Глава 1. Дядя и племянник

Черный дьявол, или Хакасские хроники
Книга 1. Шесть пудов золота
Глава 1. Дядя и племянник

1882 год

Костя Иваницкий отогрел ладонью кусочек разукрашенного морозом зеркального окна, и прильнул глазом к образовавшемуся просвету. А его дядюшка, Захарий Михайлович Цибульский, молча полулежал на огромном диване в углу, прикрыв веки. Окна парадной комнаты особняка Цибульского, расположенного в самом центре Томска, выходили на набережную речки Ушайки. А с высоты второго этажа Косте прекрасно были видны и торговые ряды на Базарной площади, и кирпичное здание Гостиного двора, и начинающая покрываться льдом Томь, что серебрилась чуть дальше.
Жил Захарий Михайлович в роскоши — по внутреннему убранству его внешне скромное домовладение, состоящее из трех зданий, считалось одним из лучших в Томске. Особняк Цибульского выгодно отличался от большинства других богатых купеческих домов, с их выбеленными известкой стенами, голыми дощатыми полами, простецкой мебелью, кое-как сварганенной местными умельцами, и окнами без штор. Ведь в доме Захария Михайловича стены покрывала ткань, в зашторенных окнах блестели зеркальные стекла, полы и лестницы были устланы коврами, а в двух комнатах — парадной и кабинете, даже лежал паркет. Ну а всю богатую мебель для особняка хозяин заказал в Петербурге.
Не менее роскошной была и летняя резиденция Захария Михайловича в улусе Чебаки Ачинского округа — двухэтажный дом, увенчанный башней, с танцевальным залом, где играли специально нанятые музыканты, с большой столовой, бильярдной комнатой, и зимней оранжереей, в которой к Рождеству выращивались настоящие апельсины.
— Ну и народу на Базарной — тем временем сообщил Костя, — не протолкнуться!
Сегодня, в пятничный день, площадь действительно оказалась полностью забита людьми и подводами. На ней шла бойкая торговля, а в морозном воздухе клубился дым и пар от многочисленных деревянных лавочек, сарайчиков и холщовых шатров.
— Ух ты, Захарий Михайлович, глядите-ка, вор бежит, ей богу вор, что-то стащил у приказчиков! — воскликнул Иваницкий.
Своими зоркими глазами он углядел, как из Гостиного двора на площадь выскочил юркий маленький человечек, прижимающий к груди небольшой сверток, и попытался затеряться среди прохожих. Но выбежавшая вслед за ним толпа из десятка приказчиков быстро нагнала вора, сбила несчастного с ног, и увлеченно принялась его пинать. А бродившие по рядам покупатели окружили место происшествия и, судя по их активной жестикуляции, громко комментировали происходящее, от души наслаждаясь неожиданным и бесплатным развлечением.
— Поймали голубчика, теперь ему не поздоровится. А на Томи уже вовсю на коньках катаются, — продолжил наблюдение глазастый Костя. — И не боятся же, лед ведь только встает!
Шла середина ноября 1882 года, снега в городе еще практически не было, но морозы давили прилично, и самые смелые мальчишки начинали осваивать естественный каток, образовавшийся у берегов реки. А их более трусливые (или, вернее сказать, более мудрые) товарищи стояли в безопасном месте, на высоком откосе, и махали руками смельчакам. Приказчики тем временем закончили пинать несчастного вора, забрали у него сверток, и вразвалочку направились обратно в Гостиный двор. Окровавленный мужичок остался лежать ничком на площади, а многочисленные посетители рынка равнодушно огибали его.
Коммерции советник Захарий Михайлович Цибульский, один из богатейших томских купцов и золотопромышленников, известный благотворитель и меценат, кавалер четырех орденов, первый Почетный гражданин и действующий городской голова Томска, очень внимательно слушал племянника, но продолжал молчать. Жил он в особняке на набережной Ушайки вдвоем с супругой, Федосьей Емельяновной. Своих детей Цибульский не имел, и любил проводить время со словоохотливым Костей, учеником Алексеевского реального училища, уже шестой год занимающим в учебные месяцы отдельную комнату в дядюшкином доме. Вот и сегодня по приглашению Захария Михайловича племянник явился к нему в кабинет, и глазел теперь с высоты второго этажа на шумную суету губернского города, комментируя все происходящее за окном.
