А в ответ - тишина

 На фото: Слева в "вельветке". Студентка-комсомолка Ирина Ракша с подругой.1959г

                А В ОТВЕТ - ТИШИНА
 
                (о геноциде)
            
                зарисовка - "В Баку"
               
1.  У меня так часто бывает. Ложусь вечером спать, чётко обдумав, о чём буду завтра писать...А поутру,  всё вдруг меняется... Вот так и сегодня, хотела писать одно, но слышу по радио в новостях, как новый президент Соединённых Штатов Байден неожиданно признал наконец страшный факт - "ГЕНОЦИД армян". Резню маленького армянского христианского народа устроенную мусульманами-турками в 1915 году. (Наконец-то в США это признали! Давно бы пора. Уж больше ста лет прошло. А в царской России  признали эту страшную трагедию в тот же 1915-й год, когда вокруг на земле шла Первая Мировая война. А холокост, геноцид еврейского народа был признан всем миром уже давно. И отмечается в мире, как скорбь всего человечества.
   И возникает вопрос - а геноцид русских? Геноцид советского народа в период Второй мировой - войны с фашизмом, почему он до сих пор не признан? У нас во время ВОВ погибло (страшно сказать) 27 миллионов человек. Причём солдат на фронтах боёв 7 млн, а 20 то миллионов это только мирное население. И ещё концлагеря, и угнанные, и расстрелянные, и сожженные (даже заживо), и пленные. Так что на лицо - страшнейший геноцид россиян. И когда, когда  наконец этот вопрос будет в мире решен? Ведь если бы не геноцид, не эти жуткие людские потери, то сегодня в России (по данным учёных) должно было бы жить не 145 млн. человек, а все 500.
 Но сейчас я хочу рассказать о другом.
   Геноцид - это кровавая поголовная резня и старых, и малых. И в сёлах, и в городах. Это гибель в Турции и  Азербайджане, более миллиона армянских христиан. Ещё и христиан-молокан, живших издавна там же -  православных русских людей. (О них почему-то вообще поминают преступно редко). И вот нынче  утром я вновь слышу это жуткое слово "геноцид". И вспомнила одно событие в моей жизни, прежде казавшееся мне неважным, незначительным. А оно оказалось и важным, и зачительным. И я решила  его записать. 
                *  *  *
      Это случилось в начале 60-х годов в Баку, куда мы с подругой-однокурсницей по ВГИКу, тоже сценаристкой , прибыли на практику.
 Местное общежитие было забито обитурентами -черноволосыми красавцами с гор, из глуьинки. И нас определили квартировать  в центре Баку на проспекте Кирова. Точнее - в боковом переулочке отходящем от от главной улици. В угловом очень старом, высоком, добротном доме. Мы жили  на первом этаже, но не в обычной квартире, а в так называемом "притвОре", ранее бывшем торговой мелочной лавочкой. ("Скобяные и хозяйственные товары"). А хозяева лавочки, не богатые благочестивые евреи,  имели раньше и квартиру как раз вверху над своей же  лавкой.  Но с приходом советской власти торговлю прикрыли по всей улице, а помещения бывших лавок, "притворы"  превратили в жильё.  И вселили туда рядовых пролетариев или же бывших "раскулаченных" хозяев,   не успевших уехать, сбежать. Вот именно в такой жилой "притвОр" деканат бакинского института и вселил нас московских студенток на время практики. К двум бывшим  хозяйкам этого самого дома. Согбенной бабуле , баб-Соне, (Софе) - полуглухой, сморщенной как грецкий орех, старушке, но чопорной и воспитанной. С гордо посаженной головой. И к её дочке дородной  даме - тёть-Фире, Эсфирь Львовне. Верному члену компартии, горячему члену "месткома-прафкома"  и даже "передовице" района, чей портрет даже висел на какой-то доске почёта.  А попросту, к толстой бухгалтерше из неведомой нам конторы. 
