Рыцари Золотой Мельницы, глава 1-11

РЫЦАРЬ ЗОЛОТОЙ МЕЛИИ
Исторический роман ДЖОНА ТЕРВИЛЛА АДАМСА

Автор «Пропавшего охотника».

Нью-Йорк: Дерби и Джексон, Нассау-Стрит, 119.
Цинциннати: WH Derby & Co. 1857


«Один ... называющий себя ... Рыцарем Золотой Мелис».

                _История Уинтропа Новой Англии._



  Alles weiderholt sich nur im Leben;
    Ewig jung ist nur die Fantasie:
  Was sich nie und nirgends hat begeben,
    Das allein veraltet nie!
                Шиллер.
TO HLA

Кому, как не себе; мой Х., должен ли я посвятить этот роман, который,
можно сказать, является плодом наших совместных занятий? С каким восторгом я
наблюдали, как раскрывается, как прекрасный цветок, ваш юношеский
ум, в то время как вместо того, чтобы предаваться легкомысленным занятиям, столь обычным для
вашего возраста, вы занялись приобретением полезных
знаний, а также изящных достижений, не что иное, как родитель может
знать. Прими то, что я написал, моя дорогая, как дань любви,
которая делает мою жизнь счастливой. ВВОДНАЯ ГЛАВА

JTA .   Он бросил (чем мы скорее хвастаемся)   жемчужину Евангелия на наш берег,   И в этих скалах для нас построил   храм, где прозвучит Его имя.   О, пусть наш голос возвысит Его хвалу   , Пока он не достигнет небесного свода,   Который, возможно, отразится   эхом за Мексиканской бухтой.   Так пели они в английской лодке   Святую и веселую ноту,   И всю дорогу, управляя своим звоном,   Опуская весла, они отсчитывали время.   _Эндрю Марвелл "Эмигранты на Бермудских островах"._ Начало 17 века - интересная эпоха в американских анналах. Хотя атлантическое побережье этой обширной страны, в настоящее время входящей в пределы Соединенных Штатов и Канады, ранее было прослежено мореплавателями и получены некоторые сведения о племенах краснокожих, бродивших по ее бескрайним лесам, ни одна попытка колонизации, достойная имя удалось. Главное, если не единственное преимущество, полученное в результате открытия Северной Америки, было связано с рыболовством на Ньюфаундленде и Лабрадоре, которое посещали в основном предприимчивые мореплаватели из Англии, Франции и Испании. В этих холодных морях, под музыку бури, доносившейся с Северного полюса и с неустанной яростью обрушивающей соленые брызги на скалистый берег, они бросали свои ярусы и забрасывали сети, в то же время обогащаясь и формируя для своих соотечественников страны раса выносливых и умелых моряков. Земля их не привлекала. Соблазнов , которые привели к более быстрому завоеванию и заселению Южной Америки испанцами, не хватало. Золота и серебра для искушения алчности не нашлось, а суровый, хотя и не негостеприимный характер северных племен сильно отличался от глупой изнеженности южных рас. Сопротивление, с которым можно было столкнуться, было более грозным, а выигрыш, который можно было выиграть, вряд ли был соизмерим с опасностью, на которую пришлось пойти. Таким образом, в то время как жестокие испанцы порабощали беспомощных туземцев Перу и Мексики и принуждали их ужасными жестокостями сдавать свои сокровища, дикие леса всей этой области к северу от залива носили имя последней страны, продолжал звенеть под свободный крик желтовато-коричневого охотника. Не то чтобы не предпринимались попытки закрепиться на континенте, но все они потерпели неудачу по причине характера эмигрантов , или отсутствия поддержки из дома, или тысячи других причин, сводимых к категории несчастья, плохое управление, или провиденциальное определение. Но XVII век ввел новый порядок вещей, начиная с появления первой постоянной колонии на побережье Вирджинии в 1607 году, неразрывно связанной с именем рыцарского капитана Джона Смита; затем в 1614 г. последовало занятие устья реки Гудзон и острова Манхэттен, где сейчас находится город Нью-Йорк, голландцами; а в 1620 г. - Новой Англии англичанами . Пришла полнота времени, когда должны были быть посеяны семена могущественной империи. Существуют различные мнения относительно мотивов, побудивших первых колонистов покинуть свои дома. Не вдаваясь в детальное обсуждение предмета и тем самым вторгаясь в компетенцию историка , я позволю себе сказать, что, по моему мнению, они были отчасти политическими, отчасти религиозными, отчасти коммерческими и отчасти авантюрными. Одним из первых действий английского короля Якова I, восшедшего на престол в 1603 г., было заключение миром с Испанией долгой войны, славно ознаменовавшейся уничтожением Армады . Миролюбивую политику, с которой он начал свое правление, он никогда не оставлял в течение двадцати двух лет, пока он держал скипетр. Отсюда дух предприимчивости, который в разной степени присутствует в









































































каждая процветающая нация, обнаружив, что ее отклонили от того воинственного
русла, по которому она привыкла течь, была вынуждена искать
другие выходы. Необъятная область за морем, на которую Англия претендовала в силу
приоритета открытия, представляла собой театр, на котором часть этого духа
могла проявить себя. Сюда обращали взоры те, кто в
войнах заразился любовью к приключениям и не желал
снова погрузиться в мирные занятия трудолюбием. Для таких
людей смутное и неуверенное обладает непреодолимой привлекательностью. Для
них эмиграция была чем-то вроде азартной игры; гибель была
возможным последствием, но удача могла также увенчать самые
экстравагантные надежды. Купец благосклонно отнесся к плану, который
обеспечил бы использование его кораблей перевозкой людей
и припасов. Кроме того, рыболовство всегда было продуктивным; они могут быть значительно расширены, и с индейцами откроется
торговля мехами и другими местными продуктами .
Возможно, драгоценные металлы,
найденные испанцами в таких количествах на юге, могли бы обогатить
север. К счастью, они не нашли того пагубного бедствия, которое одинаково
развращает личные нравы и развращает нации. К этим
соображениям можно добавить готовность по крайней мере со стороны правительства
избавиться от праздных распутников и непокорных духов.
Руководствуясь этой диаграммой, нетрудно понять, почему усилия,
подобные тем, которые оказались безуспешными, теперь должны увенчаться успехом.

