Об ускользающей механике грехопадения 2

Вопрос, который разумно возникает при размышлении о причинах зла в мире, следующий: как и, главное, куда мог отпасть сатана, если все есть и создано Богом? Хорошо известно такое рассуждение: если Бог благ, то откуда зло? Получается, для зла – в Боге – нет даже и места и, тем не менее, отпадение от благодати налицо. Больше всего вызывает удивление само это действие бунта, ибо не можем же мы утверждать, что сатана совечен Богу. Этому парадоксу несовместимости зла с источником жизни Отцы церкви придали форму в учении о том, что зло – всего лишь небытие. Но каким ужасным должен быть его венец!

В книге Бытия, если обратиться к ней вновь, этот парадокс присутствия зла, на первый взгляд, едва ли получает исчерпывающее прояснение, однако история грехопадения – это все, что у нас есть. После него мы несем в себе значение факта падения (и, разумеется, испытываем его последствия, длящиеся от рода к роду), но сам факт как бы скрыт от нас за многозначительным символом древа (как гласит церковнославянский перевод Библии) разумения, или (в синодальном варианте) познания, добра и зла. Древо же, как известно, познается по плоду, хотя имеет при этом и свои корни. Адам и Ева вкусили от него, и их глаза раскрылись на собственную наготу. Какое бы слово, относящееся к символу древа, ни стояло в еврейском тексте (в английской версии короля Якова это knowledge, во французском переводе с Вульгаты, известном как Турская Библия – la science), мы не можем не спросить: почему новое состояние первых людей вызывает у них стыд? Точнее что именно его вызывает? Это теперь стыд перед наготой или вообще за содеянное понятен нам с первого шага, но может все-таки возникнуть впечатление, что в раю во время между вкушением плода и изгнанием он был неуместен, ибо разве можно стыдиться божьего творения? Получается, это был стыд за ничтожество ослушников перед Богом. Но это все равно не устраняет проблему, ибо неясно, откуда взялось это ничто. Мы объясняем зло в себе и в мире отпаданием сатаны, но тем самым мы делаем эту (в чем-то мифологическую) фигуру последним в своем роде, ответственным субъектом, однако не мог же этот субъект появиться просто так, по собственному почину! Первая причина отпадения все равно не ясна, ибо что-то уже должно было привлечь к себе поначалу доброго ангела. Так или иначе, стыд у первых людей возникает именно за грех и как нечто сопутствующее ему в качестве следствия, как естественная реакция на преступление. Мы имеем здесь логический круг с точки зрения как бы объективных условий зла, но он перестает быть кругом и становится зеркалом нашего состояния, если мы обращаем внимание на самих себя.

Является ли Бог отцом добра и зла, если он располагал властью дать или не дать людям возможность выбирать между ними? То, что он отец блага, ясно сразу, а вот как быть со злом? Откуда оно? Говорят ли слова «И произрастил Господь Бог…», относящиеся к древу жизни и древу познания добра и зла, о том, что именно он творец последних? Как будто бы нет, а в то же время – в конечном счете – и да. Но Бог же никак не может быть ответствен за зло! При этом мы не можем удовлетвориться простой ссылкой на природу вещей, которая теперь его содержит. Получается, действительно, зло не объяснить иначе, как опорой на субъект, который призван закрыть все вопросы, т.е. свободным (!) отпаданием сатаны, который и ввел людей в искушение. Но с точки зрения разума это объяснение никуда не годится. Еще раз, внимательней вчитываясь в этот стих (Бытие: 2; 9), я несмотря ни на что прихожу к некой радости и благоговению, ибо и апостол Иаков совершенно верно говорит, что «каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью». И пусть это скорее практически-назидательный ответ, нежели указание, раскрывающее основы природы человека, что-то в нем все же обнадеживает. Нам нужно думать не за сатану, почему он отпал, а как самим спастись от него. В общем, не далеко, думаю, от истины то, что вхождение греха в мир могло быть как-то связано с половыми отношениями (они – основа греховности), ибо чем еще могли согрешить первые люди, будучи наги и находясь в совершенном месте? Конечно, в нашем павшем состоянии это понятно и без Библии, и данное наблюдение граничит с банальностью, но с Библией, которая в рассматриваемом эпизоде несколько уклончива, все не так уж и очевидно.

