5. Что это значит - любить?

Я вернусь, когда кончатся твои дожди

***

/ 31 ноября предыдущего года /

Я подношу Карфагену горячий черный чай с неизбежными тремя кусочками сахара. Он на автомате делает пару глотков, передергивается и, посасывая кончик карандаша, продолжает смотреть на кусок чистого листа. Он для него – такой же сахар.
- Спроси что-нибудь, - вдруг просит он. Тихо, потому что кипяток изрядно обжег ему горло.
- Qu'est-ce que ca veut dire "aimer"? – быстро нахожусь я.
- Быть рядом.
- И что ж в этом от любви? – я делаю вид, что не понимаю.
- Ну вот я люблю тебя, Кабирия. Я рядом. Позади нас миллион воспоминаний из прошлого, между нами общее настоящее, впереди нас – обещания на будущее. Но везде мы рядом.
- Воспоминания выцвели, как старые фото, общность настоящего сливается с бытом, а обещания… ты все еще готов их исполнять?
- Готов, - уверенно кивает Карфаген, берет у меня кружку графитовыми пальцами, снова делает глотки, снова морщится: - У-у-у, горячо… Почему ты считаешь, что я не готов?
- Да так, сомневаюсь… в себе, в тебе, в нас. Мы куда-то идем, но не видим куда, не знаем зачем, не отвечаем на вопрос: «почему?».

Карфаген хмурится на миг, но вдруг его глаза расширяются, и он начинает – продолжает? – писать. Карандаш за карандашом, страница за страницей – появляются какие-то разношерстные картинки. Он по-прежнему упрямо ищет себя – и за это я люблю его.
А я продолжаю думать: что это значит – любить?
Смотрю на него, вспоминаю наши первые дни. Les chocottes, papillons dans le ventre… Что там еще стряслось? Каждый день ждешь встречи, сообщений, телефонных звонков, улыбок, объятий, и в эпицентре всего – сердцебиение – для каждого вида контакта оно свое. Просишь у времени возможности замедлиться, а лучше остановиться, пусть сегодня будет только сегодня, пусть завтра не настанет, пока мы не насытимся друг другом, не перепробуем, не успеем все. Зачем нужно завтра, когда сегодня так хорошо?
Хочется идти вприпрыжку. Чувствую себя не самой красивой школьницей, втюрившейся в самого популярного парня в классе. Не хочется даже думать о завтра, не хочется спрашивать даже бога – что это за судьба такая. Но я все равно, не скрою, задаюсь вопросом и начинаю ковыряться в филологии:
1. Fortune? – пока бабочки радостно порхают в животе, почему бы и нет?
2. Destiny? – встреча двух влюбленных никогда не может обойтись без того, чтобы быть случайной, но неизбежной, – но мы оба ведь шли к ней.
3. Fate? – хорошее имеет свойство сливаться в плохое, но ведь если думать о плохом, плохое всегда случится.
4. Doom? – мне снятся странные сны, в которых мы оба умираем. Совсем неромантично, по отдельности. Наверное, это то, чего я просто боюсь, см. пункт три выше.
Вот если бы бог точно существовал, то неужели это все было бы справедливо? Пока мы любим друг друга, есть те, кто хотел бы любить нас, но лишен взаимности. Пока любовь наша умирает, мы боимся дать эту взаимность, зная, чем все в итоге снова кончится. А в итоге что-то проходит, и взаимность наша никому уже не нужна. И все по классике – как с пушкинским корытом.
Kismet, карма, что там еще? Не, все это не про любовь.

- Кабирия, взгляни, пожалуйста, одним глазом, - зовет меня Карфаген. Я вздрагиваю, словно он вырвал меня из транса, в котором обычно пребывает он сам, и смотрю на то, что он нарисовал. Интересно, как в первый день.
Образ номер один. Это мужчина, величественный, самоуверенный, крепкий, но смотрящий вдаль сломленным взглядом… словно ему больше негде искать надежду, поэтому он умрет, так и не исполнив обещанное. Не здесь, не сейчас, но конец всегда один.
Образ номер два. Это девочка, изумительная, испуганная, хрупкая, но смотрящая вдаль упрямым взглядом… словно ей больше нечего терять, поэтому она умрет, но добьется своей цели. Не здесь, не сейчас, но конец всегда зависит только от нас самих.
Образ номер три. Это город, старинный, могущественный, непоколебимый, но смотрящий вдаль обезумевшим взглядом… словно ему больше не удастся спастись, поэтому он сгорит, но не сдастся. Здесь и сейчас, но ему не выжить, будучи испещренным stigmata еще не родившегося Domini, бурлящими язвами пожарищ, разрушений, болезней и трупного яда.

- Это та самая твоя идея, которую ты мечтал нарисовать напоследок? – хмурюсь я.
- Ну-у-у…
- Говори давай.
- В целом, да.
- Не пугай меня так.