Характер первых эмигрантов в колонии Вирджиния и
продукты страны, отправляемые домой, подтверждают эти взгляды. Их
описывают как «много джентльменов, несколько рабочих, несколько переработчиков,
ювелиров и ювелиров», а возвращающиеся корабли были нагружены
кедром и сверкающей землей, которую ошибочно приняли за золото.
О другой группе летописец того времени говорит как о «многих
непокорных кавалерах, посланных сюда своими друзьями, чтобы избежать дурной участи».
Несомненно, среди тех, кого называли джентльменами и кавалерами, были
благородные души, подобные, хотя и лонго интервалло, героическому
Смиту.

Пока колония Вирджиния медленно боролась с неблагоприятными
обстоятельствами и привлекала к себе кавалеров,
фигурировавших в те смутные
времена в разных должностях и с разным состоянием, внутри страны происходили важные перемены, которым суждено было оказать
могучее влияние на Новую Мир. Это пробуждение интеллекта,
вызванное размышлениями Уиклифа, утренней звезды Реформации
, более двухсот лет назад и которому Лютер
и Кальвин придали новый импульс, выполняло предназначенную ему
работу. Утверждением права частного суждения в вопросах
религии были поколеблены столпы власти. Ничто не
считалось слишком священным, чтобы его можно было исследовать. На трибунал разума
каждого человека, каким бы недисциплинированным и неграмотным он ни был, предстали, подобно
преступникам, представляемым перед судом, глубочайшие тайны и самые запутанные
вопросы богословия, и в соответствии с невежеством судьи
была презумпция, с которой выносился приговор. было произнесено. Преобладала всеобщая
любовь к догме. Портной со скрещенными ногами работает
иглой на возвышении; сапожник в паузах стучал по
коже на своем камне; и полевой рабочий, отдыхавший на
своей лопате; с безмятежной и удовлетворенной уверенностью обсуждали проблемы,
перед созерцанием которых самая зрелая ученость и высочайший
порядок ума застилали их лица. Недовольство состоянием
вещей распространялось все больше и больше. Все, как в церкви, так и
в государстве, считалось несовместимым. Первая недостаточно
очистилась от загрязнений Рима и, сильно отставая
от первобытного образца, нуждалась в дальнейшем
реформировании; последний из-за посягательств на свободы подданных
и помощи коррумпированной иерархии стал ненавистным,
и ему нужно было сопротивляться и сдерживать его. Идея уничтожения
монархии действительно не приходила в голову самому смелому реформатору;
но несомненно, что, когда его чувства воспламенялись размышлениями
о реальных и мнимых обидах со стороны установленной церкви, его гнев
переполнял правительство, которое, не жалея рук,
орудовало мечом, чтобы усилить наказания и наказания, наложенные якобы
для защиты религии, а на самом деле для интересов союзника
и собственной безопасности. Именно это раздражение, отчасти религиозного
, а отчасти политического характера, принесло свои законные
плоды в казни Карла.

