Моровая Мтзмтчумта

Ночь медленно поглощала город, и лишь редкие, больным светом фонари изливали на мостовую зыбкое мерцание. Тишина была почти абсолютной, вязкой, словно сама темнота дышала ею. Но вскоре это спокойствие разорвал крик — не человеческий, но первобытный, чудовищный вопль, от которого стены домов будто сжались.

Жители в смятении не смели выйти, пока не подоспела стража. Тогда и люди потянулись на улицу, сбившись в дрожащую толпу. И увидели. На земле извивался человек — искалеченный, в судорогах боли, с лицом, перекошенным до неузнаваемости. Его звали Моди. Все знали его как бледного, угрюмого пьяницу, что порой бормотал о каких-то серых пустынях далеко на юго-востоке, будто вспоминал неведомую страну. Но сейчас он был уже не человеком. Его рваная одежда обнажала кожу, из которой прорывались красные, почти светящиеся наросты — как будто под плоть вдавили раскалённые угли. Его дыхание рвалось хрипами, глаза же уже тонули в белёсой дымке.

Вдруг его вопль вознёсся над толпой, и тело выгнулось в невообразимых углах. Конечности ломались и плавились, позвоночник трещал, будто рушился весь скелет. И то, что ещё минуту назад было человеком, стало вязкой массой, трепещущей в судорогах. Из его рта вырвался новый звук — сперва шипящий, похожий на свист сломанного духового инструмента, но постепенно он обрёл ритм и силу, превращаясь в нечто, что можно было назвать музыкой… если бы это слово могло вместить такую неестественную какофонию.

Толпа застыла в оцепенении. И тут мягкая, дрожащая масса, некогда бывшая Моди, приподнялась над землёй. Изуродованное лицо вспыхнуло серым пепельным светом; глаза, молочно-белые с багровым оттенком, уставились прямо в зрителей. Кто-то не выдержал, шагнул вперёд и, заикаясь, спросил:
— М… Моди?..

Но едва его рука коснулась кожи, лицо провалилось внутрь, словно пустая маска. Из зияющей пустоты вырвались кости — мягкие, гибкие, как резиновые трубки. Они переплелись и образовали лик, напоминающий флейту.

И тогда воздух пронзила мелодия. Она была невыносима: сначала — режущая, лишающая рассудка, вызывающая тошноту и панический ужас, затем — непостижимо сладкая, манящая, будто зов из иного мира. Люди падали на колени, прижимая руки к ушам, но звук пробивался внутрь, касался самой души. В этой музыке слышались картины далёкой земли: мрачной пепельной пустыни, населённой безмолвными серыми существами, обречёнными на вечное томление.

С того дня в городе начали шептаться: если в ночи где-то слышен звук флейты, тот, кто его уловил, исчезает бесследно. Одни говорили — пропадал без вести. Другие — что он уходил туда, в мир пепла, из которого нет возврата.