Полоса

       Киев. Семьдесят шестой год, самая серединка сентября.

       Ласковый выдался денёк.

       Растянувшись на скамейке под клёнами, я, вместо подушки, пристроился затылком на Андрюшкин погон. Он умостился на моём. Натянув пилотки на нос, и сложив на груди руки бантиком, мы сладко задремали на спортивном городке, напоминавшем теперь лежбище морских котиков.

       Положенные по уставу двадцать минут послеобеденного времени уже истекли. Пошло время отведённое на самоподготовку. Однако, команды строиться на развод всё не было, и курс продолжал нежиться, но уже в смутном ожидании чего-то из ряда вон…

       Наконец, где-то на плацу, часто зацокали подковы. Издаваемый ими звук эхом отражался от стены учебного корпуса и, когда долетал до спортгородка, напоминал уже ритмичное звяканье пустой стеклотары в авоське у алкаша.
 
       Я приоткрыл в прищур правый глаз. В поле его зрения, оказался старшина курса. Проводив его взглядом, пока он не скрылся за нос, я опустил веко и, прикинув в темноте: – «Куда это он чешет», – поднял левое …  Теперь сомнений не оставалось, – старшина чесал прямо на середину строевого плаца.

       – Всё! Пшли Андрюх! А то затопчут... Похоже отменяется самоподготовка…

       – Ку-у-урс! Ко мне! В одну шеренгу! Становись! – протяжно заголосил старшина.

       – Ну, раз в одну шеренгу… – согласился Андрюша. 

       И пока лежбище, вздрогнув, ещё только приходило в лавинообразное движение, мы с Андрюшкой, уже заняли в партере лучшие места и, коротая время, иронизировали над «единообразным» поведением себе подобных.

       А те, зажав между пальцами по обёртке от эскимо «Каштан», по очереди, прицельно бомбили ими асбестовую урну. Затем, лавируя плечами, протискивались в узкий проход сетчатого ограждения спортгородка и, одолев это узкое место, в растрёпанном виде, по нескольким ступенькам, сбегали к нам, на строевой плац. Здесь у них автоматом включался динамический стереотип. Вначале каждый, довольно однообразно поправлял ремень и одёргивал китель. Интересное начиналось потом. Нужно было угадать, – кто из них застегнёт верхнюю пуговицу и металлический крючок на воротничке одной рукой …  Так мы и развлекались, пока последний вставший в строй не поправил пилотку.

       Наконец, немного потоптавшись, сто пятьдесят пар яловых сапог уткнулись носами в белую линию, надвое разрезавшую строевой плац и замерли в ожидании следующей команды.  Оно было недолгим…

       – Ря-яйсь! Стаить! Ря-яйсь! Смирна! Равнение на-а право! Товарищ полковник! … надцатый курс …

       – «Слышь, мужики, – шепчу сквозь зубы, не шевеля губами, – до вечера с места не сойти, сейчас парадный расчет набирать будут».

       – Похоже… – соглашается кто-то в строю. – Вон, первого красавчика уже выводят.

       – Какие люди гибнут!

       – Н-да… – соглашается Андрюха. – Если сейчас к старшине в список попадешь,
– греметь подковами по брусчатке, как кандалами, до пятого курса …

       – Дорого бы дал, чтоб меня там не было – мечтательно произнёс сосед справа.
 
       – Ну, это, как раз, не дорого. Спички за уши вставь, – ляпнул я в шутку. 

       Наши бы не повелись, но справа стояли ребята из другой группы, и фраза оказалась роковой.

       – А шо?! Идея! – лихорадочно засуетился, сосед, на полном серьёзе подхватывая мою мысль. – У кого спички есть?

       Он отступил на полшага назад. И, работа закипела.

       – Ты, – советую ему, скосив рот на сторону, – пилоточку поглубже одень. Нет, чёлочку оставь. Пригладь на лоб. И ремешок затяни, со всей дури. А штанишки, напротив, – ослабь, распуши малость. Да рыло кверху… И чтоб огонь с носу!» …

       – «Эх, – Думаю, – ради такой хохмы, пропадай моя головушка! Я-то, следующим стою… По мне точно прилетит. Зато, может, у Андрюшки, по синусоиде, какой-никакой, а шанс образуется…».

