3. Свояченица и Бог, или Черные стрелы из преиспод

Часть II, Глава 2.3

Свояченица и Бог,
или Черные стрелы из преисподней



                Прилог - первая стадия
                проникновения
                греха в душу, начальная мысль..,
                пока
                еще не наша. Отгоняется усилием
                воли
                человека. Для того чтобы она стала
                нашей, потребуется несколько шагов…
                Задача «стрелы дьявола» состоит в
                том, чтобы прилог стал действием.
 
                (газета «Крестовский мост»)



         Баба Маня Мурашова приходилась нашей семье свояченицей. Пожилая женщина являлась тещей, единственному сыну моей прабабушки. Дом ее стоял в нашем переушке на противоположенной стороне от нашего дома и недалеко от него. Окна небогато обставленной, но уютной двухкомнатной квартирки первого этажа смотрели в переулок. Жаркими летними днями они всегда были распахнуты настежь и кружевные тюлевые занавески весело играли на сквозняке.

         Мужа бабы Мани я никогда не видела. Кроме дочери, вышедшей за моего двоюродного деда, баба Маня имела еще сына Толика, юношу лет семнадцати, проживающего с ней в той самой квартире. Со своим сыном баба Маня имела постоянную головную боль. Сначала, до его призыва в армию, оттого, что он был "не как все нормальные люди". Толик совсем не пил спиртного и не гулял. Не выпивал он даже по праздникам. Не «пригубливал» ни водки, ни вина, ни шампанского, что было уже совсем чудно. Мало того, в своем допризывном возрасте он ни разу даже не попробовал спиртного! «Даже не лизнул», - с горечью констатировала баба Маня.

         Этими проблемами, сидя на лавочке летними вечерами, делилась она, причитая, с сердобольными соседками. Когда Маня комментировала "странное" поведение сына, бабки на лавочках сочуственно качали головами, охали и ахали. Вскоре Толика забрали в армию. Вернувшись через три года, он запил горькую, причем очень сильно. Толик стал пьяницей. Уходил в запои, пропивал зарплату и бывало, что, не в силах дойти до дома, валялся под забором на виду у всего переулка. Бабки на лавочках еще сильнее закачали головами, а баба Маня уже ничего не комментировала. Она обреченно молчала.

         Была она женщиной мощной во всех отношениях. Характер имела твердый и бескомпромиссный, который передался по наследству ее дочери Тамаре. Но со своим мягкотелым сыном Толиком она ничего поделать не смогла. Так и умерла неуспокоенной.

         На майские и ноябрьские праздники пожилая женщина зазывала своих ближайших родственников. Приезжали братья с женами. Из Зеленограда – дочь Тамара с мужем и сыном. Общими усилиями накрывался праздничный стол. Родичи ее были людьми простыми, открытыми и добросердечными. Пили беленькую, закусывали, веселились в общем. Пили хорошо, но по культурному, "до чертиков" никто не напивался. Толика к застолью не подпускали, дабы праздника не испортил. Отправляли его подальше, погулять. Тосты произносли как положено и обязательно с каждой стопочкой. Просто так, молча, рюмки не опрокидывали. На первомайские поднимали за Труд, Мир, Май и, конечно, за любовь. На девятое – всегда войну вспоминали, за павших героев обязательно выпивали, не чокаясь. Ивсегда звучал тост, казавший уже в те годы каким-то неуместным и устаревшим - "лишь бы не было войны!". Тогда, в 60-е годы, для детей моего поколения война казалась чем-то далеким, нереальным и неактуальным. И мы сожалели о том, что не застали еволюцию, Гражданскую войну и Отчечественную. Сожалели о том, что негде теперь нам появит свой героизм и отвагу и никогда уже не суждено стать настоящими гуроями.

