32. Виктор Астафьев

Одним из классиков деревенской прозы cчитается Виктор Астафьев. Он - коренной сибиряк, родился 1 мая 1924 года в деревне Овсянка Красноярского края в семье небогатых крестьян. Виктор рос единственным ребенком в семье — две его сестры умерли в раннем детстве.

На долю Виктора Астафьева выпало тяжелое детство. Когда мальчику исполнилось всего семь лет, его отец был осужден за вредительство и сослан на пять лет в Карелию — на строительство Беломорканала. Писатель вспоминал: «Призвали моего папу мельничать, пообещав зачислить его и маму мою в колхоз, чему мама была безмерно рада, но потрудиться ей на счастливой коллективной сельхозниве не довелось. Папа мой, восстановив мельницу, снова загулял, закуролесил, не понимая текущего момента, и однажды сотворил аварию, но мельница-то не его уже и не дедова — это уже социалистическая собственность, и папу посадили в тюрьму…»

Эта ссылка повлекла за собой трагическую смерть матери будущего писателя: когда в очередной раз женщина отправилась на свидание с осужденным мужем, лодка, на которой она плыла вместе с другими пассажирами, перевернулась. Лидия Ильинична упала в реку и утонула.  

Виктор остался на попечении бабушки, но вскоре вернулся отец (на стройке Беломорканала его признали ударником пятилетки и освободили досрочно), и мальчик перебрался к нему. Однако жизнь стала не намного легче — отец создал новую семью, их отношения разладились, а с мачехой мальчику и вовсе не удалось найти взаимопонимания.

Вскоре Виктора буквально выставили на улицу, фактически он стал сиротой-беспризорником. Вынужденно покинув дом, какое-то время жил в заброшенной парикмахерской. Вскоре государственные органы обратили внимание на бездомного ребенка и отправили его в интернат. Позднее вспоминал: «Беспризорничество. Сиротство. Детдом-интернат. Все это пережито в Игарке. Но ведь были и книги, и песни, и походы на лыжах, и детское веселье, первые просветленные слезы».

Преподаватель русского языка и литературы в детском доме, Игнатий Рождественский, стал другом Астафьева на долгие годы. Много лет спустя писатель вспоминал «требовательность и человеческое внимание» своего учителя. Теплые чувства сохранились в сердце Астафьева и к директору детского дома Василию Соколову. Оба наставника видели, что мальчику легко даются литература и русский язык (хотя из-за проблем с арифметикой его несколько раз оставляли на второй год), и советовали попробовать себя на писательском поприще.

После выпуска из детдома Виктор Астафьев получил первое профессиональное образование в школе фабрично-заводского обучения (ФЗУ)и стал работать на одной из станций Транссибирской магистрали сцепщиком вагонов, составителем поездов, а некоторое время даже занимал ответственный пост дежурного по вокзалу — единолично распоряжался приемом и отправлением поездов.

*** 
Началась война, и хотя у Астафьева была бронь от призыва (железнодорожники — среди прочих других категорий — ввиду важности выполняемой работы имели «неприкосновенность»), он отправился на фронт добровольцем. В первых боях Виктор участвовал в конце 1942 года. Он был шофером, артразведчиком и связистом, воевал на отвлекающем плацдарме (когда огонь вызывают на себя). 

Во время войны Виктор Астафьев получил несколько наград: орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За освобождение Польши», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Вот что стояло в наградном листе к медали "За отвагу": «В бою 20.10.43 г. красноармеец Астафьев В. П. четыре раза исправлял телефонную связь с передовым НП. При выполнении задачи, от близкого разрыва бомбы, был засыпан землей. Горя ненавистью к врагу, тов. Астафьев продолжал выполнять задачу и под артиллерийско-минометным огнем собрал обрывки кабеля, и вновь восстановил телефонную связь, обеспечив бесперебойную связь с пехотой и ее поддержку артиллерийским огнем».

За время войны Астафьев получил ранения  в голову, в легкое и в руку, которую чудом сумел сохранить хирург госпиталя. Позднее признавался: «Разве таким бы я был писателем, если бы у меня не было снесено полголовы?" После ранения у Виктора Петровича остался один глаз, его мучили головные боли и в легком на всю жизнь застрял осколок. От строевой службы его отстранили. Победу Астафьев встретил во вспомогательных частях Первого Украинского фронта в Ровно, где и познакомился с будущей супругой — медсестрой Марией Корякиной.

