Девушка с гиацинтами

     Город Данте и Макиавелли. Город Микеланджело и Медичи. Город лучшего во Вселенной стейка. О, как влюблён я в тебя, страстно и безнадёжно.
     Значит ли это, что я изменил Болонье, городу мечты гурмана? Ну, если только самую малость.
     А как устоять перед кружевной вуалью Венеции? Таинственным масонским Турином? Неряшливым, легкомысленным, прелестным Неаполем? Исполинским куском торта Миланского собора? Роскошным, ленивым, грузным Римом, разлёгшимся на холмах сытым быком?
     Я стоял на Старом мосту в эпицентре совершеннейшей из картин, среди красок которой преобладали лазурь, изумруд и терракота. Думать ни о чём не хотелось. Только смаковать каждую секунду счастья.
     Между тем, я здесь по делам. Их несколько, точнее, три. Два, с моей точки зрения главных, я сделал. Встретился с Венерой и поклонился Давиду. Чем дальше живу, тем яснее осознаю: Вселенная держится на силе и красоте.
     Видя их, его – на площади, возвышающимся над суетливой толпой, её — в тишине музейного чертога, понимаю, как может быть ничтожен и безмерно счастлив смертный, которому дарованы такие мгновения. Нечто вроде посвящения в тайную ложу. Чувствуешь себя вторым после Бога.
     Третьему делу подчинено моё ожидание на мосту. Это по работе, хотя формально я в отпуске. Потребовался искусствовед со знанием русского. «Станция» разыскала меня в Тоскане. Не на собственной вилле. На недорогом грязевом курорте.
     Мне назначено свидание неизвестной дамой. Сообщён пароль (русские, да и не только, дамы склонны к такой игре; возбуждаются, я полагаю).
     Таинственную незнакомку я давно заметил, она, следуя своему представлению о правилах, изучает меня на расстоянии. Так, что все обитатели моста, включая чаек и голубей, с интересом следят за её маневром.           Кроме меня. Я поглощён наблюдением за неспешно текущими внизу мутными водами реки.
     Дама перемещается поперёк моста, рассеянно рассекая поток прохожих, оказывается у меня за спиной, и я, наконец, слышу:
     – Лингва тоскана! – Акцент московский. Голос низкий и хрипловатый. Видимо, много курила в молодости (не столь уж близкой, увы).
     – Ин бокка романа,  – исправно отзываюсь я, оборачиваясь. 
     Перед глазами кроваво-фиолетовым пламенем вспыхивает букетик гиацинтов. Это опознавательный знак. Цветы прелестны. В них всё: нежность, страсть, жизнь, смерть, счастье любви, трагедия судьбы, совершенство линий и красок, доверчивая простота и гордая недоступность…
     Она улыбается. Слишком профессионально. Улыбкой большой, но недооценённой актрисы. Бледные провинциальные глаза аккуратно пытаются вспороть меня цепким хищным взглядом.
    – Лидия, – произносит она. Я знаю, что зовут её по-другому. Учтиво кланяюсь. Приветственный взгляд стараюсь максимально наполнить интеллигентной доброжелательностью, лёгкостью и культурной глубиной Возрождения. Она предлагает мне для поцелуя правую кисть в серо-лиловой замше, и я склоняю перед ней свою заслуженную, обрамлённую благородными сединами плешь.
     Следую за ней к укрытому в тени колоннады и давно замеченному мной и всеми мальчишками «Ламборгини».
     Ведёт она виртуозно. Мгновенно выскакиваем из паутины улочек и взлетаем на холмы по узкому серпантину, знакомому ей как собственная перчатка.
     Вилла «Чедре». «Кедровая». Звучит колоритно. Узорчатые чугунные ворота в глухой высокой стене, пулемётная очередь крупного гравия на дорожке, портик в стиле Палладио. Всё из набора зажиточного итальянского семейного гнезда по-русски.
     Выйдя из автомобиля, я, не скрою, оторопел. Двор заставлен фургонами телевизионщиков. Снуют неряшливые молодые люди с грязными косицами и штативами на плечах.
     – Не волнуйтесь. К нашему делу это не имеет отношения, – на этот раз Лидия улыбается искренне.
     В небольшой гостиной на столике – разумеется с мозаичной инкрустацией на антично-спортивную тему – сервирован кофе. Возле камина – мольберт  под покрывалом.
