Русские фантазии на тему Болеро

Посвящаю
Марине Вадимовне Васиной –
философу, богослову, иконописцу,
художнице и моему другу



Сценарий
телевизионного фильма




ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

На белом и черном фонах:
– Я – НАТАЛЬЯ КРУЖИНСКАЯ, преподавала политическую экономию в нашем университете, позже стала работать в Администрации… Не спрашивайте в какой, не скажу. Мы представим здесь два эпизода из нашей жизни. Они отстоят друг от друга с разницей в десять лет.
– Я – ЭДУАРД КРУЖИНСКИЙ, муж Натальи, режиссер театральной студии местного Дома культуры. Моя жена – на зависть многим –  прекрасно выглядит. Да, Наташа – не Софи Лорен, но весьма стройна и привлекательна. Правда, во время работы в университете у нее часто были усталые глаза, в которых глубоко таилось беспокойство, смешанное с чувством незащищенности. С началом же работы в Администрации облик моей лучшей половины постепенно приобрел некую самоуверенность… ее легко принять за солидность, но я больше любил прежнюю женщину, молодую и хрупкую.
– Лучше узнать позже, чем никогда. Если на то пошло, – на лице моего мужа я не нахожу ярких черт, кроме серых глаз; в них прочитываются черты, за которые его полюбила – пытливый ум и ребячья лукавинка. Ох, как я протестовала против стрижки под «ноль», но Эд сослался на слабость своих волос, утверждая: главное – не что на голове, а что в голове. После чего даже наш сын сказал: «Потерявши голову, по волосам не плачут». На мой взгляд, самая важная деталь в портрете мужа – рот: правильный, мужественный, сильный, такой может быть выпестован лишь постоянной работой-речью артиста. Как педагог я заметила одну странность: под лицом Эдуарда постоянно прячется несколько лиц, и при смене каждое из них удачно соответствует тому или иному настроению. Сочла для человека театра это естественным. Но потом почему-то и лица кончились… Осталось две маски (в подражание грекам?): скорби и радости; скорби – чаще. Ради семьи приняла и это. Теперь так и живем: радуемся или плачем…
– Я – МУРИК КРУЖИНСКИЙ, сын нескучных родителей, считающих меня непоседой. А каким еще быть подростку, если ему двенадцать лет? Светлые волосы унаследовал от мамы, а кудри – от папы. Последнего наследства, увы, не доказать… Родители многое о себе умалчивают, но  обещаю кое-что рассказать о них в дальнейшем.
– Я – НОРЕЙ, отец Натальи, архитектор. На начало повествования мне пятьдесят три года. Овдовел в молодости. Жена погибла в автокатастрофе… Тяжело и не хочу вспоминать то время. Оказался однолюбом. Дочь воспитывал как мог, без женского участия. Долго смотреться в зеркало – для мужчины неприлично. Поэтому пусть обо мне расскажет внук.
– Дед сутул, потому что при своем высоком росте подолгу простаивал за кульманом. К сожалению, тогда не было компьютеров. А физическую зарядку и спорт старик не любит до сих пор. Будь я шаржистом, то за главную деталь взял бы крупный нос деда, ведь именно этот выразительный нос подчинил все другие детали длинного морщинистого лица. Что еще сказать? Дед, закрой уши! Закрыл? Получше закрой! …Почему-то его прозвали «вараном». Но догадываюсь… До сих пор не встречал людей, так любящих ввернуть в свою речь латинские фразы и термины. Забавно. По причине сутулости, наверное, фигура старика выглядит лишенной энергии. А разве он настолько стар? Однако, предупреждаю, дед – еще тот «охотник» и способен взрываться.
– Я – ЮРОК, друг Мурика. Злюсь, когда дразнят «ржавым». Я же не виноват, что веснушчат и со лба треугольником свисает рыжий чуб. Отец Мурика называет его атласным.
– Мы – ПОЛИЦЕЙСКИЙ НАРЯД. Несем службу вдвоем. По причине секретности, большего о себе сказать не имеем права.
– Мы – РАСКЛЕЙЩИКИ АФИШ. Как видите, наша команда состоит из трех женщин и двух мужчин. Обычно трудимся поодиночке. Когда много срочной работы, – собираемся бригадой. Впятером легче и производительней… Кто-то смутился, что наши мужчины похожи на полицейских? А что делать! «Дипломатия в лохмотьях» ставит перед выбором: или идти служить «китам, на которых стоит мир», или «рубить дрова» на стороне, если есть совесть или слишком боишься «китов». Вот так и сложилась наша бригада: из полицейских, их жен и еще одной интересной женщины. Кто-то возражает?!

____________________ *** _________________________



       Позднее утро. Спальня Кружинских. В постели лежит Наталья. Можно подумать, что вместо простыни у нее флаг. Из-под одеяла высовываются светло-розовые узкие, точеные ступни, с пошевеливающимися шариками пальцев.
Эдуард достает из кладовки темную винную бутылку, подходит к окну и примеривается метнуть ее вниз, где около десяти минут истошно голосит сработавшая сигнализация автомобиля. Ведь разбудит жену, каналья. Но опоздал: Наталья уже открыла глаза.
       – С «днем варенья» тебя, «рожденная в Рождество»! С тридцатилетием!
       Наталья смотрит на часы, после чего вскакивает с постели, сует ноги в тапочки-пирожки.
       – У меня же лекция в час дня! – бормочет она, быстро натягивая на себя халат. – Мурика в школу проводил?
       – Разумеется.
       – Праздновать будем вечером. Поставь бутылку на место.

        Признание на камеру:
        – Вчера допоздна пришлось возиться на кухне. Вот и заспалась… Правда, гостей не будет, соберемся только семьей. Эд утверждает, что кончилось время раутов, наступило время тусовок. А они нам нужны? Смешно… Чем больше друзей, тем слабее семья. Некто назвал ее «гаражом умов». Кому как… Пословица утверждает лучше: это «ключ к счастью». Кто может быть дороже родной кровинки? Наивно спрашивать… Осмотритесь вокруг. Что-нибудь поняли? Друзья незаметно становятся товарищами, потом приятелями, знакомцами, гражданами, бро… Кем там еще? Ницше утверждал: нет друзей, есть сердечные враги. Наверное, перебор. Но предают именно друзья, а не враги. И вроде также любишь их, а бесполезно: у всех возникают свои интересы; люди отстраняются друг от друга, вовсе не стремясь быть вместе, как раньше. Что произошло? Раньше они фактически были твоим зеркалом, не осуждали с порога, понимали твой плач… А теперь дружба девальвируется подобно деньгам. Мы прежде перестаем любить себя, наверное, а потом и ближних своих. Отсюда, думается, берет начало глобальный крах семьи…

         Из прихожей доносится звонок в дверь.
         Эдуард целует узкую, острую, но нежную кисть жены и задорно сообщает:
         – Первый звонок. Можно не напрягаться, но пора в зал. Господа, занимайте свои места! Пожалуйте на спектакль! Но самый важный и значимый – третий звонок. Запомнила?
         – Все шутишь…
         – На какую тему собираешься читать лекцию?
         – Лучше не спрашивай! «Преимущества и перспективы социалистического хозяйствования».
         Эдуард смеется и направляется в прихожую.