       Нужно отметить, что полковник слыл у нас знатным строевиком, и не просто тонким ценителем барабанного боя, но и сам плац для него был местом святым, устав – Библией, а строевая подготовка – религией. Любая ирония по части шагистики расценивалась, как святотатство. Более того, он стал её апостолом и евангелистом, собственноручно положив на бумагу «Приложение к Строевому Уставу ВС СССР». И это был не малый труд, в твёрдой корке, и толщиною в указательный палец, поверх которого он целил в нас  испепеляющим взглядом великого инквизитора, выжигая ересь и поучая беспутных:

       – Всё это инженерное, – гнилое, болотное!

       Однажды, попали и мы с Андрюхой к нему на аутодафе. Всё как положено: за шесть шагов ударили строевым... Но Андрюха имел неопытность напороться на взгляд начальника …

       – Товарищи курсанты! Ко мне!

       Меня на этот рас пронесло. А Андрюшу, видимо из-за очков, он обозвал
 интеллигентом и отобрал поясной ремень, буркнув:

       – Он вам теперь не нужен.

       Что означала сия эскапада мы так и не поняли. Пока Андрюшка, в задумчивости, болтал ногами, сидя на столе в пустом классе, я сгонял в военторг и приволок ему новый ремень, – лучше прежнего. После того случая Андрюха на глаза полковнику старался не попадать. Но теперь было не разойтись…

       Продвигаясь вдоль строя боком, широкими приставными шагами, полковник останавливался напротив каждого кандидата и, придирчиво оценив бодрость фрунта, либо, поморщившись, шёл дальше, либо ткнув пальцем правой руки в курсантскую бляху, делал им такое движение, какое делает бухгалтер, отбрасывая на счётах последнюю костяшку годового отчёта. Указав таким образом бедолаге на место подле себя, он всякий раз монотонно повторял:

       – Два шага … Два шага …

       Комиссия уже приближалась к группе «кощунников», когда я спохватился:

       – Андрюш, – напомнил я, – не дразни начальство! Отдай-ка человеку очки …

       И Андрюшка протянул их за спиной с видимой с готовностью.

       – «Ой, – думаю, передав окуляры, – не перебор ли!? Впрочем, придраться-то не к чему… Орёл! По всему видно, претендент из кожи вон лезет, чтобы по два месяца в году под барабан плац копытить. Разве ж такому, без слёз, откажешь?»

       И вот, роковой крабий шаг был сделан. Как только он оказался лицом к лицу с моим соседом, полковника будто дверью шибануло. Даже развернуло немного. Но, вооруженная указующим перстом, десница так и застыла на уровне пряжки курсантского ремня.
 
       Зрелище, судя по остекленевшим глазам старшины и бычьему, с кровью, взгляду начальника курса, было действительно впечатляющим.

       Немного оттаяв, полковник, беззвучно шевельнул губами и окончательно разрушил свой строевой алгоритм. Повернувшись к нам боком,  он сделал то, что, по его же определению, называется – «пошёл бродом»...

       Пройдя, с оттопыренным пальцем, мимо меня, он остановился напротив Андрюшки.

       Здесь, наконец, он вышел из глубокого абсанса и, обнаружив, что его перст, как пистолет от бедра, смотрит в чью-то начищенную асидолом бляху, даже не взглянув на её владельца, продолжил осмысленные действия ровно с того, на чём остановился:

       – «Два шага!» – скомандовал он бляхе механическим голосом и двинулся дальше, вновь перейдя на крабий шаг…

       Старшина всхлипнул и уткнулся носом в список. Андрюха бодро отчеканил свою первую пару строевых шагов в парадном расчете и, как все «избранные», повернулся лицом к строю.
 
       Позывы смеха, буквально переворачивали мои внутренности. Андрюха от бедра грозил кулаком. Соседа справа трясло так, что спички сыпались из-за ушей на черные, с серебристым кантом, пагоны курсанта инженерного училища.

       Ну, что тут поделать? Как то, с горечью, констатировал и сам полковник:

       – Не научились мы ещё любить барабан.

       Вот так я и «пролетел» – мимо списка старшины, ушёл от него по белой линии в «межстрочный интервал», в ноль, как Буратино от Барабаса, в потайную дверцу.

       Андрюха угодил в парадный расчёт, можно сказать, вне конкурса, даже не попав на глаза полковнику. Повезло, или нет? Карма!