— Семен мусор повез на помойку, — доложил Костя, увидев, как из ворот усадьбы на набережную степенно вышла лошадка, запряженная в короб. Сверху, прямо на куче мусора, восседал могучий дворник Цибульского, служивший у него не один десяток лет.
Захарий Михайлович неожиданно открыл глаза и рассмеялся. Племянник удивленно повернулся к нему, не понимая причины внезапного веселья дядюшки, а тот, фыркая в усы, пояснил:
— Тридцать лет назад Семен в том коробе меня вот так же возил, вместо мусора.
— Вас, в коробе? — изумился Костя.
— Меня, — кивнул Захарий Михайлович, продолжая смеяться, — а ты думаешь, я всю жизнь миллионером был? Нет, Константин Иванович, приходилось и мне без копейки сидеть, да от кредиторов по углам прятаться. Я тогда большую часть года проводил на приисках, в Чебаках, а едва ложился снег, приезжал сюда, припасы на следующий сезон закупить. Жил я в этом самом доме, я его в наследство от покойного тестя получил в сорок пятом году, вместе с заложенными приисками. А к дому прилагалось долговых обязательств на четыреста тысяч, которые мне тоже пришлось взять на себя! И вот однажды кредиторы мои узнали, что я в Томске объявился, и прислали сюда поверенных. А те выставили полицейский пост у ворот, и принялись ждать, когда я выйду на улицу. Хотели мне под расписку вручить постановление суда, об аресте моего имущества. Короче говоря, обложили меня, словно медведя в берлоге! Ну а я оделся потеплее, бумаги, деньги в саквояж собрал, вышел во двор, смотрю, а там Семен в короб снег закидывает. Он тогда молодой совсем был, лет восемнадцати, но такой-же здоровенный, как и сейчас! Я ему шепчу, чтобы с улицы не услышали, — «выкидывай снег из середины»! А он замер столбом, смотрит на меня, словно на умалишенного, и в затылке чешет. Я у Семена лопату отобрал, выкопал быстренько яму в снегу посреди короба, и на дверь заднего выхода показываю. «Срывай с петель» — шепчу ему. А тот, гляжу, рассердился на дурака барина, покраснел весь, но к двери подошел, дернул со всей мочи, она и слетела, будто не закреплена была. Я в короб прыгнул, калачиком свернулся и говорю вполголоса, — «Клади на меня дверь, снегом сверху присыпь и вези за Гостиный двор, там откопаешь». Смотрю, смекнул наконец-то Семен, что от него требуется, полицейских ведь он тоже приметил у ворот. Присыпал меня дворник, отвез к Томи, а там и раскопал обратно. Ну а я вручил ему рубль за усердие, велел дверь на место приладить, подводу тут же нанял, и поскорее из Томска сбежал, обратно в Чебаки!
Иваницкий, с восхищением слушавший рассказ дядюшки, заливисто рассмеялся, а Захарий Михайлович искоса посмотрел на племянника, помолчал несколько минут, нахмурился, и неожиданно произнес:
— Знаешь, Костя, надобно мне с тобой об одном важном деле поговорить. Потому и позвал я тебя сегодня. Долго оттягивал я наш разговор, но дальше некуда. Я ведь помру скоро, — до Рождества уж точно не доживу.
Ошарашенный такими неожиданными словами Иваницкий резко оборвал смех и с изумлением уставился на дядюшку, зная, что тот никогда не бросает слов на ветер. А Захарий Михайлович спокойным голосом медленно продолжал:
— Глаза уже ничего не видят, глухота совсем одолела. Болеть я стал все чаще, а последние два месяца вообще невмоготу. Даже службу в Думе, и ту пришлось забросить. Чувствую я, жизнь из меня начала выходить…
Костя промолчал, не зная, что ответить на эти слова. Он и сам заметил, как дядюшка из крепкого шестидесятипятилетнего мужчины начал стремительно превращаться в дряхлого разбитого старика. А Захарий Михайлович поднял глаза на племянника и невесело усмехнулся.