Однако перед этим ужасным уроком недовольство нарастало до тех пор, пока
несчастные фанатики, слишком слабые, чтобы сопротивляться, но слишком решительные, чтобы подчиниться,
не решили покинуть свою страну. Тяжёлая судьба! Самоотверженные от
ассоциаций детства, от воспоминаний предков! Но
куда им лететь? Они действительно слышали о стране; далеко
за морем, где можно было найти убежище и куда
ушли некоторые из их соотечественников; но эти первые эмигранты были кавалерами,
людьми того же вероисповедания, что и их преследователи, и которые были вынуждены
покинуть Англию по мотивам, отличным от тех, которые контролировали
их умы. Их цель не будет достигнута путем присоединения к
колонии Вирджиния. Они были не просто авантюристами, охотящимися за
земными сокровищами, но пилигримами в поисках Царства Небесного.
Их компания состояла из хрупких женщин и детей, с которыми они
не могли расстаться, а также из выносливых мужчин; и такие были неспособны
столкнуться с опасностями нового поселения, в неиспытанном климате и
неизвестной стране, кишащей дикарями. Их главным желанием была
религиозная свобода; что смогли найти в Голландии, и в Голландию
поехали. Он был совсем рядом, и если
в Англии произойдут какие-либо благоприятные перемены, вернуться будет нетрудно. Но после опыта в
несколько десятков лет они нашли непреодолимые возражения против того, чтобы остаться
там, и решили, что не произошло никаких таких изменений, как они
ожидали, покидая родину, эмигрировать в Америку.
В сезон года, столь же суровый, как и настроение их собственного разума, они
искали бурные берега Новой Англии, и их примеру вскоре
последовали другие прямо из родной страны. Эта первая колонна
состояла исключительно из протестантов, отказавшихся подчиняться
установленной церкви, или, как их называли, пуритан. Более поздние
прибыли принесли более смешанные компании, но все же пуританские элементы
всегда в значительной степени преобладали. Теперь, отделенные океаном от царей и
епископов, они решили осуществить заветную идею, которая, подобно
огненному столпу перед странствующими израильтянами, провела их
через море, и это было установление государства по
образцу совершенства, который они наивно воображали, что открыли
. И где они могли бы найти эту совершенную систему, как не в
том ужасном и таинственном томе, в котором было откровение Божьей
воли и который с преданностью, запечатлевшей каждый ее слог
в их умах, они изучали день и ночь? Разве не
заключалась в нем форма правления, которую Он дал Своему
любимому народу? а что предлагали и разум, и благочестие, как не
приспособиться к обстоятельствам? Все благоприятствовало
предприятию. Они находились на слишком большом расстоянии, чтобы их враги могли легко досаждать
им: рассеянное состояние правительства дома
давало мало возможностей для строгого надзора за их делами;
и немногочисленные дикари в их окрестностях, оставленные опустошительной
чумой, которой Провидение охватило новый Ханаан, чтобы
освободить место для них, вскоре оказались бессильными перед ужасом
своего огнестрельного оружия. Отстраняя от участия в управлении всех, кого им угодно было назвать
распутными и развратными, или, другими словами, отличавшихся от них мнениями, они надеялись избежать смущения и заручиться благословением небес. Абсурдно предполагать , что человеческая гордость, честолюбие и жадность не вторгались в эти видения царствования святых на земле, но, несомненно, подобные представления оказали сильное влияние. Они создали свое государство по своей теократической модели и начали эксперимент. Вскоре в логичной и честной последовательности с принципами, которые они исповедовали, последовала система преследований, соперничающая с той, на которую они жаловались в Англии. Чтобы быть верными себе и своей вере, они были обязаны ее принять. Мы можем делать все, что захотим; мы можем сказать, что фанатичное представление, ужасные Эринны, пагубная мать бесчисленных бед, что догмы религии могут быть законно проведены в жизнь мечом гражданской власти, господствовало над миром и таким образом объясняло их поведение; или извиняться за это необходимостью своего положения и особенностями своего вероучения; или объединить эти причины и таким образом смягчить то, что не может быть защищено. Я хорошо понимаю, как 16-летний пуританин оправдывал бы свою строгость. Его мнение о себе будет таким же, как у любезного губернатора Уинтропа, как указано в его первом завещании (опущенном, однако, во втором), как о человеке, «принявшем быть чадом Божьим и наследником вечной жизни и по простой и свободной милости Бога, Который избрал меня сосудом славы». Таков был пуританин в его собственных глазах. Он был избранником небес. Он ради Евангелия оставил свою страну и удобства цивилизации, чтобы воздвигнуть (на языке Писания, который он любил использовать) свой Эбенезер в пустыне. Он хотел, чтобы его оставили в покое. Он не приглашал ни папистов, ни английских церковников, ни всех, кто отличался от него во мнениях, связать свою судьбу с его жребием. Они будут только препятствиями на его пути, дребезжащими струнами в его небесной антикварной арфе. Прочь злоумышленников ! Какое право они имели досаждать ему своим инакомыслящим присутствием? Земля была широка: пусть идут куда-нибудь еще. В колонии Вирджиния они найдут более близких по духу соратников. У него не было бы аханов, способных сеять раздор в его лагере. С дерзким сердцем и сильной рукой изгнал бы он их. Его была империя святых; империю , которую нужно осуществлять не со слабостью и сомнением, а с силой и уверенностью. Очевидно, что между характерами двух колоний существовала очень большая разница. Кавалер, игристый и пламенный, как вина, которые он выпивал, защитник установленной власти и божественного права королей, был антитезой воздержанному и глубокомысленному религиозному реформатору, неудовлетворенному настоящим, надеющемуся на лучшее будущее и не забывая, что именно в гневе Бог дал израильтянам царя. Тем временем католики не бездействовали. Их преданные миссионеры, заботившиеся о том, чтобы занять другие регионы, которые могли бы с лихвой восполнить дефицит, вызванный отступничеством протестантов, и уверенные в окончательном триумфе церкви, от чьей белизны, по их мнению, не могло быть спасения, рассеялись по континенту . и с удивительной энергией и самопожертвованием распространяли свое влияние среди туземцев. Никакие границы не могут быть помещены для видений восторженного религиозного человека. Его сила — это сила Бога. Неудивительно поэтому, что римо-католический священник лелеял надежду на спасение всего нового мира от ереси, которую он считал хуже язычества, и направлял все свои силы на столь великое дело. Почти