Неудачники

Я – удачник. Что-то в этом роде.
Ибо в час усталости и смуты
радость, что живу, ко мне приходит
и со мною курит полминуты.
                И. Губерман



Если кто и оказал на меня то самое пресловутое влияние, устрашающее достопочтимую толпу ханжей и моралистов, то это дядя Лёня. Обаятельный паршивец приложил немало усилий, чтобы научить меня читать и думать. Остальное: курить, пить водку из трубочки, гарантированно заключать пари, морочить голову окружающим, далось мне сравнительно легко, поскольку я неукоснительно следовала его рекомендациям грешить с миропознавательной целью и избегать обывательской трясины. Вот, разве что, в ипостаси «не морочить голову себе», я еще не достигла мастерства, но какие мои десятилетия.  Лёня преподал мне уроки буддизма, суфизма, экзистенциализма, эпикуреизма и мескалинизма, как на собственном примере, так и подсовывая всякие разности, как то книгу калифорнийского затворника «Учение дона Хуана». Разумеется, Кастанеда не был первым. Первым был Саша Черный, вложенный в детские ручонки дядей со словами: «Лучше взять кота подмышку и по комнате шагать, чем резвиться на диване и пылищу поднимать». Потом, возвращая мне, пятнадцатилетней, скрученный в дуду мой первый рассказ, Лёня тяжко вздыхал: «Слава богу, гуси целы. А у тебя явный пробел в образовании. Кто был твоим наставником? Я откручу голову этому Бармалею. Кстати, прочитай-ка «Бармалея», душа моя». Не было и нет ничего занимательней, чем беседа с Лёней о мировой литературе. Иногда мы беседуем втроем: я, он и Старый Лиз – наш общий здравствующий предок по материнской линии. Обычно на даче, в час, когда озерный ветер, способствуя закатыванию светила, нагоняет вечернюю прохладу.

Мой дед – отец двух счастливых детей – матери и Лёни, был энергичным и предприимчивым человеком. Шагая в прошлой жизни по Клондайку, он и в советское время не утратил духа авантюризма. Ждал девяностые в первых рядах, дождался, сколотил состояние, испытывая ежесекундный кайф от погони за прибылью. Играл по крупному. Выигрывал. Но советское прошлое отпечаточек наложило: дед был суров, резок, любил просчитывать «это раз, это два, это три», носил маску деспота, говорил мало, скрывал вулкан чувств внутри, и, имея жену-кардиолога (Старого Лиза, если кто не врубился), умер от повторного инфаркта, не дожив до семидесяти лет. О том, что он испытывал катарсис от биржевых сделок, мы узнали только после его смерти, разбирая письма, которые он писал сам себе. «Дорогой Юрий Васильевич, - писал дед, - поздравляю тебя, ты – гений»… После этих писем стало ясно, в кого уродился дядя Лёня. Но в отличие от отца своего, последний ничего не скрывал. Свободно радовался жизни, изящно предавался праздности, покровительствовал литературе и искусству, то есть пил и закусывал с видными деятелями; тратил деньги на женщин, и делал это с ошеломляющим размахом и благородным великодушием. Если бы не моя маменька, потомственный врач-кардиолог, серьезный врач, не допускающий ошибок, все бы мы быстро скатились в бездну бедности. Она чутко и ответственно лечила нужных людей от сердечной недостаточности, поэтому не только владела инсайдерской информацией, но и правильно направляла финансовые потоки, завещанные семье дедушкой. Я бы тоже, несомненно, стала врачом-кардиологом, если бы моим образованием не занялся известный защитник гусей. Поэтому сейчас в преклонном возрасте двадцати восьми лет на бестактный вопрос «А чем ты занимаешься?» я любезно отвечаю: «Живу по наущению товарища Лёни». Хорошо, что никто уже не спрашивает: «А почему ты не замужем»? Все-таки пришла цивилизация и в наш аул.