Однажды за вечерним чаем с вареньем и слоёной пахлавой, купленной нами в городе, тёть-Фира разоткровенничалась и говорит: "А ведь мы с мамой настоящие  наследницы  и притвора этого, и большой квартиры наверху. Издавна. От родителей. Только документы потеряны. За эти пол-века документов вобше не осталось. Мама, например,  даже не знает точно сколько ей лет. У меня из-за этого при выборах в Верховный Совет или ещё куда ежегодно  проблемы. -  Мы вчетвером уютно сидим под абажуром за чаем. С семейными, антикварными, хотя и  обколотыми по краям, чашками. -  У мамы в паспорте,-  говорит теть-Фира. -  стоит год рождения 1892. Но это не так. Она старше. А свидетельства нет. К тому же она до революции всё молодИлась. Надеялась хорошо  выйти замуж. Чтоб жених и богатый был, и еврей, и любил. А годы-то  всё летели, летели. Пока  старики наши ей порядочного жениха искали. И даже через синагогу искали. И всё ей не нравилось. А она тем временем  годики-то себе убавляла. То по одному, а то и по три. - Фира Львовна посмеивается, сияя  золотой, "модной" и дорогой челюстью. - А жениха Софочке, чтоб и порядочной, и богатый так всё и не находилось. Старики наши нервничали уже. Ведь надо и дочку устроить и эту лавочку молодому  хозяину передать. Хотя  торговлишка-то у нас была бедная. - тёть-Фира вздыхает, обводит глазами притвор-комнату, уходящую в тёмную глубину дома, и продолжает.-- А меня она вообще родила  тайно ...по случаю. От одного женатого армянина Лёвы. Влюбилась в него чернокудрого красавца из Армяникента. Это такой большой район у нас на окраине. А этот армянин Лёва   был поставщик продуктов. Привозил и нашей семье, и соседям  оптом и свежие яйца, и птицу,и всякую деревенскую зелень. Ну и впрок - муку, крупу разную, бакалею.  Даже порой давал продукты взаймы, в запас. - Эсфирь Лвовна поглядывает на мать. А та с чашкой в руке ловит по её губам - отгадывает каждое слово. -  Лёва был шутник, добрый такой, весёлый..  И тоже влюбился в маму без памяти. А как было не влюбиться в такую красотку? И вот стал Лёва, надо не надо, привозить нам продукты ящиками, корзинами. Прилип прямо к дому. Лишь бы её лишний раз повидать, пошептаться в лавке наедине. Как-то даже колечко ей подарил. В руку сунул. Золотое, с кораллом. Ну, и она влюбилась. Растаяла, - тёть-Фира голос повысила : - Правда ведь, мам? - Но баб-Соня  молчит, делает вид, что не слышит. Хотя всё это за догую жизнь она сто раз уже слышала. А на тёмном, сморщенном пальце её, и правда, поблёскивает колечко с розовым камешком. - А у Лёвы дела тогда шли в гору. И с клиентами хорошо было. И личная лошадка была. Беленькая такая. И повозка была своя, новая. Так сказать, личный транспорт. Да и обслуживал Лёва всю нашу улицу. У него в ближней деревне много армянской родни жило. Земля, дома, огороды. - Баб-Соня довольно поглядывает на дочь,  прихлёбывая чай из фамильной чашки. И серебряной  ложечкой аккуратно так берёт зелёное ореховое варенье. Из вазочки тоже древней как и она сама. А дородная дочь её член компартии и месткома,  разливает всем ароматную и густую заварку. Наставляет нас: - А пахлаву надо покупать   на набережной. У Вагифа. Он больше орехов кладёт. Не скупится. - Но и она всем довольна. И потому что  в гостях у них мы (а гость в Баку - в радость, святое). И есть с кем поговорить, и свежая пахлава на столе, и варенье. Да и бухгалтерия института им хорошо  платит за постой практиканток из центра.   
    Спали обе эти хозяюшки в глубине комнаты за чёрным, блестяще-лаковым (под потолок) платяным шкафом, пропахшим вечностью и сплошь побитым точками древоточицы. А мы с подружкой спали на алюминиевых раскладушках, по обе стороны застеклённой овальной двери. - А Соня меня родила  за этим вот шкафом. Тайно. Соседки помогали, конечно. А наши старики и спуститься не пожелали. Когда они поняли что с дочкой творится, чуть с ума не сошли. Мать слегла с сердцем. А отец с младшим братцем чуть её не убили, любимую свою Софочку. И даже как беспутную, прокляли принародно. Но было уж поздно.  - она вздыхает. - Ох, и был же тогда позор на их бедные чЕстные головы. А уж скандал был... - на весь квартал! Им в синагогу даже стыдно стало ходить...- она опять вздыхает, совсем без горечи. -  Но я-таки родилась. Куда деться? Правда, мам?  - и опять сияет золотыми зубами.   