       Настигла она и меня, но уже на четвертом курсе.

       В этот год случилось быть трехсот двадцати пятилетнему юбилею Воссоединения Украины с Россией. Праздновали в январе, размашисто. Всё бы ничего, но, накануне последней ночной тренировки, больше половины парадного расчета выкусил грипп. Даже шутили меж собой про диверсию.  Тяжёлый был случай...

       В нашей группе, из двадцати четырёх богатырей, на ногах, в тот момент, оставалась половина. Остальные, с кроватями, «съехали» в старый спортзал, до тошноты пропахший вековым потом, наверное, еще с тех времён, когда здесь был фехтовальный зал Константиновского юнкерского. В общем, пришлось и мне навинчивать на подмётки эти чёртовы подковы… По четыре штуки на каждую… Гремели они, точно, как кандалы.

       От училища до Крещатика путь не долгий. Пешего хода, вниз, с Печерского холма, по бульвару Леси Украинки, минут пятнадцать. А там, за Бессарабкой, уже турбины ревут – брусчатку сушат.  Дело к полуночи, но тротуары плотно заполнены народом. Глазеют. Оркестр гремит, диктор «об'яву робить» – Идут курсанты Калининцы! …

       Прошли, раз, другой, третий…. На площади Ленинского Комсомола пошалили малость, – честь, на «и-и-и – раз!», ресторану «Лилия» – по традиции, что ли? – отдали. Покоробило меня это тогда сильно…

       В конце тренировки, доппаёк, - по куску черного хлеба с парой ломтей сала, зарубали возле почтамта, и назад, в общагу. Весело, вроде и промерзнуть толком не успели…

       А на следующий день, вечером, в караул заступать… С утра всё миленько, но к обеду, чувствую, – подхватил…

       На разводе, стою посреди плаца, на той же белой линии и понимаю, – эти сто шагов до караулки мне как до Луны. А она уже в глазах двоится. Вытянула губки в ехидную, такую, улыбочку, – насмехается … 

       – Кто не может нести службу? – слышу голос дежурного по училищу.

       – «Ну, слава те! Сейчас шапку снимет, достанет цидульку с паролем, покажет начальнику караула, и пойдём уже, наконец. Стоять мочи нет… Сейчас бы физиономию в сугроб макнуть… Не то вырублюсь…».

       Но обошлось. Да и, подменить-то меня всё равно некем было.
 
       В караулке и порешили – заступать мне на пост в третью смену. Пред ней два часа отдыха полагается.  Дожил я, кое как, до него, прихватил шинель, да не на топчан пошел, а в сушилку для постовой одежды. Комнатёнка небольшая, в ней нары из двух десятков батарей отопления. Голой рукой не прикоснёшься… В помещении, думаю, далеко за пятьдесят градусов было. Упал на чугунные рёбра поверх шинельки.  Горячо, аж щиплется! А самого озноб колбасит… Сунул валенок под щёку, постовым тулупом укрылся.

       Только очнулся, через секунду Толик, начкар, в сушилку заглядывает:

       – Ты как? На пост заступить можешь?

       А я, как с крыльями, – заново родился! Ни следа от болячки! Личико, как у той Луны сияет. Даже неудобно, как-то… Будто симулировал.

       Принял пост, поскрипываю снежком, дышу всласть, звезды ясные, голова светлая, кумекает, как часики. И мысли немалые в неё просятся:

       – «… вот, одна только «испанка», в восемнадцатом, сто миллионов душ по миру выкосила. Больше, чем обе мировые войны… Бабка моя, Марфа Митрофановна, тоже, мало не преставилась… А тут два часа в сушилке и …

        Сколько ж народу из этих ста вот так, запросто, можно было спасти?! Вирус, похоже, высокой температуры не переносит, гибнет чуток раньше, чем сам организм. Между болезнью и смертью видимо узкая светлая полоска остаётся, зазор, наподобие того межстрочного, только температурный. Сколько там, интересно, – градус, половинка? В него-то я видимо и угодил…

        Так бы сейчас и ребят из спортзала через сушилку вывести … Через те же два часа могли бы, как я, – хоть вприсядку... Чем не волшебство? Ежели правильно подать …

        А куда, кому подать? Никто и никогда из моего опыта панацеи делать не станет… Да и хотел бы, не сможет, хоть ещё сто миллионов помри» … Карма!