После войны из-за перенесенных ранений Астафьев не мог заниматься тяжелой работой на железной дороге и был вынужден устроиться вахтером в колбасный цех.
Послевоенная жизнь была трудной, жили с женой и детьми во флигеле, а затем и вовсе чуть не оказались бездомными, когда на месте их домишки решили проложить трубу. Бились в нищете, старшая дочь умерла. Временами было так трудно, что приходила ему мысль все бросить и уйти в тайгу, или же пустить пулю в лоб..

"А чего плакать-то, чего скулить?! Сами добывали себе эту жизнь. Сами! Почему, зачем, для чего два отчаянных патриота по доброй воле подались на фронт? Измудохать Гитлера? Защитить свободу и независимость нашей Родины? Вот она тебе – свобода и независимость, вот она – Родина, превращенная в могильник. Вот она – обещанная речистыми комиссарами благодать. Так пусть в ней и живут счастливо комиссары и защищают ее, любят и берегут. А я, как снег сойдет, отыщу тот распадок, ту ключом вымытую ямину. Оты-щу-у, отыщ-щуу…
 ..У меня ж через неделю день рождения, мне ж стукнет всего двадцать пять лет, и что ж, на курок нажал – и все? Х-х-эх, мудило, мудило! Был вертопрахом, как бабушка говаривала, вертопрахом и остался".

Серую однообразную жизнь скрашивали лишь регулярные встречи литературного кружка при местной газете, которые и вдохновили Виктора взяться за перо. Писательским дебютом Астафьева стал рассказ «Гражданский человек», который он написал в 27 лет.

Астафьев несколько лет трудился журналистом в газете «Чусовской рабочий», а в 37 лет окончил высшие литературные курсы в Москве. Высшего образования он так и не получил, поэтому курсы стали его единственным образовательным минимумом в гуманитарной области. «Грамотешка у меня была довоенная — шесть групп, фронт дал, конечно, жизненный опыт, но культуры и грамотности не добавил. Надо было все это срочно набирать. Правда, я даже в окопах ухитрялся книжки иметь и читать. Я знал, что предложение должно заканчиваться точкой, но вот где оно, предложение, заканчивается, точно не представлял», - вспоминал Астафьев.

Писал он обо всем, жизненный опыт у него накопился богатый. Любил описывать деревенскую жизнь, выписывать мельчайшие детали характеров. Астафьев «зацепил» аудиторию удивительной наблюдательностью, детальностью прорисовки быта и характеров, мастерством воспроизводить на бумаге речевые манеры самых разных людей. Главные герои Астафьева — простые трудяги: солдаты, рабочие, рыбаки.

В 1958 году он стал членом Союза писателей СССР. К этому времени работы Астафьева стали выходить с завидной регулярностью. Его рассказы публиковались в крупных журналах — «Новый мир» и «Молодая гвардия». Постепенно к Виктору Петровичу стали приходить слава и читательская любовь. В конце 1975 года Астафьев получил Государственную премию СССР за повести «Кража», «Последний поклон», «Перевал» и «Пастух и пастушка». Повесть «Царь-рыба» о вмешательстве цивилизации в жизнь провинции, изданная в 1976 году, закрепила его писательский успех и принесла не только всесоюзную, но и мировую известность. 

Астафьев долго жил на Урале, на родине жены, а в последние годы решил вернуться домой, в Сибирь, в село Овсянка. "Приехал сюда умирать!"- говорил он. Неподалёку от избы своей бабушки Катерины в конце 1970-х Виктор Петрович приобрел домишко у Василия Юшкова: “Я купил развалюху в переулке моего детства, против бабушкиного дома, в котором в ту пору жила одна из моих тёток Апраксинья Ильинична”. Домик восстановили.

***
В первой половине 90-х годов Астафьев опубликовал свой самый известный военный роман «Прокляты и убиты». Это наиболее критикуемое произведение Астафьева.
Этим романом Виктор Петрович подвел итог своим размышлениям о войне, ее ужасах, духовных корнях и последствиях. Уже прошло почти 30 лет с того времени, как вышли 2 части романа- первая «Чертова яма» и вторая "Плацдарм". Поменялось несколько историко-культурных эпох, выросли новые поколения, а люди, прочитавшие эту книгу, так и продолжают делиться на два лагеря: против и за.

Астафьев описывал бои, в которых ему привелось участвовать, в том числе речную переправу на противоположный, вражеский берег Днепра. Там надо было захватить и удержать плацдарм. Помните Твардовского:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, -
Ни приметы, ни следа.