Вечерами на даче, уставшие от июльской жары, мы играм в карты или репетируем какую-нибудь небезызвестную пьесу. В последнем нам помогает Лев Февральский или ЛевЗимой, как теперь зовет его Лёня, намекая на то, что Лёвушка, как по-прежнему зовет его Старый Лиз, достиг того возраста и состояния, когда многолетние человеческие усилия по покорению мира наконец-то завершаются мыслью о собственной заурядности.

Все наши постановки очень просты и очень нравятся зрителям. Это или «Гамлет», в котором Старый Лиз травит вином и закалывает Лёню и Лёву, или «Чайка», где я машу белой простыней крыльев в рыжих лучах уходящего за горизонт солнца. Или что-то современное из дачной жизни, заканчивающиеся для зрителей и актеров долгожданным буфетом прямо на сцене.

Репетировать с тремя большими «Л» одно удовольствие. «Сколько раз ты поступала в театральный?!» - в сердцах спрашивает Лёва у Старого Лиза. «Изящней, плавнее размахивай руками, чучело!» - кричит мне мой главный супервайзер. Так мы возрождаем традиции милых домашних спектаклей.

Мое знакомство с Февральским дядей Лёвой произошло чуть позже знакомства с Сашей Черным. Я хочу сказать, что к тому моменту начинала догадываться, что взрослые умеют шутить. И что одни взрослые шутят смешно и безобидно, с одной лишь целью повеселить окружающих, а другие просто выплескивают из себя весь набор своих незамысловатых комплексов. К чему это я? Ни к Февральскому, ни к Черному выскользнувшая сентенция не имеет никакого отношения. К Старому Лизу она тоже не применима. Хотя именно Старый Лиз в тот день нарядила меня в черные шорты, смахивающие на советские семейные трусы, облюбованные физкультурницами тридцатых, и белую майку. И отправила в сопровождении Лёни знакомиться с актером больших и малых мостков и подмостков. На нее находит временами. На голову мне была водружена панама, поскольку лето и поскольку идти через лес. А так как домашние зовут меня Сашка, не Ася, не Шурочка, а просто без изысков, Сашка, то Лёвушка и в тот памятный день, и в последующие два года считал меня мальчиком. И даже тогда, когда после первого класса я приехала на дачу с отросшей гривой, умилялся и говорил Старому Лизу, как это кощунственно и деспотично коротко стричь мальчиков, особенно тех, которым так идут ангельски разлохмаченные кудри. Как сейчас помню, Старый Лиз ему кивала. О ком они говорили?! Шутили, наверное. А, может быть, Лиз подумывала не выводить Февральского из заблуждения, пока у меня не отрастет грудь? И послушать, что он скажет, когда эта грудь отрастет…  Наверняка, в ее башке была какая-то причина не открывать завесу гендерной принадлежности домочадца, предстающего перед очами Февральского то в джинсах, то в шортах, то в спортивных трусах.

Когда Февральский подарил мне в третий раз автомат Калашникова, а было это летом после первого класса, он, наконец-то узнал от меня, что я девочка. Узнал чисто случайно, поэтому поверил не сразу… Пришлось приводить доказательства. Прицеливаясь в упор из автомата, я сообщила ему, что хотела бы получить Барби, и что он не оригинален и не предусмотрителен, заставляя меня с малолетства обращаться с огнестрельным оружием.

Черные трусы в день знакомства с Февральским меня не очень смущали. Больше раздражала белая майка, потому что из-под выреза майки торчала гнусная темно-коричневая родинка. И мне было стыдно, что гнусь торчала, и что каждый, кто нам попадался на лесной тропинке, пялился на нее.  Мне было стыдно еще и потому, что мне нравился Лёня. А гнусь всегда мешает взаимности. Я чувствовала к Лёне небывалую симпатию, заставляющую и смеяться, и прятаться одновременно, и замирать гусеницей-палочкой, когда он брал меня за руку.

Февральский жил по другую крайность леса. А дорога занимала от двадцати до сорока минут, в зависимости от того, поспела ли земляника, или малина, или грибы, или не поспело ничего, но есть желание нарвать ландышей. Сейчас ничего не поспевает, лес нещадно редеет, и мы иногда при встречном ветре слышим, как Лев Адрианович разминает легкие, напевая неаполитанские песни.

