Я никому не верю

Первая заповедь бродяги – никому не верь. Все хотят тебя убить. Просто потому, что ты им не нужен. Ненавидеть их не надо. Просто помни – все люди хотят, чтобы тех, кто им не по душе, не было. А ты им не по душе. Кому нужен не привязаный на строгий поводок пёс? А ты не на строгом поводке. И вообще не на поводке. Сам по себе, можешь решать! Вот они и не будут тебя любить. Ты им не такой.

Вторая заповедь бродяги – не забывай первую. Не позволяй научить себя верить. Плохо будет.

А я, дурак, их обе нарушил.

Я всю жизнь был свободный. Ничейный. Только совсем-совсем сначала... был с людьми. Взяли меня не совсем маленьким щенком, но и взрослым я б тогда себя не назвал. Наивный был, не описать. Их было два больших человека и маленький. Те, которые большие, меня не любили. Просто терпели, потому что мне маленький радовался. А он – любил так, что иногда плакал. Вся шерсть мокрая становилась. А потом – что-то случилось. Большие человеки кричали на маленького. Страшно кричали. Я даже начал бояться, что они ему больно сделают. И зарычал на них.

При мне они ему больно не сделали. Но на следующий день пришли, привязали меня к поводку, и увели. В дом, где много было неприкаянных зверей. Кто-то из тех, кто там был, был временно. С ними что-то делали, они начинали чувствовать себя лучше, и их забирали те же человеки. Кто-то оставался потому, что становился своим человекам не нужен. Этих тоже иногда забирали, но другие человеки. А кто-то, как я, оставался навсегда.

Как-то я услышал, как люди говорят обо мне. Что, раз меня никто не забрал, нужно меня «усыпить». Ещё неделю дать, а потом...

Я не понял тогда, при чём тут сон. А потом понял. Когда моего соседа по клеткам, кота с рыжей шкуркой, укололи и вернули в клетку. К нему хозяин пришел, держал его, пока кололи, и плакал. Правильно плакал, рыжему очень плохо было до того. Наверное, ему об этом рассказали. Но потом рыжий уснул, человек вышел, вытирая глаза, а я...

Я его понюхал. И понял, что рыжий не спит. Живые так не пахнут, как он стал пахнуть. И мне стало страшно. Потому что я понял. Они хотят, чтобы я тоже пах смертью. Потому что я им не нужен.

И я сбежал. Сам не понял, как. Рванулся, зарычал, куснул кого-то, продрался через какую-то щель, ободрав бок. Но оказался на улице. Один. Без людей, которым верю. Без поводка. Сам.

Сначала я вёл себя глупо. Ну а как иначе? Я ничего не знал. Что люди меня без поводка бояться будут, не понимал. Они же раньше так не делали. И что будут от страха ногами и палками биться, тоже не знал. Много раз они мне делали больно, пока я не понял. И тогда перестал к ним подходить, чего-то у них просить. Хорошо хоть, они имеют странную привычку выбрасывать множество еды, которую ещё есть можно. Прокормиться оказалось можно и не прося у них подачек. Из мусорников.

Рядом с одним из таких мусорников я встретил таких же, как я сам. Неприкаяных, ничьих. Целую стаю. Большую, больше десяти собак. И обрадовался сначала. Такие же, как я! С ними должно стать всё хорошо и понятно, как с человеками! Мы же похожи!

Не стало понятно. Они рычали и кусались, отгоняли меня от баков. Неужели из-за еды? Там много было, нам хватило бы всем! Но они прогоняли меня так, будто я отбирал у них последнее.

Я ушел. Что я, враг себе, с ними драться? Они все меньше меня были, конечно. Но – десять на одного. Глупо. Тем более, баков было достаточно, чтобы их не делить.

Потом я ещё несколько раз их видел. Они всегда скалились, рычали, прогоняли меня.

А потом случилось такое, что я обрадовался, что они меня не приняли. Кто-то разбросал по улице мясо, и они все туда пришли. Я слюнки ронял, тоже хотел есть.

А потом пришли люди с ружьями. И стали стаю стрелять. Половину убили, прежде чем те сообразили убежать. И никого не щадили, даже сук со щенятами. Я тогда долго прятался, чтоб меня тоже не постреляли.

Потом по запаху нашел остальных, кто из стаи. И понял, что людей надо совсем боятся. Те, наверное, что-то положили в мясо. Все, кто убежал от ружей, тоже умерли. С пеной на мордах.

Тогда я на несколько лет стал ночной собакой. Днём спал, где не найдут. Ночью крал еду из мусорников. Иногда белок ловил. Кошек – нет. Кошек стал уже когда совсем странное началось. Когда с неба начало что-то падать, от чего ломались дома. Тогда есть стало совсем нечего.