Если Бог изначально сказал «плодитесь и размножайтесь», вряд ли это, как полагают некоторые, относилось к будущему, после грехопадения и изгнания, состоянию людей. Да, конечно, Бог знал наперед, что человек отступит, но это не значит, что такие его повеления опережали события, ибо это уже бросало бы тень на его благость. Тогда получается, прав был Августин, который утверждал, что в раю размножение могло быть бесстрастным. И вот тут-то и мог подступить сатана. Косвенным свидетельством в пользу той точки зрения, что грех связан с размножением, являются и первые слова четвертой главы: «Адам познал Еву». Есть в них какая-то разительность и в то же время печальная понятность, словно это происходит не в первый раз. Все это вещи очень темные и тонкие.

Иероним Стридонский сообщает («Еврейские вопросы на книгу Бытия»), что слово Эдем значит «наслаждение». По его мысли, еще до сотворения неба и земли Бог насадил райский сад, ибо то, что Эдем был на востоке, значит «от начала». Может быть, поэтому мы не видим на земле никаких следов этого сада (и циник возразил бы, что, наверное, он был очень далеко от наших мест). Впрочем, если в этой связи и возможны некоторые сомнения, то для Бога, как известно, нет ничего невозможного, поэтому мы должны верить написанному в Библии. Верить и понимать. Во всяком случае, предположение Иеронима очень в духе общей структуры повествования первых двух глав Бытия, которое разворачивает некоторую синхронию от вечности диахронно («день один», «день вторый» и так далее), иными словами, излагает последовательно что-то явно невместимое в привычные категории времени и пространства. Отсюда, видимо, и повторы касательно сотворения неба и земли, а также человека, которые не просто детализуют ранее сказанное, а говорят и о некоем вечном предназначении, установлении со стороны Бога. Бог творит время, в котором разворачивается наша история, из вечности (у Генриха Белля есть замечательная запись в ирландском дневнике с показательным названием «Когда Бог создавал время»), а значит история в каком-то неоднозначном смысле предписана, предопределена из нее. Парадокс с точки зрения свободы, конечно, и все же это так.

Наслаждение как имя страны рая может быть прочитано двояко: возможно, Бог знал, что недозволенное наслаждение (если, конечно, в этом был грех) – это то, что послужит изгнанию из сада, но также важно, что этот сад был местом дозволенного наслаждения в Боге. И вот теперь вместо последнего мы имеем разумение добра и зла… Граница уже пересечена. Но почему же зло связано с небытием? Не потому ли, что делая, казалось бы, сознательный (а тем более безотчетный) выбор в пользу зла, мы постепенно это сознание различия добра и зла как раз таки утрачиваем? И тут, если уж мы проваливаемся в эту бездну, без божественной помощи в покаянии из нее было бы, конечно, не выбраться, не сделать первый шаг прочь от забвения. Также и Платон учил, что люди творят зло по неведению, ибо если бы они это поняли, то и продолжать в таком духе не стали бы. Во всяком случае, если ставить вопрос ребром, это единственно доступное разуму объяснение. Поэтому порочный человек, по Платону, заслуживает сожаления. Таким образом, встает деликатный, темный вопрос, почему одним Бог помогает осознать свое отступничество, а других до времени всецело предает их путям. Не потому ли, что покаяние зависит в первую очередь от нас самих («сотворите же достойный плод покаяния») и Богу угодны наши собственные шаги ему навстречу? И все же, какое это замечательное, глубокое выражение – разумение! Ведь в нашей жизни мы сначала творим, а потом разумеем, что натворили. Собственно, это и называется опытом. Но с точки зрения Библии все как-то еще более головокружительно: вкушение плода и есть разумение (или познание) добра и зла. И так мы снова стоим перед фактом их присутствия.