А вот как подобный бой вспоминал Астафьев: "Над берегом звенел командирский мат, на острове горели кусты, загодя облитые с самолетов горючей смесью, мечущихся в пламени людей расстреливали из пулеметов, глушили минами, река все густела и густела от черной каши из людей, все яростней хлестали орудия, глуша немцев, не давая им поднять головы. Но противник был хорошо закопан и укрыт, кроме того, уже через какие-то минуты в небе появились ночные бомбардировщики, развесили фонари над рекой, начали свою смертоубийственную работу - они сбрасывали бомбы, и в свете ракет река поднималась ломкими султанами, оседала с хлестким шумом, с далеко шлепающимися в реку камнями, осколками, ошметками тряпок и мяса..
Старые и молодые, сознательные и несознательные, добровольцы и военкоматами мобилизованные, штрафники и гвардейцы, русские и нерусские - все они кричали одни и те же слова: "Мама! Божечка! Боже!" и "Караул!", "Помогите!.." А пулеметы секли их и секли, поливали разноцветными смертельными струйками. Хватаясь друг за друга, раненые и нетронутые пулями люди связками уходили под воду, река бугрилась, пузырясь, содрогалась от человеческих судорог, пенилась красными бурунами".
"..обезумевшие, потерявшие ориентировку в холодной реке, в темноте ночи бойцы передовых подразделений вот-вот начнут выбрасываться на этот берег и их, чего доброго, как изменников и трусов, секанут заградотрядчики, затаившиеся по прибрежным кустам и за камнями". "Заградотрядчики работали истово, сгоняли, сбивали в трясущуюся кучу поверженных страхом людей, которых все прибивало и прибивало не к тому берегу, где им положено быть. Отсекающий огонь новых, крупнокалиберных пулеметов "дэшэка", которых так не хватало на плацдарме, пенил воду в реке, не допуская к берегу ничего живого".

Против Астафьева и его романа выступили многие бывшие фронтовики. Вот что пишет Александр Васильевич Пыльцин, фронтовик, кавалер семи боевых орденов, трижды раненый офицер постоянного состава штрафбата:
«Одно дело – “догорбачевские” и “доельцинские” произведения Астафьева, за которые и присуждались ему Государственные премии. Совсем другое – когда читаешь “военную прозу” Астафьева времени перестроечного, горбачевского и позже. Возьмем, например, его “роман” “Прокляты и убиты”. Вот только немного из этого астафьевского “сочинения” о том, как формировались маршевые роты из мобилизованных:
“Казармы (для них) не освобождались. В карантинных землянках теснота, драки, пьянки, воровство, вонь, вши. Никакие наряды вне очереди не могли наладить порядок и дисциплину среди людского сброда. Лучше всего здесь себя чувствовали бывшие урки-арестанты. Они сбивались в артельки и грабили остальных. Весь солдатский быт был на уровне современной пещеры. Улучшения в жизни и службе бойцы так и не дождались. Переодели их в старую одежду, заштопанную на животе. Ребята еще не понимали, что этот быт, мало чем отличающийся от тюремного… Попцов во время пробежки упал. Командир роты с разгона раз-другой пнул его узким носком сапога, а потом, распаленный гневом, уже не мог остановиться. Попцов на каждый удар отвечал всхлипыванием, потом перестал всхлипывать, как-то странно распрямился и умер”.
И весь его “роман” кишит подобными сценами, описывает ли он боевые действия, армейские или советские государственные порядки. После чтения любой главы этого “гениального романа” Астафьева, изобилующего подобными “пещерными событиями”, просится на язык русская фраза “врет как сивый мерин”. Описание им пребывания в запасном полку, на фронте, не имеют ничего общего с тем, что приходилось видеть мне, начиная с первых дней войны красноармейцем в Краснознаменной Дальневосточной и курсантом военно-пехотного училища в далеком Комсомольске-на-Амуре и далее за всю 40-летнюю армейскую службу».

В конце жизни Виктор Петрович не раз давал интервью, в которых рассуждал о причинах побед и поражений в войне, публично давал нелестную оценку действиям властей в военное время. По его мнению, Советский Союз за эту победу заплатил слишком высокую цену — огромным числом человеческих жертв, которые просто стали «пушечным мясом». А вот что написал бывший фронтовик Астафьев в письме одному из наших доблестных полководцев Победы:
"Я понимаю и Вас, и всех других генералов наших, хвалящихся, ибо никто больше не похвалит. Не за что… И Вы, и полководцы, Вами руководившие, были очень плохие вояки, да и быть иными не могли, ибо находились и воевали в самой бездарной армии со времен сотворения рода человеческого. Та армия, как и нынешняя, вышла из самого подлейшего общества — это и в доказательствах уже не нуждается. Теперь всем уже известно, кроме Вас, конечно, что потери наши на войне составляют 40—50 миллионов, и я повторял и повторяю Вам и на этот раз: не Вы, не я и не армия победили фашизм, а народ наш многострадальный.