— Ты не подумай только, Константин Иванович, я тебя позвал не для того, чтобы на жизнь свою нелегкую пожаловаться. Решил меня Бог прибрать, так значит и быть посему. Все мы там когда-то окажемся, я уже и место себе приобрел на Вознесенском кладбище. Но не дает мне покою одна тайна, которую должен я передать кому-нибудь. Нельзя ей вместе со мной в могилу уходить. А кроме тебя, рассказать мне про эту тайну некому. Деньгами то я разжился к старости, а вот детьми так и не обзавелся.
Костя кивнул. Он и сам прекрасно знал историю неудачной попытки Цибульских заиметь наследника. Своих детей у Захария Михайловича с Федосьей Емельяновной не было, и они в 1855 году усыновили младенца, оставшегося сиротой после гибели отца и матери. Новые родители души не чаяли в мальчике, которого назвали Аркадием, ни в чем ему не отказывали, окружили лаской и заботой, а когда тот повзрослел, отправили учиться в Москву, в коммерческое училище. А Цибульский назначил приемыша официальным наследником своего состояния.
Но, по возвращению в Чебаки Аркадий Захарович, насквозь пропитавшийся во время учебы в первопрестольной революционными идеями, начал яростно обличать приемных родителей, называя их эксплуататорами и угнетателями рабочего класса. Супруги не смогли вернуть на путь истинный заблудшего сына, и вынуждены были с ним расстаться. Захарий Михайлович лишил несостоявшегося миллионера всех наследных прав и отлучил от дома. Ну а Костины родители не рискнули отправлять сына в Москву или Петербург, поэтому тот и обучался сейчас в Томском реальном училище.
— А за неимением наследника, все мое имущество сначала к Федосье Емельяновне отойдет, — сказал Цибульский, — а после ее кончины к папаше твоему...
Иван Матвеевич Иваницкий, Костин отец, служил у Захария Михайловича, своего двоюродного брата, уже более двадцати лет. Пройдя все ступеньки приисковой организации, со временем он занял пост главноуправляющего в золотопромышленной компании Цибульского. Кроме единственного сына, он с женой, Евлампией Федоровной, воспитывал еще семерых дочерей, а жили они все в небольшом домике в Чебаках, рядом с роскошной резиденцией брата. Жалованья Иван Матвеевич получал всего лишь четыреста рублей в год, а подчиненные ему управляющие на приисках и того меньше — по триста. Однако ни он сам, ни его люди никогда не требовали с Цибульского повышения платы. Ведь Захарий Михайлович абсолютно справедливо рассудил в свое время, что при любом жаловании, хоть в триста рублей, хоть в три тысячи, его управляющие будут воровать. Поэтому у него, как, впрочем, и у некоторых других золотопромышленников, дело было устроено следующим образом.
Всем людям, нанятым на горные работы, в соответствии с заключенным с ними контрактом устанавливалось ежедневное задание, или урок. А после выполнения урока, любой приисковый рабочий имел право заниматься старанием, то есть мыть золото для себя, сдавая его управляющему по установленной цене, обычно около рубля за золотник. Точно так же оценивались и найденные самородки. Во многих компаниях старание на золоте уже не применялось. Вместо этого, после окончания ежедневного урока, рабочий не прекращал свое занятие, а продолжал его еще несколько часов, но уже за повышенную плату, получая неплохую прибавку к основному заработку. Однако на приисках Цибульского старание на золоте до сих пор применялось повсеместно. При весьма несовершенных способах промывки в отвалах оставалось еще достаточно золотоносного песка, называемого откидным. И администрация, разрешая работникам заново мыть отвалы, убивала сразу двух зайцев — позволяла людям дополнительно заработать, а между делом обогащалась сама. Добытый в откидных песках драгоценный металл официальными сводками не учитывался, если вес его не превышал золотника в день на одного человека, а оседал в карманах у Ивана Матвеевича и компании. Причем, расчет с рабочими зачастую производился не деньгами, а спиртом, официальная продажа которого на приисках никогда не разрешалась. Поэтому Иваницкий и не обращался к Захарию Михайловичу с просьбами об увеличении денежного довольствия. Цибульский, разумеется, был в курсе всех махинаций брата, но закрывал на них глаза, экономя таким образом крупные суммы на жалованьи управляющих.