         Признание на камеру:
         – За двенадцать лет нашей семейной жизни самым трудным оказалось первое время – период проживания в общежитии. Мне, режиссеру, постоянно требуется затворничество, ибо, по признанию остряка, уединение – «пристань мудреца». Да и Наташе среди непрерывного шума «общаги» крайне проблематично было готовиться к лекциям. Вот и пришлось ходить по инстанциям… Там обычно забывают свои обещания; потому каждый раз следовало напоминать о правах молодого специалиста. Благо постановщика учили общаться с разным народом. Спасала ирония – «уже не юмор, но еще не сатира». Чудом не нажил врагов! Повезло. Недавно получил-таки отдельную квартиру, правда, в панельном доме, но зато трехкомнатную: знаете ли, художнику полагаются дополнительные метры… Вот было-то радости! До сих пор приятно… Ты и не замечаешь, как скоро стены, пол, потолок впитывают твое Я, а оно прочно срастается с ними и возникает пресловутое «домашнее гнездо», без которого уже и жить невозможно. Разумеется, при условии, если ты не «кочевник». А тут вот постучался и юбилей Наташи…

         Наталья садится за стол и на ватмане принимается увлеченно чертить мишень, которая у нее выходит неким воспоминанием о телевизионной таблице настройки. Что взять с дилетанта!
Наталья не замечает вернувшегося Эдуарда.
         – Какое отношение имеет мишень к политической экономии? – спрашивает он, держа некий предмет в руках.
         – В университете сегодня день физкультуры и спорта, хочу пострелять.
         – Неужели университет настолько обеднел, что не в силах обеспечить мишенями свой тир?
         – У газет гигантские тиражи. В стране реформы – дефицит бумаги. Велели приносить мишени с собой… Зато пули и винтовки бесплатные, – отвечает довольная Наталья: работа явно удалась. – Кто приходил?
         Эдуард протягивает ей лимонку:
         – Рядом с дверью лежала… Как раз в тему: сия штуковина тебе сегодня вполне пригодится. Тоже бесплатная, но результативная.
         – Что это?? – удивляется Наталья, беря с опаской гранату.
         – Подарок к дню рождения. Пояснительная записка прилагается.
         Эдуард отдает жене сложенный вчетверо тетрадный лист.
         Наталья разворачивает его и вслух читает:

                L’amour

         Она умоляюще смотрит на мужа:
         – Эд, опять твои креативные фокусы?
         – Лучше внимательно осмотри бумагу.
         Наталья находит на обратной стороне записки еще одно слово:

                Сосо

         – Что скажешь? Готова к труду и обороне? Кто этот грузин?
         Наталья растеряна.

         Признание на камеру:
         – Неужели бестия Коко устроил очередной фортель? Жил с родителями в Германии, отец военный. Кто знает, что они с собой притащили! Следующее поздравление следует ожидать с танка? Кокос французский! Чудеса… Мир переворачивается с ног на голову. Но ведь ничего же не было! И не будет!! Что ему надо? А вдруг не Коко? Но и не Эд. Муж не знает его. Тогда кто? Мурик?! Да, он знаком с Коко. Но сын же в школе. Не может он знать всех фигуральных тонкостей…

        – Есть такой длинноносый студент по прозвищу «Коко», – отвечает Наталья.
        – Грузины здесь ни при чем. Прости, Эд. Сегодня же разберусь…
        – Оригинальный подарок, нет слов, – трет лоб повеселевший Эдуард. –
        Впрочем, принцип «Даю, чтобы ты дал», или, как говорит Норей, «Do ut des» – это не дар. Это сделка. Деррида прав. Даром следует считать только то, что отдается навсегда и просто так, без обратного «отдарения». Гарантия – взрыв лимонки.
         – Ну, если ее подсунул Коко, то я его отдарю фугасом! Нам такие дары не к лицу. Пожалуйста, прости, Эд.
         Наталья за шею тянет к себе мужа и целует его в лоб.


         Мурик открывает дверь ключом. Входит в квартиру. И замечает на диване в гостиной умершего отца.
        С плеча моментально слетает ранец и камнем падает на пол.
        – Папа!!! – дико орет Мурик и бросается к отцу.
        Эдуард широко открывает и закрывает глаза.
        – В чем дело? – спрашивает он и замечает гранату, явно выскочившую из ранца и медленно катящуюся по полу.
        Эдуард подскакивает с ревом:
        – А это еще что???
        – Я подумал, ты умер, – прячет глаза Мурик.
        – Потому и принес домой гранату? Воскресить папу?!
        – Нет. Мы с другом получили тройки за метание. Ну, по военной подготовке… Вот Юрок и предложил взять да потренироваться. Ты сам говорил, что без пятерок обойтись можно, но тройки нежелательны. Не бойся, граната учебная, не взорвется.
Эдуард опускает себя на диван, со словами:
        – Что за день! Впору становиться сапером…
        И через минуту видит перед собой Норея. Тесть с поклоном, продолжающим сутулость, приветствует:
        – Мир вашему дому.
        Он замечает недоумение на лице зятя и, таща за собой длинноватую коробку, продолжает:
        – Дверь была открыта. Вот я и вошел без звонка. По собственному побуждению – мotu proprio. Не страшно?
         Мурик, оставляя без внимания слова деда, важно заявляет:
         – Сегодня по телеку футбол. Играет сборная… Надо не забыть.
         – Главное, не забудь о юбилее твоей мамы! – наставляет Норей. – Эд, можно я поставлю коробку в этот угол?
         – Поставь. Только не говори, что в подарок Наташе принес гранатомет. Это будет выше моих сил…
         Норей с осторожностью устраивает коробку в углу. После чего просит:
         – Чаем угостишь?