     – Сеньор Джотто, – я правильно произношу вашу фамилию? – располагайтесь. Не буду вам мешать. Надеюсь, освещения достаточно. –        Лидия гостеприимным широким жестом обводит комнату, демонстрируя ажурные окна, хрустальные люстры, а заодно изящные, как головки дроздов, видеокамеры. И удаляется, сорвав тряпицу с мольберта, как мулету, резким точным движением тореадора.
     Мы остаёмся наедине. Я и девушка с гиацинтами. Она смотрит робко, тревожно, просительно, предлагая мне грошовый и бесценный, как всякая жизнь, товар. Слегка сутулится, неся за плечами короб. Пышные тёмно-каштановые волосы взъерошены ветром. Ей не больше шестнадцати. Глаза огромные, тёмные. Расположены близко друг к другу и несколько асимметрично по отношению к тонкой линии миниатюрного прямого носа. Красавицей не назовёшь. Но мила. Гиацинт выписан старательно. Колер подобран безупречно контрастно: на фоне бордовой юбки потемневшее лиловое море на закате.
     Первое впечатление есть. Приступаю к оценке. Извлекаю стангоп и приникаю к поверхности полотна. Сантиметр за сантиметром, трещинки, густота  покрытия, повреждения. Автографа нет. Пейзаж не выписан. Так, контуры то ли зданий, то ли гор.
     Ознакомление с фактурой, пусть беглое, убеждает: сделано в России. Для меня в этом ничего худого, но Лидию не обрадует. Семья рассчитывает на очень серьезную сделку.
     Некоторое время назад московская «станция» информировала о возможном появлении на рынке неизвестного шедевра европейской живописи. Никаких подробностей. Просто «Девушка с гиацинтами».  Никто из знатоков, а их в Москве, сами понимаете, как в Лондоне, хоть отбавляй, о девушке раньше не слыхал.
     Слух исходил, однако, с таких высот, что заставлял обратить на себя внимание. Семья, якобы владевшая картиной, была богатой, знатной и ни разу за прошедшее столетие, несмотря на многие смены партийных линий и правящих династий, не выпадала из ближнего кремлёвского круга. Она росла, ветвилась, крепла и наливалась соками. В её закромах и сокровищницах могло быть такое, что и не снилось лондонским мудрецам. Или, наоборот, лишь снилось.
     «Станция» поняла: это важно. Надо проверять. Вышли на юного повесу, рекламного режиссёра, побочного отпрыска одной из ветвей. Тот с азиатским простодушием подтвердил: семье нужны деньги. Большие и сразу. Затевается колоссальный проект. Что-то фантастическое. Включая организацию съемок игровых эпизодов на поверхности Луны.
     Под это семейный совет готов расстаться – на время и с правом обратного выкупа – с фамильным сокровищем. Картина была в позапрошлом веке вывезена из какого-то европейского угла, где предок семьи служил консулом и куда она попала из наполеоновского обоза после ограбления Северной Италии. Точной атрибуции нет, но есть уверенность: мастерская Боттичелли.      По семейному преданию в это верил сам великий Лука Апофеозов, придворный портретист нескольких цариц и родоначальник школы «Шестёрка в масть». Он же – прадед нашего специалиста по рекламным клипам.
     Когда я работал в России, почерпнул немало впечатлений об этом клане. В общей сложности он представляет собой несколько десятков людей, в основном ярких, даровитых, светских, связанных между собой порой весьма причудливо. Помимо родственников здесь бывшие супруги, их новые супруги, дети, дальняя родня и просто давние школьные приятели. Взаимоотношения тоже разные и часто резко меняющиеся.
     Ключевых фигур было две. Добрыня Белилов, самый именитый и авторитетный в нынешнем составе, и его брат, соперник, коллега и спарринг-партнёр Драник Апофеозов.
      Главной сферой приложения их творческих сил был кинобизнес. Чаще всего они творили сообща. Но иногда сшибались, и не на шутку.
     Известен прискорбный эпизод, едва не порушивший братские узы. Добрыня снял вершинную вещь – эпопею-триптих «Яйцо. Рождение. Учение. Апофеоз» – и включил её в конкурсную программу фестиваля «Канале Анале», претендуя на Большого пальмового льва. Но жюри отклонило заявку, указав на наличие в списке номинантов короткометражной «Былины о курице» режиссёра Д. Апофеозова. Две ленты из одного гнезда, по правилам «Канале», это отступление от этических норм.
