Аллилуйя

- ... и в завершении сегодняшнего Часа Возмездия мы со скорбью обращаем наше внимание на эту заблудшую дочь Божью.

- Грешница! Грешница! - в один голос возносятся десятки молодых голосов. Как и положено.

Я только улыбаюсь. Мы каждое воскресение собираемся в этом зале – для того, чтобы послушать богослужение, и для того, чтобы те из нас, кому не повезло сделать нечто, к чему владеющие этим поселением фанатики готовы придраться, были наказаны. Я не могу ничего этого видеть – ни судей, ни кричащих сейчас на меня «свидетелей», ни убранства зала. Год уже как я ничего не могу видеть. Но какая разница, если я всё это помню?

- К сожалению нашему, за все те годы, что несчастная провела среди нас, мы оказались неспособны наставить её на путь истиный. Гордость, которую она почитает смирением и добродетелью, не даёт ей узреть ни справедливости законов общины, ни глубин её собственного падения, - продолжает обвинитель.

Я чуть склоняю голову, соглашаясь. Одиннадцать лет – это действительно долгий срок. Особенно таких, какие были у меня. Особенно учитывая, насколько наивным и доверчивым ребёнком я сюда попала. Что бы ни говорили те, кто пишут галактические законы, а шестнадцать – это не возраст, в котором можно считать себя взрослым. Только и радости, что получаешь наконец возможность ломать свою судьбу совершенно самостоятельно.

Хотя тогда, сбежав из дома на первом же космическом лайнере, я так не думала. Была уверена, что нашла именно то, что мне нужно – общество верующих. Обычный мир в ту пору разочаровал меня своим кажущимся бездушием и невниманием к окружающим. На этом фоне встреченные мной верующие люди выглядели очень выигрышно – хотя бы потому, что были готовы слушать и разговаривать о чём-то, что казалось мне важным. Я и подумать тогда не могла, что есть такие религиозные сообщества, как это. Шестнадцатилетней мне все верящие тогда казались образцами сострадания, милосердия, и доброты. Поэтому, узнав об этой «послушанием славящей Господа» общине, затеряной в поясе астероидов, я не раздумывая попросила разрешения присоединиться к ним. Я верила, что, поняв и приняв их путь, сама смогу сделать много хорошего.

Впрочем, не так уж я была неправа, наверное. То, что я делала все эти годы – мелочи, конечно. Но от этих мелочей становилось кому-то легче. Я знаю, что это так. Люди, которым я помогала, сами мне это говорили. А раз я смогла слабым своим милосердием поддержать их...

- Гордыня, именно гордыня затмевает разум этой грешницы и сподвигает её считать собственные поступки милосердием! В то самое время, как причиняемое ей искушение раз за разом мешает детям Божьим, живущим в нашей общине, продвинуться по пути искупления и смирения, она...! – осуждающий меня голос звучал всё громче и жестче, будто нарочно распаляя себя.

Мне остаётся только вздохнуть, вспоминая, как я «дошла до жизни такой».

Самое смешное в том, что сначала я полностью верила в их догмы. Я и впрямь не сомневалась, что незавершенная работа – то есть, «ленность» – или недостаточно долгая молитва – то есть, «неверие» – должны быть наказаны. Тем более что и наказывали-то их не плетьми или чем-то ещё таким, как за настоящие проступки вроде драки или клеветы. Просто обязательное покаяние назначали. Вот я и думала, ну что в этом такого? И мнения своего не изменила даже после того, как сама дважды оказалась среди «кающихся». Хотя это, конечно, был отрезвляющий опыт.

Дело в том, что с «кающимися» такая проблема. На то время, пока не завершен срок их покаяния, они считаются недостойными ходить по «святой земле», которая есть всё поселение. Им это время положено находиться в единственном не считающемся «святым» месте – в одной из двух забраных решетками галерей по сторонам коридора, ведущего из жилой зоны общины в рабочую. Галереи никто не запирает, и выйти, вроде бы, можно – да только вышедший до положеного срока человек считается святотатцем. И наказывают его соответственно – плетьми, по удару на каждые два шага по запретной ему «святой» земле. А до трапезной идти столько, что... в общем, если умирать, то уж лучше от голода. Вот и сидят люди, без замка запертые, голодные и грязные, по нескольку дней, вплоть до недели. Кто раз попробовал, потом долго работает и молится с удвоенным рвением, чтоб назад не попасть.