 Я  с ужасом представляю как нежеланный  красный комочек, этот младенчик, эта вот тёть-Фира  кричит за этим вот черным шкафом.  А её юная, стройная, как чинара, кудрявая мама, проклятая роднёй,  безутешно и горько над ней рыдает.
 - Но время-таки лучший доктор. И всё, всё-таки обошлось. Нашу торговлю-таки прикрыли. Соню сверху из комнат прогнали окончательно вниз.  - голос тёть-Фиры будто бы безмятежен, спокоен. - А это   как раз был год войны. И год погрома армян мусульманами. Резня началась сперва за городом, в деревнях...да и в городе. Страшная. И Лёву нашего и всю его  семью, и здесь в Армяникенте, и в районе повырезали. Поубивали.  И по деревням убивали всех поголовно, - она махнула куда-то рукой.- Нам лично, конечно, смертью не угрожали. Но всё-таки бежать было надо. От греха подальше. Хотя старики наши не успели даже опомниться. Всё осознать, обсудить, с вещами собраться. Зато успели-таки убежать. К дальней родне. Под Бердичев. Хотели, конечно, скоро вернуться, забрать свою грешную дочку с дитём. Но что-то у них там не вышло. Пропали. Мы потом уж узнали, они там тоже под погром попали. Только уже еврейский. -  Тёть-Фира почему-то опять смеётся, но уже нервно, не весело. (А я слушая, не пойму - что ж тут такого смешного? Просто ужас какой-то?). Блестят её дорогие зубы. Победно поглядывает то на нас с подружкой, то на  мать. А та острым глазом следит за её выражением, всё поминает. и  молчит. Поджимает сухие губы.
    - Так что ж? - тихо спрашивает моя подавленная  сокурстница, -  Своего  любимого Лёву она больше так и не видела?
    - Почему не видела? Видела, - Эсфирь Львовна говорит это раздельно, картинно, понимая важность момента.
Но тут вдруг подаёт скрипучий голос сокрушенная баб-Соня: - Не надо, Фира... Не надо.
 - А почему не надо-то, мам?!. Надо, - отвечает дочь громко. - Надо! Пусть комсомол знает всю правду. К тому же это при царизме ведь было. До революции! - и продолжает жевать слоёную пахлаву, без орехов. Но ... с удовольствием.
Я заметила, бакинцы, как впрочем и русские, любят и умеют  пить чай. Пьют торжественно, много, со смаком.  Хотя и без самоваров. Зато у них есть особой "восточной" формы  стаканчики. С забавным названием - "армуду". Из стекла или хрусталя, очень красивые, с перехватом "по талии".
 Я тогда привезла такие армуду в Москву. Один до сих пор сохранился.
