когда кто-то из них умирает, его сжигают на огне, а их женщины, если кто-то умер, ранят себе ножом руки и лицо. На другой день после сожжения этого умершего они идут к нему, берут пепел с этого места, кладут его в сосуд глиняный и ставят на холм. Когда проходит год после того, как он умер, они берут 20 больших кувшинов мёда, менее или более того, и направляются к тому холму, собираются родственники умершего, едят там и пьют, затем удаляются».

Археологические находки полностью подтверждают это описание. Смысл насыпания кургана над захоронением разъясняет один эпизод из «Деяний данов» Саксона Грамматика. В сражении с датчанами гибнет «рутенский» князь Бой. «Рутены, — пишет Саксон, — похоронили его тело, приготовив великие похороны, и войско соорудило в его честь огромный холм, чтобы не исчезло из памяти потомков воспоминание о таком славном юноше».
Что касается религиозного обоснования трупосожжения, то оно приведено в записках Ибн Фадлана. Во время церемонии сожжения тела знатного руса один купец-рус так разъяснил Ибн Фадлану смысл этого обряда: «Вы, о, арабы, — глупы! Воистину вы берете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в землю, и съедают его прах и гнус и черви... А мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас».

Славяне смотрели на дело точно так же. По словам Ибн Русте, славяне «радуются во время сжигания умершего, считая, что радуются ради милосердия их бога над ними».

Вероятно, с трупосожжением был связан и обычай прыгать через костёр, символизировавший перелёт души в ирий.

Если умерший был знатным человеком, то вместе с ним в ирий отправлялась и одна из его жён или наложниц — обыкновенно, самая любимая. Этот обычай, известный по сочинениям арабских авторов IX-X веков, впрочем, быстро исчез. По крайней мере, древнерусская церковная литература, обличавшая всевозможные языческие безумства, совершенно умалчивает о нём.

Важнейшим признаком неразвитости восточнославянского язычества было отсутствие в нём жреческой касты. Место жрецов занимали волхвы, чьё имя связано со старославянскими словами влъснути — «непонятно говорить» и влъшьба — «колдовство». Разница между жрецами и волхвами достаточно велика. Если волхв — это всего лишь гадатель, знающий и предрекающий будущее, ближе обычных смертных стоящий к таинственным силам природы, то жрец — избранник Бога, который и дарует своему служителю духовное могущество; кроме того, статус волхва должен постоянно поддерживаться соответствующими действиями — предсказаниями, успешным излечением болезней и т. д., поскольку волхвом человек называет себя сам и стремится убедить в этом окружающих; жрецом же может стать только тот, кого изберёт и признает в этом статусе особая группа людей, монополизировавшая право на сношения с божеством.

Исторический опыт показывает, что только жреческое сословие способно действенно поддерживать религию, разъяснять ее идеи и давать более отчётливое представление о сложившихся образах, систематизировать и создавать мифологию, — короче, развивать и укреплять в обществе религиозные верования. Там же, где священническая каста представлена одними волхвами, религиозные понятия и представления бывают туманны и непрочны.

Судя по археологическим находкам, родовые и общинные святилища восточных славян располагались на возвышенности и в стороне от заселённых мест; наличие «гор», лесов и источников было непременным условием для выбора их местоположения. Сакральная граница обозначалась рвом и валом, на котором возжигались очистительные костры. Идолы устанавливались на небольших круглых площадках — под открытым небом или в четырёхугольных бревенчатых помещениях, сориентированных по сторонам света. Рядом со святыней находились алтари в виде каменных плит, жертвенные ямы и священные колодцы, иногда довольно глубокие (до 14,5 м), но никогда не достигающие уровня подземных вод. Подношения богам состояли из еды и питья в глиняной посуде, украшений, предметов быта, вооружения и конской упряжи, туш животных.
 
Что касается человеческих жертвоприношений, то этот жестокий обычай к IX—X вв. был совершенно изжит между восточными славянами. Все летописные известия о принесении в жертву людей относятся, собственно, не к ним, а к «варягам» (поморским славянам) и русам, которые действительно очень долго ублажали своих идолов человеческой кровью. Попытка князя Владимира утвердить этот «русский» обычай на восточнославянской почве закончилась провалом.

