Дар

 (Из сборника "Аркадий Петрович и другие")

***

Тимофей Юрьевич играл в театре. Играл хорошо, но все равно его одолевали мысли, что он недоигрывает. Что где-то можно было и повыше подпрыгнуть. Или погромче заорать. Или потуже завязать.
Мало того, Тимофей Юрьич был ассистентом режиссера и даже проводил репетиции. А актеры были ну до того сволоты, что забывали слова и даже могли  выразить несогласие.
Тимофей Юрьич бил их полотенцем, а однажды вообще заставил раздеться до гола и лежать голыми на сцене.
- Лежим и молчим, - сказал Тимофей Юрьич. – И никакого стыда!
Но и это не помогало. Они все равно играли, как попало, смеялись невпопад, невпопад рыдали. Эта сволочь Камышевская все время хватала Нижевайлова за волосы, а он обещал жениться и женился,  но не на ней.
Клавдия Петровна, заслуженная, между прочим, артистка, совершенно забывалась и искала в зрительном зале свою мамашу, а Ермукашев, тоже, между прочим, народный деятель, прижимал к себе Перемычкину, да так, что та начинала вырываться, а один раз даже упала со сцены в оркестровую яму.
- Бездарщина! – кричал Тимофей Юрьич. –  Ненавижу!
Что же делать? думал он. Они полны эгоизма, как и подобает артистам. И этот эгоизм должен им помогать!
- Говноеды! – выкрикивал Тимофей Юрьич. - В следующий раз играете без трусов!
Это же надо! возмущался он и выпивал пятьдесят граммов. Какие канальи! 
Потом он не спал. Он думал, что как режиссер не смог объяснить им чего-то главного.
Чего-то простого. От этого ему становилось тошно и он выпивал еще пятьдесят граммов. Потом еще пятьдесят.
Я нерадивый, приходил он к заключению. Но почему нельзя просто взять и играть? Почему обязательно надо мучить меня?
- Представьте, что сцена, - сказал он перед спектаклем, - это ваше тело, по которому вы ходите босиком. Сдавайте трусы!
Тимофей Юрьич сидел в первом ряду и видел, как актеры начали играть и как обычно они начали с пощечин, но потом постепенно втянулись и весь первый акт играли хорошо.
Иногда Тимофею Юрьичу казалось, что они смотрят друг другу в глаза и хотят расхохотаться, и в этот момент он показывал им кулак.
 - Не смейте! – говорил он про себя. – Убью!
Но во втором акте они снова начали забывать слова, и играли до того паскудно, до того мерзко, что у Тимофея Юрьича закололо сердце, при этом, у них слетали парики, рвались платья, отклеивались бороды и усы, а Ирочка суфлерша сидела в будке пьяная и икала.
За что мне все это? думал Тимофей Юрьич. Чем я так грешен пред тобой, Господи?
Он хотел задушить этих паскуд, чтобы они никогда больше не вышли на сцену, а они на ходу придумывали слова и вдруг начинали петь, а потом вдруг плясать и водить хороводы, и неожиданно кто-нибудь вскрикивал и все быстро валились на пол и валялись, и ползали и извивались как змеи.
Тимофей Юрьич закрыл лицо руками, и подумал, что его жизнь бесполезна, бессмысленна, и более того, бездарна!
Это позор, подумал  он, но в этот момент к нему наклонилась пожилая дама.
- Это восхитительно, - прошептала она и по ее лицу потекли слезы.   
Наконец, занавес опустился, и зритель начал неистово хлопать в ладоши и кричать от радости.
Тимофей Юрьич ушел к себе в кабинет и налил пятьдесят граммов.
- Свинопасы! – сказал он и продолжил писать книгу «Восемь снов Светы».
Книга была о снах. Да о таких, что не приснятся ни одной порядочной женщине.
- Это о неудовлетворенности, -  говорил Тимофей Юрьич, понимая, что семьдесят два процента женщин никак не могут испытать оргазм.
Он дописывал пятый сон, в котором Света пошла за грибами и встретила незнакомца, который схватил ее за волосы и предложил испытать нежную боль, о которой она ничего не знала.
Как человек искусства, Тимофей Юрьич воспринимал все как искусство. И еду, и окно, и лестницу на второй этаж и черные волосы и даже свои носки.
 И уж тем более секс. О нем он и писал. Но не как о чем-то обычном и понятном  простому человеку, а как о форме. О высшей форме искусства, в которой должно быть все.  Или ничего.
Вообще, Тимофей Юрьич написал пьесу из  двенадцати сцен, пьесу от которой у зрителя начался бы тургор, но ее никак не могли поставить, потому что композитор был стар и слаб, а художественный руководитель театра говорил: хорошо, хорошо!
Он сидел в своей ложе, и дремал. Иногда ему снился четвертый сон Светы, где его волокли по траве, и он вскрикивал. Видя, что на сцене идет игра, и все скачут с чемоданами и взбираются по лестнице, он успокаивался и снова засыпал.
Тимофей Юрьич не знал что делать. А ему очень хотелось поставить свой собственный спектакль, который он назвал «Невероятное Что». И это ожидание его изматывало и изводило, и не давало спать.
Лежа в ночи, он так ясно видел каждого актера и так четко слышал каждую фразу, им написанную, что у него подступали слезы, и ему хотелось рыдать. Он уже переживал свой триумф и видел афиши.
Но худрук не видел. Он по-прежнему сидел в ложе и думал о том, что хорошо бы выкрасить стены в бордовый цвет.
Поэтому Тимофей Юрьич начал пить с самого утра и выпимший приходил в театр.
- Что я могу? -  говорил он себе и приступал к шестому сну Светы. – Может, я все-таки писатель?
А что я сыграл? вспоминал он, сидя в кабинете и потягивая коньяк. Я сыграл старого ямщика, сыграл злодея, сыграл господина Ярмицкого, его слугу, его жену, сыграл почтенного отца Иоанна, его Архангела, его трубу, сыграл почтового голубя, револьвер и даже низкорослого юношу, играющего на саксофоне.
 А я хочу свой собственный театр! Тимофей Юрьич закрыл глаза, но в этот момент к нему зашел худрук.
- И ты знаешь, - сказал он почему-то шепотом, - мне кажется, что ты прав.
- Да? – удивился Тимофей Юрьич.
- Это надо сделать и поскорее, - заволновался худрук и закрыл за собой дверь.
- Не может этого быть, – чуть было не зарыдал Тимофей Юрьич.
- Сейчас или никогда! – воскликнул худрук и прикрыл рот рукой. – Я приложу все усилия!
- Вы серьезно? – не мог поверить Тимофей Юрьич.
- Конечно! – худрук положил руку на грудь. – Конечно!
- Я вам так благодарен, - Тимофей Юрьич почувствовал, как у него полились слезы. – Я так долго этого ждал. Целых пять лет! Пять! – он достал платок и закрыл им лицо.
- Ну что ты! - стал утешать худрук. – Не надо слез, мой дорогой! Ангелина Афанасьевна! - он приоткрыл дверь. – Зайдите!
В кабинет зашла Ангелина Афанасьевна с сантиметром в руках.
- Вот! – радостно произнес худрук. – Вы вместе с Ангелиной выберете цвет, а у нас будут новые шторы!
Тимофей Юрьич пришел домой и стал дописывать седьмой сон Светы. Я не пойду в  театр. Никогда.
- А все! – крикнул он. – Всё!
Но ночью он снова почувствовал любовь. К своему дару, который невозможно было предать. Или забыть. Или спрятать в шкаф.
Я актер, сказал он себе и заплакал.