Кухня Кружинских. Мурик берет две пустые чашки.
– Зачем тебе две? – спрашивает Эдуард, подхватывая с плиты чайник.
– Ну, мама же с минуты на минуту вернется с работы.
Норей налил заварки и поднес нос к чашке:
– Ох, хорошо… Чай – самый наибольший общий знаменатель для англичан. Над чем работаешь, Эд?
– Есть идея поставить спектакль с приблизительным названием «Фантазии на тему “Болеро”». Обдумываю сюжет и детали.
– По Равелю? Заинтересовала Испания?!
– Не совсем. О нас. Но с привлечением знаменитой музыки.
– Бойся вторичности. «Болеро» уже многие использовали…
– А ты сейчас что строишь? – интересуется Эдуард, собираясь налить кипяток и Мурику. – Давно не встречались; прости, не ведаю.
Мурик закрывает чашку ладонями, выказывая свое нежелание пить чай.
– В чем дело? – вопросительно смотрит отец.
– Дождусь маму и буду пить заодно с ней.
Норей расплылся в своих думах.
– Не поверишь, строю тюрьму…
– Вот это да! – присвистывает Эдуард. – Я бы не согласился. Даже ради денег.
– А я всю жизнь мечтал о таком заказе. И дело не в мамоне. Это же настоящая драма, вырастающая до трагедии! Философия! Все всерьез, по-настоящему, как никогда!
– Печенье не предлагаю: перебьем аппетит, а впереди застолье, – объясняет Эдуард.
– Но вот остальные мои дома я бы с удовольствием взорвал, – продолжает Норей. – Хочу начать с «чистого листа». Искусство только так и можно создавать. Совершенству нет предела! Представляешь, как это здорово: уничтожить все, вместе с ошибками, упущениями и недочетами, будь они неладны, и в пятьдесят три года заняться новым восхождением на вершину! Мечта! Вторая молодость!
Мурик переливает мнимый чай из одной пустой чашки в другую, точно остужает его в своем воображении.
– А вдруг сил не хватит? – продолжает Эдуард разговор с Нореем.
–На такой случай есть элеутерококк.
Эдуард не выдерживает и срывается на сына:
– Хватит переливать из пустого в порожнее! Что ты делаешь!!
Мурик невозмутимо отвечает:
– Пытаюсь понять ваш разговор…


Гостиная Кружинских. Молча ходит Наталья.
Появляются Норей, Эдуард и Мурик.
– О, а мы и не заметили как ты вошла, – признается Эдуард. – Велики ли успехи в тире?
Наталья молчит и продолжает ходить кругами.
– Представляю! Трудно было не попасть в ватманский лист! – смеется Эдуард. – Что сказал Коко?
Наталья открыла рот и, полоща, дала понять, что тот полон воды, а потому не может говорить.
Эдуард переглянулся с Нореем, ничего не понимая.
– По наблюдению Лессинга, очарование – это красота в движении, – сделал комплимент дочери Норей. Он подошел к окну и, созерцая мир, глубокомысленно изрек: – Мotus vita est – движение это жизнь. Жизнь это постоянное движение – vita est continuus motus.
Наталья случайно цепляет ногой незамеченную гранату Мурика и замирает. Темные глаза округляются, рот начинает напоминать месяц, опрокинутый в реке рогами вниз. Машинально проглотив воду, она тихо спрашивает:
– А эта от кого???
– Моя, – виновато признается Мурик. – Папе уже объяснил: принес из школы потренироваться.
– Из вашей школы вот так запросто можно взять гранату с собой?! – не меняя выражение лица, продолжает Наталья.
– Нет, покидаем с другом, а потом вернем обратно.
– Выходит, вы ее украли?!
– Не украли, а одолжили. Для пользы дела. Надо улучшать учебу, ты сама требуешь.
– Эд, и ты не приказал сейчас же гранату вернуть в школу?! – упрекает Наталья мужа.
– Да я прикорнул, когда Мурик вернулся. Спросонья не сообразил, – мнется Эдуард. – Ты сама-то почему пришла с полным ртом воды?
– Верно! – поддерживает зятя Норей. – Народ знать хочет!
– А я думала, что народ сначала хочет поздравить своего кандидата в депутаты с днем рождения, – парирует Наталья слова отца.
– С каких пор ты нацелилась в депутаты? – возмущается Эдуард. – Этого нам только не хватало!
– А вот сегодня и выдвинули! Увы, тебя не спросили! – смелеет на глазах жена, бывшая еще утром вполне покладистой. – Подарок такой ко дню рождения преподнес коллектив. Экономисты требуются стране. А страна нужна экономистам!
– Понятное дело, – заключает Норей. – Демократия как раз то, что в данное время удобнее. Однако знай: ты, дочь, обрекаешь себя на один непростой выбор: или всегда винить власть, или всегда защищать ее. На чем остановишься?
– Коко видела? – интересуется Эдуард.
– Видела. Божится, что ничего не знает. Имеет алиби, – отвечает Наталья. В крупных глазах поселяется еще большая усталость.

Признание на камеру:
– Только и осталось расспрашивать… Как же! Потом Коко распустит сплетни. И что? Будет только хуже. Нет, довольно! В такие игры лучше не влезать… Не известно чем они кончатся. Лимонку могли взорвать под дверью. Разнесло бы половину квартиры. А она цела. Уже хорошо. Будем жить дальше.

Мурик приносит из прихожей гантели:
– Вот, обнаружил…
Наталья берет их и начинает разминаться.
– Это приложение к подарку, – объясняет она. – Депутату предстоит много голосовать – необходимо тренировать руки.
– Мам, может, мне не стоит возвращать гранату? Она тоже хороша для развития рук, – предлагает Мурик.
– Смеешься над мамой? – негодует Наталья.
– А воду во рту принесла зачем? – интересуется Эдуард. – Эх, чую, Мурик, чую, пропала наша прежняя жизнь…
– Ребенка, пожалуйста, не впутывай, – огрызается жена. – Вода необходима для поддержания горла и голосовых связок в рабочей форме, да и помолчать иной раз не лишне.
Норей решает положить конец пререканиям и выносит на середину гостиной коробку, оклеенную дерматином. Спешно, но аккуратно раскрывает ее. И взору присутствующих предстает хрустальный дворец,  играющий бликами, как праздник.
– Ух, ты! – восклицает Мурик. – Никогда такого не видел. Класс!
– И лучше тебе не видеть, – говорит Норей. – Это последний мой объект – самое совершенное из всего, что удалось создать в жизни. Подарок Наташе к юбилею.
Эдуард поперхнулся от недопонимания:
– Ты же говорил о тюрьме…
– Она и есть. Макет из хрусталя.
Норей водружает его на пуфик посередине гостиной.
Мурик внимательно осматривает подарок и обнаруживает внутри его – за стеклом – нечто золотящееся. Оно преломляется в кристальных гранях, ослепительно раскачивается на цепях. 
– Что это? – теряя терпение, спрашивает Мурик.
Норей, небрежно бросая взгляд на свое детище, невозмутимо объявляет:
– Бомба.
– Ты же хотел взорвать все, кроме тюрьмы, – теряется в догадках Эдуард.
– И она как архитектурное достижение должна быть взорвана тоже, сразу после окончания строительства. В фигуральном смысле. Норей – вовсе не террорист. Но разрушение – обратная сторона созидания. Иначе не будет движения вперед, не будет творческого поиска, а, следовательно, не быть и прогрессу.