Нравы, обычаи. Связь между природой и образом жизни народов люди пытались осмыслить уже в глубокой древности. Ксенофан (570—480 гг. до н. э.) был уверен в определяющем влиянии географической среды на внешность народа; ему первому принадлежит образ голубоглазых и белокурых северных варваров. Почти одновременно с ним Гекатей Милетский поставил в зависимость от среды даже национальный характер — эту мысль затем развил Гиппократ в своём сочинении «О воздухе, водах и местностях». Геродот, окинув взглядом северные берега Понта, записал, что племена, живущие там, ведут образ жизни, который указала им природа страны.

Позднеантичные и средневековые географы и астрономы разделили Землю на природно-астрономические пояса — «климаты» или «часы», шедшие с юга на север, и попытались объяснить обычаи и нравы народов их принадлежностью к тому или другому поясу. Территория древней Руси попала у них в зоны шестого и седьмого «климатов» или во временные пояса от шестого часу до «полунощи». В соответствии с этим славяне считались неприхотливым, выносливым, храбрым, но диким народом. Как видим, таинственная связь между русским морозом и загадочной славянской душой волновала людей во все времена.

Между тем в этнографическом отношении восточные славяне не были однородной массой. Это и естественно, поскольку в колонизации Восточной Европы приняли участие племена, относившиеся к различным этнокультурным группам славянства. Каждое племя, по словам летописца, «имяху бо обычаи свои, и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав». Правда, все отличия между ними сведены им к разным формам брака, но этим формам придано значение разной степени культурности восточнославянских племён. Обычай многожёнства («имяхуть же по две и по три жены»; по арабским известиям, у одного славянского мужчины бывало и по 20 жён) заставлял древлян, радимичей, вятичей, кривичей, северян прибегать к похищению невест из чужих родов, ибо своих женщин, разумеется, недоставало. «Умыкания» совершались «на игрищах межю селы», вероятно, во время общих религиозных праздников; похищаемая девушка бывала загодя предупреждена своим похитителем о его намерении («умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся») и, надо полагать, с нетерпением ждала назначенного часа.
Родовой вражды, вызванной умыканием женщин, летопись не отметила; по-видимому, она устранялась выплатой похитителем вена. В дальнейшем вено превратилось в прямую продажу девушек, прикрытую обрядом хождения зятя (жениха) по невесту. Аль-Бекри оставил известие, что свадебный подарок у славян получал отец невесты: «и когда родятся у кого-либо две дочери или три, то они становятся причиной его обогащения; если же родятся двое сыновей, то они причина его обеднения».

Как показывают антропологические данные, славяне умыкали девиц не только друг у друга, но и у соседей-туземцев — финнов и балтов.

Сглаживанию родовых и культурных различий между восточнославянскими племенами способствовали общие языческие праздники. Древнейшими из них были те, которые отмечали наиболее важные моменты природного годового цикла. Самый короткий световой день знаменовал конец старого солнечного года; начало нового встречали праздником, называвшимся «колядой» (вероятно, от «коло» — круг). Согласно этнографическим наблюдениям, сделанным в более позднее время, коляда имела отношение к культу плодородия: в этот день ворожили на будущий урожай и приплод.
С приближением весны справляли проводы зимы-морены с сожжением соломенного чучела зимы-костромы — то был отголосок древнего обычая человеческих жертвоприношений (по христианскому календарю этот праздник соответствовал масленице). По единодушному показанию церковных историков, в эти дни мужчины и женщины всячески безумствовали, веселились и развратничали, чему способствовал обычай рядиться — надевать маскарадные костюмы, обыкновенно устрашающие.

«Радуница» отмечала вступление весны в свои права — на обнажившейся от снега «красной горке», покрытой нежной муравой, водились хороводы и пелись обрядовые песни, «закликавшие» весну; как можно думать, радуница олицетворяла изгнание зимы или смерти, тогда же поминали усопших родичей.

