Человек-дыра

и вновь отметим избитость парадокса, впервые упомянутого еще в Вавилонских каталогах – минуты тянутся медленно, как мед, стекающий бронзовым жгутом с чайной ложки, дни исчезают быстро, подобно лиловому ветру, разрываемому головой при хорошей скачке; это – ребус, ибо, согласно темпоральной механике, малые зубчатые колесики внутри крупных колес времени должны вертеться проворней, чтобы большие шестерни, пусть ни шатко ни валко, но вращались – однако мгновенно проносятся как раз недели и месяцы

вот и сейчас, мелькают в памяти их краски, их терпкие или плавные фактуры: огни ламп, отраженные рекой пола, уходящей в ракурсе, запах смолотого кофе, он похож на черный бархат, и его окончание всегда ромбически расширяется блаженным острием, антрацитовая шкура убитого пресмыкающегося, ставшая плотью нового бумажника, купленного в подземной лавке

есть незримые расколы в воздухе, всякий знает, точнее, это стволы или шахты, они недвижимы, с трещинами-ответвлениями, разрастающимися в разных направлениях от центральной трубки с ее пульсирующим мраком; но я – движущаяся дыра; у меня вырезано сердце, то есть, разумеется, матерчатый мешок, плотно набитый песком, присутствует, но его эфирный прообраз, покрытый глифическими письменами по твердой темно-зеленой корке, когда-то вынул хирург; помню, оперирующий был очень велик ростом, хрящеват, похож на шумерского грифона, но что у него было на месте лица, стерто из моего сознания – после чего мое сердце поместили в герметичную капсулу, в невообразимо далекий мавзолей; меня, таким образом, лишили ума, пропитывавшего сердечную мышцу, сохранив только рыхлый мозг да слизистую восприимчивость подбрюшья

во мне – дыра размером в два-три кулака, ее края заросли красноватой кожицей; туда можно просунуть руку, чтобы почесать спину, превратившись в наглядную иллюстрацию бутыли Клейна, а однажды сквозь нее пролетела морская птица; днем отверстие немного затягивается, ночью же вновь раздвигается, так, что от меня остается лишь контур; когда оно резко сжимается – я просыпаюсь во тьме, встаю, подхожу к металлической входной двери, расчерченной на прямоугольники углублений, и смотрю в окуляр глазка на освещенную тяжелым и пустым светом площадку; когда-нибудь, прильнув к стеклу, я увижу фигуру в капюшоне, и, вероятно, моя дыра приобретет форму лемнискаты Бернулли – так жильцы нашего подъезда именуют символ бесконечности; да, я математик, моя область – топология Сэйджа, и одна из моих работ взяла награду; это что-нибудь, да значит, ибо математика, в отличие от искусства, – искусство, и заведомая дрянь здесь никогда не выстрелит

женщины, это странно, льнут ко мне, и я люблю, когда они, будучи обнаженными, не снимают туфли на шпильках; я высокоросл и люблю целовать тот восхитительный перегиб, где гиперболические поверхности грудей начинают уверенно вспучиваться над плато плеч, люблю вдыхать сырой и розовый аромат доверчиво раскрытых пор эпидермиса – а женщины любят ласкать пальцами тонкие стенки моей дыры