Признание на камеру:
– Какой в искусстве может быть прогресс? Что-то заговаривается Норей. Неужели Бетховен прогрессивней Баха, а Равель прогрессивней Бетховена? Существует просто дух времени. Да, бывают темные кризисные эпохи. Тогда-то люди и забывают о духе. Они разобщены, не способны явить новых идей, а в старые – уже никто не верит. Идеи же, вызревая в голове отдельной личности, не могут появиться без общества, которому принадлежит эта личность. Такую принадлежность люди и называют своими корнями. А от корней рождается не прогрессивное, а только новое.

Эдуард выходит из раздумий и выкладывает натюрморт: к хрустальному макету добавляет лимонку и школьную гранату. Ловит себя на мысли: «Как раз соответствует буквальному значению этого слова – “мёртвая природа”, в данном случае будет точнее – “умертвляющее природу”».
Мурик, задрав голову, долго смотрит в потолок. Погрустнел.
– Мама, я люблю тебя, – признается сын Наталье.
Мать шутливо отвешивает подзатыльник сыну и гладит кудрявую голову.
Эдуард решает преподнести свой подарок:

Тебя воспеть и полюбить,
Как сорок тысяч братьев,
Лишь я могу.
Ты много износила платьев,
И я не лгу…

Знаешь, милая, дальше написать не смог. Затык! Виноват и готов ответить за все.
Наталья долго и заразительно смеется:
– Прощаю, но последний раз. Кончился пасторальный период. На будущий год подаришь что-нибудь существенней. Пора за стол.

На стенах гостиной появляются картины Честнякова и их фрагменты:
Дети тащат огромное яблоко…
Люди с ребятней идут куда-то вниз…
– Куда они направились? – спрашивает Мурик, сидящий рядом с отцом.
– В город всеобщего благоденствия, – отвечает Эдуард, занимающий главное место за столом.
– А почему он под землей?
– Наверное, художник так отреагировал на гонения в то время. Когда человек в опасности, он ведь норовит спрятаться в подвале (еще известном как подполье), в подземелье (иной раз бывшем пещерой), в катакомбе, в землянке… Даже в метро. Кстати, тогда же начинали строить и Московское метро. Величественные дворцы возводили! Чем не благоденствие: спустился под землю –через несколько минут переместился на другой конец огромного города! Причем и там попадаешь в такой же дивный дворец. Считаю, однозначного ответа быть не может. Произведение всегда преодолевает те пределы, которыми его хотят ограничить даже искусствоведы.
Дети, похожие на старичков, играют на народных инструментах… Забавные старики, похожие, на детей, сидят на свадьбе… Стога сена превратились в сказочные дома…
– Ты хочешь использовать эти картины в своем спектакле?
– Еще не уверен. Самая большая трудность заключается в их умном соединении с остальными частями постановки. Всё вместе должно связаться в неразрывное целое.
Норей смотрит с подозрением на внука и зятя:
– О чем говорите? Не понимаю…
– Разве ты не видишь картин на стенах? – с удивлением спрашивает Мурик. – Это ведь шедевры Честнякова.
– Не вижу…
– А мы с папой видим!
Норей призывает на помощь дочь:
– Наташа, ты что-нибудь видишь на стенах?
– Телевизор и часы вижу.
– А картины Честнякова?
– Откуда им взяться!
– Но Мурик утверждает, что они с Эдуардом видят…
– Больше их слушай.
Среди деревенских детей появляется белый Ангел…
Кружинские продолжают праздновать юбилей. Изысканная алая скатерть придает гостиной особую нарядность.

Признание Норея на камеру:
– Какая там нарядность! Позволю себе a parte. Не хватает графина с водой и граненого стакана. Сидишь, точно на партсобрании! Благо вино пьем. 

Он в отместку напоминает внуку:
– Ты собирался смотреть футбол.
– Точно! – спохватывается Мурик. – Даже немного опоздали…
Загорается на стене телевизионный экран. Гаснут образы Честнякова.
Шумно рябит экран. Такое впечатление, будто его изнутри усиленно осыпают вперемежку белой и черной крупой. Изображение появляется на короткое время, да и то смутное, кривое, дерганное… Сквозь помехи пробивается голос известного комментатора:
– Не собрались наши сегодня, не собрались. Наверняка внезапный густой туман стал препятствием. Заграничные метеорологи хуже советских. Плохая видимость. Из моей кабины тоже. Свет прожекторов с вышек не дает особого результата. Футбол во мгле… Вот кто-то из нападающих (кто?) перехватывает мяч. Внимание! Пас (кому?). Удар по воротам! Мимо!!
Мурик терзает комнатную антенну, добиваясь лучшего изображения.
– … диагональная передача. Удар! Штанга!!! Еще удар!! Не наш день, сегодня, увы, не наш… А нужен гол. Позарез нужен гол. Если ты не забиваешь, – забьют тебе.
– Папа, почему плохо показывает телевизор? – жалуется Мурик.
– Завтра посмотрим повтор, не волнуйся. Синоптики предупреждали о магнитной буре. Она, полагаю, и является причиной сбоя.
– А футболисты, наоборот, «размагнитились», – острит Норей и смеется. – У них там туман, а мне давеча привиделся сон о свете. Ой, братцы, нет такого свечения нигде в мире. О свет этот можно до крови разбить руку, такой он крепкий и сильный. Хоть руби его топором, как дрова. Потому, может, дрова горят и светят, что в них спрятан свет оный? Ну, я и нарубил… На свою голову. Прислали огромный счет к оплате. Сui bono? – Кому это выгодно?
В гостиной происходит непонятное.