наверняка были составлены обширные планы для осуществления этой цели. Таковы были элементы, которые кипящий котел старого мира выбрасывал на новый. Лишь часть материалов, добытых этими элементами, я использовал для оформления этого рассказа. Это попытка пролить свет на нравы и веру довольно раннего периода и объяснить с вольностью романиста некоторые отрывки из американской истории. Так много я счел нужным предположить. Невозможно правильно судить о людях любого возраста, не принимая во внимание обстоятельства, в которых они находились, и мнения, господствовавшие в их время. Применять стандарт этого года благодати, 1856, к религиозному просвещению более чем двухсотлетней давности , было бы все равно, что измерять одного из лилипутов Гулливера самим Гулливером. Я верю, что с тех пор мир стал лучше, и в каких бы мимолетных глупостях мы ни были виноваты, мы никогда не вернемся к старым узким взглядам на истину. Если человечество и способно преподать какой-либо урок, то это, несомненно, один из них: преследование или неприязнь ради общественного мнения есть глупость и зло и что мы лучше всего исполняем волю Того, на Кого нам велено уподобиться, а не втягивая наши привязанности в узкую сферу тех, чьи мнения согласуются с нашими, но распространяя нашу любовь на Его творение, Который назвал все это «весьма хорошим». РЫЦАРЬ ЗОЛОТОЙ МЕЛИС. ГЛАВА I.   Давай, сэр! Теперь вы ступили на берег,   _In novo orbe_.   _Алхимик_ БЕН ДЖОНСОНА. Наша история начинается через несколько лет после окончания первой четверти XVII века в Бостоне, штат Массачусетс, тогда еще в зачаточном состоянии его поселения. Однажды вечером в мае месяце семь или восемь человек собрались вокруг стола в длинной низкой комнате, только стены которой были оштукатурены, а грубые балки и перекрытия над головой были выставлены на всеобщее обозрение; окна были маленькие, а на полу не было ковра; а мебель состояла из стола, на котором была расстелена черная скатерть, на котором стояло несколько зажженных свечей в медных подсвечниках, из дюжины стульев, обитых красновато-коричневой кожей, и из нескольких деревянных скамеек, расставленных вдоль стен, которые занимали разные лица. В одном конце комнаты пол был приподнят на несколько дюймов, и стул, стоящий на этом возвышении, отличался от других наличием подлокотников по бокам и более широкими пропорциями, как бы подтверждая своим видом претензию на превосходство. позиция. Но каким бы непритязательным ни было помещение, это место имело не меньшее значение, чем Зал Суда и Зал Совета «Губернатора и компании Массачусетского залива в Новой Англии». В момент , о котором мы говорим, он был назначен на заседание суда помощников колонии. Человек, сидевший в кресле на эстраде, был мужчиной приятной внешности, немногим меньше пятидесяти лет, одетым с изрядной аккуратностью в стиле, принятом среди знатных джентльменов того времени. Лицо у него было довольно длинное и увенчано высоким и хорошо развитым лбом, с макушки которого темные волосы с пробором ниспадали кудряшками на виски по белому воротнику , обрамленному дорогими кружевами, опоясывавшему его шею. Его глаза были голубыми; его брови высоко изогнуты; его нос большой; борода закрывала верхнюю губу и подбородок; и, насколько можно было судить по его сидячей позе, он был высок и хорошо сложен. Выражение его лица было кротким, и в нем было что-то самосозерцательное и рассеянное, как будто он имел обыкновение общаться со своими собственными мыслями. Верхняя часть его лица, которая только была видна, а остальная часть была скрыта столом и примыкающей тканью, была одета в черный камзол или камзол без украшений или даже вида пуговицы, а на боку он носил шпагу. , очевидно, больше как знак его ранга, чем для использования. По правую руку от него, под платформой, сидел человек, по крайней мере, на дюжину лет старше его, чей толстый взгляд и пламенный взгляд указывали на то, что если время и поседело его густые и коротко остриженные волосы, то оно не угасило жара его духа. . Подобно первому описанному джентльмену, он был одет в одежды печального цвета, мало чем отличавшиеся от них, за исключением того, что вместо воротника он носил простую белую ленту, ниспадавшую ему на грудь, с покроем, напоминающим те, что носят священнослужители в настоящее время . день, но длиннее, огибает шею и закрывает воротник пальто. Несмотря на то, что он был самым старшим в компании, он, казалось, меньше всего контролировал себя, постоянно двигаясь в своем кресле, подтягивая и отталкивая лежащие перед ним листы бумаги , а время от времени бросая нетерпеливый взгляд на человека в кабинете . кресло, из которого он бродил бы по своим спутникам, а затем пристегивался бы к двери. Третий и последний джентльмен, которого мы считаем уместным описать, был человеком примерно того же возраста, что и первый, но совершенно на него непохожим. Его голова была покрыта черной тюбетейкой (вероятно, чтобы защитить его лысину), под которой торчали уши, более выдающиеся, чем декоративные, и их очень мало облегчали коротко подстриженные волосы. Цвет лица у него был румяный, а части лица, около подбородка и челюстей, полные и тяжелые, что придавало лицу большую округлость . Черты лица у него были правильные, рот маленький и сжатый, а на верхней губе он носил усы с пробором посередине , расчесанные горизонтально, уравновешенные пучком на подбородке, длиной четыре или пять дюймов. В его ясных , устойчивых глазах глядел авантюрный дух, и вообще он походил на человека решительного нрава, который, раз приняв решение, с трудом откажется от него. На шее у него также была широкая повязка, разделенная посередине и спускавшаяся до половины груди. Остальные лица , сидевшие за столом, имели такое же общее сходство с этими тремя в одежде, какое обыкновенно один джентльмен делает с другим, и все были заняты разговором. Вскоре джентльмен в кресле, который, по-видимому, был президентом, взял лежавший перед ним небольшой колокольчик и, звоня в него, ответил на зов человека, вошедшего через боковую дверь. Он был слугой или бидлом двора и, подойдя к концу стола напротив президента, встал лицом к нему и ждал его команд. «Введите заключенного», — сказал председатель негромко, но так отчетливо, что это было слышно на всю комнату. Бидл бесшумно выскользнул и через несколько мгновений вернулся, ведя за собой человека, запястья которого были связаны жгутами, которого он подвел к концу только что покинутого стола и поставил так, чтобы он стоял лицом к президенту. — Снимите кандалы, — сказал тот же низкий, мелодичный голос. Человек, представленный таким неприятным образом, был в самом расцвете сил, определенно ему было не больше тридцати пяти или шести лет, и судя по