Это в его крови утопили фашизм, забросали врага трупами. Первая и единственная пока война из 15 тысяч войн, происшедших на земле, в которой потери в тылу превышают потери на фронте — они равны 26 миллионам, в основном русских женщин и инвалидов, детей и стариков. Только преступники могли так сорить своим народом! Только недруги могли так руководить армией во время боевых действий, только подонки могли держать армию в страхе и подозрении — все особые отделы, смерши, 1-е, 2-е… -надцатые отделы, штабы, напоминающие цыганские таборы. А штрафные роты, а заградотряды? А приказ 227? Да за одно за это надо было всю кремлевскую камарилью разогнать после войны. Боясь этого, боясь прозревшей армии, Ваши собратья, понукаемые Верховным, начали расправу над народом. Спасли мы шкуры ублюдкам — больше не нужны.." И т.д.
Кланяюсь. В. Астафьев.

Как видно, огромная обида и даже злоба скопилась в душе Астафьева за эту тяжелую войну. И все хорошее было забыто, и героизм наших солдат, и победы, все-все стало плохо. И цифры он приводит какие-то нереальные 26 миллионов погибших только гражданского населения и общие потери в 40-50 миллионов! И армия у нас была бездарная, и общество подлейшее! И как это мы победить умудрились, да еще и полевропы освободить?!

И вот еще горькие, злые его высказывания о Жукове и Сталине в повести "Веселый солдат": "..навалили раненого народа на пол в бывшие школьные классы, понавесили, как и повсюду, не только в госпиталях, грозные приказы, подписанные разным начальством и почему-то непременно маршалом Жуковым. А он издавал и подписывал приказы, исполненные особого тона.. Двинув – для затравки – абзац о Родине, о Сталине, о том, что победа благодаря титаническим усилиям героического советского народа неизбежна и близится, дальше начинали стращать и пугать нашего брата пунктами, и все, как удары кнута, со свистом, с оттяжкой, чтоб рвало не только мясо, но и душу: "Усилить!", "Навести порядок!", "Беспощадный контроль!", "Личная ответственность каждого бойца, где бы он ни находился", "Строго наказывать за невыполнение, нарушение, порчу казенного имущества, симуляцию, саботаж, нанесение членовредительства, затягивание лечения, нежелание подчиняться правилам…" и т. д. и т. п. И в конце каждого пункта и подпункта: "Беспощадно бороться!", "Трибунал и штрафная", "Штрафная и трибунал", "Суровое наказание и расстрел", "Расстрел и суровое наказание…".

И далее: "И если многих великих полководцев, теперь уже оправданных историей, можно и нужно поименовать человеческими браконьерами, маршал Жуков по достоинству займет среди них одно из первых мест – первое место, самое первое, неоспоримо принадлежит его отцу и учителю, самовскормленному генералиссимусу, достойным выкормышем которого и был "народный маршал". Лишь на старости лет потянуло его "помолиться" за души погубленных им солдат, подсластить пилюлю для живых и убиенных, подзолотить сентиментальной слезой казенные заброшенные обелиски и заросшие бурьяном холмики на братских могилах, в придорожных канавах". Снова непонятно, как это под руководством этих бездарных "выкормышей" и "браконьеров" смогла Красная армия победить суперорганизванную и супероснащенную непобедимую фашистскую армию?!

В "Прокляты и убиты", описывая солдатские военные будни, резко критиковал Астафьев политработников. Перед решительным, тяжелым боем всегда собирали они партсобрания, на которых не жалели слов и призывали "не посрамить", "не уронить чести", "оправдать доверие Родины", "в бой за Родину, за Сталина", то есть, по мнению автора, занимались пустословием. И солдаты это понимали, ведь в бой с ними эти малиновопогонники никогда не шли, отрабатывая свое языком. Тут же на собрании объявляли спешный прием в партию, и солдаты подписывали заранее заготовленные бланки. И впоследствии эти поспешные вступления в партию оборачивались против вступивших. Некоторые бойцы и младшие командиры, уцелев на плацдарме, выжив в госпиталях, измотавшись в боях, позабыли, что подмахнули заявление в партию, уже после войны, дома, куда в качестве подарка присылалось "партийное дело", с негодованием и ужасом узнавали, что за несколько лет накопились партийные взносы, не сеял, не орал солдат, какую-то мизерную получку всю дорогу в фонд обороны отписывал, но дорогая родина и дорогие вожди, да главпуры начисляли и наваривали партийцу проценты и с солдатской получки (Главпур - это главное политическое управление, П.Р.).