В день летнего солнцестояния, под вечер, поля и леса вокруг славянских селений озарялись огнями — праздновали «купалу». Парни и девушки, украсив головы венками из цветов и зелени, прыгали через костёр и купались в реке, — когда-то, вероятно, приносимые «купале» человеческие жертвы бросали в воду. Слияние с природой, представленной в этот день во всей полноте её цветущих сил и одновременно находящейся у черты, за которой начинается ее увядание, переживалось чрезвычайно сильно и сопровождалось половым исступлением: было жёнам осквернение, девам растление, говорят церковные источники.

Пуританизм в отношениях между полами был вообще не свойствен нашим предкам. Аль-Бекри передаёт следующие нескромные подробности: «Женщины их [славян], когда выйдут замуж, не прелюбодействуют. А когда девица кого полюбит, то она к нему отправляется и у него удовлетворяет свою страсть. А когда мужчина женится и найдёт свою жену девственною, он ей говорит: если бы было у тебя что-нибудь хорошее, то мужчины полюбили бы тебя и ты избрала бы себе кого-нибудь, который бы тебя лишил невинности — и прогоняет её и отрекается от неё».
 
Впрочем, другие арабские писатели, наоборот, сообщают, что у славян мужчина выбирает жену среди девственниц и продаёт не сохранившую девственность невесту; упоминают также обычай убийства жены мужем в случае прелюбодеяния.

То же дикарское простодушие наблюдалось в свадебных обрядах, связанных с почитанием фаллоса. Автор одного церковного поучения негодует на то, что его современники «чтут срамные уды... створеные в образ, кланяются им и требы им кладут. Словене же на свадьбах вкладываюче срамоту... в ведра». Полный набор подобного свадебного реквизита — ведро и вырезанная из дерева «срамота» — найдены в Ленчице в слоях XII — XIII вв.

Праздники и свадьбы справлялись с большим веселием. «Бесовское пенье и блудное глумление» — тогдашние похабные шутки и рассказы — были непременной принадлежностью каждого пира. Из славянских музыкальных инструментов того времени упоминаются некая труба длиною более двух локтей и восьмиструнные гусли с плоской внутренней стороной. Хмельное питие ещё больше раззадоривало пирующих. Гардизи записал, что у славян водится много мёда и вина: у одного человека бывает по сто жбанов мёда. А Ибн Фадлан наблюдал, как купцы-русы предавались пьянству дни и ночи напролёт, так что иным случалось и умирать «с кружкой в руках». Так что князь Владимир говорил истинную правду, когда утверждал знаменитое: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти».

Скверну (по крайней мере, телесную) славяне счищали в банях. Это отечественное заведение всегда производило сильное впечатление на иностранцев. В изложении аль-Бекри устройство и целительное воздействие славянской бани выглядит так: «И не имеют они [славяне] купален; но они устраивают себе дом из дерева и законопачивают щели его некоторой материей, которая образуется на их деревьях [мхом]... Затем они устраивают очаг из камней в одном из углов этого дома и на самом верху против очага открывают окно для прохода дыма. Когда же очаг раскалится, они закрывают это окно и запирают двери дома, — а в нем есть резервуары для воды, — и поливают этой водой раскалившийся очаг; и поднимаются тогда пары. И в руке у каждого из них связка сухих ветвей, которою они приводят в движение воздух и притягивают его к себе. И тогда открываются их поры и исходит излишнее из их тел и текут от них реки. И не остаются ни на одном из них следы сыпи или нарыва».

Адам Бременский писал о поморских славянах: «Нет народа более гостеприимного, чем они». Эти слова в полной мере приложимы и к нашим предкам. Но радушие и гостеприимство отнюдь не лишало славян воинственности. Аль-Бекри заметил, что «вообще славяне люди смелые и наступательные и если б не было разрозненности их вследствие многочисленных разветвлений их колен и разбросанности их племён, то не померился бы с ними в силе ни один народ в мире».