  - А Софа наша, - продолжает хозяйка, называя мать то Соня, то Софа, -  перешла тогда жить наверх, в пустую нашу квартиру. Со мной на руках. Соседи помогали, конечно. Они там и по-сейчас  живут. Все поколения в горисполкоме работают. Разве ж теперь их выселишь? Или докажешь?.. - вздыхает. - А мать говорила,  что молока грудного у неё было много, полная грудь,  хоть залейся. Родилась-то я не просто так. От любви родилась, -  лукаво щурится. - А торговлю нашу таки-прикрыли. И лавку - этот притвор, закрыли надолго. Даже воротами заперли. Наглухо. Раньше снаружи тут были ещё ворота. Досчатые, деревянные. И запоры особые. Всё надеялись сохранить стёкла. Тогда стекло дорогое было. Война. Дифицит. А сверху из окон был виден  и переулок наш и бОльшая часть главной улицы. А когда наконец  резня проклятая, и погромы утихли, вниз по мощёной улице к морю  покатили, громыхая  подводы. Одна за другой, одна за другой. Потянулись телеги разные, возы, повозки, тележки. И все доверху полные мёртвецами. Трупами мёртвых армян. Одни армяне. - она опять помолчала. - Только руки-ноги торчат в разные стороны. А порой  доверху, как арбузами гружены человечьими головами...Да-да. И красный след сзади тянется. Кровь капает. Скотина и лошади  скользили копытами. Спотыкались, падали... - на минуту она замолкает: -  Да вы пейте, пейте, а то  остынет. - обводит  нас как бы отсутствующим взглядом и добавляет. - А мама сверху-то из окна на всё это из-за штор и смотрит. Смотрит. Ни жива, ни мертва. И вдруг наконец увидала-таки своего Лёвочку.  Узнала любимого по белой его лошадке.  У ней даже бока были перепачканы кровью. И телегу  узнала, тоже полную мёртвых. Наверно его детьми и всякой роднёй домашней. И сам он лежал впереди, как и должно вознице, на груди вожжи. Только поперёк телеги лежал. И рука торчала в сторону и голова кудрявая  свешивалась., И как живая раскачивалась. Будто он с Софой своей прощался. Навеки. И всё никак не мог распрощаться... Ну тут Софя  наша, - сказала она как бы победно. - и упала. Без чувств упала. Без памяти. И  меня уронила на пол.
     При этих словах, баб-Соня, и правда, даже покачнулась на стуле. И чуть чашку не выронила.   
  ...В тот вечер мы с подружкой допили чай молча и быстро. И поскорей легли спать. А Эсфирь Львовна напоследок  звонко всё говорила нам  из-за шкафа, где уже скрипели пружины их древних кроватей:  - Так что мамуля моя раритет, девятнадцатый век.  Музейная ценность. Даже стоит в полинлиннике на учёте. У геронтологов. - и оживлённо.- Хотя  ей смело  можно  прибавить ешё лет пять, а то и все десять...- слышен смех.- Да она и сейчас всё молодится. Вот. даже крем для лица ей купила... Верно, мам? А, мам?!.
А мы, замерев в темноте, долго ещё лежали на скрипучих раскладушках. Боялись пошевелиться. По обе стороны застеклённой двери...Думали. Неужели такое могло тут когда-то происходить? Неужели?..
В глубине комнаты  хозяйки стали уже похрапывать. А на улице за стеклом очень близко от наших голов порой спешно стучали о тротуар шаги поздних прохожих. Баку. Баку. О, твои "тусяча и одна ночь"! И ночи пока безмятежны и мирны. Спят под небом вечности твои дома, дворцы нефтяников, институты и общежития. Ты засыпаешь. Город ароматный  и  древний, с чудом Девичьей башни и тёплым как чёрное масло морем. Засыпаешь, закрываешь глаза. Под сладкой россыпью мерцающих южных звёзд.
   А с улицы свет ближнего фонаря  тревожно качает  блики по  стенам нашего неожиданного приюта. Случайно вставшего нам на пути, словно музей новой истории. Называемого тут почему-то - "ПРИТВОР".
                *   *   *
Далее мне  нужен постсриптум. Скажу проще по русски. Нужны два послевловия.
1. Начиная писать этот текст, я хотела в начале придать ему эпиграф - фразу великого русского певца Фёдора  Шаляпина, сказанную по поводу одной из песен своего репертуара. Всего-то два слова:  "Пою и страдаю". Прекрасно сказано. "Пою и страдаю". Но закончив писать зарисовку "В Баку", я поняла, что этот эпиграф  лучше снять. Смысл его по сравнению со страшной  сутью рассказа, как бы слаб, как бы мал. Незначителен. И я сняла. Тут наверно точнее и к месту было бы вечное раздумье Шекспира (из "Гамлета"): "Дальнейшее - молчанье". И я повторяю его с болью и плачем в сердце.
2.  И снова вспорхнула  моя "Птица памяти" - о Баку. В течение жизни (а она пол века прошла в Советском Союзе) у меня в этом городе "накопилось" немало друзей и знакомых. В основном людей творческих. О каждом из них я могла бы написать объёмный рассказ. Но пока лишь назову их имена. 
