Александр Герцен Цель жизни - жизнь

* диплом III степени фестиваля-конкурса творческих работ, посвященных жизни и творчеству А. И. Герцена, 2012 г.

      Александр Герцен – один из тех русских мыслителей, которым пришлось после биологической смерти "пережить" вторую смерть, культурную – в советский период нашей истории. Интереснейшие мысли, разбросанные по текстам (в большей мере – автобиографии и дневники), остались незамеченными, тогда как именно они – ключ к пониманию и творчества, и личности человека.
      Ассоциативное поле, сформировавшееся вокруг фигуры Александра Герцена, включает слова: "революционер", "агитатор", "вольнодумец", "разбуженный декабристами", и реже – "человек", "сложный", "противоречивый", "живой". Во всех учебниках литературы Герцен непременно "боролся за освобождение народа". Разные исследователи жизни и творчества писателя в разное время по-разному освещали его фигуру, но в массовом сознании до сих пор бродит советская интерпретация.
      На мой взгляд, революционные идеи находят отклик в душе Герцена, но совершенно естественно, как во всяком молодом и душевно неутомимом человеке, но они не определяют всех его поступков, являясь лишь частью его большой и сложной натуры.
      Дружеский "вольнодумный" кружок Герцена, включивший Огарева, Кетчера и Сатина, сложился в годы учебы в Московском университете, был демократическим и прогрессивным, молодые умы страстно обсуждали гуманистические идеи и мечтали о переменах. Совместное горение, и дружба, как страсть, их письма друг другу – все было полно чрезмерных эмоций молодости. "Для чего я не знаю музыки, какая симфония вылетела бы из моей души теперь! Прочь с этой посредственностью; это заики или слабоумные не могут ни сильно говорить, ни сильно чувствовать", – пишет Герцену Огарев, и Герцен отвечает ему. Страстная дружба, как любовь, горяча и трогательна: то же недоверие к себе, и то же обожание друга. Благословите молодость, говорит нам Герцен, если с другом хотелось невозможного.
      Я думаю, восторженный лепет юности отвечает потребностям души девятнадцатилетнего человека. Кто в эти годы не мечтал изменить мир к лучшему?
      Советскому человеку очень можно было бы обвинить Герцена в праздности и пустословии, в бесплодных беседах, проведенных с друзьями за бокалом вина.
      Герцен бунтовал даже не столько против самодержавия, сколько против любого закоснелого правила, догматов – политических и религиозных; против любых идей – консервативных и либеральных. Он считал, что жизнь все равно возьмет свое, потому что она полнее, глубже и сильнее любой человеческой мысли. Есть только "поток жизни", страсть, воля, импровизация.
      По мнению Герцена, разрушить в одночасье старое и, "шагая по трупам", строить новое во имя сомнительных идей, гораздо легче, нежели попытаться решить проблему исходя из того, что есть в настоящем. Бояться освободителей нужно не меньше, чем тиранов, потому что и в том, и в другом есть ослепление, фанатизм и крайность, равно не останавливающиеся перед человеческими жертвами.
      Павел Анненков называл Герцена "опасным наблюдателем окружающей среды", с острым умом и не менее острым языком, готовым поразить собеседника "фейерверком речи". Иногда его наблюдательность и выводы, следовавшие за ней, казались многим слишком резкими и утомительными. Довольно ироничны замечания Герцена о церкви и обрядах, слепо и беспрекословно соблюдаемых людьми. Он подозрительно относился ко всему, что могло бы показаться ему "необъективным", больше всего на свете он боялся самообмана, веры без доказательств. Ум он имел пытливый и неугомонный, пытался проникнуть в самую суть и очень огорчался от сознания собственного бессилия перед вопросами бытия.