Рачительный Иваницкий-старший не тратил понапрасну деньги, вырученные за левое золотишко, а вкладывал их в разные предприятия и прииски, записавшись со временем во вторую купеческую гильдию. Но, в отличие от двоюродного брата, тратившего на благие дела почти все свои капиталы, он в подобных занятиях никогда не участвовал. Хотя человеку, воспитывающему семь дочерей, было не до благотворительности. Ведь ему следовало обеспечить достойным приданым и выдать замуж каждую из многочисленных девиц.
За два десятка лет службы Иван Матвеевич проявил себя как весьма ответственный и распорядительный администратор, а дела у него шли блестяще. Поэтому бездетный Захарий Михайлович мог со спокойной душой завещать двоюродному брату все свое имущество, зная, что оно перейдет в надежные руки.
— Ну а когда и отец твой упокоится, — заключил Цибульский, откинувшись на подушки дивана, — все наши с ним капиталы твоими станут. И вместе с будущим наследством хочу я тебе, Константин Иванович, передать одну тайну, которую храню уже три десятка лет, и закрыть наконец-то свой старый долг. А то, чувствую я, если еще хоть месяц промедлю, то, наверное, уже и не успею.
— Захарий Михайлович, — решительно ответил на эти неожиданные дядюшкины слова Костя, — ну сами посудите, какой из меня хранитель тайн? У Вас ведь для подобных дел духовник собственный имеется. А коли не хотите о чем-то шибко греховном священнослужителю говорить, ну так отцу моему расскажите, он то все стерпит.
— Боюсь, если я тайну свою открою духовнику, он на меня либо епитимью наложит, или еще чего хуже в сердцах учудит, — рассмеялся Цибульский, — святому отцу о таком знать не полагается. Ну а папаша твой, когда мой рассказ услышит, сразу меня и отправит в приют для душевнобольных. А я хочу в собственном доме и в своей кровати помереть, а не на больничной койке.
В глазах у Кости загорелся огонек. Он подумал сначала, будто тайна дядюшки заключается в его давнишних амурных похождениях, либо в сокрытом от правосудия тяжком преступлении, ну или еще в какой-нибудь никому не интересной чепухе. И, честно говоря, у Иваницкого не было ни малейшего желания выслушивать подобные тайны, хотя ему, конечно, очень льстило высокое доверие дядюшки. Но последние слова Захария Михайловича до крайности заинтересовали племянника. Неужели и правда речь идет о каком-то действительно необычном и загадочном приключении? И с кем до сих пор не сумел расплатиться его богатый дядя?
— А насчет меня Вы не боитесь, что и я Вас душевнобольным посчитаю? — осторожно спросил Костя.
— Нет, — решительно ответил Захарий Михайлович, — не боюсь! Ты человек современный и, в отличие от нас с Иваном Матвеевичем, ни в черта, ни в Бога не веришь. Да и молод ты, девятнадцать лет только исполнилось, у тебя еще вся жизнь впереди. Будет время, чтобы раскрыть мою тайну.
Племянник задумался над последними, не совсем понятными ему словами дядюшки, а Цибульский поднял лежащий рядом с ним на диване серебряный колокольчик и позвонил. Через мгновение на пороге парадной появился вышколенный камердинер во фраке, с выправкой, которой мог позавидовать любой кадровый офицер, и почтительно наклонил голову.
— Тихон Иванович, накрой у меня в кабинете на двоих, — приказал Захарий Михайлович.
Камердинер кивнул еще почтительнее и исчез, бесшумно притворив за собой дверь.
— Время к двенадцати, давай-ка пообедаем. А я пока подумаю, с чего мне начать рассказ… — сказал Цибульский, — с Веселого прииска? А может быть с пещеры Ташкулах? С Шира-Куль? Хотя нет, Константин Иванович, начну ка я, пожалуй, с самого начала, и расскажу тебе всю историю своей жизни целиком, хоть и времени она займет немало. Но так, я думаю, будет правильнее...