Падал Свет

- Прекрасно у тебя получается, - сказал Рекс через час после начала первой общей репетиции. – Самые опытные мои ребята не намного лучше б сделали. А ты не верил, что сможешь.

- Да я и до сих пор не очень верю, - самокритично признался я. – Больше удивляюсь тому, что ты оказался прав.

Я действительно дико удивился когда он предложил мне поработать одним из осветителей в постановке, которую делал класс моего сына. Театр в городе маленький, так что постоянных ролей у обслуживающих его людей нет. Мы делали всё, кроме собственно выступлений. И все умели всё – и полы мести, и билеты продавать, и декорации монтировать, и костюмы подгонять. Ну и со светом работать, конечно. Как сам Рекс приговаривал порой, «в малых коллективах помогать нести разумное, доброе, вечное, и порою чушь должен каждый». Другое дело что опыта в освещении у меня на тот момент практически не было. За почти год, что я тут работал, всего-то пару раз удалось покрутиться рядом с опытными в таких делах коллегами. Чего-то, конечно, я от них нахватался, но ясно понимал, что этого мало. Так и сказал тогда Рексу. А он лишь фыркнул.

- Все мы когда-то начинали с полного незнания. Так что малый опыт – не беда, - дружелюбно сказал он, когда я начал было отказываться. – Важнее, что ты, во-первых, отлично умеешь учиться тому, что хочешь понять. А во-вторых, у тебя есть огромная мотивация сделать эту работу на отлично. Ведь в постановке участвует твой сын.

В постановке участвовал не только мой сын – вообще все его одноклассники. Так, оказывается, тут учат историю в шестом классе. В первые три четверти читают учебники, узнают, что было. В четвёртую – думают на тем, что узнали, обсуждают, что тронуло их сильнее всего, выбирают, как поговорить об этом с остальным городом. Пишут сценарий и разбирают роли. Летом репетируют. И седьмой класс «отмечают» театральной постановкой. Гениальный, на мой взгляд, подход. Во-первых, детям так интересно, а значит, и учатся они охотнее. Во-вторых, так они гораздо лучше понимают то, что им вдалбливали на уроках. Нельзя сыграть Спатака, не задумавшись о том, что такое рабство; сказку об инквизиции – не обсудив, каким ужасом может обратиться нетерпимость; пьесу об Алой и Белой Розе – не подумав о смысле власти и войны. Размышления о подобных вещах – хорошая прививка от бесчеловечности.

Постановка, придуманная классом моего сына, называлась «Когда Закончится Февраль», по первой строке одного из использованых в ней стихов. Рассказывала она об одноклассниках, пытающихся выбраться из разбомбленного во время войны города и вынужденных заночевать в полуразрушеном доме на окраине. Пережидая под обстрелами ночь, они – через песни, стихи, и тексты, читаемые разными участниками группы – вспоминают мирное время, потеряных друзей или близких, надеются на лучшее. Трудная была постановка, и по свету, и по эмоциям. Впрочем, по свету я в целом разобрался, что и как, в те недели, что ребята репетировали общие части действия. Да и по эмоциям частично тоже. Тяжело было наблюдать за сюжетом, особенно с моим опытом. Но я видел, как рад участвовать в ней мой мальчик, и не мог не радоваться за него.

Впрочем, в тот день радость уступила место беспокойству – потому что он тоже беспокоился. Это должен был быть первый раз, когда я увидел бы и сольную часть его выступления. И, конечно, мы оба волновались. Я – ещё и потому, что не знал, как отреагирую. Все те сольные номера, которые я успел увидеть, врезались в душу. Не помешают ли мне эмоции удержать моего сына в круге света?

Так что похвала Рекса была очень своевременной. Как раз отвлекла от сомнений. И я сосредоточился на свете. Сценка была довольно непростой для нас, осветителей. По сценарию ребята «разжигали костёр» и грелись у огня, подбрасывая в него книги и письма, найденные по углам их временного пристанища. Небольшой огонёк и впрямь горел – для запаха и потому, что в одном из сольных номеров от него поджигали фотографию сбрасывающего бомбы самолёта, этакое символическое «нет войне». Но иллюзию разгорающегося, метающегося отблесками по стенам и наконец ясно освещающего комнату пламени создавали мы. И это было сложно.

Сложнее были только мысли, которые охватывали меня при наблюдении за этой сценкой. Я ведь тоже уже который месяц жег письма. Как, улыбаясь, говорила в таких случаях жена, сжигал мосты.