     Добрыня протестовал, негодовал, громил жюри на пресс-конференциях, клеймил братца, называя отступлением от этических норм именно его, Драника, подлый вброс короткометражки тайком от семьи прямо под ноги великому «Яйцу».
     Жюри не вняло и присудило-таки «Былине» Малую серебряную фигу как самому яркому этно-курьёзу фестиваля. Специальным призом «За документальную достоверность» был отмечен отрывок, где подневольные колхозники, изнемогая от страданий, жнут и вяжут в снопы колосья клюквы.              Обиднее всего для Добрыни было то, что сцена была его, он собирался построить на ней основную линию продолжения «Яйца».  Апофеозов, с которым Белилов по-братски наивно поделился замыслом, его присвоил, быстро и бездарно, как считал Добрыня, воплотил и нанёс непоправимый ущерб художественной цельности эпопеи.
     Братья не общались сезон или два. Поняв, что теряют репутацию и заработок, сошлись, сделав вид, будто инцидент исчерпан.
     По словам нашего информатора снимать лунную эпопею планирует лично Добрыня Белилов. Моя знакомая Лидия формально принадлежит к кругу Драника Апофеозова. Кто из них выставил на продажу «Девушку с гиацинтами»? И, самое главное, каков здесь может быть наш интерес?
     Инструкция Центра лаконична. Оценить, принять решение, заключить сделку. Согласитесь, есть неясности и даже противоречия. Если оценка даст отрицательный результат, а предварительно это так и есть, зачем идти на сделку? Если я обязан принять решение, то какое?
     Впрочем, в этом и состоит профессия. Решить задачу, когда известны все условия, может и дилетант.
     Понятно, что «Девушку» вывезли без таможенной декларации. Скорее всего, как не представляющий художественной ценности реквизит для съёмок какого-нибудь телешоу.
     Понятно, Центр допускает, а скорее всего уверен, что братья мухлюют насчёт мастерской Боттичелли. «Девушка», я склоняюсь к этой версии всё больше, родилась в лучшем случае в мастерской Луки. Тоже совсем не плохо. Дедушка был мастеровит. Только рыночная цена его творений отличается от расценок на шедевры Возрождения, а семья запрашивает как раз по ним.
    От раздумий меня отрывает нарастающий шум за стеной. Пора. Иду на шум и, открыв смежную дверь, оказываюсь в просторном зале, освещённом щедрым тосканским солнцем и вдобавок десятком юпитеров и гроздьями ламп поменьше.
     Запах стоит резкий, сложный. Как на свежем пепелище крупной фермы, где одновременно сгорели амбар, гараж и свинарник.
     Посреди зала обширный стол, заваленный разнообразной провизией по-раблезиански, как на старом голландском натюрморте.
    
     По периметру вдоль стены – бесконечная плита, шипящая конфорками и пышущая жерлами духовок.
     По пространству между столом и плитой, как по мототреку, закладывая виражи и время от времени стремительно меняя галс, со скоростью молодой комнатной мухи, бежит Лидия со сковородкой в каждой руке.
     Я отшатываюсь, едва не своротив телекамеру. Их тоже не меньше десятка, все нацелены на бегунью, расчёты операторов и ассистентов хлопочут вокруг штативов и тянут куда-то неводы разноцветных кабелей.
     Она меняет галс и несётся прямо на меня.
     – А вот и наш эксперт, – вопит она, задыхаясь. Рыбьи глаза камер фиксируются на авторе этих правдивых строк.
     – Ваша оценка? – суёт мне под нос сковородку, по которой перекатывается нечто вроде мотка толстых вонючих шерстяных ниток. Видя моё изумление, подсказывает губами: «Болоньезе», – и опять во всеуслышание:
     – Прего, сеньор!
     – Бениссимо! – откликаюсь я бодро, не позволив, однако, содержимому   приблизиться к моему лицу. Находчивость – оружие профессионала.
     Я принял быстрое и верное решение. В соответствии с моим прочтением инструкции. Семейство получит от нас деньги. Центр убедит казначейство, что так надо, сославшись на экспертную оценку и государственный интерес.
Что же касается суммы…
     – Сеньора!, – Лидия трясёт головой, круто разворачивается и бросается прочь. Вынужден галопировать следом. На вираже удаётся её догнать и несколько ярдов мы идём ноздря в ноздрю.