         После всех тостов, раскрасневшиеся от возлияний и веселья родичи, с надрывом, дружно и долго пели русские народные, казацкие и цыганские песни под баян. Баянистом был брат Мани, Сергей. Имел он странное и смешное прозвище – «Елкин-моталкин». Дядька он был веселый, и выражение «елки-моталки» было у него любимой присказкой. Так по ней его и стали прозывать родственники. Чего только не бывает. После баяна вспоминали и рассказывали всякие истории и случаи их жизни, но всегда старались только хорошее, все-таки праздник. После застолья в теплую погоду всей гурьбой шли гулять в Сокольники, свежим воздухом подышать, благо идти было недалеко. До Яузы рукой подать, а там через мостик деревянный и ты уже на природе. А так как с бабой Маней я дружила и была почти в родстве, то всегда ребенком присутствовала на этих застольях и родственников всех ее знала в лицо. И их, и саму бабу Маню я считала «своими». Свояками они и являлись и звались не напрасно.
 
         Еще бывало теплыми вечерами я любила сидеть с бабой Маней на лавочке и слушать разговоры пожилых женщин, собравшихся посудачить, перемыть косточки соседям и обсудить последние местные и мировые новости. Обычно сидела я не на лавке, а на коленях у тучной бабы Мани. Это сидение было очень неудобным, так как я постоянно соскальзывала с ее покатых колен как с ледяной горки. Но выбора не было, и это неудобство я стойко претерпевала, так как свободных мест на лавочке никогда не было. Мне нравилось проводить время в компани тетенек. Сидя на коленях свояченицы я чувствовала себя частью крепкого нерушимого сообщества,  что придавало мне спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.

         В чистой маленькой квартире бабы Мани находилось много интересных вещиц. В проеме между двух окон большой комнаты стоял высокий комод накрытый белой салфеткой-ришелье. Фарфоровые фигурки балерин, барышень, лошадей и собак жили на нем своей фарфоровой жизнью. Но главной достопримечательностью являлся большой и тяжелый стеклянный шар с приплюснутым основанием. Внутри шара происходило волшебство. Закрученные завитками и перьями, клубились, застыв и остекленев, космические вихри и радуги. Было увлекательно взяв в руки, разглядывать это чудо со всех сторон. Смотреть сквозь него в окно, поворачивая его разными сторонами, заглядывать в его прозрачное, 4D нутро. Около комода, перед окном на специальной подставке стояла клетка с желтыми канарейками. Канарейки пели не умолкая и являлись неотъемлемым дополнением картины окружающего быта.

         В тот день, находясь у бабы Мани, я совершила святотатство. На ее фразу, упоминающую Господа, я решила отличиться и сказала что Его, то есть Бога, нет! Это была не моя мысль и не мое убеждение. Да и не было у меня тогда и не могло быть никаких убеждений вообще. В тот миг мне даже показалось, что и сказала это вовсе не я. Уверенна я была только в том, что сказанное мною "правильно". Но та уверенность жила во мне только до того момента, как я произнесла эти богохульные слова. После меня накрыл будто серый туман и я поняла, что "попалась".

         О том, что есть такая, грубо говоря, субстанция, как Бог, я к семи годам, конечно, знала. Мне тогда Всевышний представлялся как некая волшебная, нереальная и священная сила, обитающая где-то там, в небесах. Задача с одним неизвестным, имеющая решение, доступное только избранным и скрытое от непосвященных. Неприкосновенность, табу, почти такое же, как «дедушка Ленин». Разница была в том, что биографию последнего нам талдычили** с яслей, а про Создателя я не знала ничего. Существование Бога было настолько же реально для меня, как  существование человеческих фигурок в телевизоре. Фигурки с надрывом взывали с экрана к трудящимся и звали их туда, куда тем по доброй воле идти не хотелось. С Богом все было совсем по-другому. И в царствие божие стояла незримая очередь, и пускали туда не всех, а самых достойных. Да и находилось Царство Божие никак не дальше, чем «коммунизм», в котором фигурки гарантировали всем райскую жизнь.