Хорошо хоть попить приносят. Правда, тоже не всем. Некоторым «отъявленым» грешникам порой приходится несколько дней сидеть и без воды. Обычно у назначающих покаяние хватает ума понять, кто подобное выдержит, а кто слишком слаб для долгой сухой голодовки. Но обычно – не значит всегда. Именно с подобного «не всегда» и началось моё прозрение.

Тогда, почти десять лет назад, судили меня и одного паренька за «ленность». Чем именно мы провинились, уже не помню, но наказали нас обоих одинаково – трёхдневным «сухим» и двухдневным обычным покаянием. Мне трудно было не заметить, что мальчишка плохо себя чувствует. Его явно покачивало. И я решила привлечь к этому внимание «судьи». Сказала – мол, «я понимаю, даже болезнь не может быть оправданием перед Господом. Но вы-то хоть будьте милосердны, «сухие» дни пареньку не назначайте. Он же не выдержит.»

Пяти секунд после этого не прошло, как моя жизнь перевернулась с ног на голову. На меня наорали так, будто я не милосердия попросила, а только что во весь голос Бога отматерила. На мальчика – тоже, за компанию. Потом мне изменили приговор на «злословие и клевету», и наказание, соответственно, тоже. На плети. «По пяти ударов за каждую секунду подлого вранья», формулировку как сейчас помню. Мальчику, правда, ужесточать наказание не стали. Добрые-е...

Это был первый раз в жизни, когда меня наказывали физически. Мне было очень страшно и очень больно. Двадцать ударов – именно на столько я наговорила – заставили меня многое обдумать. Вот только додумалась я не совсем до того, на что надеялись наказавшие меня. В частности, я решила, что буду теперь при каждой возможности приносить воду, а может и подкармливать «кающихся». И начну, конечно же, с того самого мальчика. Отнесу ему несколько яблок из своего пайка. Они ведь, кроме всего прочего, сочные.

На третий день я смогла встать. Отправилась на рабочую половину общины, хотя никакой работы мне на тот день не назначили. И увидела, что опоздала. Один из Смотрящих общины – людей, которые следили за соблюдением правил – как раз вытаскивал тело мальчика за ноги из центральной двери левой галереи. Держащий её открытой второй Смотрящий одновременно выговаривал рыдающей тут же женщине – матери бедолаги – за «недостойные чувства».

После того, как я отдала яблоки другим «кающимся», помогла женщине унести её ребёнка в их дом-келью, а потом, вернувшись, спросила Смотрящих, как они могут говорить другим о милосердии Божьем, если сами ведут себя как воплощённая противоположность оному, к моим изначальным двадцати плетям прибавилось ещё десять и два дня «покаяния». С тех пор жизнь моя изменилась навсегда.

- Мы старались быть терпеливы с этой падшей. Множество раз, представая перед нами, она получала шанс изменить свою жизнь и направить её к прославлению Господа. Множество раз, назначая ей покаяние, мы надеялись на пробуждение её души от вечного сна. Мы надеялись, что боль, причняемая нами её телу, пробудит её преданность Господу и направит волю её на служение Его истине! Но нет! сердце этой женщины слишком исполнено гордыней и ложью! Притворяясь смиренной, она всякий раз отвергала наши надежды! – беснуется мой обвинитель.

Их нетрудно было отвергнуть, думаю я. Вы надеялись, что я в какой-то момент начну делать то же, что и все, испугавшись боли и унижения. Вы ведь назначаемые нам «покаяния» именно унижением считаете. Вы верили в это так, как уже явно давно не верите в Бога. В правила и подчинение верите, а в Него – больше нет. Иначе вы бы поняли, почему я не сдалась и не сломалась, хоть вы и сдели для этого многое. Но вы видели в моих поступках только то, что способны представить сами. Вы видели погоню за властью. Поэтому с этих позиций ваши действия казались вполне логичными. Нет таких рвущихся к власти дураков, которые бы угрозу собственной жизни и благополучию продолжили игнорировать после того, как их бытие превратилось в ад.

Беда лишь в том, что вы не поняли самого главного. Иногда люди и правда верят. Иногда они и впрямь хотят приблизиться к Богу тем, что помогают другим. И в этих случаях страх и боль просто не работают. Тогда человек, уверенный, что поступает милосердно, по совести, и тем славит Господа, не сломается. Как бы его ни мучали. И не прекратит делать то, что считает правильным, как бы больно ему – или ей – ни оказалось. Вот и я – не прекратила.

