Первый табель

Мы с Алькой  гоняли «чижа» на пыльной дороге, как вдруг увидели, что на нас движется огромная телега, до верху высоких боковых рёбер гружённая свежим сеном. Я тотчас узнал дядю Ваню Зубенко, восседавшего на самой верхотуре с вожжами в руках. А Алька закричал, что колесо сейчас отвалится!  И правда, заднее колесо телеги болталось и вот-вот должно было соскочить!
Мы бросились к возу и стали кричать дяде Ване. Он остановил лошадей, съехал со своей верхотуры – и ахнул: колесо еле держалось!
Дядя Ваня был наш почтовый конюх и вёз сено с покоса на дальний, загородный сеновал. Пришлось заворачивать к почте: надо было там во дворе сгрузить сено, починить колесо, вновь нагрузить и потом уж двигаться дальше.
Я, конечно, бросил Альку с «чижом» и отправился рядом с возом домой – жили мы в почтовом дворе.
Приехали кое-как. Я влез по тугому ремню, перетягивавшему сено, на самый верх и стал вилами сбрасывать сено вниз. Там дядя Ваня разбрасывал его ровно по двору, чтоб лучше сохло. Внезапно у моих ног скользнула чёрная змейка, я успел подхватить её вилами и, крикнув дяде Ване, сбросил вниз. Дядя Ваня  затоптал её сапогами, а потом, поддев вилами, ловко повесил на проволоку, протянутую через весь двор для сушки белья.
В это время из кузни рядом с конюшней вышел мой дед. Он был начальником почты, а всё хозяйство было почтовым. Увидев меня высоко наверху, дед испугался и закричал: «А ну-ка слезай оттуда, сукин сын!»
Все конюхи отчаянно матерились. Я перенял у них это, не понимая суть ругательств. И в ответ на реплику деда обратился с воза к конюху: «А ну-ка, дядя Ваня, стукни его хорошенько!» Только я сказал не «стукни», а совсем другое, матерное слово.
Дед от неожиданности остолбенел с открытым ртом.
А потом закричал: «Выдеру тебя дома!»
И выдрал. Телефонным проводом. Было больно, и я кусал деду руки, кричал: «Пошёл ты к чёртовой матери!» Это бесило деда, и он стегал меня с каждым таким моим криком или укусом всё яростней.
Это было моё последнее лето в Георгиевске.
Вскоре после этого случая бабушка отвезла меня в Пятигорск, к маме. А мама сказала, что я пойду в школу.
Я понятия не имел о школе. Я вырос на почтовой конюшне, любил помогать в кузне, мастерски цедил через зубы длинный плевок, залихватски  ругался матом и пропадал с утра до ночи, где хотелось: на конюшне, в кузне, на речке. И вот теперь эта вольница кончилась.
Мама заставляла меня подметать, а я с трудом сдерживался, чтобы не послать её – по георгиевской привычке – матом, и отвечал: «Та нехай! Та пущай!»
Но пришёл день, когда она отвела меня в школу. У трёхэтажного кирпичного дома выстроились шеренги мальчишек. Дядька и тётка перед ними что-то произносили, пацаны  поочерёдно выходили из строя и говорили: «Я!» Мама наклонилась ко мне и шепнула: «Сейчас скажут твою фамилию, ты тоже выйди и скажи: «Я!». Но я не знал, что такое «фамилия» и стоял истуканом, пока мама не подтолкнула меня вперёд.
Потом нас повели по чугунным узорным лестницам с деревянными перилами и привели в какую-то странную комнату – огромную, с горбатыми столами и чем-то чёрным на белой стене: я впервые в жизни увидел парты и школьную доску.
Всё мне здесь было внове.
И учиться оказалось занятием интересным. На старых газетах я писал палочки с хвостиками (тетрадей тогда, в 45-м, не было). Ручку с пером нам заменяли остро отточенные деревянные палочки. А вместо чернил был настой раздавленных волчих ягод. Хвостики выходили толстые: расплывались на газетной бумаге.
Но самое интересное началось с букв. Оказывается, то, что мы говорим, можно писать и читать! Это было невероятно! Я пристал к учительнице,  упрашивая объяснить мне все буквы, а не только лишь «А» и «Б». Она удивилась, но прочитала все буквы. Дома бабушка повторила мне их, и я в тот же день запомнил их навсегда, на всю жизнь.
И медленно, по складам, как меня научила бабушка, прочитал весь букварь. Ещё бы не интересно!
Через неделю я записался в детскую библиотеку и взял домой свою первую книжку: «Малышок». Запоем прочитал её, и через день опять был в библиотеке. Женщина, выдававшая книги, посмотрела на меня сочувственно и спросила: «Не понравилось?»
«Что вы! – пламенно возразил я – Очень понравилось!»
Тогда женщина посмотрела на меня удивлённо, улыбнулась и откуда – то с нижней полки достала и протянула мне новую книгу – «Приключения Гекльберри Финна».
Я погрузился в неё с головой! Я никак не мог вынырнуть из этой  удивительной книжки, из этой чудесной, упоительной жизни. Я был сражён литературой и побеждён её безоговорочно – навсегда!
Но и складывать-вычитать было интересно! Я не знал, что такое «делать уроки», – я просто приходил домой и с удовольствием, радостью делал то, что велели в школе.
Так прошли сентябрь и октябрь.
Но однажды всё прекрасное кончилось.
Перед ноябрьскими праздниками мама спросила меня: «Ну? Как ты закончил четверть?»
Я ничего не понял. Что такое четверть? И как её можно закончить?
– Ну, тебе же дали табель?
– Какой табель?
– Ну, твой табель, такую бумажку с оценками! Ну, покажи-ка свои бумаги!
Мама достала из портфеля самодельные тетради из газет, учебники, а потом какую-то сложенную вдвое бумажку. Развернула, сказала: «Да ты молодец, у тебя только две четвёрки, а всё пятёрки!»
Я ничего не понял в первый момент. А когда мама объяснила, что за то, как я учусь, ставят оценки – мне стало противно. Я был оскорблён в самых лучших чувствах своих, в самых чистых своих побуждениях. Интерес к учёбе пропал. И не возникал потом долго-долго.
Одна лишь литература была моим солнцем – все эти школьные годы и всю мою жизнь.