его дерзкой и прямой осанке (как это и было на самом деле), он был воспитан солдатом . Когда приказ снять кандалы был выполнен, он одобрительно посмотрел на говорящего. «Мастер Ноуэлл, — сказал президент, — прочтите обвинение». Лицо, к которому обращались, которое было клерком или секретарем, вставало при этом со своего места в центре стола и читало «информацию », которую нет необходимости давать подробно, обвиняя заключенного в использовании самых грязных, скандальных, непристойных , клеветнические и непристойные оскорбления, упреки и страстные речи в адрес и против достопочтенных магистратов и благочестивых министров колонии, тем самым замышляя и намереваясь подвергнуть презрению весь закон, порядок, религию и хорошее правительство и т. д., и чтобы ниспровергнуть власть магистратов и подорвать благотворное влияние благочестивых служителей и т. д., к позору и гибели колонии и скандалу истинной религии и т. д. Когда газета была прочитана, председатель спросил: «Виновны вы или нет?» «Я так же невиновен, как и сам почтенный губернатор, а кто написал эту ложь, тот негодяй и заклятый плут», — ответил арестант . "Введите, что заключенный говорит, что он не виновен," сказал председатель, обращаясь к секретарю; — А ты, Филип Джой, вспомни, где ты находишься, и вырази себя так, как более приличествует этому присутствию. «Трудно быть привязанным, как бешеная собака, и не рассердиться», — ответил обвиняемый. "Сирра!" — воскликнул джентльмен, чье появление было описано следующим после президента. — Вы приносите сюда непокорный дух, чтобы перебрасываться словами с достопочтенным губернатором? Молчите и безапелляционно отвечайте на вопросы вышестоящих. «Нет, достопочтенный заместитель губернатора Дадли, бедняга, я не сомневаюсь, уже осознал свою ошибку и согрешил больше по неведению, чем по умыслу», — заметил президент. «Досточтимый губернатор, — сказал помощник из-за стола , — боюсь, я склонен быть слишком снисходительным по отношению к этим сквернословам». «Наш закон не осуждает никого без слуха, и я не буду более строгим», - ответил кроткий губернатор Уинтроп (ибо это был он). — Мне кажется, что дело судьи — не допускать, чтобы в его уме возникали суровые подозрения, чтобы они не омрачали его решений. Филип Джой, — прибавил он, обращаясь к заключенному, — ты объявил себя невиновным; хочешь ли ты предстать перед судом присяжных или довольствуешься тем, что доверишь свое дело решению достопочтенного суда помощников?" "Меня не волнует, кто испытывает меня," ответил Джой. -- Я честный человек, и хотя я не принадлежу к прихожанам, но столь же честен, как и многие из них , а он -- ужасный негодяй, который... -- Довольно, -- перебил губернатор, -- быстрый язык часто предубеждает, а медлительный — редко. Понимаю ли я, что ты хочешь, чтобы Помощники судили тебя?» «Я не хочу, чтобы меня кто-то судил, — сказала Джой. -- Но поскольку мне предстоит освобождение, я думаю, что у меня будет больше шансов в руках почтенных джентльменов, некоторые из которых были солдатами, чем в грязных лапах медников, сапожников и простых механиков . ." На лицах его серьезных судей не было улыбки, но по мерцанию глаз и взглядам, брошенным одним на другого, было очевидно, что речь Радости не причинила ему вреда тем, кто еще так рано начал чувствовать себя раздраженный приближением потрёпанного башмака. «Готовы ли вы к суду? — спросил председатель. — В любой момент, и чем раньше, тем лучше, ваша милость. Я предпочитал в течение недели стоять в карауле в стальном шлеме и панцире, с нагрудником, спиной, калеттой, горжетом, кистями, шпагой, мушкетом и патронташами, под самым жарким солнцем, которое когда-либо жарило арапов, или стоять на коленях, шесть месяцев в снегу, без моего мандилина, чем пролежать день дольше в этом тузе - я имею в виду эту конуру под замком . -- сказал с мрачной улыбкой джентльмен, описанный третьим , поглаживая своей вышитой перчаткой пучок волос, свисавший ниже подбородка. - Глаза, - возразил Джой, - и, хотя люди приписывают вам вспыльчивость , я вам доверяю. Эндикотт поднял брови в ответ на этот двусмысленный комплимент и на мгновение, казалось, не знал, как его воспринять. тем более что он заметил своеобразное выражение на лицах своих сослуживцев.— Будучи сам солдатом, — отвечал он, сурово впиваясь глазами в лицо арестанта, — ты обязан знать, что в строю не подобает солдату — Джой ничего не ответила, но вернула холодный и невозмутимый взгляд во взгляд другого. «Если были вызваны свидетели, пусть они явятся», — сказал президент. Двое мужчин, довольно стонущего вида, теперь шагнули вперед; была дана клятва поднятой рукой, и один из них начал свои показания. Суть его рассказа заключалась в том, что Джой по определенному поводу и в определенном месте, в его присутствии и на слуху, с нечестивым восклицанием заявил, что в колонии есть люди, более мудрые и более образованные, чем магистраты или министры; и что между ними обоими, что своими долгими молитвами и вмешательством в дела каждого, они были готовы разрушить плантацию. По завершении показаний свидетель был подвергнут резкому перекрестному допросу губернатором Уинтропом, и различные помощники сделали несколько запросов, но больше ничего не было получено. Что касается Джоя, то он постеснялся задать вопрос, заявив, что его обвинитель Тимпсон уже находится в лизинговых акциях; и, кроме того, сам был наказан за кражу. Езекия Тимпсон, подлый, худощавый, коротко стриженный малый, с висячим видом и ханжеским видом, услышав, что его обвиняют в правонарушениях, печально известных всему двору, поднял к небу глаза, которые до сих пор он был привязан к полу и, глубоко вздохнув, воскликнул: «Я исповедую свои беззакония, и мои грехи всегда предо мной . , как головня от огня, хотя я все еще надеюсь увидеть тебя, Филип. «Кантинг, мошенник, мне не нужны твои надежды, ни хорошие, ни плохие», — сказала Джой. "Прекрати свои поношения," воскликнул Дадли, начиная со своего места. "Что! Мы должны сидеть здесь, чтобы слушать malapert ругательства против людей благочестивой жизни и разговоров?" — добавил он, обращаясь к Уинтропу. Но прежде чем губернатор успел ответить, вмешался один из помощников. «Пусть бедняк обнажается свободно, — сказал он, — чтобы вся правда вышла на свет». «Наш почтенный брат Спайкмен, — ответил заместитель губернатора с насмешкой (которую он не пытался скрыть), —


























































































































































































































































































































