     – Сеньора, мы согласны, – она резко тормозит. Я останавливаюсь рядом и перевожу дух. Сколько ей предложить? В два раза меньше? В три? Склоняюсь к её разгорячённому уху:
     – Мы готовы заплатить, – и называю цифру, которая в десять раз меньше их запроса.
     Она перебрасывает сковородку из правой руки в левую, где, как вы помните, одна уже есть, но это не мешает ей с жонглёрской ловкостью схватить вторую, а в пальцах правой оказывается бумажка с длинным рядом символов. Это реквизиты счёта. Она решила не торговаться.
     В помещении шумно, многолюдно, однако звук увесистой пощёчины слышен отчётливо. Лидия снопом валится к моим ногам.
     – Кляча дохлая, – слышу я чей-то истеричный фальцет. Над Лидией, точнее, над бумажкой в её руке склоняется фигура в сером операторском жилете-патронташе. – Ишь,  своим счётом обзавелась.
     Истеричный телеоператор забирает бумажку Лидии и комкает, запихивая в карман, откуда вытаскивает другую, очень похожую. Он поворачивается ко мне с этой другой бумажкой и оказывается Драником Апофеозовым с толстым слоем грима на лице и гуттаперчевой фальшивой горбинкой на впалой переносице.
     – Деньги сюда. Мне нужно, – и он пишет сумму, в два раза превышающую мою.
     Открываю рот, но произнести ничего не успеваю. Свистит и щёлкает пастушьим кнутом отрезок витого провода в руке добродушного на вид старичка-электрика под соседним юпитером. Моржовые накладные усы, фиолетовый нос и фуражечка с крабом придают ему вид пьющего отставного боцмана. Обездвиженный Апофеозов падает рядом со своей бездыханной подругой.
     – Вот так всегда, – беззлобно кряхтит Добрыня Белилов, скручивая хлыст.
     – Жадные фраера. Только и умеют, что путаться под ногами.
     Он протягивает мне руку. Нет, не для рукопожатия, а чтобы вручить свою бумажку.
     – Вот что, милый, – обращается ко мне Добрыня привычным дружелюбным тоном демократичного деспота, – мы ведь не будем торговаться? Мы ведь договорились? Я свои условия вашим сразу сообщил, и мы ничего не меняем. Реквизиты, вот они.
     Бумажка готова скользнуть мне в ладонь. Но нет. Её перехватывает рослый бородатый пожарный, дежуривший всё это время у щита с огнетушителем и багром. Добрыня, тонко и коротко охнув, накрывает собой лежащие у наших ног тела. Судя по всему, он получил незаметный поршневой тычок в солнечное сплетение.
     Игорь, мой сибирский и питерский знакомец, собирает все три бумажки, аккуратно разглаживает их и прячет во внутренний карман форменной брезентовой тужурки, отирая пот со лба фальшивой бородой.
     – Что, сеньор Джотто, забегала тебя наша творческая интеллигенция? – подмигивает он мне.
     – Помоги-ка. Оттащим их в автобус.
     Вдвоём, не обращая ни на кого внимания, в три энергичных ходки мы загружаем ватные тела в глухой минивэн с рисунком спутниковой тарелки и эмблемой «Канале Анале». На нас тоже внимания никто не обращает. Все телебригады заняты сборами.
     – Пока, – кивает мне Игорь, усаживаясь за руль.
     – А как же картина?
     – Забирай. Заслужил. Будет хорошим сувениром. Не Боттичелли, конечно, и даже не Апофеозов, но изделие добротное.
     – То есть?
     – Копия, старина. Василий у нас не только искусствовед. И в чужой мазне смыслит, и сам, как видишь, кистью владеет.
     – А оригинал?
     Игорь прикладывает палец к губам и почти  переходит на шёпот.
     – Оригинал, старина, ещё не написан.

***
     Вот так «Девушка с гиацинтами» поселилась у меня в Эссексе. Приветствуя её по утрам, я ловлю себя на мысли, что не так уж слаб в области экспертизы.
     Лунные съёмки, насколько известно, остаются в стадии проработки. А пока Луна далеко, братья, сочтя, что страна сыта их кинопродукцией, вложились в другой бизнес. Сеть трактиров (или, если угодно, тратторий) молниеносного насыщения. Под названием « Щёлкай клювом».