Признание Мурика на камеру:
– Необходимо чудо. И оно близко. Оно – рядом. Белый Ангел прилетел на день рождения мамы. Тот, с картины Честнякова. Просто его пока не замечают. А он есть, он присутствует…

Музыка включилась сама по себе. Звуки исходят от стен, пропитанных мистикой и энергией «Болеро».
Мурик лишь произносит:
– Леонард Берстайн…
Наталья выходит из-за стола и, выразительно скрестив руки, принимает начальную позу танца. Имитируя механические движения, она не своим голосом заклинает:
– Требую голов! Требую голов!! Требую голов!!!
Начинается шествие музыки. Это тотальное наступление аккордов не шеренгами, а кругами, с каждым разом расширяющими свой захват – нарастающий неотвратимый захват, из капкана которого, наверное, никому невозможно освободиться. Впрочем, нет и желающих, потому что их окружает парад букетов из звуков.
Норей отпивает красное вино из бокала, после чего произносит:
– Складывается впечатление, что Равель предвидел злодеяние Тиббетса и Ван Кирка, сбросивших бомбу на Хиросиму. Надо полагать, неслучайно музыкальным маяком на протяжении всего полета для них звучало именно «Болеро».
Эдуард кивает:
– Как определил Сюарес, «„Болеро” – это звуковой образ зла». Только были и противоположные высказывания. Искусство – многомерно не меньше самой жизни.
Мурик ритмично хлопает в ладоши. Музыка берет в плен и его. Глядя на мать, он декламирует:

Танцуй, Равель, свой исполинский танец,
Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!
Вращай, История, литые жернова,
Будь мельничихой в грозный час прибоя!
О, болеро, священный танец боя!

На лице Эдуарда появляется широкая улыбка:
– Молодец, сынок! Сразу видно: мальчик из интеллигентной семьи – выучил Заболоцкого. Похвально!
Наталья вполголоса непрерывно причитает:
– Требую голов, требую голов!
– Полцарства за один гол!! – рычит захмелевший Норей.
– Требую голов… – заклинает Наталья.
Сейчас ей кажется окружающий мир слишком будничным и серым. В нем нет никакого цвета.

Признание на камеру:
«И это юбилей? Тридцать лет – полжизни миновало… Чего добилась? Мира не видела. Эд предпочитает оставаться дилетантом. Он и не помышляет строить карьеру, объясняя свой отказ любовью к творческому процессу. А кто должен биться за признание результата? О подарке нечего и говорить… Если лимонка не мужа, то хотя бы петарду или бенгальский огонь преподнес! Сплошная скука…».


Только скатерть горит кумачом, будто знамя. Манит (бежать?), дразнит (броситься в бой?), будоражит (к бунту?)…
Где же тогда праздник жизни?
Наталья хватает скатерть за край, торчащий на углу, и рвет на себя.
Наполовину съеденные блюда, забравшие вчера столько сил, столовые приборы, посуда – все, поблескивая, летит на пол. Летит еле слышно, почти беззвучно.
Широким движением Наталья хочет сама себя одарить – оборачивается в скатерть, чтобы танцевать «Болеро» так, как не танцевала никогда. Ведь облачение – это дополнительный вид оружия, особенно против мужчин. Муж, сын, отец…

Признание на камеру:
– Понимают ли они, что мир изменился? Жизнь требует новизны. Почему смущение на их лицах? Исчерпано время сантиментов. История крутит беспощадные жернова. Если мы не будем забивать голы, то голы будут забивать нам.

Ткань разбегается в пространстве гостиной, цепляет хрустальный макет Норея, а с ним и «натюрморт» Эдуарда.
Макет – вместе с «натюрмортом» – стремится туда же, куда падает со стола его содержимое.
Музыка прерывается обвалом в бездну. Пауза. Тишина…
Квартира наполняется ослепительным светом. Такого сияния никто из Кружинских никогда не видел. На глазах друг у друга они и сами растворяются в нем, превращаясь в блистательные, лучезарные сгустки света.



Юрок с недоумением и страхом заглядывает из подъезда в квартиру своего друга. Комнаты пусты. Нет совсем ничего, даже мебели. На голых стенах там и сям проступили какие-то картины, тронутые кое-где сажей. Юрок пытается разглядеть эти изображения. Дети, похожие на стариков, играют на народных инструментах… Старики, похожие, на детей, сидят на свадьбе… Стога сена превратились в сказочные дома… Люди с ребятами идут куда-то вниз, под землю… Детвора тащит на повозке огромное яблоко…
Окна и двери выбиты… Гуляет ветер.
Доносится сухой, зычный скрип остатка оконной рамы.
Юрок стучит кулаком о дверной косяк:
– Мурик, ты дома? Гранату бросать пойдем?
Пять футбольных мячей – один за другим – внезапно влетают в комнату через оконный проем. С улицы медленно вползает туман. Эти упругие, светлые, еще никогда не битые ногами чистые шары скачут с затуханием по полу. Затем сталкиваются между собой; по инерции катятся дальше, натыкаясь на одну стену и отправляясь к другой. Нечто загадочное видится в этом «броуновском» движении мячей среди расползающейся дымки.
Неизвестно откуда – от стен? – раздается голос Мурика:
– Дома! Входи. Мы отмечаем победу…
Из подъезда доносится звук шагов.
Юрок сильно бьет ногой накатившийся мяч. Попадает в бетонное перекрытие окна. Мяч возвращается.
Юрок бьет второй раз. Пестрый кожаный шар вылетает на задымленную улицу – туда, откуда и залетел.
Юрок с разным успехом бьет другой мяч, третий…
Звук шагов слышен все отчетливей, можно различить даже несколько женских и мужских голосов.
Юрок в спешке хватает пару мячей руками и выбрасывает их во двор. Но один оставляет себе, пряча под рубахой на животе. Пусть люди думают, что к ним прилетел Карлсон.
Юрок с видом туриста гуляет по квартире. На самой большой стене проступает еле заметное изображение Мурика, его отца, матери и деда.
Заходят рабочие. Бригада из пяти человек.
Они не обращают внимания на мальчика. Двое из них развязывают рулоны рекламных плакатов; выбирают на полу чистые места; расстилают, деловито и быстро намазывают жидковатым студнем клея обратные стороны каждого плаката; потом трое по очереди берут с пола эти разноцветные прямоугольники, ловко и быстро покрывают ими стены и даже потолок. Квартира на глазах преображается.
Юрок смотрит на происходящее почти с восхищением. Его соблазняет гламурная красавица, говорящая в мобильник и пальцем указывающая на надпись:

ЖИВИ НА ЯРКОЙ СТОРОНЕ!
------------------------------------
Билайн

«Чем не красота!» – думает Юрок. И замечает, что плакат со сладкой обольстительницей укрыл собой сидящих на свадьбе стариков, похожих на детей.
Взрослые добряки с ребятами, шедшие куда-то под землю, исчезли под другим плакатом, на котором молодежь чокается жестяными банками, театрально убеждая весь мир:

БЕРИ ОТ ЖИЗНИ ВСЕ!
-------------------------------
Поколение Next. Pepsi.