Дадли откинулся на спинку стула, словно не наполовину удовлетворенный;
и Уинтроп, который спокойно слушал разговор, воспользовался
возникшей паузой, чтобы дать указание другому свидетелю.

Из допроса выяснилось, что он присутствовал при
разговоре, о котором говорил Тимпсон, что он действительно был между Джой
и им самим, и что первый не знал о присутствии
осведомителя, пока, повернувшись, не когда Тимпсон стоял у его
локтя. Он не помнил ничего, что Джой говорил о служителях, за исключением
того, что в любой день он скорее слушал одну из песен капрала Джоли,
чем длинные проповеди мистера Коттона; не уважая магистратов, но
что в Англии есть лучшие судьи.

Когда показания были завершены, заключенного спросили, что он может
сказать от себя, на что он ответил:

«Только то, что Езекия Тимпсон был лживым негодяем, и
что другой свидетель сказал правду. тем
, что он сказал».

— Считаете целесообразным отказаться от чего-либо? — спросил Спайкмен.

"Я не знаю, почему я должен отрицать правду," ответил Джой.

"Возьмите под стражу заключенного и очистите зал суда," воскликнул председатель;
и, соответственно, была выведена Джой в сопровождении зрителей.

Как только члены двора были предоставлены сами себе, Уинтроп
начал собирать мнения помощников, начиная с самых
младших, которые были размещены наиболее удаленно от него. Сначала
преобладало значительное разнообразие мнений, некоторые, казалось,
были склонны дискредитировать Тимпсона и оправдать Джой. Они высказали
свое мнение кратко и содержательно, изложив свои доводы в нескольких
словах, пока не дошла очередь до Спайкмена, который говорил более подробно.

«Порок, — сказал он, — клеветы на благочестивых министров и клеветы на
магистратов, вследствие ошибочной снисходительности двора поднялся
до угрожающих размеров, угрожая самым основам
их правления. подстрекаемый сатаной брань
Рабшека, не имевший теперь своего ежедневного заигрывания с рабами Господними
, предпринявший много скорбей в насадке своего виноградника, и было
много святых, которые уже взывали: Господи, как долго
! сами только что были свидетелями дерзости, с которой в
самом присутствии досточтимого губернатора и достопочтенных
помощников узник осмелился вынести приговор одному из прихожан
и осквернить его бранью. Он осмелился
проявить такую чрезмерную дерзость, если бы не полагал, что его поддерживает
мятежный дух извне. Это был опасный дух, который, если его
воспламенит снисходительность, превратился бы в смертельный нарыв, отравивший все
политическое тело. , и, как мудрые
хирурги, выпускают обидное дело. Его не удивило возмущение
достойного депутата. Это была ревность к благочестию, и
искренне желал он, чтобы и он сам, и все остальные более вдохновлялись ею
. Когда он просил, чтобы заключенному было позволено говорить
свободно, это было сделано для того, чтобы каждый Помощник собственными ушами убедился
в дерзости, с которой мятеж против установленной власти,
нагло вырвавшийся из бездонной ямы, осмелился вторгнуться в
суд. , и хвастаться своими проступками. Был ли чадом завета
благодати и братом нашим во Христе упрек в
грехах, которые он совершил, находясь в горькой желчи и
оковах неправды, и которые были смыты кровью Нового
Завета? ? Нет, тогда дайте всеобщее позволение каждому развратнику
выгребать грехи вашей юности, и пусть он пошлет его в
Англию, в ту Англию, которая извергла нас изо рта, как будто мы
не дети ее недр. - получить доказательства. Если бы не было
ни слова улики, простого поведения заключенного перед ними было бы
достаточно, чтобы убедить их в его опасном характере, и он должен был бы чувствовать, что
его совесть обвиняет его в невыполнении своих обязательств перед церковью
и колонией, если бы он не посоветуйте примерное наказание,
в котором изгнание будет необходимой, но самой незначительной частью».

Речь Спайкмена, очевидно, была приемлема для большинства помощников
.
На кого это не произвело такого впечатления.
Капитан Эндикотт, хоть и был яростным фанатиком, нашел в этом что-то
неприятное. По своему обыкновению, он погладил рукой длинную
прядь на своем подбородке, прежде чем начал говорить:

"Есть вещи," — сказал он, — в речи досточтимого брата
, которую я одобряю, и в других, опять же, на что я не могу дать свое
согласие. Хотя это может иметь привкус мирской гордыни и быть доказательством того, что ветхий
Адам все еще остается во мне, я скажу, что как бы я ни был виновен в глазах
Бога, перед которым я признаю себя главным грешником, я
бросаю вызов людям на проверку моей жизни и не бойтесь дурных
слухов из Англии или других мест. Но за это самохвастовство я жажду
прощения и молитв моих братьев. Касаясь заключенного, о котором идет
речь, я нахожу его несколько дерзким, а в
других отношениях не совсем таким, как я желаю, но все же не заслуживающим сурового наказания
или, вероятно, опасным человеком в Содружестве. Там, где нужда
требует, я с превентивной грацией верю, что никогда не будет недостатка в
быстрых и энергичных действиях, но, по моему мнению, в настоящее время в этом нет необходимости
. Ибо, что касается этого молодого человека, вы должны
помнить, что он солдат, и что это крепкий солдат, и еще может служить
государству, защищая его, на что я не сомневаюсь в его
готовности, и что его свобода слова скорее от
разнузданности лагерей, чем от злобности нрава. Более того, я не нахожу
правила Писания, которым мы обязаны, чтобы устами двух или
трех свидетелей каждое слово было установлено полностью соблюдаемым
, что не означает, таким образом, оспаривания заявления нашего брата по
собранию, достойного доброго человека. Тимпсона, но только то, что его слова
не подтверждаются, как того требует наш закон».