Он вдруг изображает неожиданное – бросает карандаш, чтобы обнять меня. И вот в этот миг я вдруг готова ответить на тот вот вопрос: что это значит – любить?
Но все эти ответы будут неточными.
- Кабирия, а ты любишь меня?
- Почаще удивляй меня приступами нежности, и глядишь у меня не останется выбора, - улыбаюсь я.
И он.
Я увлекаю его подальше от разбросанных всюду художеств, целую везде, куда только могу добраться, упиваюсь внезапностью момента. Это и власть, и подчинение, и единение, и позабытая естественность. Я – это он, он – это я, и мы меняемся ролями. Карфаген прикасается ко мне, и я тут же покрываюсь мурашками, но дрожу от незабываемого тепла; он путается графитовыми пальцами в моих волосах, но я чувствую, что в этот миг их привычная чернота раскрашивается всей палитрой; он наваливается на меня всей своей тяжестью, но antifragile – это на самом деле об этом, а не вся эта экономическая заумь от Нассима Талеба. Я выдерживаю лишь потому, что хочу этого, хочу его, хочу от кончиков пальцев до макушки, хочу, чтобы он прикасался ко мне всюду, не останавливаясь, хочу, чтобы это длилось вечность. Он входит в меня, немного раньше, чем я была готова, а я вдруг не морщусь от боли, а смеюсь.
- Что такое? – напрягается он и немного притормаживает в активности.
- Продолжай, - с трудом перестаю смеяться я. На самом деле, я вдруг подумала о том, что в такие моменты не нужно даже звездное небо над головой, которое мы давно хотели изобразить на потолке: ты и так чувствуешь себя словно на Луне под всеми звездами вселенной.
И снова: я – это он, он – это я, и мы нередко меняемся ролями. «Позы» - звучит пошлее, хотя смысл тот же самый. Жарко, душно. Темного умиротворенного звездного неба, возможно, все-таки не хватает. Мы оба в поту, я разглядываю разношерстные капельки на его сосредоточенном лице – он упивался этой любовью. В этих капельках я, кажется, вижу свое отражение, но у меня, напротив, полнейшая рассредоточенность. Или как там правильно?
Скорость увеличивается, я молю его одними рассредоточенными глазами: еще, еще чуть-чуть. Он нежно улыбается, точно зная то, о чем я прошу, и выжидает момент. Я как истинная хищница запускаю коготочки в его плечи, кусаю за губу до крови и не отпускаю его в то самое потрясающее мгновение вечности. Хотела – получай.
Мы оба дрожим, не желая успокаивать сбившегося дыхания.
И в самом деле, что это значит – любить?

***

/ 31 июня предыдущего года /

- А я за эту квартиру, Кабирия.
- Перестань молоть херню, Карфаген. Ну, черт побери, это ж двадцать седьмой этаж!
- Д-ак да. Двадцать седьмой, - со значением в голосе подчеркивает он, словно я сама не поняла на что он намекает.
- You and them goddamn symbolism! – ворчу я. Он лишь улыбается.
- Нет, серьезно. Здесь вроде бы и центр города, но достаточно тихо. Вокруг маленькие домики, - это он показал на окружающие нас десятиэтажки, - так что их не снесут, чтобы натыкать небоскребы и закрыть нам шикарный вид. А балкон, ну это же отвал башки, ты только взгляни.
- Ну-у-у… если сделать поуютнее, - нехотя соглашаюсь я. Ненавижу доводы сердца – с ними мне всегда удавалось спорить на грани между «никак» и «никогда». Merde irrationnelle – но ради этого дерьма стоило жить.
- Да-к конечно.
- Ой, да перестань ты меня уговаривать. Мне не нравится. И все тут.
- Ты просто еще не прочувствовала.

Он достал сигарету и с таким кайфом закурил, что можно было снять ролик для рекламы. The Night of the Cigarettes Eaters – прям как новый бренд, но, Жан Мари, сорри, мы все просрали. Традиционненько. Ну и я – кого я обманываю? Иррациональное это то, почему я люблю Карфагена со всеми его причудами, минусами, глупостями и постоянным желанием творить нелепую херотень. Этот чудак был истинно тем, кто он есть, и никогда за это не извинялся.
Я тоже закурила. Мы смотрели вниз, вверх, вдаль, по сторонам. Муравейник из человечков – внизу, пятьдесят оттенков голубого – неба – вверху, а вдали и по сторонам – то самое пространство, чтобы дышать, то, которым он пытается подкупить меня.
- Ну, если ты действительно против, то давай поищем еще варианты, - спокойно говорит Карфаген, а я фыркаю.
- Бесишь.
Он обнимает меня, а я четко ощущаю, что это бесящее чувство – самое лучшее. Не это ли значит – любить?