1.  Самый давний и дорогой друг Юсиф Керимов. Многолетний главный редактор газеты "Молодёжь Азербайджана". Бывший деревенский парнишка. Обитурент. С гор, из глубинки, из глухомани. Затем бакинский студент-отличник. (Наша дружба длилась ещё с моей практики и жизни в Бакинском "притворе").  Затем Юсиф стал известным  писателем. Его роман "Красный берег" я в последствии перевела по подстрочнику на русский язык. Для изд-ва "Советский писатель". И он, единственный из писателей нацменов, их тех, кого я переводила, кто откровенно сказал мне и даже написал в письме: "Ирочка, твой перевод  моего "Красного берега" лучше, чем мой оригинал. Спасибо."  Мы десятилетия дружили "домами", семьями. Ещё добром поминаю  его новогодние сюрпризы - бакинские посылки  с бутылкой азербайджанского коньяка, с лучшей медовой пахлавой с орехами (наверное "от Вагифа") и...обязательно со свежей зеленью - пучками патрушки, редиски, кинзы. И это морозной зимой, когда в Москве за окном свистит, метёт снег!..
2.  Певица  Флора Керимова. (Однофамилец Юсифа).  Чудо какая бархатная красавица Востока. Просто Шахерезада. Пышка. Карие очи, опушоны ресницами, копна кудрявых волос. Просто Крамской. "Неизвестная". Да ещё и чудный голос, редкие в Москве азербайджанские песни...  А дверь в большое искусство (не скрою) открыла ей я. Чем и горжусь. Поскольку тогда я работала в  телецентре в сценарном отделе т/о "Экран". И на этом же этаже находилась "Музыкальная" редакция ТВ. Где, кстати, служил редактором мой приятель Юра Визбор. И вот мы уговорили "Главную даму-редактора" (да ещё и членов комиссии) послушать, прослушать эту чудо-девушку Флору из братской республики. С таким редким, низким, бархатным  голосом. И ведь прослушали. И были все очарованы. "Открыли талант". И предоставили таланту впервые выступить по Всесоюзному ТВ. (Другого ТВ тогда просто не было.) И всё случилось, как мы и задумали, как  мечтали. И вскоре даже  целый концерт состоялся у Флоры Керимовой на весь Советский Союз. Во весь "Голубой экран". А это - большое везенье. А потом и пошло, и пошло. В Баку, конечно, особенно. Успех, слава, деньги. И, конечно, любовь. Любовь и мужья...И опять мужья...Порой неудачные.  Однако, конец певческой её карьеры, кажется, не так ярок и славен.
3. Братья Ибрагимбековы. Рустам и Максуд. Оба  талантливые ребята-бакинцы, будущие популярные сценаристы. (Сейчас уже старики). А я помню их спортивными и упругими на семинарах "Талантливой молодёжи" под Москвой в Домах творчества. И киношников, и писателей, и художников. И под Москвой и  в Комарово под Ленинградом. Которые устраивали ЦК ВЛКСМ и  эпотажная, породистая Екатерина Алексеевна Фурцева - Министр культкры СССР. (Она даже к нам за город приезжала. Даже демократично обедала вместе с нами в столовой.) Так вот, в Комарово, где мы больше, конечно, лодырничали, в волейбол играли, чем слушали лекции Мастеров (например, Галича, Габриловича, Розова, Гребнева, Окуджавы)..., эти братья Ибрагимбековы из семинара "киношников", подарили мне к дню рожденья (который случился в Комарово) электрическую голубую кофемолку. Да-да, голубую обычную кофемолку. Похожую на современный высокий стакан из пластмассы.  Но  тогда это была такая редкость, новинка. Её выпускал какой-то закрытый военный завод. (Высшее технологическое качество! Очевидно, "в нагрузку" для бытовых нужд народа). Чтоб такую купить в магазине братья (или брат?) Ибрагимбековы ездили то ли на станцию,  то ли в Ленинград на электричке? Ну, и вручили, мне этот чудо-презент во время ужина. Под общие аплодисменты. И потом до конца семинара все громко мололи в ней кофе в зёрнах и заваривали как-то по-особенному, "по Бакински", то есть "по турецки". А вечерами весь наш коллектив картинно и смачно, "интеллигентно" потягивал из чашечек "ново-модный" чёрный кофе. И в столовой, и по комнатам, вместе с нашими мастерами. Мы пили и  пели  под звон привезённых гитар и про физиков, и про лириков, и про карасей-стукачей, и про Магадан, куда плывут и плывут облака. И  всё это без цензуры, непривычно вольно и озорно. Ибо уже были  в разгаре  годы шестидесятые, начало семидесятых. И в стране во-всю  цвела оттепель. Да-да. Её Величество Оттепель. 