         Говорить плохое о фигурках из телевизира и газет было равносильно измене родине, а когда возникали вопросы о вере или не верие в Бога, многие предпочитали настороженно молчать, хотя бранить его официально разрешалось, а богохульство приветствовалось. Люди же молчали, боясь одновременно и кары небесной, на свякий случай, и кары земной, как вполне реальной. Как говорится, «не буди лихо, пока оно тихо». О том, что было в душе у человека, другому было знать не обязательно. И детский вопрос, который мы задавали друг другу от чего-то, будучи первоклашками: «А ты веришь в Бога?», можно было по индексу глупости приравнять к вопросу : «А ты веришь в победу коммунизма?» Только последний вопрос никто никогда и никому не задавал. Было ясно и без того, что в победу коммунизма уже не верит никто, потому, что ждать уже надоело. Так что и спрашивать не о чем. А вот с верой в Бога дело обстояло по-иному.

         У родителей с этим вопросом не было проблем. Подразумевалось, что дети с Богом разберутся сами, с помощью книг и телепередач. Определенное отношение к религии прививали с детского сада. Закрепляли в младшей школе, иронично обсуждали по телевизору, высмеивали в газетах и юмористических  журналах, стыдили по радио. А если не смогут разобраться, то непременно помогут в детском саду или школе. На это и уповали родители. Но что-то не помню я такой помощи. Похоже, что тему эту не особенно старались и затрагивать. Опасались, возможно.
К тому же в 60-е вопрос «Дети и религия» не стоял так остро, как прежде, являлся уже неактуальным. Страна атеистов. И учителей занимали другие, более важные проблемы, например, успеваемость в классе.

         Дома у нас разговоры о Боге никогда не велись. Мои опасные вопросы о его существовании старались свести на нет. Удовлетворяли мое детское любопытство избитыми официально утвержденными шаблонами, не зная как правильно ответить. Правду, то как считали сами, сказать нельзя. Лгать не хотели.

         Ту самую правду, то есть Библию, и редкому шестидесятнику удавалось прочесть. Какая уж тут правда. В нашем доме библию я не видела. Лишь прабабушка слушая пустые разговоры, молчала и молилась. Жила она какой-то своей, неведомой нам, немного отдельной от всей семьи, жизнью, оставшись в давно потерянном для всех времени. Была она старообядкой, но церковь не посещала, то ли от старости, то ли по убеждению. Однако Бога своего никогда не забывала. Ежедневно, по несколько раз в день, не покладая рук молилась старушка перед ликом, отвешивая поклоны и прося за всех нас. Вера была самой важной и неотъемлемой частью ее жизни, может даже единственной, что осталось от прежней. Молящаяся прабабушка стала для меня единственным реальным искренним примером общения человека с Богом.

         И вот я, семилетняя девочка, поверившая всем этим чужим людям из казенных учреждений, добросовестно выполняющим свои обязанности, принялась доказывать бабе Мане, что Бога нет. Возможно, я была убеждена, что это есть истина, не требующая доказательств. Но, скорее всего, я ни о чем таком даже не думала, а просто повторяла чужие, где-то услышанные слова. "Вот и Гагарин летал в космос и ничего там не увидел", - наивно поведала я ей, - "Ведь не видел он там никого". Не было там никакого старика с белой бородой, сидящего на кудрявом облаке, сурово смотрящего на Землю и грозящего ей сверху пальцем! Хотя, с другой стороны, откуда в космосе облака?

         В тот летний вечер у бабы Мани в квартире со мной произошло что-то очень страшное. Осознание того, что я сказала более чем неправду, пришло ко мне в тот же миг, как я произнесла те ужасные слова про Бога. Показалось мне, что я совершила страшное предательство или даже преступление. Применила пустую сатанинскую теорему, которую написали и подсунули мне другие, равнодушные люди, вовсе не желающие мне и малого добра. Необратимый процесс был запущен...

         «Учителя плохому не научат. Взрослые не могут ошибаться, поэтому их надо слушаться», - всегда учила меня мама, снимая с себя всякую моральную ответственность.

