3. Прерванное путешествие

Идея пересечь пустыню посетила нас ещё в студенческие годы, когда Бочерин по кличке Барин расхаживал по дому в махровом халате. Кличка эта к нему не очень подходила. Я бы назвал его Застенчивым Сердеедом. Застенчивым, потому что сам не знал, что потенциальный сердцеед. Лицо иконописное, волевой подбородок с ямочкой, большие карие глаза с поволокой. Похож на последнего императора  Всея Руси, каким он изображён на золотом червонце, если бы его бабушка слегка подгуляла на водах с грузинским «князем в тигровой шкуре», а самого царя  перекрасить в жгучего брюнета. Но внешняя форма не всегда  соответствует внутреннему содержанию, а волевой подбородок волевому характеру. Он был чрезмерно деликатным, даже «деликатесным», как мы с женой его называли. Помню случай, когда мы с ним поехали на рыбалку в электричке. Был утренний час пик, людей уйма. Так получилось, что мы сели в разные концы вагона. Выхожу я на нужной остановке, а Сережи нет. Плюнул я, выматерился, и пошел на место. Через полчаса является.               

- Бочерин, ты что заснул?

- Нет, - говорит, - не смог выйти.

- Как так, не смог выйти?

- Там женщины толстые стояли, что же мне было толкаться?



Не один сезон мы провели в Туркменских противочумных станциях, которые искали природные очаги чумы и держали их под контролем. А, поскольку, финансировало, и неплохо финансировало эту деятельность, Минобороны СССР, было подозрение, что помимо контроля над очагами чумы, создавалась коллекция разнообразных штаммов смертельно опасных микроорганизмов. Платили там неплохо, забрасывали далеко, иногда на самолётах «Аннушках». Работали мы «котами в мешке и в сапогах». Котами, потому, что ловили мышей, вернее песчанок и прочих грызунов – разносчиков чумы. В мешках, потому, что обязательной униформой был мешковатый комбинезон, пропитанный дезинфицирующим раствором, а на ногах кирзовые  армейские сапоги, густо смазанные лизолом. Но, мы нарушали инструкцию. Из-за нестерпимого зноя,  зачастую приходилось сбрасывать комбинезон, и ходить по своему участку абсолютно голым и с песней: «Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят…», твёрдо зная, что никто, кроме песчанок тебя не увидит. Мы не были ни разу вместе, ни в одной противочумке, и мне трудно представить, как Сережа справлялся со своими обязанностями, поскольку был план и по этому плану каждый ловец должен был ловить в день 20 песчанок. Мне было проще. Когда в капкан попадались детки – малолетки, я говорил назидательно:  «Вот, что значит, маму не слушаться».  А Бочерин, наверное, оплакивал каждую животинку и объяснял, что ему тоже надо деток кормить, и просил прошения.

Мы зарабатывали малость денег, изучали пустыню, а ещё, будучи коллекционером, я ловил бабочек и, нарушая все правила и инструкции, втихаря, препарировал тушки мелких животных для Харьковского Музея Природы, где до сих пор в экспозиции мои песчанки, земляные белки,  каракал, путорак, которых там не было раньше. В ноябре 78-го мы с Бочериным совершили тренировочную прогулку через небольшую, но очень красивую пустыньку Октумкум, что на Красноводском плато.
И, вот мы уже который день идём по большой, настоящей пустыне по имени Каракум, днём, палимые маленьким, но злым и даже злокачественным Солнцем, а ночью дрожащие от холода. Я опускаю руку в карман куртки и достаю наполовину обглоданную ногу. 

- Бочерин, хочешь барашка?

- Сосите сами эту гадость, –  отвечает Бочерин словами из анекдота про интеллигента. – Я же просил не предлагать, и даже не показывать эту волосатую детятину, меня от вида её тошнит. Это даже не мясо, а какие-то стволовые клетки. 