В связи со сказанным можно с оговорками вспомнить и Спинозу, который учил, что добро и зло не относятся к сути вещей, а являются человеческими конвенциями, обозначениями и душевными движениями. Зло и добро – всегда от души того или иного человека, тогда как природа вещей вне нас слепа и безразлична к какому бы то ни было настрою. Материя открыта любым возможностям. Почему мы называем что-то благом или злом? Видимо, не потому что в природе, которой наши поступки принадлежат, изначально есть (или совершаются) благо и зло как следствие некоего универсального, объективного образца (естественные скрижали земли и неба в этом смысле все же пусты), а потому что у нас внутри есть их идея, некое состояние причастности. При этом речь еще не идет об Откровении. Только в свете идеи, разумения, внутреннего соотнесения с образом и подобием Богу тот или иной поступок становится благим или злым. А поскольку идея, с которой человек сообразуется при своем поведении, у каждого в голове своя (Кант), проблема зла становится особенно острой: почему в одном эти образ и подобие действительно таковы, т.е. соблюдены в более или менее полном виде и по-настоящему, а в другом утрачиваются? Но судить мы не будем…

Получается, Библия со своим символом древа говорит вполне достаточно, а дальнейшие вопросы о происхождении зла были бы излишни. Таким образом, субъективный момент познания добра и зла, включения в них налицо. Антропология здесь важнее всего. Так же и Христос призывает нас сперва очистить внутреннее, ибо в нем-то в большинстве случаев и находится источник всего с нами происходящего. И тогда понятно, почему расплатой за грехопадение (нечистоту) является смертность: зло приобщает нас небытию. Есть некая логика в том, что грехопадение ведет в небытие (которое в таком случае следует мыслить – если это, конечно, возможно – в его максимальной чистоте как полное отсутствие), ибо куда еще оно могло бы вести, если человек уходит от Бога как источника сущего в собственном смысле? Впрочем, не есть ли отпадание от благодати еще и возвращение к первоначальному состоянию небытия до творения? Мы с трудом можем мыслить небытие, поскольку мысля его, мы склонны подменять его (через отрицание, которое все же приближает, привязывает ничто к бытию) некой обманчивой достоверностью наличного имени.

И тут возможны определенное внутреннее искушение и обольщение, ведь думая, что мы мыслим (способны мыслить) ничто (зло), мы можем за этой мыслью на самом деле забывать о его радикальном, немыслимом и в то же время столь опасном, насущном характере. Спиноза сомневался, что вообще есть такое существо, как дьявол, ибо тот на фоне божественной полноты бытия однозначно был бы слишком несчастен, чтобы быть. Но как тогда в рамках его системы объяснить зло, если оно наряду с добром всего лишь эффект определенного душевного состояния? На самом деле, это сам человек несет в себе возможность зла и, как следствие, небытия («семя тли»). Более того, раз плод разумения добра и зла однажды был вкушен (а плоды – доверимся библейскому образу – таят в себе семена на будущее), неудивительно, что последствия этого вкушения с неизбежностью передаются при первом, плотском рождении человека. Мы, таким образом, как бы укоренены, всажены в ничто собственной дерзостью, или «выдвинуты» в него, как говорит в несколько ином контексте Хайдеггер. Впрочем, у Спинозы, если закончить отсылку, Бог (или субстанция, как таковая, получается, не предполагающая в себе критериев различия добра и зла) легко приобретает черты некой необходимости, фатума, и Лейбниц, например, возражал на это, что всегда должно быть разумное основание природы, почему она скорее такая, а не иная. И основание это, по Лейбницу, конечно же, благое. Но природа человека – по какой причине она предполагает осознанный выбор? Есть всегда какая-то неполнота, нехватка, негативность в разуме…

Очевидно, размышления о зле как о некой объективной, овнешненной онтологической проблеме никуда нас не ведут, ибо история его возникновения покрыта мраком и как бы резко обрывается, проблема эта – всегда этическая, вопрос добра или зла – всегда вопрос выбора. Тем не менее, небольшой намек есть в словах Христа: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию». Речь в них идет как об изначальном отпадении сатаны, так и об окончательной победе Христа над ним. В Христе, таким образом, сходятся и находят свое подтверждение все пути истории.