         В тот момент я почувствовала, как что-то черное и гадкое помимо моей воли попыталось проникнуть в мою душу. Робкая попытка оправдать перед самой собой поступок, которому не было оправдания, оказалась тщетна. Уже тогда я поняла, что совершила ужасную и непростительную ошибку, которую исправить будет непросто, и за которую мне так или иначе, рано или поздно, придется расплатиться. Время пошло. Я не понимала, что мне делать, как все исправить, как все повернуть назад. Молча и растерянно стояла я посреди бабыманиной комнаты, замерев от ужаса, который сама же и произвела на свет. «Слово - не воробей, вылетит – не поймаешь», - гласит народная поговорка. Птица выпорхнула, улетев быстро и далеко, ее уже не поймать, не загнать в клетку и не запереть в ней накрепко. Мне стало страшно и стыдно за все, за всех и главным образом за себя. Особенно стыдно мне было перед бабой Маней, чьих надежд я не оправдала. В тот миг я предала и Бога, и саму себя, и ее…

         Пожилая женщина не стала со мной спорить, она только тихо, не смотря на меня и ища что-то в ящике комода, сказала, что «так говорить не надо». Я поняла , что она не может мне помочь. Это выше ее сил и возможностей. После этих ее слов, и того, как они были сказаны, мне стало еще хуже. Мне стало ясно, что то чувство вины, которое я испытывала, не было ложным. Теперь я была окончательно уверена, что совершила что-то очень плохое. Тогда еще отчего-то слово «грех» не приходило мне на ум. В ту же секунду стало как-то неуютно. Что-то холодное и потустороннее, шуршащее невидимыми одеждами, а может даже сухими, как у таракана, крыльями, возникло совсем близко от меня, сзади, за моей спиной. Оно приблизилось ко мне так близко, что я почувствовала его невидимое присутствие. Какое-то время «нечто» кружило по комнате и, проносясь мимо чуть было не задело меня своим ледяным и ломким крылом. Бабы Мани уже не было в комнате, она куда то исчезла. Некому мне было помочь.
 
         Канарейки в клетке замолкли. Это был не сквозняк, дверь была плотно закрыта за бабой Маней. Я осталась в комнате совершенно одна. Тот, что всегда слева и за спиной, и чье имя лучше не произносить вслух, почуял свежую добычу. Теперь я знаю, то был «прилог»*. «Нечто» подстерегло меня, но я сорвалась с крючка сразу же, как только попалась на него. Я затрепыхалась на крючке, как мелкая безмозглая рыбешка и сорвалась с него. С того для и много-много лет Оно всегда было настороже и недалеко от меня. Караулило, выжидало, когда я снова совершу ошибку и заглотну его наживку. Временами, «нечто» не выдерживало долгого ожидания, и тогда я слышала его шепот у самого уха, но никогда не поддавалась ему. И точно знала, это не Я. Это оно, «нечто».

         Этот день остался со мной навсегда. Всю свою последующую жизнь я убеждалась много и много раз и уже знала наверняка, что Бог есть. Я чувствовала и осязала его присутствие. Он был со мной. Бог простил меня и не оставил.
 
         Душевное спокойствие, равное счастливой надежности, испытывала я в детстве, наблюдая мою прабабушку, мою бабу Сашу, молящуюся и отбивающую поклоны Богу стоя на коленях. Осеняя себя старообрядческим перстным знамением, она взывала к небольшой иконке, прикрепленной над дверным проемом маленькой сумеречной кухоньки, и просила, просила, просила… Просила за своих детей, живых и умерших, за своих внуков. За меня, ее правнучку, и за всех ее потомков, даже тех, что еще не явились на белый свет. Она молилась за всех нас, которые не знали ответов на простые вопросы, не знали как правильно накладывать на себя крестное знамение и от незнания не соблюдали церковных постов и праздников. Поговаривают, что незнание не освобождает от ответственности...

         Что происходит с детской душой в лабиринте окружающего ее молчания? Было ли ради чего так мучить, так терзать детскую душу? Кому было нужно, чтоб тот постыдный день моей жизни остался со мной навсегда? Остался вместе с волшебным шаром, моей детской наивностью и бездумным доверием к словам тех, кому не стоило доверять.
 
         А теперь, оказывается, и спросить-то за это не с кого.




**Талдычить – повторять, твердить одно и то же. Талдычить свое.
              (Словарь Ожегова).