Пуры ведать не ведали, что солдаты копейки свои не на табак изводили, а на пользу родине жертвовали, и вот, возвратившись в голодные, полумертвые, войной надсаженные села, опять они же, битые, изработанные, должниками остались. Вечные, перед всем и всеми виноватые люди как-то вывертывались, терпели, случалось, дерзили и бунтовали, пополняя переполненные тюрьмы и смертные сталинские концлагеря".

***
Многие поступки и суждения "перестроечного" Астафьева, по мнению его бывших друзей, писателей-деревенщиков, все больше стала определять известная логика: ты – мне, я – тебе. Вот несколько отрывков из писем Астафьева: «У президента мы выпросили полтора миллиарда на культуру, и теперь хочешь не хочешь, приходится молить Бога, чтоб его не свалили коммунисты до той поры, пока он эти деньги нам не выдаст» [С. 671]; «Заезжал в гости М.Н. Полторанин, попросил поддержать блок Рыбкина (беспринципного политика, за спиной которого стоял Б. Березовский. – Ю.П.), а так как ничего приличнее я в той шатии не вижу, то и согласился поддержать словом и делом Рыбкина» [С. 672]; «Полторанин был у меня и во второй раз и пообещал выхлопотать – вставить моё собрание сочинений в какую-то экономическую программу» [С. 706].

Побег Астафьева из русофильского лагеря выразился в его публичном и шумном разрыве с журналом «Наш современник», некогда прославившим енисейского сочинителя на весь белый свет; впрочем, и Астафьев, как и другие деревенщики, в те лета творили славу журналу. Об этом подробно описано в очерке главного редактора журнала Станислава Куняева «И пропал казак…».

В первой части очерка Куняев с симпатией и любовью живописует народный и природный мир, запечатлённый в произведениях Астафьева: «Вот так вошла в мою жизнь проза Виктора Астафьева. Было это аж тридцать лет тому назад. Много с той поры по таежным вискам воды утекло.."
Однако далее Станислав Куняев пишет с горечью: «Однако на рубеже девяностых с Виктором Петровичем исподволь стали происходить поначалу необъяснимые перемены. Весной 1990 года, через несколько месяцев после своего прихода в “Наш современник” я неожиданно получил из Красноярска неприятно поразившее меня письмо. “Дорогой Станислав! Еще осенью узнав, что Евгений Иванович Носов, мой друг и брат, выходит из редколлегии “Нашего современника”, решил выйти и я. (…) Я перехожу в журнал, более соответствующий моему возрасту, и к редактору, с которым меня связывает давняя взаимная симпатия, — в “Новый мир”...”
Думаю, что дело здесь было не в Залыгине, а в том, что я ввел в редколлегию журнала нескольких близких мне людей (В. Кожинова, И. Шафаревича, Ю. Кузнецова, В. Бондаренко, А. Проханова), к творчеству и направлению мыслей которых Виктор Петрович, чувствующий, что “демократы” одолевают, начал относиться с осторожностью. Вскоре в еженедельнике “Аргументы и факты” Астафьев сказал нечто резкое и несправедливое по поводу “Нашего современника”: “Я все время мягко и прямо говорю “Нашему современнику”: ребята, не делайте из второй половины журнала подворотню.. Быть может, с этого и началось у меня охлаждение к журналу».

Астафьев властно потребовал вывести его из редколлегии журнала «Наш современник»… Но и после этого Станислав Куняев ещё не терял надежды вернуть мятежного писателя в «Наш современник»:
«В очередной раз мы встречались с Виктором Петровичем на VII съезде писателей России. «Виктор Петрович! — набросился я на него с места в карьер. — В этом году журнал опубликовал обращение к народу патриарха Тихона, несколько самых ярких речей Столыпина, главы из “Народной монархии” Ивана Солоневича, две прекрасных статьи Валентина Распутина, “Шестую монархию” Игоря Шафаревича о власти жёлтой прессы, изумительное исследование Юрия Бородая “Нужен ли православным протестантский капитализм?” А Ксения Мяло — размышления о немцах Поволжья — в защиту русских! Мы засыпаны благодарными письмами после этой статьи! Как же можно после этого говорить о том, что наша публицистика — “подворотня”?!»

Увы, напрасными оказались все попытки Куняева и писателей «деревенщиков» вразумить вчерашнего соратника, ныне впавшего в лукавый либерализм; оставалось лишь гадать о причинах столь крутого идейного поворота: «Мои друзья по-разному разгадывали загадку Астафьева, – писал Станислав Куняев в очерке «И пропал казак…». – Что случилось? Почему?