Стога сена, превратившиеся в сказочные дома, оказались под известным бегуном, кричащим и держащим шоколадный батончик у открытого рта:

НЕ ТОРМОЗИ. СНИКЕРСНИ!

На фоне гор группа альпинистов опрокинула заграничные бутылки в свои рты-забрала с сопровождающей надписью:

Вкус победы! Herschi Cola

На полу валяется выбракованный плакат, немного испачканный сажей, на котором бросается в глаза надпись:

ЕСЛИ НЕТ СВОЕЙ ЦЕЛИ В ЖИЗНИ, ТО ПРИХОДИТСЯ РАБОТАТЬ НА ТОГО, У КОГО ОНА ЕСТЬ
Вкалывай!
 
Юрок складывает плакат в несколько слоев и сует за пазуху поверх мяча. Чем еще больше сближает свое сходство с Карлсоном.
На другой рекламе незнакомец – смазливый молодой человек с длинным прямым носом и фигурной бутылкой под ним – объясняет:

КокО выбирает Coса Cola

Юрок попрощался с детьми, которые смахивали на старичков и играли на народных инструментах. Их скрыла худая девушка, сама придавленная рамой картины.

Признание на камеру:
– Девушку жаль. Вроде симпатичная. Не совсем понятен смысл изображения. Что значит «Живи без рамок! Ты не фотография»? Если человек сфотографирован, то почему его фотографии не нужна рамка?

Симпатичный блондин, со спрятанной рукой в кармане и с отлетающим назад шарфом поверх пальто, смотрит исподлобья, словно хвалясь:

Лерон носит Bugatti

Признание на камеру:
– Знакомое лицо. Кто такой этот Лерон? Спросить у расклейщиков афиш? Откуда им знать! У них одна забота: поскорей облепить стены плакатами.

Юрок обнаруживает, что малознакомый Лерон заслонил собой большую часть изображения Мурика, вместе с его семьей.
А вот и дружок Карлсон! Уж не сам ли это Юрок? Нет, прически разные, но ведь оба рыжие...
Кто откажется от спокойствия и сплошного удовольствия – большой ложки варенья в руке? Потому этот обжора и покрыл собой огромное яблоко, доставшееся детворе на картине. А теперь оно у пройдохи – в животе.
Юрок становится рядом и жалеет, что не имеет возможности сняться на память вместе с Карлсоном.
Появляются все новые и новые плакаты… Среди них теряются наклеенные раньше. Глаза разбегаются от пестроты. Но и пестрота начинает смягчаться тускнеющим светом.
Юрок почему-то беспокойно заметался по квартире своего друга. Он не выдерживает и спрашивает самую интересную женщину:
– Тетенька, зачем вы заклеиваете своей рекламой картины со старичками и детками?
– Где ты видишь старичков и деток? – следует ответ.
Нет, Юрок больше ничего не разглядывает. Он расстегивает штаны, из-под рубахи ловко переправляет мяч под заднее место (быть Карлсоном больше нет смысла), покрепче затягивает ремень, изо всех сил разбегается и выпрыгивает прямо в туман – во двор – через оконный проем.
Протяжно скрипит остаток оконной рамы…
Работники невозмутимо продолжают оклеивать стены рекламой. Кто-то даже произносит:
– Этому сумасшедшему рыжику не дает покоя слава барона Мюнхгаузена.
– Все нынче метят во дворяне... – заключает другой голос.



Утро. Гостиная Кружинских. На диване спит Эдуард.
Входит Наталья. Достает смартфон и включает гимн страны.
– Хотела уже будить тебя, страж счастья, – говорит она. – Надеюсь, выспался?
Раздается едва слышный, осторожный стук в дверь. Наталья оставляет смартфон на тумбочке и отправляется в прихожую.
Появляется пять человек, с цветами в руках. Люди, не обращая внимания на лежащего Эдуарда, расставляют вокруг него на полу большие букеты в вазах. И молча удаляются.
– С днем рождения, командор! С сорокалетием! – без энтузиазма произносит Наталья. И деловым тоном продолжает: – Пригласи, кого захочешь, в кафе, там и отметите. Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Лучше же иметь и то и другое. Баксы на карточку переведены; их достаточно. Вернусь из командировки – надо заняться вопросом о коттедже. Негоже прозябать в панельной пещерке. Что нам грозит? Статус не позволяет.
– Эта квартира будет потом долго-долго сниться… Да и откуда взять столько денег? – недоумевает погрустневший глава семейства.
– Моя забота… Любовь к отеческим гробам похвальна, конечно, но, по выражению моралиста Шамфора, любовь представляет собой не что иное, как обмен фантазий. Человек привыкает к хорошему быстрее, чем к плохому.
У Эдуарда вырывается только одно слово:
– Наташа…
В обведенных карандашом глазах ее присутствует твердость, смешанная с чувством уверенности в себе. Наталья не слышит мужа. Она смотрит на себя в зеркало. Перед ней стоит довольно стройная, яркая женщина «бальзаковского возраста». Еще есть что показать…
В дверях из детской комнаты появляется заспанный Мурик.
– И почему выходные дни бывают только раз в неделю! – возмущается он, приоткрыв лишь один глаз. Замечает часы:  – А по какому случаю гимн?
Наталья достает из кладовки большую коробку. Распечатывает ее со словами:
– А это подарок моим гвардейцам, чтобы не скучали, пока королева будет пропадать на чужбине.
И извлекает из картонных недр новенький ноутбук.
Мурик ходит от букета к букету, нюхая и осматривая цветы.
– Почему не пахнут? – спрашивает он. – Вернешься скоро?
Наталья, укладывая в чемодан последние вещи, с облегчением выдыхает:
– Уже говорила: по протоколу – уйдет пара недель. Путь не ближний: сначала Нью-Йорк, а на обратном пути – Шанхай.
– Изменился ли состав делегации? – интересуется Эдуард, то и дело широко открывая и закрывая глаза.
– Что за вопрос! Ты же знаешь: все те же пять человек. Четверо – руководители известных фирм, и я от Администрации. Пора показать миру наши творческие способности…
Эдуард, сидя на кровати, достает зажигалку, прикуривает:
– И королеве скучно не будет, уверен.
Под лицом мужчины уже давно не прячется несколько лиц, как раньше. Сформировалось одно – настороженное. На нем отсутствует теперь былая веселость, в крупных глазах поселяется чаще грусть. Ото рта пролегают заметно старящие складки кожи.
– Почему цветы искусственные? – удивляется Мурик.
Он находит в одном из букетов записку, читает: «За правду – ненависть нам плата».
Снова включается гимн: не в то место Наталья ошибочно попала пальцем.
– Разберемся, – говорит она, прерывая торжественность гимна, выключает смартфон и отправляет его в карман плаща, после чего катит чемодан на колесиках к выходу.
Мурик спрашивает:
– Мама, не очень понимаю: зачем тебе гимн на смартфоне?
– Будет слушать вдали от Родины, когда соскучится по тебе, – говорит Эдуард.
Наталья хмыкает:
– Как же! Просто слов не знаю. И при необходимости петь – включаю его.
С исчезновением музыки что-то оборвалось… В воздухе повисает отчужденность и непонятная засасывающая пустота.
Мурик замечает в глазах отца такое, чего раньше, кажется, никогда не видел – настроение футболиста, забившего гол в свои ворота.