      В работах многих исследователей творчества Герцена звучит мысль о том, что характер Герцена был противоречив. Подозрительное отрицание, с одной стороны, и слепое верование – с другой. То есть он всегда высоко ценил в людях страстные увлечения и никогда не смеялся над ними, но ненавидел "пошлый порок" так же, как и "пошлую добродетель". Он искал свободы для выражения своего "я", искал возможности для реализации своего потенциала, поэтому прогрессивность взглядов Герцена, на мой взгляд, носит больше индивидуалистический характер, нежели общественный, социальный.
      Исайя Берлин, в статье, посвященной Герцену, пишет, что Герцен всегда жил как будто "на границе" – между старым и новым, прошлым и будущим, и всегда тянулся к новому, неизведанному. После распада в 1840-е гг. дружеского кружка, Герцен будет сетовать на то, что друзья "не захотели меняться" и "отстали" от неутомимой натуры Герцена.
      Зеньковский В. В. называет взгляды Герцена 1840-50 гг. "философией отчаяния, безнадежности и безверия", тогда как это попытка найти опору после разочарования в идеях западной философии. Айлин Келли в статье "Герцен против Шопенгауэра: ответ пессимизму" приводит отрывки из переписки Герцена с Артуром Шопенгауэром, из которой вполне следует, что Герцену пессимизм не был близок. Его жажда жизни и деятельности была настолько высока, что априори не могла признать отчаяние.
      "Я иногда задыхаюсь от какого-то сокрушительного огня в крови", – пишет Герцен в Дневнике 1842 года.
      "Тихий уголок, полный гармонии и счастия семейной жизни, не наполняет всего, и именно в ненаполненной доле души, за неимением другого, бродит целый мир – бесплодно и как-то судорожно" (213). Можно сделать вывод о том, что сила внутренней жизни Герцена была столь велика и глубока, что никакие горести в мире, пожалуй, не могли победить в нем эту неуемную, даже неприличную "жажду жизни". Именно поэтому, на мой взгляд, он так до конца и не признает своей вины после измены жене, потому что совершит эту измену по естественному зову плоти, страсти, которая "выше его сил". Было ли его чувство долга перед семьей врожденным, или входило в набор неких умений, которым "следовало обучиться благородному человеку", – довольно занятный вопрос для размышления.
       Достоевский называет Герцена "поэтом во всем", однако Герцен почти не писал стихов, даже в молодые годы и в период экзальтированной увлеченности молодой дружбой и любовью. Может быть, "поэт жизни", акмеистический поэт, но не мистический, не демонический. "Мне не суждено было подниматься на третье небо, я родился совершенно земным человеком", "я не пророк из жития святых" – Герцен честен по отношению к себе. Пришедшая на смену исторической прозы XIX века поэзия Серебряного века (особенно символизм) относит Герцена к людям исторического типа сознания, не способных оторваться от суетности века и прозреть иные миры. Мотивы отчуждения от земного мира явно не близки Герцену. Историчность и подлинность происходивших событий более важны для него. Герцен умел создавать точные образы, делать выпуклый срез души другого человека. Именно Герцен написал самые яркие портреты Огарева, Белинского, Грановского, императора Николая I.
       Достоевский пишет, что это тип, явившийся именно в России, и нигде, кроме нее, не мог явиться. Герцен полностью русский человек, сознающий все многообразие жизни, человек, "в котором можно было разглядеть больше, чем только два разных человека". Цельная натура, готовая после любого разочарования вновь полюбить жизнь – такой, какая она есть. "Свободный человек сам создает свою нравственность", и Герцен "рискнул сделать усилие быть самим собой".

Цитируемая литература:

1. Герцен А. И. Собрание сочинений: В 30-ти тт. М., 1954-1965.
2. Хестанов Р. Александр Герцен: Импровизация против доктрины. - М., "Дом интеллектуальной книги", 2001. - 344 с.
3. Исайя Берлин. Александр Герцен (пер. с англ. А. Казаковой) // НЛО, 2001, № 49.
4. Айлин Келли. Герцен против Шопенгауэра: ответ пессимизму(пер. с англ. С. Силаковой) // НЛО, 2001, № 49.
5. Фреде Виктория. История коллективного разочарования: дружба, нравственность и религиозность в дружеском кругу А. И. Герцена // НЛО, 2001, № 49.