***

/ 31 сентября предыдущего года /

Думая о том, что значит amour, неизбежно бросает из душевного в плотское. Модно вот сейчас фыркать от фразы «заниматься любовью» - хотя, если подумать, это и есть та грань, которая многое определяет.
Вспоминаю свой первый раз: он старше, для него уже не впервой; я – боюсь. Боюсь последствий – что будет, если я ему откажу? Что будет – если соглашусь? Рано? Как не передавить? Да и самой интересно, волнительно… Я уверена, что люблю его, и что любовь эта истинна, достойна того, чтобы перейти на тот непростительный этап, но мне все еще как-то неловко, страшно, а еще завидно подружкам, которые уже заскочили в этот поезд… вот уж спасибо урокам сексуального воспитания в школе (их не было). Потом думаешь: что, серьезно? Столько разговоров было, а…
Дальше неизбежное – он исчезает, чувствуешь себя паршиво, униженно, и тогда не знаешь еще, что однажды единственным оставшимся воспоминанием будет то красное пятнышко на белой простыне.
Он выбросил ее, выбросил меня, и, признаться честно, надеюсь, что и не вспоминает даже в череде своих разношерстных контактов, где девственница это как приятный десерт, на который, увы, не всегда хватает сил после плотного обеда.

Затем встречаешь ее – le vrai amour. Упиваешься, идеализируешь, порхаешь. Проводите лето, деля одни наушники на двоих. Он говорит, что это навсегда, а ты наивно веришь. И все идет вроде бы к этому пресловутому навсегда, но любые красные тюльпаны имеют свойство неизбежно увядать.
Ругаемся, ревнуем, рукоприкладствуем. Ну, первое вместе, второе – мое, третье – его. И секс это уже не про заниматься любовью, а лишь – давай быстрее уже, пыхти, кончай и вали. Ищешь в себе силы свалить тоже – а когда находишь, надеешься, что он не захочет тебя вновь.
Он, конечно, хочет – пытается все вернуть. Ты – дура наивная – всегда даешь второй шанс. Но это не только пресловутая ingenuita – это и amore в том ее проявлении, что знакома тебе в тот момент.

А потом, когда научишься, – можно получать сплошной кайф, carpe diem – ничего серьезного, просто удовольствие, Na zdorovie! А если вдруг надоест – можно снова ввергнуться в пучину «серьезных отношений». Сталкиваешься с тем, что ищешь баланс – чтобы и душой, и сердцем, и телом любили одинаково сильно. Но получается так, что не у всех получается. Копаешься, думаешь, что дело в тебе – и ведь иногда надо признаться себе, что это действительно так, а иногда – быть чуть менее требовательной к себе.
Экспериментируешь – алкоголь, таблетки, что покрепче. Мужчина, женщина, несколько мужчин, не хватает только нескольких женщин. Выводишь чувства и ощущения на грань между «получить все» и «больше нет ничего».
Откуда это все берется?
И разве все это не нужно было пройти, сквозь боль и разочарование, эйфорию и счастье, чтобы в какой-то миг решить, что знаешь, что это значит – любить?

***

/ 31 ноября предыдущего года /

Карфаген из той редкой породы, кто обычно чрезвычайно нежен и думает обо мне больше, чем о своем удовольствии. Я обожаю его за это и в то же время люто ненавижу – я знаю, что его удовольствие принесло бы мне не меньше удовлетворения. Не зная, как ему сказать это, я спрашиваю:
- Ну так, что? Qu'est-ce que ca veut dire "aimer"?
- Опять ты за свое… - он не любитель болтологии после секса.
- Разгоняю твой ступор, - смеюсь я, - вдохновляю.
- Не думаю, что…
- …что твоя картина о любви? Не смеши. Все, что ты пишешь, – о любви.
- Ты так считаешь?

Я качаю головой и рычу как все та же истинная хищница. Наивный.
- Ты ответь. Будешь думать о том, что это значит – любить, и поймешь, чего не хватает в твоей новой картине.
- В моей последней картине… - шепчет он так, чтобы я не могла услышать, но так, чтобы можно было прочитать эти слова по его дрожащим губам.
- Да почему?! Почему она обязана быть последней?!

Он молчит. Не отвечает на вопрос номер два, зато наконец-то возвращается к вопросу номер один:
- Любить это быть привязанным, одержимым, зависимым, обманутым надеждой.

Я вздыхаю, иду на балкон, чтобы закурить. Не оборачиваюсь на Карфагена – я точно знаю, что не пройдет и минуты, как он сам придет ко мне.
- Кабирия…
- Продолжай, - говорю я, отталкивая его робкую попытку обнять меня.
- Что продолжать? Я пока не готов, - с только ему присущим артистизмом виновато улыбается он.
- Excuse me, asshole! – мы в унисон хохочем, а он наконец-то прорывается ко мне в объятия, и мы так и стоим на балконе, курим в обнимку, и по привычке смотрим – вниз, вверх, вдаль, по сторонам, так и не разобравшись, что это значит – любить…

***

Найди то, что любишь, и пусть это убьёт тебя.

Ч. Буковски