Так говорил Эндикотт, который впоследствии был столь известен своей
жестокостью по отношению к инакомыслящим; но эти чувства не нашли отклика в
уме заместителя губернатора.

«Благодарю Бога, — сказал он, — что, какими бы грубыми и бесчисленными ни были мои ошибки
и отступничества, я не распутник». (Здесь глаза Эндикотта сверкнули,
но он ограничился тем, что задумчиво погладил длинный
пучок волос на своем подбородке.) Зло, которое мы призваны подавить единым
голосом страдающих святых в этой пустыне, --
продолжал Дадли, -- требует, я думаю, более острой практики, чем применялось до сих пор
, и я восхищаюсь темпераментом молока и воды. достойного
Помощника в настоящее время. Он не так говорит, но в
общем ревностен даже до убийства. Я не знаю, какое заклинание или ведьма
Эндора ослепили его».

Кровь залила лицо Эндикотта, потому что он, как и другие
присутствующие, понял, что замечание относится к молодой и нежной
жене бывшего губернатора. Салема, и кто, как предполагалось, оказал
большое влияние на смягчение свирепости его нрава (увы,
если бы это было так; как недолго длилось это влияние!
) - вмешался опасающийся
бури.

- Мой достопочтенный друг, - сказал он, - конечно, не может проявить неуважение к
одному из самых стойких защитников нашего Израиля. Несомненно, он сумеет
объяснить свои слова так, чтобы сделать их смысл невинным. —

Я не жалуюсь,
— взорвался Эндикотт. мне
иметь дело, его уста никогда не должны повторять такие брани; и в
заключение он яростно швырнул одну из своих вышитых перчаток на
стол перед Дадли, сидевшим напротив

