Однажды вечером

      2017

      Давно не записывала свои мысли, да и про себя не очень добросовестно занимаюсь этим делом, все больше от убеждения – что не о чем размышлять. Двадцать раз уже обо всем на свете подумала, а открыть совершенно новый ход размышлений уже представляется сложным и даже как будто скучным, неинтересным.
      Тем не менее, меня довольно долгое время преследовало навязчивое желание перечитать «Исповедь» Толстого – мне однажды попалась цитата, и с тех пор не покидала мысль о целом тексте. Сегодня вечером мне наконец удалось это сделать. Дойдя до середины, я увлеклась  и почувствовала «то самое», предчувствие которого и заставило меня открыть это произведение. Ощутив прилив энергии, думаю, что сумею связно выразить то, что бродит рассеянно внутри меня последнее время.
      Хочу начать с того, что предметность окружающего мира и вещей перестала внушать мне доверие и чувство надежности. Скажем, иду я по улице и вижу дом, случайно окидываю его взглядом. В это же самое мгновение, равное полувзгляду, возникает мысль, равная полумысли, о том, что этого дома могло и не быть на этом самом месте. Под этим домом, должно быть, когда-то была голая земля, а может росла на ней трава, может быть целый лес – все здесь вокруг когда-то было лесом.
      Учитывая данную географическую местность – болотом, топью, мхом, низенькими кустарниками. А дом этот построили люди. Когда-то и кто-то, с этого же ракурса, видел его строящимся, а кто-то сам изнутри закладывал стены. Этих людей, скорее всего, уже нет в живых, и многих из тех, кто поселился в самом начале. Там, где сейчас горит свет, откуда доносится смех, голос, когда-то не было ничего, кроме голых бетонных стен. Люди, конечно же, не думают об этом, потому что зачем об этом думать?
      Вот я беру в руки предмет, скажем, шапку или шарф. Надеваю, несколько раз накручиваю вокруг шеи, и в этот самый момент зачем-то приходит мысль, из чего и как он сделан. Из ниток, которые связаны, это ясно. Связаны, сделаны, построены, когда-то и кем-то. Руками, на станке, из одного, другого, собранного, налаженного, придуманного, пристроенного человеческой мыслью к человеческой нужде человеческими руками. Все, что есть, что меня окружает, вчера, сегодня, каждую минуту – все это не явилось в мир готовым. Все сделано человеком для человека, чтобы ему было тепло, хорошо, надежно. Почему же мне, когда я нахожусь среди всего этого, так неуютно и страшно?
      Вот сейчас, в комнате – шторы (первое, на что упал взгляд). Черт возьми, меня пугают эти шторы. Своей предметностью, своей отдельностью, своей изготовленностью. Как и когда человек их придумал? Возможно ли вообще из мира, который производит себя сам, не нуждаясь в человеке, сотворить такое? Откуда добыт материал, как стало возможно, чтобы растения, деревья, камни превратились в предметы быта? Это все произведено не мной, я так не умею, я только пользуюсь, мы все привыкли пользоваться, но ведь этого всего не существует в природе.
      И вот я стала замечать, что подобный, остраненный взгляд на вещи, возникает все чаще, и что другие люди не видят так. Для меня окружающий мир стал матрицей, и это меня пугает. Не начало ли это сумасшествия? Как много вместе с этим связано других ассоциаций, мыслей. Человеческий дом похож, например, на берлогу и на гнездо. Те, другие земные существа тоже «изготовили» их для себя – из веточек и прутьев, земли, глины, листьев, снега. Принцип дома один и тот же – у всех живущих на земле существ.
      К чему это я?.. За этим странным и внезапным погружением в историю предмета неизбежно следует недоумение. Как будто вижу его впервые и задаюсь сразу несколькими вопросами: как он появился, для чего он нужен и почему я ничего не создаю, если я человек?
      Сейчас мы для письма чаще используем технику печатания на компьютере, даже не на печатной машинке (и той когда-то не было), и уж тем более не от руки. Для чего все более усложняется и совершенствуется человеческая жизнь человеком же, и есть ли этому предел? Где он, в чем, если это все для нас самих, то зачем?