Миновав лес, надо было спуститься в неглубокий овраг, подняться на косогор, обогнуть пару берез, и вот вам, пожалуйста, имение Февральского: дом, заросли, десяток старых раскидистых яблонь, беседка, перевернутая лодка, сачки, удочки, два сарая, громада из негодных серых досок, горка всяческого хлама, качели – радость моя, старые курортные топчаны, зарытое корыто для разведения лягушек и зеленый облупленный домик – гостевой сортир «а ля русь совьет».

Впервые во владения Лёвы мы проникли через дыру в заборе. Здорово, правда! Мне тут же и навсегда понравился творческий зазаборный беспорядок, создаваемый в унисон двумя единомышленниками: природой и мыслителем Февральским, и еще более полюбился ни на кого из взрослых не похожий дядя Лёня!

Февральский в день нашей встречи, ничего не подозревая, рыбачил на озере. Я всласть накачалась на качелях, а Лёня с удовольствием поохотился на кухне, найдя нечто такое, что резко повысило градус его чудесного вдохновения.

Клев в тот день был, по-видимому, клевый, потому что вернувшийся хозяин имения, вначале остолбенел, а затем едва ли не бросился наутек, расшвыряв удочки и ведро с мальками. Он до сих пор не признался, отчего мой жизнерадостный качающийся вид привел его в такое замешательство, граничащее с паникой. Всю жизнь он был абсолютно бездетным, а в то лето еще и наслаждался свободой между третей и четвертой женами. Может быть, поэтому, передумав бежать, он стал подкрадываться ко мне явно не с благими намереньями. Спас положение Лёня, в тот момент возлежавший плашмя на одном из топчанов. Он приветственно поднял нижнюю конечность и попытался вполне отчетливо произнести: «Бонджорно, хищник». Я была представлена как Сашка, после чего друганы отправились на кухню обмывать мальков в источнике вдохновения, а мне было выдано два печенья, между которыми застрял и погиб комар. Комара я похоронила, соорудив из камней альпийской горки египетскую пирамиду, а мальков перенесла в корыто, и они, на удивление, резво там заплавали. В общем, я освоилась в имении Февральского легко и быстро, словно и была для сего рождена.

Я очень требовательный человек, плохо схожусь с людьми. Но если уж выпадет какой счастливчик из толпы, то люблю я его искренне и всепрощенно. И слова гадкого про него не скажу никому, кроме него самого, и то наедине, вдали от всяческих ушей. Естественно, припрятав за спиной автомат.

Пока я была мальчиком для дяди Лёвы, его вольер представлялся мне таинственным островом, где каждый куст и каждый угол был самобытен и скрывал нечто волшебное и грозное одновременно. Я чувствовала себя исследователем новых земель, зоологом, ботаником, путешественником и потерпевшим кораблекрушение Робинзоном, Гулливером и всеми сразу обитателями острова Линкольн, хотя чаще, конечно, Гербертом. В пубертатный период я приходила в февральский заповедник как Пип Пиррип в Сатис-Хаус к полоумной мисс Хэмишем, и подозревала хозяина в родстве с собою. Последнее, разумеется, глубочайшая неправда. Родства не было. Но кардиолог-младшая, приходящаяся мне матерью, неприкрыто нравилась Лёве. И у него, видимо, были большие надежды…

У меня тоже в то время было полно надежд.

В краткую и мучительную пору первой и второй влюбленности, я скрывалась Татьяной в складках Февральской некошеной зелени. Как и она с покинувшими бренный мир романтиками и их бумажными стихами о любви.