Дома долго ломались. А потом снова пришли люди с ружьями. Только ружья теперь были другие. Стреляли гораздо быстрее и чаще. И стреляли не в собак, а люди в других людей. Я так и не понял, зачем. Просто стал ещё сильнее прятяться. Потому что в собак они тоже стреляли, иногда. Для развлечения, наверное. Во всяком случае, те люди тогда смеялись.

Так четыре дня прошло. А на пятый я утром полез в подвал порушенного дома, чтобы день пересидеть, никому не попадаться на глаза. И услышал, как там маленький человек плачет.

Он был не такой, как тот маленький, с которым я сначала был. Тот уже повзрослее был, ходил на эти их непонятные человеческие дрессировки каждый день. А тот, которого я увидел, был совсем мелкий человеческий щенок. Научился ходить уже достаточно давно, лапки переставлял уверенно. Но вот то странное лаянье, которое люди называют «ррречь», ей пока давалось плохо.

Да, я по запаху понял, что это, как человеки говорят, «девочка». От них обычно пахнет как от больших человеческих самок, и ещё молоком. Но молоко – это общее для всех человеческих щенят. Они почему-то очень долго молоком пахнут. Гораздо дольше, чем нормальные щенки.

Я сначала зарычал на неё. Испугался. Я помнил, как люди себя ведут. И боялся что когда самочка, которая родила этого детёныша, увидит меня рядом, она на меня накричит или ударит. Обычно они так себя и вели. Боялись. Но потом почувствовал запах из открывающегося за маленькой подвала. И пошел туда.

И всё понял. Не было у неё теперь человеческой самочки, которая её бы уберегла. На неё дом упал. Сломал спину и убил. А щеночек-малютка осталась. И не понимала, что теперь она одна. Хотя, может, и понимала? Она же плакала.

Вот я к ней и пошел. Облизал её, умыл, как мог. Согрел, чтобы не замёрзла. И от крыс и кошек её защищал. День мы хорошо передремали вместе.

Ночью я пошел еду искать. Себе-то я и кошку или белку поймать мог. Или поесть мяса с мёртвых тел, которые по городу лежали. Там и человеки были, и собаки, и прочие звери. Это не так важно. Ну... живых я бы их для еды убивать не стал. Но раз они уже мёртвые... Не пропадать же их мясу только потому, что живых их убивать неправильно? Я выживу, если их поем. Разве это не важно?

Только вот... человеческой щеночке я не мог такую еду принести! Я понимал, что, если совсем плохо станет и другого ничего не останется, она научится и такое есть. Но так было не правильно. Да и я был уверен, что найти нечто менее страшное пока можно. И находил. То, что человеки называют «хлеб». Три ночи находил, и ей приносил. И она ела. И жила! Даже играть со мной начала, так в себя пришла!

Тогда я и решил – не дам её никому обидеть! Она была хорошая! И я знал, что она, даже если с человеками вырастет, не станет таких, как я, обижать. И значит, надо убедиться, что она не пропадёт сейчас, когда человеки друг на друга охотятся. Нельзя, чтобы они её постреляли!

Вот я и бросился тогда на человека с быстрым ружьём, который подошел к нашему подвалу! Клыки оскалил, шерсть на загривке поднял, и бросился! Надо было его прогнать!

Только плохо я бросился, наверное. Меня сразу видно было. И он всадил в меня почти десяток пуль прежде, чем я хоть как-то успел обозначить – «уйди! Не трогай! Это мой человеческий щенок! Не обижай, не смей!»

Но потом он и другой человек пошли по моим развалинам. И девочка бросилась на них. Кулачками стучала по их сапогам и плакала. Как будто дождь из её глаз пошел. Кричала на них за то, что стреляли меня! И плакала, когда они удивились и перестали ей мешать. Обнимала мою голову, гладила, прижала к себе...

Тогда они поняли. Один поднял её на руки, начал что-то ей говорить. Она заплакала сильнее, прижалась к нему. И он понёс её от меня. А второй сел рядом. Погладил меня по голове. Сказал:

- Ты прости, Дружок. Мы не поняли. Мы думали, ты как те собачьи своры, которые мы видели. Они детей жрали. Охотились на них, и... Мы не поняли. Но ты не бойся. Мы о ней, о малютке твоей, позаботимся. Обещаю, Друг! Верь!

И я, умирая, лизнул ему руку. Потому что поверить, что он сказал правду, было легче, чем не поверить.

... Милый собачий Бог, ради всего доброго! Можно, будет так, что я в том человеке не ошибся? Пожалуйста! Ну не правильно это, когда умирают щенки! Какого бы они ни были вида!...