Признание на камеру:
– У взрослых всегда сложности. Пойми их! Отец, лежа на диване, уже соскучился по Родине. Что происходит? После подарков матери хорошего мало. Она хочет откупиться? Папу жалко. Его студия распалась. Людям стало не до театра. Он работает на полставки в Доме культуры обычным методистом. Мама пыталась устроить его в нашу школу преподавателем пения (и я этого желал), но отец отказался. И разозлил мать. Чувствую впереди недоброе.

Мурик берет зажигалку и «пускает красного петуха» во все пять букетов. Цветы вспыхивают факелом; чем вынуждают задержаться Наталью.
Квартиру наполняет удушливый запах ядовитой синтетики.
Мурик прислушивается, глядя в потолок.
Эдуард приходит в восторг:
– Молодец, сынок! Мышление должно быть образным и ярким, точно костер! Его огонь призван зажигать воображение других, светить им в сумраке, а кого надо – до волдырей опалять! Замечательно! Славный спектакль! Мы еще поставим его на сцене! Дай срок!
С улицы доносятся нетерпеливые сигналы машины, приехавшей за Натальей. На золотом от морского загара лице Кружинской прочитывается сначала возмущение, переходящее в недоумение, а потом и в нерешительность от раздумий. Наталья, очевидно, не готова принять решение: уйти или остаться?
Эдуард открывает окно. Горячие вазы жгут ему руки. Вместе с вазами он торжествующе выбрасывает на улицу – во влажную, но пылающую осень – пылающие букеты. Дышит полной грудью. И не может надышаться пряным воздухом.
Внимание Эдуарда привлекает суматоха.
Норея, подходящего к их дому, останавливает полиция; двое полицейских закручивают тестю руки за спину, надевают на них наручники и заталкивают в машину.
– Что случилось? – кричит Эдуард, беря наизготовку винную бутылку.
– Не заплатил за свет в дровах! – успевает ответить Норей.
Его голос заглушает нетерпеливый сигнал иномарки «datsun», приехавшей за Натальей. Автомобиль во все стороны сверкает солнечными зайчиками, как мечта, сияет до ослепления.
Вдруг, откуда ни возьмись, появляется Юрок. Он подбегает к патрульной машине и что-то вкрадчиво говорит полицейским в окошко. Стражи закона быстро выскакивают и стремительно несутся по тротуару, чуть ли не наперегонки. Юрок, довольный, начинает скакать и выкрикивать: «Если нет своей цели в жизни, то приходится работать на того, у кого она есть!».
Выбирается на улицу и Норей. В трепетном золоте осины одиноко, по-осеннему без задора, тихо цвиркнула, подобно стеклом о стекло, невидимая синица. Зодчий замер в раздумье.
«Нет времени на размышления. Следует бежать. Понятно к кому. Ведь и шел поздравить зятя…», – думает на ходу сгорбленный Норей и трусит в сторону дома.
Эдуард оборачивается и жестом дает понять Мурику, чтобы тот открыл дверь. А сам быстро убирает постель с дивана и раскладывает большой стол.
Входит Норей. Он медленно опускает свое тело на стул, спрашивая зятя:
– Тебе помочь?
– Как ты собираешься это сделать в наручниках? – говорит Эдуард. И ставит на стол бутылку дешевого вина, которую готов был применить в защиту тестя. – Быть может, сбегать к соседу за болгаркой?
– Да знает он как от них освободиться. Чудит! – не выдерживает Наталья.
– Верно, – подтверждает Норей, звякнув цепью. – Только зачем их снимать? Все равно арестуют и накажут еще строже – за утрату или порчу казенного имущества. Важна «золотая середина» –  aurea mediocritas. А так – поношу и привыкну. Бытие определяет сознание. Вот пусть наручники и послужат подобием смиряющего канона.
Мурик перебивает:
– Как ты мог задолжать за свет? Дед, у тебя же своя солнечная батарея.
– Увы, меня хотят посадить в долговую яму за то, что не оплатил энергию матушки-природы, батарея тут – боком. Nil admirari – ничему не следует удивляться. Хотел осчастливить людей, чтобы они жили лучше, но приняли закон о налоге на солнечный свет.
Наталья, строго посмотрев на отца, поясняет:
– У нас с Эдуардом нет внедренных тобой батарей, однако мы платим за отопление в зависимости от кубатуры квартиры. Казалось бы, тоже несправедливость. Если установлено десять секций, то кому какое дело до высоты потолков в нашей квартире? Ан, нет. Платим! Государство гарантирует неотвратимость наказания, а не отсутствие преступления.
– Дед, почему нам не сказал? Мама дала б тебе денег, – недопонимает Мурик.
– Твоя мама и придумала этот закон, – огрызается Норей. И обращается к зятю: – Эд, сегодня я без подарка. Шел просто поздравить тебя…
– Должен заметить: дрова, о которых ты говорил, в которых спрессован свет, несут в себе потенциально и звук. Ведь музыкальные инструменты делаются из дерева, – пытается успокоить тестя Эдуард, неся бокалы.
Опять раздаются призывные автомобильные сигналы: настойчиво напоминал о себе «datsun».
– Отпусти его, дабы не терзал душу, – предлагает дочери Норей. – Звука еще больше в железе. Вот и делают из него самые громкие музыкальные инструменты.
– Обождет, – отзывается Наталья, помогая мужу собирать на стол.
– Как сказал один острослов, «ожидание – это испытание времени на прочность», – добавляет Эдуард, вновь продолжая таскать из кухни содержимое холодильника. – Должен возразить дорогому тестю. Самый громкий инструмент – иерихонская труба – «шофар» – сделан был из бараньего рога.
И, чтобы обезоружить «datsun», Эдуард ставит на подоконник динамик и включает звук на полную мощность. По округе разносится бесконечное «Болеро»…
Норей жестом подзывает зятя к себе, негромко справляясь:
– Все это ерунда. Объясни самое странное. Прошло десять лет. Мы постарели. Мне уже шестьдесят три! А Мурик у вас так и остался подростком. Чем-то заболел? Не понимаю…
– Ему нельзя расти. Сын для нас светильник, сияющий посреди бездны, дабы в нее не свалиться, – таким же тоном отвечает Эдуард.
– Выходит, что он не личность, а только символ?
– Личность. Личность, подвигающая нас к разгадке совместного бытия. Но сын – и наше будущее, к которому сколько не приближайся, оно всегда новорожденное, юное и всегда впереди.