Но постепенно силуэт утратившего иллюзии Онегина вытеснил из груди образ уж слишком одухотворенной и цельной Татьяны. Онегин стал мне ближе и понятней. Виной тому злая шутка взрослых, нарекших меня мужским именем, подобно китайскому цветочному чаю, стала расползаться и заполнять мою внутренность, особенно когда в эту  внутренность проник кипяток. Как и он, постигшая мир через разочарование, я скрывалась в непроходимых зарослях Лёвиного имения, ища успокоения в дремучей природе, срывая злость на куче хлама и  предчувствуя гибель ненавистной цивилизации в мутной воде, заполнявшей лягушачье корыто. Была такая турбулентность, мощный конфликт, прежде всего экзистенциальный: почему я не могу навязать другому индивидууму свою волю, если вполне могу воздействовать на небольшой коллективный разум в размере нестройной толпы? Лёня, видя мои страдания, сокрушался, что я недостаточно усвоила его уроки. Он дал мне несколько отповедей и потребовал немедленно заполнить внутреннюю трещину смолой из внешних событий: перво-наперво, путешествий и дегустаций.

Потом была страница вдохновенья, когда сочинялись рассказы, когда хвалили. Прежде всего, Лёня. Похвала на кафедре литературного института, где я привольно обитала, была приятна, но не так значима, как Лёнина. Постановка моей пьесы в замшелом, но все-таки театре Лёвы. Смех зрителей. Немногочисленных, но благодарных и захваченных сюжетом. Все это кончилось быстро. Быстрее, чем я могла предположить. Краткие искры миниатюрного творчества не вылились в полифонию романа. На роман не хватило терпения. Маменька ворчала, что я спускаю деньги на издательства, как заядлый игрок в казино. Толку от напечатанных пьес и рассказов уж не было никакого, кроме концентрации пыли и уменьшения размеров жилища. Лёня пытался меня утешить, советовал разбавить «советский реализм» враньем, потому что только вклиненное вранье, полу вранье и наглый абсурд находят у читателя и критика живейший отклик и выкатывают произведение на вершину шорт-листа.

Однажды осенью, когда я жгла листья на развалинах альпийской Лёвиной горки, меня посетило божественное откровение: я обыкновенная неудачница. От этого осеннего инсайда, с привкусом дымка, табака и паленого сухостоя, мне стало светло и легко на душе. Короткий прохладный день сжался в яркое пятно костра и красно-оранжевую точку сигареты. Горящие листья источали горькую свободу от всех и от всего. И ничто, ничто не противоречило великому природному замыслу. Несколько позже я усомнилась, конечно, в природности и естественности замысла. Чуваки с Проксимы Центавра вполне могли отправить в Солнечную систему искусственный интеллект, чтобы он, на свое усмотрение, спроектировал биологическую активность, например, на углеродной основе. Не пожимайте плечами,  представьте, какой мир может создать человеческий компьютерный зародыш? Представили? А ведь совсем недавно аббат Мюнье сокрушался, что за две тысячи лет человек не сумел измыслить восьмой смертный грех. Нет, господин аббат, человек измыслил. И этот грех уже пишет романы. А там и до всего остального недалеко. Ну, да, ладно, всему свой черёдный огурец, как сказал бы программер с Проксимы Центавра.

В сущности, и Лёня был неудачником. Не пошел по стопам деда, предпочел независимость карьере и значимости. Был около кругов, но в круги не вошел.  Жил на отцовский капитал, относясь к нему с артистической легкомысленностью. И как бы не хорохорился, как бы глубоко не погружался в историю или литературу, сам ничего не создал. Ну, кроме тоненькой книжки стихов в размере позорных трехсот экземпляров. Для тех же, кому он пожимал руки, был просто-напросто богатым дятлом. Мы со Старым Лизом любили его за то, что он никогда не писал своего имени на конверте с деньгами, передаваемом тому, кто нуждался.