И, конечно, вам безумно мешало то, что я отказывалась нарушать правила общины. Это сводило вас с ума. Вот вы и придумывали выходы. Повышали требования к предписанной мне работе и потом радостно бросали меня на многодневное покаяние. Объясняя своё решение тем, что невозможно и выполнять то, что от меня требовалось, и находить время для других – а значит, я намеренно ленюсь. Убеждали Смотрящих записывать любые мои обращения к ним – вплоть до сказаного в трапезной во время еды «передайте хлеб» - как пререкания и злословие, после чего и наказывали соответственно.

Ну что ж. Чего-то вы добились. Например, я перестала спать на спине. Девять лет, вплоть до последнего года моего пребывания здесь, я просто не смогла бы это сделать, столь часты были наказания. Только для меня важнее то, чего вы не добились.

- И всё же, мы были милосердны. Год назад, всей душой веруя в возможность её исправления, мы позволили Свету Божию коснуться её тела и разума! Весь год мы молились о том, чтобы Господь пробудил её сердце. Но увы! Дьявол и слуги его слишком давно затемнили душу её, чтобы наши слабые усилия оказались способны исправить это! Собственно, уверясь в нашем непротивлении её подлым поступкам, она весь год грешила и соблазняла верных таким образом, который иначе как дьявольским и не назовёшь, - цедит сквозь зубы мой обвинитель.

«Свет божий», значит? Вот как они это называют. Ну что ж... Хоть теперь я знаю, что именно это было. Потому что тогда, год назад...

То, что они тогда со мной сделали, не было оговорено ни в каком из моих «приговоров». Мне этим не угрожали, не говорили о таком, даже не намекали. Насколько я понимаю, они и не считали это наказанием. Просто... после очередной порки, не говоря дурного слова, мне что-то закапали в глаза. И повторяли дважды в день пока я в себя приходила. Этого оказалось достаточно. Вещество, которым они меня обработали, вызвало постоянную, непроходящую сверхчувствительность к свету. Почти везде, кроме нескольких довольно тёмных помещений, я теперь фактически слепа. Наверное, они надеялись, что, ослепнув, я одумаюсь. А может, просто думали, что я ничего не смогу больше делать?

Вот только они просчитались. Первые месяц-полтора я и правда мало что могла делать. Хотя я и тогда приходила к галереям, в которых содержались «кающиеся», чтобы хотя б помолиться вместе. А потом я научилась ориентироваться на слух и по рельефу стен. И всё вернулось на круги своя. Кроме наказаний, почему-то. Хотя... я и это, кажется, теперь понимаю. Решись они наказать за непослушание ими же ослеплённую грешницу... Да, это бы вызвало больше вопросов, чем им хотелось бы.

Единственное, что меня беспокоит – так это то, что они всё же стали судить меня сейчас. Весь год они либо не решались, либо не считали нужным делать это. Что изменилось? И как они со мной обойдутся? То есть, понятно, что «отпустят на все четыре стороны». Слишком уж я им тут не к месту. Вопрос только, куда и... как?

- И вот, нашему терпению настал предел. Сострадая спасению души её, мы не можем не признать, что эта женщина отказалась ото всех вариантов спасения, которые мы способны ей предложить. Мы не можем не видеть, что ей не место среди тех, кто верен Господу, - торжественно заявляет мой обвинитель. В голосе его я практически вижу спрятавшуюся, как кот под меховое покрывало, улыбку-насмешку. Так... – Посему, с тяжелым сердцем мы изгоняем её сегодня из общества детей Божьих. Да будет Господь милосерден к ней после того, как за этой падшей навсегда закроются двери нашей общины!

Прочие находящиеся в зале молчат. Думают. И я могу их понять. Даже меня, понимающую, что скорее всего для меня этот суд последний, слова обвинителя в некотором смысле подкашивают. Даже я, внутренне уже давно готовая к смерти, содрогаюсь, услышав, что мне назначено. А им-то сначала нужно вспомнить, как я достала этих «судей» своим стремлением посочувствовать тем, кого они назначают жертвами. Потом напомнить себе, где именно они живут – в общине на одном из астероидов, в глубинах космоса. Потом понять, что последний корабль, привозящий к нам те мелочи, которые община сама произвести не может, ушел вчера. И уже потом...

- Постойте! – вскрикивает кто-то когда меня начинают выводить под локти из зала. – Но корабль не так давно ушел! То есть вы что, её...? Но она же никому никогда взаправду плохого не де...!

- Уведите её! Скорее! – вопит, срываясь, обвинявший меня «судья».

Под разражающийся в зале гомон меня почти бегом волокут по коридорам. Я знаю куда. Я знаю, что это – смерть.

Почему же я так уверена, что я не проиграла? Почему мне так хочется расхохотаться и крикнуть смерти в лицо: «Аллилуйя!»?