Но на такие мои вопросы Василий Белов отворачивался, скрипел зубами, досадливо махал рукой. Валентин Курбатов размышлял о сложности и противоречивости писательского таланта. Кто-то из друзей бормотал: “Да нет, это все случайное, наносное, он ещё опомнится, вернётся к нам”. И лишь помор Личутин, сверля собеседника маленькими глазками-буравчиками, был неизменно беспощаден: «Я ему, когда прочитал “Печальный детектив”, однажды прямо сказал: “Виктор Петрович, а за что Вы так не любите русский народ?”

Валентин Распутин, для которого разрыв с Астафьевым был, наверное, куда мучительнее, чем для Личутина, однажды с трудом, как бы нехотя, высказал такую мысль: «Он же детдомовец, шпана, а в ихней среде жестокости много. Они слабого, как правило, добивают. Вот советская власть ослабела, и Астафьев, как бы обидевшийся на неё за то, что она его оставила, бросился добивать ее по законам детдомовской стаи..» (…)  А может быть, все обстоит куда проще и куда банальнее? При советской власти, увенчанный всеми мыслимыми орденами и премиями, трёх и четырёхтомниками, баснословными гонорарами и обкомовскими квартирами,. Виктор Петрович с удовлетворением держался за неё родимую.. (…) Как только советская власть закачалась, Виктор Петрович закручинился: на кого в случае её крушения надеяться, от кого получать ордена, премии и прочие льготы, к которым он так привык. И первую ставку Астафьев сделал на новую возникающую силу русских националистов. Отсюда и отчаянная храбрость в переписке с Эйдельманом, и перепалка с грузинами и, наконец, прямая поддержка “Памяти”, растущей тогда, как на дрожжах. Но вскоре стало ясно писателю, что не на ту лошадку поставил, что никогда русским националистам не властвовать в России, и пришлось Виктору Петровичу давать задний ход и начиная с 1989 года постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту».

***
Для многих оказалась неприятной неожиданностью подпись Астафьева под известным письмом 42-х в 1993 году. Оно называлось "Убить гадину" и призывало к расправе с оставшимися в живых защитниками Белого Дома. Солидарность Виктора Петровича с этим письмом, призывавшим к преследованию его бывших соратников, говорила сама за себя.

14 января 1994 года Астафьев пытался откреститься, дескать, подпись под «Письмом 42-х» «присобачили» без его ведома. Однако далее уточнял: «Подпись моя, стоящая среди достойных людей нашего времени, уместна, и я поставил её, считайте, задним числом» [С. 657]. Что же значит им, разрешившим кровь по совести, противопоставляется якобы «недостойный» его друг Валентин Распутин? Такое высказывание, озвученное через три месяца и десять дней после трагедии (было время её осмыслить), воспринималось как признание преступника, уверенного в своей кроваво-греховной правоте.

В том же ряду событий, символизирующем окончательную смену вех Астафьева, стоит его выход из патриотического Союза писателей России в 1994 году. Свой шаг Виктор Петрович прокомментировал в присущей ему манере: «…получается, что я состою в одном Союзе с Прохановым, Бушиным, Бондаренко, Ивановым и прочая, а я с ними рядом и в сортире-то одном не сяду». И правда, вскоре Астафьев сел рядом в «Пен-центре» и в других либеральных «сортирах» с менее достойными писателями, и неоднократно отзывался о них, как полностью беспринципный или человек, делающий из «дерьма» «конфетку». Он перешел в либеральное «Знамя», где в 1995 году опубликовал повесть «Так хочется жить» и где в то время, в отличие от «Нашего современника», платили долларами.

Ещё одно из самых важных проявлений человеческой сущности «позднего» Астафьева – его отношение к ельцинскому режиму. Титаническое себялюбие, бескрайняя ненависть к русскому народу и отечественной истории, маниакальный антисоветизм, разносоставная корысть определили роман писателя с русофобской антинародной властью. Она, в свою очередь, по-разному и всегда щедро оплачивала услуги её яростного пропагандиста и защитника. Поэтому отношения между Астафьевым и властью точнее будет называть «браком по расчёту».

Юрий Бондарев, которого Виктор Петрович как только несправедливо-оскорбительно не характеризовал, поступил достойно, не захотев получать государственную награду из рук Ельцина. Астафьев же, ранее рассуждавший об опасности покупки писателя премиями, тиражами и т.д., в 1990-ые годы (как, впрочем, и в советское время) от наград, премий, издания пятнадцатитомного собрания своих сочинений и прочих благ не отказывался.