Неудачником был и Лёва. Все его многочисленные жены и многочисленные междужены не сделали ему ни имиджа Дон Жуана, ни славы Синей Бороды. Лишь Старый Лиз превозносила его обаяние и мужество, бесстыдно сравнивая драматургические потуги Февральского с творениями Толстого. А моя маменька, по всей видимости, безжалостно ему  отказала. «Врач сказал в морг, значит, в морг». За свою жизнь, Лёва исписал превеликое количество бумаги и загадил не один гигабайт. Он был плодовит и посредственен даже для нашего нещепетильного времени. Его труды не приносили ощутимых гонораров. А многие так и остались неизданными. Театр Адрианыча еле сводил концы с концами и держался наплаву во многом благодаря Лёне и Старому Лизу, у которой был свой счет в банке, и она имела права распоряжаться процентами по своему усмотрению. Он принимал деньги, краснея. За это мы его любили. А идти на поклон к префектам и прочим административным чиновникам, мараться об власть, Февральский считал малодушным. Наша дачная труппа любила и любит его за это нежно и пламенно. А я прощаю критические выпады в адрес моих сочинений. «Когда твои герои умнее тебя, тебе, батенька, не хватает лексического запаса, а когда глупее – экспрессии и густоты страстей». Что тут делать, когда слышишь такое от коллеги по графоманскому цеху? Только топиться в лягушачьем корыте.

«Ход из сада в заборе проломан». Это о февральщине. Февральский так и не залатал дыру в заборе. «И теряется в березняке». В имении вырос березовый лес. Чем меньше становилось елового между нашими дачами, тем гуще рос березовый на угодьях Льва Адрианыча. Старый Лиз тревожилась из-за этих берез. Заболачивание местности могло грозить Лёвушке изгнаньем из дачного кооператива, который образовался вокруг Февральского в последнее десятилетие. А Лёня ждал прилета журавлей на Лёвин фонарный столб, ну, или прихода цапель на лягушачье болото.

Старый Лиз была менее явственно, но тоже неудачницей. Ей не слишком повезло в браке. Она до сих пор мучается совестью, что отомстила мужу за тусклые годы, подсознательно не заметив признаки надвигающегося инфаркта. Переживает за маменьку, такую непоЛизовски рассудительную, целеустремленную, лишенную возвышенных эмоций и маломальского воображения. Старый Лиз поступала в театральный три раза! После того, как выкатилась колбаской в третий раз с третьего тура, сдалась. С отчаянья вышла замуж и поступила в какой-то там мед. Мы любим Старого Лиза за то, что она не подменила деньгами ВСЕ возможные отвлечения от неудачного брака, не утратила с возрастом собственного очарования и желания очаровываться другими.

В вечер первого знакомства с Февральским, меня закусали комары. И я потребовала от не вяжущих лыка представителей буквы «Л», одному из которых была доверена, немедленного отправления в сторону дома. Да, и есть хотелось, честно говоря. Аппетит у меня всегда был превосходный, особенно в детстве и во времена душевных  недомоганий.

Встревоженные нашим долгим отсутствием Старый Лиз и тётя Аня, Лёнина жена, вышли нам на встречу, сообразительно прихвативши фонарики, потому что фонари очень им потом пригодились для поисков Лёни под кустами. Причем Лёня нашелся, как гласила легенда, не сразу. В основном под кустами попадался Лёва. Вот так произошло окончательное вхождение Лёвы с нашу дружную семью.

А предварительное его вхождение началось с адюльтера. Гоняя бабочек, Лёня встретил на лесной поляне третью жену Февральского, загорающую поверх одеяла, на манер дамс советского периода. К тому времени Февральский уже женился исключительно на манекенщицах, в основном, на  начинающих и, в основном, из провинциальной глубинки. Так одна из них была накрыта Лёниным сачком. Нет, в последствие, он уверял меня, что больше всего в кратком романе ему нравилась дорога через лес, дорога от наших дверей до поломанного забора Льва Адрианыча. Однажды погожим летним утром он направился к дому Февральского, зная, что самого не будет по причине театральных гастролей, и где-то на середине пути, поравнявшись с сосной, а затем с еще одной сосной, задрав голову, чтобы точно убедиться, что это сосна, вспомнил поэтические строки: «В траве меж диких бальзаминов, Ромашек и лесных купав, Лежим мы, руки запрокинув, И к небу головы задрав». В последующем, под впечатлением, что как великий Леонидыч-романтик идет со своей дачи на дачу любовницы; окрыленный этим сходством, начал и сам рифмовать. И насочинял на ту самую тонкую книжку, которую впоследствии посвятил тёте Ане. Пока струилось вдохновение, была влюбленности пора. Когда ж лучшее было зафиксировано на бумаге, то просто невозможно стало дальше восхищаться длинноногой деревенщиной. Как говориться, проще выгнать девушку из деревни, чем деревню из девушки. Даже из той, на которой женился разносторонний Февральский. Пьеса закончилась аплодисментами: утомленная дачной однообразностью девушка подалась в город, а Лёня, дождавшись хозяина имения, кратко и емко объяснил последнему, на ком он, не приходя в сознание, женился. После восьмой рюмочки Лёва с ним согласился, а после двенадцатой они уже были, не разлей вода.