- Кусать отсень то хоцца, –  и я отрываю зубами, и жую полусырую, бесформенную материю. Вчера мы, вернее я, нашли новорождённого козлёнка, которого я окрестил барашком, вспомнив светлую сказку Сент-Экзюпери «Маленький Принц». Он лежал обезглавленный с длинной перекушенной пуповиной, а рядом из-под куста светились два глаза, которые оказались глазами козы, вероятно отбившейся от стада, спятившей и откусившей своему сыночку головку, чтобы он ни мучился, и не страдал от жажды. По-хорошему, надо было бы её зарезать, мясо завялить, хватило бы до конца перехода. Но, во-первых, у нас не было ножа, кроме перочинного, поскольку каждый грамм и каждый сантиметр были учтены. Мы даже у ложек и зубных щёток пообламывали ручки. Во-вторых, коза, хоть и потерянная, была чьей-то собственностью. В-третьих, и это самое главное, это бы так травмировало гуманиста и полувегитарианца Бочерина, что он в лучшем случае впал бы в депрессию, а в худшем сошёл бы с ума. Мне-то проще, я всеяден, когда голоден. Было бы, что есть. А есть было почти нечего. Расчёт на подножные корма не оправдался, пустыня ещё не проснулась от зимней спячки из-за сбоя в природе. Весна запоздала на месяц, ящерицы и змеи не вышли из своих зимних убежищь, а черепахи оказались малопригодны к употреблению. Мы не могли себе позволить тратить драгоценную воду на черепаший суп. Приходилось запекать их в костре в собственном панцире. Панцирь горел, и мясо пропитывалось отвратительным запахом горелой кости и становилось несъедобным. Благо дело треть массы черепах приходилась на яйца, и их можно было запекать отдельно, впрочем, как и печень. А ещё у нас была маленькая, плоская фляжка с элем, так Бочерин называл настойку элеутерококка.

Солнце приближалось к своему апогею, пора было сделать привал и приготовить обед. Приготовить обед, означало развести костёр, поставить в него флягу со съедобной глиной, нацеженной по пути спринцовкой из трещин такыра, в коих ещё задержалась вода после дождей. Затем размять в котелке брикет горохового концентрата по имени «гороховый суп», залить его кипятком из фляги, накрыть крышкой и поставить на угли. Почему так сложно? Дело в том, что фляга, поставленная в костёр, закипает гораздо быстрее, чем котелок, подвешенный на рогульках. Не говоря уж о том, что сами рогульки сделать было абсолютно не из чего. Меню из супов было разнообразным и зависело от тех видов дикого лука и прочих растений, что попадались на нашем пути. Был суп широколистый, суп узколистый, суп песчаный, и даже, суп шампиньоновый, а однажды мы нашли дикую морковку и сварили дико-морковный гороховый суп. Я бы не прочь доварить в котелке барашка, но даже сама моя такая мысль, может отбить у Бочерина аппетит до конца нашего путешествия. Серёжа человек сердобольный и очень впечатлительный. Однажды в детстве он увидел, как резали свинью, и с тех пор употребляет мясо только в виде колбасы и котлет.

В тот день мы шли по такыру и прошли-таки три горизонта, пока не закончился такыр, и не начались пески. Когда дневной зной спал, мы остановились и поставили палатку. По пути попалась черепаха, и я распилил её панцирь ножовкой с алмазным напылением, извлёк яйца и печёнку, так, чтобы этого не видел Бочерин. Дело в том, что обязанности палача и мясника лежали на мне, ибо тонкая Бочеринская натура не позволяла ему видеть страдания живых существ. Помнится, как-то наловили мы рыбы, а поскольку главным рыболовом был я, то попросил его почистить и выпотрошить пойманное, а сам продолжил рыбалку. Клёв закончился, пора было сматывать удочки. Подхожу к Бочерину, а он сидит перед кучкой плотвы, смотрит на неё и как будто чего-то ждёт.

- Бочерин,– спрашиваю удивлённо, - ты, что отходную молитву читаешь?

- Нет жду.

- Чего ждёшь? Когда они протухнут?

- Нет, когда они умрут. Они же ещё живые. Не могу я резать живых существ, им же больно. 

- Ну, ты и гуманист, однако. А задыхаться двадцать минут, разве не больно?
Пришлось мне не только ловить, но и чистить, и потрошить мною же наловленное.


Продолжение следует: http://proza.ru/2023/05/10/1261