      Совсем запуталась и нагородила кучу мыслей. Точнее, они выскочили сами, стоило только тронуть. Меня мучит чувство собственной бесполезности, отдельности, ненужности, а также бесполезности полученных знаний. Все, чему я научилась, – спорно и порождает новые споры. И потому, я предполагаю, не приносит мне удовлетворения от жизни. Дом для человека что гнездо для птицы – бесспорно. Издание бесконечного числа бумаг с подписями для охраны человеческого дома – вызывает много споров. С усложнением человеческой жизни усложняется и система существования самых простых и необходимых вещей.
      Если все то, чем мы пользуемся, включая язык и речь, есть часть этой все усложняющейся системы, тогда способность человека выразить свое отношение к миру через искусство – это наивысшая форма человеческой деятельности. Она – венец всех других творений. Поэзия, живопись, архитектура, музыка (и вот здесь начинаются коренные расхождения с размышлениями Толстого, после которых я сначала завяла, а потом внезапно воспряла и начала очень активно сопереживать) это вроде отдельного мира, созданного человеком, и все-таки не совсем так, как обиходные предметы быта.
      Жизнь народа, пишет Толстой, живущего естественной жизнью, здоровее и полнее жизни так называемых учителей, мыслителей, художников. Это все «паразиты», которые и заболевают потому, что не живут нормальной жизнью. Вопросы о смысле жизни, сомнения  в существовании этого смысла, душевные страдания и – как следствие – тяга к саморазрушению – все это нездоровое состояние духа, пишет Толстой. Здоровый дух живет в здоровом теле народа, который занимается простыми и естественными вещами, живет на земле и, самое главное, сообща. В этом суждении, на мой взгляд, кроется противоречие Толстого. Признавая человека творением Божием, он отрицает при этом данную человеку способность творить, в которой он более всего и раскрывается как творение Божие. Человек – герменевт Бога, толкователь божественного замысла. Толстой же, низводя искусство, убивает, по сути, саму идею Бога, которую так нелегко утверждает.
       То, что развитый мыслящий ум в праздности вопросов, которыми он занимается (тогда как мог бы строить дома и вязать шапки), запутывает сам себя и заражает болезнью дух, это бесспорно, ибо даже я сама, ничего не умея и не делая такого, что приносило бы ощутимую пользу людям, выучилась тому, чтобы тонко рассуждать. Для чего? Я верчу в руках предметы и смотрю на них изнутри оболочки тела, которое ничего не делает. Ну, серьезно, много ли надо постараться, чтобы шесть лет писать эссе и делать филологический разбор текста, публиковать статьи и выступать с докладами, которые теперь стали историей, оставив только мне больной запутанный ум и ничего – людям. Нужно было остановиться, или еще дальше уйти в пучину неразрешимой бездны. Мне захотелось начать что-то делать, но я поняла, что не умею ничего делать. Не умею строить дома, вязать шапки, шить шторы, и поэтому теперь эти предметы мучают меня, смотрят на меня отовсюду, подступают ко мне безмолвно. Смотри, говорят, ты могла бы научиться создавать нас и быть счастливой, но ты зачем-то узнала, что мы ничто, что нас нет, а есть только беспрестанная работа ума и сердца, которая производит что-то, производит – для чего?
      Толстой мучился, до середины «Исповеди» внимала ему и я, потом расстроилась – из-за невнимательности его к искусству. Потому что оно одно в этой пучине безумия подступающих предметов и есть спасение. Точнее – красота. Та самая, которая спасет мир. Вот так просто, особенно – когда страшно. Я вспоминаю эти полотна, скульптуры, живописные лица – иногда реальных людей. Знаете ли, что люди сами как произведения искусства? Высшие творения божественного замысла. И больше нет сомнения, зачем существует литература, живопись, искусство вообще. Для того, чтобы без страха смотреть в лицо бездне, в которую каждый из нас идет. Потому что не это ли главная насмешка Бога – создать человека с тем, чтобы свести его в конце концов в могилу? Для него самого, чувствующего и любящего, страдающего и вопрошающего – опустить последний занавес. Если так, то и мы же ответим Ему: что бессмертны – через искусство. Бессмертны не предметы, а наши души – повторяясь, умножаясь, восходя, от лица к лицу, отражаясь в глазах тех, кого мы любим, и кто любит нас.
      Вот оно, то место, которое вызвало самые сильные эмоции: «Я говорил себе, что божеская истина не может быть доступна одному человеку, она открывается только всей совокупности людей, соединенных любовью. Для того, чтобы постигнуть истину, надо не разделяться; а для того, чтобы не разделяться, надо любить и примиряться с тем, с чем не согласен».
      Но это, кажется, уже другая тема.