Кстати, раз уж речь зашла о стихах, тётя Аня тоже была неудачницей. Она пять раз бросала курить и каждый раз безуспешно. Теперь я составляю ей кампанию под раскидистой ивой, и мы смолим с наслаждением, понимая друг друга без слов. Она классная неудачница, Анна Андреевна. Похожая на Февральского манерой создавать мировой хаос и находить в нем гармонию и порядок. То есть, она, как и Лёва, относится к прачеловекам, помнящим, из чего Господь сотворил и мир, и звезды, и прочую несуразицу (если не брать во внимание искусственный интеллект, прибывший с Проксимы Центавра). В какой-то момент Анну Андреевну утомило собственное безделье и вечная праздность Лёни, и она отправилась работать в ветлечебницу. Ей нравилось зверье, и к каждому, как администратор звериной клиники, она с легкостью находила подход, а заодно и успокаивала особо встревоженных или прытких двуногих. Весть о ее сказочной врачевательной доброте передавалась из уст в уста. Доходы клиники неуклонно росли. Тёте Ане раз в год повышали оклад, и она могла самостоятельно, без Лёниного рукоприкладства, поддерживать все большее и большее число приютов для животных. Она находила цельное зерно в хлеву. Ее просто невозможно было не любить.

Незадолго до расставания с Литературным институтом в холодный и дождливый октябрьский полдень я терлась в тесной закусочной Subway о рюкзаки студентов архитектурного института, медленно продвигаясь в очереди к кассе. Все стоящие передо мной счастливцы уже выцарапали из холодильника съестное, и я неспешно выбирала между сэндвичем, бейглом и пиццей, как неожиданно за ручку холодильника вместо меня уцепился великовозрастный проныра со съехавшим от слюнявого предвкушения галстуком. Рывком приоткрывши дверцу, он нацелился на последний лакомый кусочек. Не долго думая, я извлекла из сумочки пистолет К111 и сделала недвусмысленное движение рукой, так, чтобы позарившийся на мой обед увидел и понял, как я планирую свой обед защищать. А чтобы у него не возникло никаких сомнений на мой счет, тихо и внятно добавила: «Не трожь  пиццу, дикарь»! Потные ручки побросали дверцу холодильника. Нападавший побелел, изменив нахальное выражение на морду перепуганного хорька, и отскочил к выходу. Я кинула оружие в сумочку и взяла пиццу, уж раз я отстояла ее в схватке.

Я решила, что до того, как меня загребут, все-таки неплохо выпить кофе и съесть половину отвоеванного куска. Также неплохо оставшуюся половину припрятать на случай непредвиденной остановки на ночлег в «обезьяннике». В общем, я перекусывала у окна, пока за окном с телефоном у уха маячил голодный «потерпевший», перечисляя полиции мои незатейливые приметы. Допив кофе и выйдя из дверей закусочной, я была сцапана двумя молодыми ментами. Менты оказались молодыми во всех смыслах. Мне пришлось им растолковать, что пистолет К111 на вооружении армии никогда не состоял, поскольку с конвейера отправлялся исключительно в «Детский мир».  После этого два дурня, затискав оружие, наоставляли на нем кучу своих отпечатков. А собственные отпечатки я на всякий случай протерла влажной салфеткой еще в забегаловке, и без перчаток (погода к тому располагала) к стволу не прикасалась.