А изящная, очень прочная кофемолка у меня и сейчас в ходу. Только шнур поменяла. Так что память о братьях Ибрагимбековых в доме живёт до сих пор. О талантливых этих бакинцах, с которыми я и потом в жизни, конечно, встречалась. (Максуд даже преподавал сценарное мастерство в нашем ВГИКе. Был соавтором сценария бессмертного фильма "Белое солнце пустыни".)
А Азэр Сарабский, (сын великого актёра), в семью  которого мы в Баку порой ходили в гости? В легендарный элитный "ажурный" дом на набережной Каспия. А мой коллега писатель Анар? Молодой, но мудрый и  по-стариковски всегда молчаливый? Вместе с Анаром нас порой печатали в сборниках  "Рассказы советских писателей". (Например, в переводе на французский, и даже на хинди, и пр.)  А суетный маленький весельчак и гулёна тоже вгиковец но с операторского Эльхан Алиев? Сколько раз я (как член вузовского студкома) спасала его от исключения из института. За прогулы, за гулянки и пьянки, за вечную лень. Но с третьего курса его всё-таки исключили. Будучи в Баку, я бывала у них в гостях.  Его сестра худющая Уля (монтажница  местной киностудии) в меня буквально влюбилась. Старалась во всём подражать.  А их шустрая бабушка, почти не говорившая по-русски,  готовила для меня долму , такие маленькие чудо-голубци в виноградных листьях. Храню фото, где мы и с Улей, и с Эльханом, и их бабушкой  "пируем" за стародавним столом, в древнем домике, увитом виноградом, на окраине города).
...А в заключение хочу вспомнить прыткого Бюльбюль  оглы. Невысокого паренька, певца (сладкоголосого менестреля, соловья Востока), а позже вип персону, аж Министра культуры  суверенного гордого государства Азербайджан.
   Тогда у всех на слуху (и на виду) били две звонкие,  яркие пары влюблённых. (Христианка и мусульманин).  Муслим Магомаев + Тамара Синявская,. И Бюльбюль - оглы + Бэла Руденко. В Большом театре Бэла - оперная прима - была ярчайшей солисткой, украшением, чудом. "Травиатта". "Риголетто", "Волшебная флейта".   Лучшие  партии колоратурного сопрано были её.
В подмосковной сосновой, будто таёжной Малеевке, существовали два Дома Творчества - композиторов ("Руза") и писателей. И довольно близко. На расстоянии  примерно в два-три  километра. У композиторов, помимо тёплых уютных катеджей (в каждом, конечно, по фортепиано. Настройщик был постоянный)  стоял  у въезда на територию домик с вывеской над входом "Кафе "Уголёк". По вечерам в "Угольке" собирались все желающие творцы. Отвлечься от сочинения музыки, от писания нот. Развлечься, посплетничать, потрепаться. И, конечно же, пропустить по рюмашке. Там были и столики, и бар,  и стойка с разной дорогой выпивкой. А главное там стояло  разбитое пианино, которое ежевечерне просто нещадно гремело до самой ночи. Играть на нём мог каждый кому не лень. А не лень было каждому... Зато у нас у писателей был в главном "дворянском" корпусе с коллонадой  - свой большой кинозал, где вечерами "крутили" привозимые из Москвы кинофильмы. И новые игровые, и хронику,  но особенно зарубежные.
 В московском Литфонде я порой покупала путетёвки в Малеевку. (Членам СП со скидкой.) Писала там вдали от домашних сует свою "высоко художественную" прозу.  А мой муж Юрочка, художник,  порой с нашей дочкой Анечкой, навещали меня по выходным. Обычно в Малеевку я ездила за рулём. В тот период у нас была "двушка", белый жигулёнок. То есть пикап "с хвостом", сзади с большим багажником, в котором обычно просторно ездил наш любимый пес Дик. Дикуля. Эрделька-сарделька. Конечно, спасённый, подобранный Юрочкой на каком-то шоссе. 