Признание на камеру:
– Разве у родителей нет желания видеть своих детей всегда детьми и только детьми? Они всю жизнь для стариков малыши, даже приобретя со временем седину. Вот наша с Наташей мечта и сбылась…

– Ничего не понял… – признается Норей. – Наталья в детстве была лишь продолжением меня, тем, чего мне недоставало.
– Потому она работает в Администрации, а Мурик остается школьником.
Норей подозрительно смотрит на Эдуарда. У обоих что-то бродит в душе, бередит ее, не давая покоя. Вроде и родные люди рядом, да сердцу тяжко.
– А не выпить ли нам по «коктейлю Молотова»! – предлагает Норей. – Сами себя подожжем и будем коптить, аки керосиновые лампы, дабы другие не свалились в бездну.
– У меня фитиля нет, – показывает на лысину Эдуард и, беря за руку Норея, начинает танцевать с ним под музыку Равеля.
Танец прерывает голос Натальи из кухни:
– Я к вам нанималась? Уже «тепленькие»? Рады, что вытрезвители упразднили?
Эдуард широко открывает и закрывает глаза; пожимая плечами, беспомощно разводит руки; тащит себя на кухню. И чуть не сталкивается с женой, несущей продукты в пакетах.
– А что мы будем сегодня кушать? – интересуется Мурик.
– Кушает прислуга. Мы же будем есть, – поправляет Наталья.
– А что мы будем есть?
– Собаку.
– Собаку?!! – возмущенно удивляется Мурик.
– Да, – подтверждает Наталья. – Каждый человек должен съесть свою собаку.
Мурик брезгливо кривится, сидит некоторое время молча, потом, вспомнив вдруг о своем, обращается к Норею:
– Дед, что Юрок сказал полицейским? Они побежали, как ошпаренные!
– Он тебе сам расскажет, – отвечает заскучавший Норей. – Все равно не поверишь.
И, словно для себя, продолжает:
– Так и не взорвал ни одного своего дома. Жаль…
– Ты только тем и занимался, что рушил дома. И свой – уничтожал в первую очередь, – ворчит Наталья, нарезая хлеб.
Глаза Норея заметно увлажняются.

Признание на камеру:
– Догадываюсь, пожалуй, о чем говорил Эд. Наконец, понимаю. У меня, к сожалению, не сбылось. Дочь – выросла…

Внезапно вновь заголосил «datsun».
Но вот стол накрыт. Семья Кружинских рассаживается по своим местам. В центре – Наталья, по ее правую руку – Мурик. Сбоку – с малых сторон стола – отдельно, напротив друг друга устраиваются Эдуард и Норей.
Пауза. Иногда раздается лишь звяканье цепи. Никто ничего не говорит. Молчание. Тишина…
Наталья ест медленно, машинально, равнодушно, уставившись в одну точку. Скованный Норей сразу двумя руками неуклюже таскает ветчину себе в бумажную тарелку; жует торопливо, будто очень голоден, будто боится не успеть... Эдуард разламывает на части гранат, отправляет рубиновые зерна в рот; без аппетита, меланхолично, как на тризне. Мурик вообще бойкотирует трапезу: как можно есть собачатину!
– Дед, а правда ли… – пытается он спросить Норея.
Норей решительно останавливает внука словами:
– Когда я ем – я глух и нем!

Признание на камеру:
– Легко представить деда с ушами, наглухо запечатанными воском, и зашитым ртом… Но как же он будет есть??? Тогда он превратится в мычащего немого, идущего со своей бомбой на полицейских.

Снова устанавливается пауза. Тянется время. Оно даже не тянется, а натягивается, словно тетива. Иногда побрякивает цепь, щелкают друг о друга одноразовые пластмассовые ножи с вилками. Никто не решается произнести ни одного слова.
Тишина…
…Пустой убранный стол. Все съедено. Но присутствующие остаются на своих местах. Так и молчат.
Громоподобно взрывается дверной звонок. Кто-то добавляет еще настойчивый и грубый стук в дверь.
Семья Кружинских застывает в тех позах, в которых каждого застал этот внезапный звонок.
Стремительно нарастают тени от фигур. Они пересекаются между собой на стенах, на потолке, накладываются одна на другую через стол, становятся все больше и крупней, все темней и непроглядней. Тени уже трудно отличить от людей. Гаснет свет.
Квартира вместе с ее обителями погружается в туман, постепенно переходящий в беспросветную тьму.
Точно издалека, возникают звуки «Болеро».
Из густеющей темноты выплывает телевизионный экран значительных размеров.
Громкость звучания «Болеро» нарастает с каждой минутой. Наступает момент, когда музыка переходит в некий набат.
На ярком экране едва различимо в тумане начинается жаркая, азартная игра в футбол.
Грозовыми раскатами гремят финальные аккорды этой знаменитой музыки Равеля.
Все больше рассеивается туман.
Но вот смолкает и музыка…
На экране беззвучно бегают немые футболисты.
Длится пауза. Она наполнена энергией, постепенно угасающей, втягивающей в себя все живое.
На экране маячит надпись:

ПОТЕРЯ СИГНАЛА

Надпись сменяется таблицей настройки, похожей на мишень.

В мертвой тишине раздается обычный дверной звонок, напоминающий свисток судьи.