В отделении с меня потребовали изложения, в котором я, пользуясь случаем, подробно расписала, как заявитель нарушал заведенный общественный порядок в очереди, как негуманно (высокомерно и пренебрежительно) отнесся к голодным студентам, претендуя на последний кусок и пр.  И дело до суда не дошло. Мне даже не удалось пополнить творческий опыт сценами в «обезьяннике». Мою заметку прочитали всей служебной будкой, посмеялись в усы, поглядели с интересом и отпустили на все четыре стороны.

Но маменька плакала. Это был тот самый уникальный случай, когда я заметила за маменькой такую несвойственную ей манеру поведения.

Лёня единственный отнесся к происшествию философски. «Пора познакомить тебя с Донором» - сказал он и выполнил свое намерение однажды на концерте Билли Айдола в Лужниках. Донор к тому времени был уже генералом. Он много чего повидал на своем веку, но и многое, чего не повидал, так как был записан в полк еще до рождения и через веселые младшие офицерские чины в разумном возрасте не прошел. Между «Don`t need a gun» и «Cradle of love» я спросила важного Лёниного приятеля, не стыдно ли ему в наше время быть генералом, и еле-еле отвертелась от его удушающих объятий. Но расстались мы друзьями. Дядя Донор протянул мне поочередно обе свои генеральские ладони и до сих пор принимает живейшее участие в моей культурной судьбе. После того, как страсть его улеглась, мы выяснили, что нам нравятся одни и те же музыканты и одни и те же напитки. Честно сказать, я мало с кем совпадаю по музыкантам и напиткам в совокупности. А с ним совпала идеально. Он сопровождает меня в клуб «Китайский летчик Ван И», а я его в консерваторию на Фредерика Кемпфа. Потому что ходить с дядёй Лёней в клуб, еще куда не шло, но в консерваторию просто немыслимо.

Дело в том, что с возрастом Лёню все больше поглощает непреодолимый недуг: не будучи простуженным, он ни с того, ни с сего начинает кашлять на симфонических концертах. Начинается этот кашель негромким, приятным покашливанием, похожим отдаленно на настройку виолончели. Но постепенно усиливаясь, следуя за  распространяющейся по залу сокровенной русской духовности, превращается во взрывы дикого лая, от которого шевелюры сидящих перед нами, раздуваются подобно легким парусам.

Последнее время Лёня кашляет умеренно, только если музыка движется к крещендо. Но стоит оркестру скатиться на пьяно, кашель нарастает до оглушительных децибелов.

Ужасно то, что Лёнин кашель всегда имеет заразительные последствия. Словно собаки, подающие голос в знак своего присутствия, со всех сторон зала скрытые невротики начинают откликаться кашлем на Лёнин зачин. И, к несчастью, в когорту невротиков попадаю и я. По мере приближения к антракту, зал заходится так, что музыкантов практически не слышно. А наш с Лёней кашель обретает такую потустороннюю мощь, что, не дожидаясь окончания аплодисментов, мы мчимся в гардероб и покидаем концерт, лишь бы нас не поймали и не затоптали близсидящие соотечественники. Таким образом, совместное присутствие на культурных мероприятиях возможно лишь, если в оркестре преобладают духовые инструменты или исполняется на органе Бах или звучит в сопровождении хора Ода «К радости».

Думаю, надо еще пару слов сказать о маменьке. Если получиться, конечно… Маменька в театральный не поступала. Она сразу ринулась в медицинский, поскольку никогда не боялась трудностей, и потому, что до Пироговки в чудесную погоду пешком ей было двадцать минут. Время это было безусловно оптимальным и для оценки, стоит или не стоит продолжать отношения с кандидатом в ухажеры. В общем, медицинский подходил ей по всем параметрам. По-видимому, ее отец, мой дед, никогда за нее не тревожился. И, наверное, ее сей факт немного расстраивал.  После блестящего поступления в ординатуру, она решила заявить родителям о себе и выскочила замуж за моего отца.  Молодая парацельша сделала предложение одному третьекурснику, обаятельному болтуну, готовому вот-вот получить неуд по всем предметам и отправиться восвояси в Саратовскую область. Балбес не смог устоять перед соблазном продолжить врачебное образование за счет связей тестя-банкира, и не смог отказаться от дополнительного бонуса в виде крепкой и удивительно искренней дружбы с Лёней. Когда через три года проживания маменька сделала ему предложение расстаться, он уже обзавелся нужными знакомствами и проникся идеей посвятить себя стоматологии и имплантологии. Последнее предложение маменьки он воспринял не хуже, чем первое. Под чутким руководством Лёни, Сергей Борисович, так звали и зовут чародея, распознал в себе настоящего, неординарного и утонченного соблазнителя львиц, тигриц и прочих длинноногих красоток. Процесс обольщения захватил его не на шутку. До семьи ли тут? Но зубы он лечил мне исправно. Выправил прикус, смастерил голливудскую улыбку. И не только не заикнулся о благодарности, но и никогда не расспрашивал меня о моих многочисленных неудачах во всех начинаниях.