  И вот на этом белом пикапе я порой ездила в "Уголёк". В гости  к композиторам. Например, к Борису Диеву - ("маэстро марша", т.е. автор известных маршей, всегда гремящим по праздникам на Красной площади),  и к его новой статной  жене Татьяне - юному музыковеду, ровестнице его сыновей . Ещё к певице Большого театра Людмиле Нам ("кореянке русского разлива", певшей в Большом в "Князе Игоре" партию Кончаковны, любимой ученице Ирины Архиповой). Ещё к жизнелюбивой и шумной (как танк), яркой  Людмиле Лядовой.
 Так что  "по-темнУ" в Рузе многие тянулись, конечно, на огонёк в свой "Уголёк". Зимними вечерами кого там только не встретишь. И все, конечно, "таланты и поклонники", все члены Союза композиторов. Там были и песенники, и авангард, и эстрадники, и оперные. И даже знаменитая пара Полад Бюльбюль оглы и его "скромная" жена. Тогда самая молодая Народная артистка СССР, солистка и дива Большого театра Бэла Руденко. Правда она в "Угольке" в компаниях  появлялась не часто. И, разумеется. никогда не пела. (Да и не просили). Берегла свои бесценные связки. Зато, когда в общий "хор" включался её  весёлый муж Полад со своим  высоким чисто- восточным эстрадным голосом,  все вокруг вскорости умолкали. И звучал только Бюльбюль и ещё под его пальцами - клавиши разбитого пианино. Тут уж замирали даже бармены у стойки...Что ж, соловей он и есть соловей, хотя ничто в нём не выдавало будущего министра...  А бывало, что мы прямо из "Уголька" всей компанией ехали  сквозь ночной сказочно-запорошенный лес к писателям. В наш соседний  Дом творчества - посмотреть новенький с утра привезённый фильм. И тогда мой жигулёнок превращался в бочку набитую как селёдкой талантами. Обычно скромную курносенькую ладненькую Бэлу, всенародную диву, в беличьей шубке, пропахшей духами, я почётно сажала впереди,  рядом  с собой. Сзади же  с шумом-гамом  и хохотом набивались вповалку прочие нетрезвые киноманы. Кто как мог. А голосистый Бюльбюль (соловей-соловушка из Баку), ловкий и  маленький, легко запрыгивал сзади. Он легко помещался в моём просторном багажнике. И сидя там уже оттуда живо общался и с любимой женой, и всеми нами. Вообще эта пара Полад и Бэла всегда и у всех вызывали удивление. И привлекали особенное внимание. Уж очень они были разными. Гармонии ну совсем, ни на капельку не ощущалось. (Хотя потом Бэла  родила ему сына Тимура). И если красивые (мусульманин и христианка) Магомаев и Тамара Синявская, видные и завидные, вызывали общее поклонение и даже восхищение (да и прожили они вместе всю жизнь), то Полад и Бэла казались совершенно иными. И позже эта пара, к сожалению, всё же распалась.  Рассталась.
  ...Сегодня в новом веке, когда я пишу эти строки, когда  вспомнила молодость и красивый город Баку, и в центре его улицу Кирова. И тот самый "притвор" на углу, студенческий наш приют с его чудо-хозяйками, то задаюсь невольным вопросом. Очень серьёзным. А что, все эти мои  друзья и многочисленные знакомые из столицы  цветущего Азербайджана,  или их родители, или тем более их деды, что, они не знали о страшном факте  геноцида армян? О жуткой участи миллиона армянских -христиан? И где они были всего-то сто лет назад? ("Где мы были?/ В комнате сидели?/ Как могли дышать мы в этот час?/ М.Алиген). Ведь  это происходило на собственной их и на турецкой земле? И вообще, как и почему  всё это могло произойти? В таком благодатно-щедром, таком цветущем краю?  Ответа я и поныне не знаю. Ни от кого не слышу . И многого  не могу понять. Могу лишь в раздумье скорбно и горестно, почти шопотом, повторить слова мудреца Шекспира: "А в ответ - тишина".