19 мая 1996 года в Овсянку для встречи с Виктором Астафьевым приехал первый президент России Борис Ельцин. В Красноярский край Ельцина привели выборы. Тогда, боясь проиграть высший пост страны руководителю КПРФ Геннадию Зюганову, Ельцин устроил «предвыборный чёс» по регионам для встреч со сторонниками и известными людьми.

Вот что рассказал сам Астафьев: "Уже мы поднялись и пошли было из библиотеки, как президент приостановился и спросил меня: «А что у вас с собраньем сочинений, Виктор Петрович?» – «А ничего, лежит. Денег нет, важные спонсоры, не нача дела, слиняли». – «Ну, как же так, отчего же не обратились в правительство, ко мне, нако­нец, у нас же есть федеральная программа по культуре, мы бы вас туда включили. Это никуда не годится, издают чёрт знает кого, а вас-то, вас-то...». — И на ходу уж указание управделами: «Записать?».

И вскоре было издано роскошное собрание сочинений Виктора Астафьева в пятнадцати томах. О ту лихую, голодную пору для иного, даже известного, но не либерального писателя издать простенькую книжонку, хоть в мягком переплёте, смахивало на чудо; а уж о собрании сочинений, кажется, даже именитые робели мечтать. Однако ложка дёгтя портит бочку мёда, то же тут - Астафьеву пришлось включить в собрание верноподданнический очерк о том, как приезжал в Овсянку Борис Ельцин. К этому времени, русский народ уже «повеличал» Ельцина Паханом, что бросил Российскую Империю на разграбление и растерзание доморощенным и забугорным мародёрам, утопившим народ в крови и слезах. В очерке же Астафьева Ельцин выглядел прямо ангелом, замордованный русским народом, «давно уже впавшим в рабский маразм».

«...На этого дядю (Ельцина – А.Б.) валить все грехи, который имел глупость возглавить вконец расшатанное, насквозь прогнившее, в большевистской помойке протухшее общество, ныне легко – сам разрешает. (...) Трудящиеся жаловались потом, что, вместо того, чтобы «поговорить по-человечески», я их чуть ли не матом крыл. Ну и пусть, что от них ждать, от наших трудящихся, давно уже впавших в рабский маразм и годных орать в бане, в огороде иль за пьяным столом..  Я пишу всё это в тот период, когда Россию снова охватила смута, и кто только не поносит Ельцина и не желает ему погибели. Всё это по-нашенски, по-русски, и всё это напоминает мне басню бессмертного, всегда своевременного батюшки Крылова, о том, как могучий Лев (Ельцин. – А.Б.) ослабел, заболел и всё зверьё (народ России. – А.Б.), что трепе­тало перед ним, давай его облаивать, лягать, пинать, оплёвывать..  Не по силам ему, оказалось, тащить телегу в гору на одном колесе, остальные колеса промотали, пропили, растащили, надорвался от тяжести, ему неподъёмной. Но в пору не нашлось более такого безумца, который бы так храбро подставлял свою спину под российский тяжкий воз...»[1]

Астафьев все продолжал скорбеть о тяжком ярме, кое Ельцин напялил на свою покорную воловью шею: «…И потом, почему это ныне все торопливо и оголтело клянут президента за то, что он не вывез нас в гору на изломан­ной телеге. А мы-то, мы-то все, населяющие эту давно уж забедованную землю, чем ему помогли? Мы-то оказались ли готовы тащить сверхтяжести на себе? Нет, свободу слова, действий, предоставленные возможности хозяйствовать и распоряжаться собой мы употребили на грызню, растащиловку, пьянство, раз­гильдяйство. Надо бы и пенять больше на себя, нет, нашли козла отпущения.. "Не судите, да не судимы будете" следует помнить – история рассудит и нас, и Ельцина, и время. (…) Виктор Астафьев. Июль 1998 г.».[2]

Писатель, сочиняя хвалебную оду Ельцину, хмельно и безумно царящему во Кремле, не бередя душу народными бедами, словно видом не видывал, слыхом не слыхивал, что из ста пятидесяти, сто миллионов русских людей разом безпросветно обнищало, что народ гиб, как на войне, проклятой им. Но в Отечественную войну народ по Астафьеву был жертвой бездарных и безчеловечных военачальников, начиная от Сталина и кончая полковыми командирами, ныне же сам верховный начальник Ельцин стал жертвой бездарного и безчеловечного русского народа. Вот такой очерк в послесловии собрания сочинений, слишком сладкопевный для Астафьева; но, похоже, таков был уговор с либеральной властью, гласный ли, негласный, такова была и цена пятнадцатитомника.