Сергей Борисович бескорыстно лечит зубы всем актерам нашего дачного театра, в любое время, даже ночью, даже беспокойному Февральскому. Лёня благоговейно зовет его «наш трупный доктор».

У меня три сводных сестры от трех милых женщин. Девочек зовут Наташа, Даша, Маша (а меня зовут Саша). А милых женщин, как и маменьку, зовут Ленами. «У вас мальчик или Леночка?» - были такие времена поголовных Леночек.

Ну, и в завершении, дабы не утомлять любезного читателя странными персонажами, расскажу о своем далеком любимце. Мой кузен Андрей Леонидович, в домашнем обиходе Анри, вот уж девять лет живет за океаном. У него рано проявились математические способности, вероятно, сказались гены предка на букву «Ю», и нас безжалостно разлучили в пору неокрепшего становления. Его отправили сначала в школу имени Томаса Джефферсона, а потом он уже сам себя затащил в Массачусетский технологический. Он, и правда, смышленый малый и унаследовал все лучшее от обоих родителей. Чтобы там не случилось с континентами и океанами, пока жива, я никогда не забуду, с какой невероятной точностью, а главное, благородством, он накидывал теннисный мячик на мою ракетку. С какой виртуозностью, спасая честь семьи, обыгрывал наших дачных гостей в преферанс, бильярд или кости, особенно, когда игра шла на деньги. Сейчас он далеко, а Старый Лиз вдруг стала бояться летать самолетом.  И Старому Лизу приходится довольствоваться мной.

Вот, собственно говоря, и все. Подводя итоги в жанре позднесоветской и постсоветской женской прозы, я должна была бы вам доложить, что у тёти Ани обнаружился рак, Старый Лиз задряхлел и играет только пушкинскую графиню, а Февральский как-то по весне отправился рыбачить на озеро и домой уже не вернулся. Лёня потускнел. Под тяжестью событий он стал частенько выпивать в одиночестве, если только я не составляю ему молчаливую кампанию.

Но я не пишу в вышеупомянутом жанре. Вероятно, поэтому и не печатаюсь. Тётя Аня бодра как никогда и в шестой раз бросает курить. Есть шанс, что раз будет последним. Февральский жив, здоров, несет пургу. Критикует меня за лень. Ругает за бездарность Старого Лиза. Лёня по-прежнему ярок и никогда не теряет трезвого ума, сколько бы ни налил ему Февральский. А Старый Лиз делает лазерное омоложение морды лица и покупает билет до Нью-Йорка на океанский лайнер.

И все-таки веет мертвечинкой над родными просторами, гонит, сдвигает пахучий ветер свинцово-оцинкованные тучи над нашими головами, не дает надышаться, нарадоваться. «Пожили всласть, и хватит» - говорит нам неугомонная, неопределившая вектор существования, великая аутсайдерша - отчизна. И наши героические потуги к просвещению, красоте и счастью не выдерживают натиска ее фатального желания сброситься со скалы, не выдерживают мрачной громады невежественной силы, для которой удовольствие есть только в «Гы-гы-гы» и страданиях далекого и ближнего. Не знаю, сойдет ли на нет наша жизнь, какой мы ее создали и любим всем сердцем, но, если случится война, такой, как сейчас она вряд ли будет.