И она была права.  Письма эти были частью феномена, который испытывал каждый недавно поселившийся в городе. Как только новичок обживался, его старые мечты и надежды начинали напоминать о себе – заметками в газетах, случайно услышаными разговорами, подареными соседями книгами. Или, как мне, письмами от старых друзей, знакомых, родни. Я бы не назвал это искушением. Скорее уж город таким образом тихо спрашивал: «Ты точно рад тому, что у тебя есть? Тебе точно лучше здесь и с теми, кто с тобой?» Будто заботливый родитель, пытающийся помочь беспокойному подростку найти себя.

На некоторые из таких вопросов – по крайней мере мне – отвечать было просто. Письма от родни летели в камин как только я видел обратный адрес – и не потому, что я сердился на них. Просто мечта о том, что я буду с ними, умерла во мне задолго до того, как я попал в город. Наверное, это случилось в тот день, года через два после моего попадания в детский дом, когда я понял – никто не приедет меня забрать. Тогда их адреса стали для меня адресами пустых квартир, ведь в них больше не было никого, кому я мог бы захотеть оказаться нужным.

С письмами от старых друзей сложнее. Они ведь когда-то были по-настоящему важной частью моей жизни. И мечтали мы когда-то вместе, взахлёб – посмотреть мир, совершить кругосветку на паруснике, научиться пилотировать. И расставались в своё время не по обиде, не поссорившись, а потому, что жизнь по разным углам распихала. И теперь, когда от них летят письма со штампами Минска и Мельбурна, Москвы и разных испанских местечек, я их, конечно, читаю. И игнорировать приглашения в них – «приезжай, поживи», «уходим в кругосветку, ту самую, помнишь? Давай с нами!», «Второй год летаю на собственном самолёте, хочешь научу?» - ой как трудно. Гореть этим письмам не приходится – от них горю я. Точнее, тлею. Загореться по-настоящему не даёт страх запутаться в старых мечтах и потерять дорогу домой, сюда. Даже думать об этом – невыносимо.

Будто услышав, о чём я думал, мой сын вскакивает на ноги и порывисто отходит от «костра» к краю сцены. Ничего он, конечно, не слышал, просто с этого начинается его сольное выступление. Но сверху кажется – так, и я, едва не упустил момент, следуя за ним лучом прожектора. А он будто бы догадался. Поднял слегка голову, словно надеясь увидеть меня против света. И начал читать:

Почему всё не так? Вроде всё как всегда:
То же небо опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух, и та же вода,
Только он не вернулся из боя...

Меня пробрала дрожь. Я знал эту песню! Мы столько раз пели её, что в детском доме, что в армии, что потом! Но я никогда не думал что, если её не петь, а проговаривать вслух – вот так, как это делал мой сын, то судорожно и быстро, то с медлительностью безнадёжного отчаянья, то крича, то едва не переходя на шепот – она так рванёт душу! Я никогда раньше не понимал, что песня – это уже пережитая, переплавленная, переродившаяся боль. Настоящую же её суть сейчас демонстрировал пустому залу мой мальчик. И от того, как он говорил, не хотелось больше думать ни о победах, ни о героях, ни о славе. Хотелось просто спуститься туда, вниз, и прижать его к себе. Хотелось навсегда удержать его в круге своего света, уберечь его от любого зла, от любой обиды, которая может случиться!
Рекс подошел ко мне, придержал прожектор. Только тогда я понял, как меня колотит. И что я плачу. И что я, конечно, сейчас совершенно испорчу ребятам репетицию, но...

Правда порить мне ничего не пришлось. Дочитав, мой сын постоял на краю сцены несколько секунд и, сгорбившись, ушел за кулисы. Так полагалось по сценарию. Рекс, поняв всё без слов, мотнул головой. Сказал:

- Иди. Твоим прожектором я пока сам займусь. А ты... У вас с сыном, если я правильно помню, есть минут десять прежде, чем ему надо будет снова выходить. Ты там... и от меня скажи ему, какой он молодец. Настоящий талант!

За кулисы я слетел, как на крыльях. И нашел моего мальчика сразу же. Он смотрел на меня распахнув глаза. Ведь раньше я никогда при нём не плакал.

- Я что, плохо прочитал, пап? – спросил он беспокойно. – Ты... обиделся?

- Нет, - выдохнул я, и прижал его к себе. Так крепко, как мог, не причинив при этом боли. – Ты прочитал прекрасно. И я... не обиделся. Я вдруг испугался, что потеряю тебя.

- Не бойся, па. Я никуда! Правда! - дрогнувшим голосом пообещал он, тоже обнимая меня.

В тот миг для меня отменились все до того мучавшие моё воображение старые мечты. Раз и навсегда, без капли сожалений о том, что они ушли. Мне не нужны стали кругосветки, дали, и все чудеса мира. Был мой сын, и возможность держать его в круге моего света. Всё остальное было лишь декорациями в трагикомедии под названием жизнь.