Либерально-буржуазная власть высоко и обильно оценила писателя за поддержку: премия «Триумф» Бориса Березовского (1991); Государственная премия Российской Федерации за роман «Прокляты и убиты» (1995); Пушкинская премия фонда Альфреда Тепфера (ФРГ; 1997); орден «За заслуги перед Отечеством» II степени (28 апреля 1999); Государственная премия Российской Федерации (2003 — посмертно); премия Александра Солженицына (2009 — посмертно).

В 1999 году он был удостоен ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. Однако за несколько месяцев до смерти писателя случилось нелицеприятное событие, о котором стало известно во всей стране. Красноярское Законодательное собрание, рассматривая вопрос о выделении Астафьеву ежемесячной надбавки к пенсии в размере 3 тысяч рублей, отказало ему в помощи. Предложили ее близкие ему друзья, правительство края одобрило, а в Законодательном собрании депутаты от фракции "Коммунисты и аграрии" зарубили. Ими было решено «в надбавке отказать» — за «поклеп на армию и предательство всего русского народа». Возмутил их роман о войне "Прокляты и убиты" и высказывания писателя.

Разгорелся скандал с этим отказом, тогда представители краевого литературного фонда назвали этот поступок хамским и решили сами назначить дополнительную пенсию Виктору Астафьеву и его коллеге Анатолию Чмыхало – по 7 тысяч рублей до конца жизни. Деньги эти предоставили крупные компании. 

Виктор Петрович умер 29 ноября 2001 года. Еще в 1992 году он составил завещание:
«Это не юридическое, а человеческое завещание мое, адресованное детям, внукам, друзьям и товарищам. Насмотревшись на то, что делается на наших, современных мне писательских похоронах, как небрежно порой исполняют их заветы и пожелания, я заранее прошу выполнить мои самые необходимые и необременительные просьбы. Похоронить меня рядом с дочерью Ириной, не делайте из похорон шуму и содому. Если священнослужители сочтут достойным, отпеть в ограде моего овсянского дома. Выносить меня прошу из овсянского дома по улице Пустынной, по которой ушли в последний путь все мои близкие люди. Прошу на минуту остановиться возле ворот дедушкиного и бабушкиного дома, также старого овсянского кладбища, где похоронены мои мама, дедушка, бабушка, дядя и тетя. Если читателям и почитателям захочется проводить поминки, то, пожалуйста, не пейте вина, не говорите громких речей, а лучше помолитесь. На кладбище часто не ходите, не топчите наших могил, как можно реже беспокойте нас с Ириной. Ради Бога, заклинаю вас, не вздумайте что-нибудь переименовывать, особенно родное село. Пусть имя мое живет в трудах моих до тех пор, пока труды эти будут достойны оставаться в памяти людей. Желаю вам всем лучшей доли, ради этого и жили, и работали, и страдали. Храни вас всех Господь».

Завещание писателя было исполнено, разве что отпевали его не возле дома, а в церкви села Овсянка, которой в 1992 году попросту не было, а к 2001-му она была построена во многом трудами и помощью Виктора Астафьева.

Список литературы: 

1. Астафьев Виктор Петрович. «Нет мне ответа…»: Эпистолярный дневник / Сост. Г. Сапронов. — Иркутск : Издатель Сапронов, 2009.
2. Ермолин Е. А. Последние классики. — М.: Совпадение, 2016.
3. Куняев С. С. И Свет и тьма (К 80-летию писателя Виктора Астафьева) // Наш современник. — 2004. — № 5.
4. Гончаров П. А. Творчество В. П. Астафьева в контексте русской прозы 1950—1990-х годов: монография. — М.: Высшая школа, 2003. — 386 с.
5. Гончаров П. А. О периодизации творчества В. П. Астафьева // Филологические науки. — 2003. — № 6.
6. Осипова А. А. Концепты «Жизнь» и «Смерть» в художественной картине мира В. П. Астафьева: монография. — М.: Флинта; Наука, 2012.
 7. Павлов Ю. Солдатская правда» Виктора Астафьева – кривда о человеке и времени.
8. Павлов Ю. Солдатская правда» Виктора Астафьева – кривда о человеке и времени.
9. Письмо сорока двух: За и против Архивная копия от 14 августа 2018 на Wayback Machine // Colta.ru
10. Ростовцев Ю. А. Виктор Астафьев. — М.: Молодая гвардия, 2014.