. и глядя
попеременно то на одного, то на другого: «Не забывайте, что вы братья и что от вашего согласия зависит процветание
нашего Сиона . благословение Небес на ваши труды? Если цемент, скрепляющий камни храма, представляет собой незакаленный раствор, то не должна ли ткань упасть и похоронить верующих в своих развалинах? Если вы любите меня, капитан Эндикотт, мой храбрый и великодушный, но поспешный друг, возьмите свою перчатку; если у вас есть уважение к высокому положению, которое вы так достойно занимаете, благородный Дадли, протяните руку в знак дружбы и заверите нашего брата, что никакого оскорбления не было намеренно » . чтобы джентльмены остыли и осознали, какую неподобающую роль они играют. Как будто они в одно и то же мгновение пришли к такому же заключению, Эндикотт потянулся вперед, чтобы поднять перчатку, а Дадли протянул раскрытую ладонь. был схвачен другим, и двое мужчин пожали друг другу руки, как будто, что бы ни было их личными ссорами, они были полны решимости противостоять друг другу против остального мира. время возобновляя свое место и речь, «достопочтенных помощников в целом и моего превосходного брата Эндикотта в частности, и умоляю их приписать страстность моей речи не недостатку уважения к ним, а моему рвению в общем служении. , и к природной порывистости. Я торжественно заявляю, что мое замечание не указывает ни на что оскорбительное, и что, откуда бы оно ни произошло, я бы обиделся на моего достопочтенного брата так же быстро, как и на самого себя. И все же я скажу, что удивляюсь тому, что человек, столь знакомый с природой ран, как мой почтенный и дорогой друг, достойный основатель нашего младенческого государства (а это древнее и растущее зло), не знает, что старые раны требуют скорее уксус, чем масло, прижигание вместо мазей. Как член преследуемой Церкви, я не позволю, чтобы заявления брата этого святого и мистического тела были отвергнуты и сведены на нет больной печенью, подобной этому Филипу Джою. Я говорю, что люди стали слишком вольны в высказывании своих развратных фантазий о тех, кто поставлен Промыслом Божиим выше их ради блага их души и здоровья телесных, и что надо подавать пример для пресечения сплетен светлых языков и злых мыслителей. Наказывая эту Радость (которую правильнее было бы назвать скорбью), мы превозносим честь общины, одного из сыновей которой, даже в вашем присутствии и с намерением обесчестить вас, он оскорбил порочными эпитетами, в то время как в в то же время мы вселяем благотворный ужас в других, чтобы оскорбить их » . или знаком, чтобы выдать пристрастие, так что он видел только опущенные глаза и намеренно пустые лица, чтобы скрыть мысли их владельцев.Теперь настала очередь губернатора высказать свое Все взоры были прикованы к нему. Его манеры были серьезны, но мягки и убедительны, и было очевидно желание следовать курсу , который никого не оскорбил бы, но примирил разногласия, уступив что-то всем . начиная свои замечания с латинской цитаты): «_tranquilitati probrosoe anteponenda est_, и в живых замечаниях, которые мы слышали, я отмечаю признаки не разногласий, а свободомыслия, имея в виду честь Бога и благополучие его маленького стада. рассеяны в чужой стране. Но добрый пастырь еще соберет рассеянных в свои объятия и нежно поведет их зелеными пастбищами и тихими водами. Наш Израиль должен благодарить вас, братья, за бдительность, с которой вы охраняете стены Иерусалима и быстро высматриваете затаившегося волка и хищного медведя. Если сторожа уснут, что станет с городом? Но ее крепкие оборонительные башни и бастионы — вы, соперничающие только для того, чтобы показать свою любовь. «Говорили — переходя непосредственно к делу , — что порок злого умысла о достоинствах сильно увеличился и нуждается в подавлении. Это так, и этого нельзя отрицать ; предостережение моим братьям, а именно необходимость скорее обескуражить тот демократический дух, который грозит стереть все различия и лишить самих Помощников необходимой власти . недисциплинированные языки, являются подстрекателями и подстрекателями Теперь, если кто-то может быть законно доказан виновным в преступлении, я был бы также готов к спасительной дисциплине преступника как к высшему благу государства, чтобы навестить его с должной мерой наказания. Но суду надлежит проследить за тем, чтобы обвинение было доказано. В данном случае, хотя показания главного свидетеля были отвергнуты, чего, впрочем, сделать нельзя, он стоит перед нами непререкаемым, тем не менее остается достаточно из показаний второго, истинность которых заключенный не отрицает, чтобы убедить нас, что было сказано что-то легкое и тривиальное, размышляющее о благочестивом мистере Коттоне, чьи назидательные речи были унижены ниже ценности песни. Это способ подвергнуть сомнению святость религии, высмеивая характер ее служителей. Что же касается того, что заключенный сказал о магистратах, то я верю, что это правда, и не склонен связывать с этим злого умысла. Мое решение состоит в том, чтобы объявить его виновным в непристойных выражениях в отношении служителя евангелия и осудить его за это на небольшой штраф, чтобы помочь пополнить нашу скудную казну . даже в этом присутствии? - спросил Спайкмен. - Ни одного , мастер Спайкмен, - ответил Уинтроп . если разумно, что это было неприлично говорить, что скорее отдает уважением, чем наоборот . Но Помощник покачал головой. более заслуживает многих похвал». После этого последовало довольно продолжительное обсуждение, которое закончилось благосклонно к мнению заместителя губернатора и помощника Спайкмена, и в конце концов было решено, что Джой должна быть признана виновной в целом и приговорена к тюремному заключению. сроком на один месяц, в кандалах, к штрафу в размере 5 фунтов стерлингов и к изгнанию из колонии. Этот результат не был достигнут без сильного сопротивления со стороны Уинтропа, который стремился смягчить наказание до штрафа, и со стороны Эндикотта, который пытался добиться освобождения от изгнания; но напрасно - горячность Дадли и инсинуации Спайкмена сломили все сопротивление. Когда заключение было сделано, Джой снова был поставлен перед губернатором , который с огорченным видом вынес приговор и немедленно распустил суд. ГЛАВА II.   Нежный рыцарь колол на равнине.   СПЕНСЕР. Утром погожего дня, через две недели после описанных выше событий, всадник ехал по перешейку или узкой полосе болотистой местности, которая соединяет полуостров, на котором расположен Бостон, с материком. Всадник был высоким, красивым мужчиной, по-видимому, лет тридцати пяти, который сидел на своем коне и обращался с поводьями с отработанной грацией, как будто седло и он сам были знакомыми. Из-под широкополой шляпы с приспущенными полями падали кудри темных волос по бокам овального, хотя и несколько худощавого лица, загорелого от непогоды. Нос был изогнут, как клюв орла, глаза блестящие и дикие, как у царственной птицы, а густая борода вилась по всему лицу, включая верхнюю губу, смелое, но милое выражение которой она не скрывала. Платье кавалера было по моде того времени, хотя и отрезвлено, то ли для того, чтобы не привлекать к себе внимания, то ли из уважения к обычаям того народа, среди которого он находился. Облегающий камзол или камзол из черного бархата, поверх которого был накинут легкий плащ того же цвета, но из другого материала, и ниспадающий воротник, по форме несколько напоминающий те, что изображены на портретах Вандайка, отороченный узким гребешком или бахромой из кружева. , украшал верхнюю часть его лица; его руки и запястья были защищены длинными перчатками или рукавицами, доходившими до половины локтя и широко открывавшимися вверху ; красновато-коричневые сапоги, расширенные в отверстии и украшенные шпорами, доходившими до самых ног, а на боку висел небольшой рубящий и колющий меч, подвешенный на поясе, тоже красновато-коричневого цвета. Рукоять меча была изысканно красива, достойна того, чтобы быть работой самого Челлини. Он был в основном из массивного золота, гладкая и блестящая рукоять, а гарда украшена множеством элегантных украшений. Но первой привлекла внимание и вызвала наибольшее восхищение часть головы, на которой была изваяна гигантская медоносная пчела с распростертыми крыльями, как будто готовая взлететь со своего насеста; глаза были сверкающими бриллиантами, тело было составлено из разноцветных металлов, имитирующих жизнь, - и все это было сделано так искусно, что казалось живой пчелой, готовой взлететь в воздух. Ехал человек и смотрел, как бы не предчувствуя и не в силах бояться опасности, небрежно оглядываясь кругом, а благородное животное, верхом на котором он ехал, как бы уловив дух своего всадника, шагало высоко и галантно. Но на самом деле опасности практически не было, поскольку белые поселенцы в то время жили в мире с соседними индейскими племенами. Это была просто уздечка, по которой следовал всадник, которая петляла в разных направлениях, чтобы избежать болот, стволов деревьев или других препятствий, и казалась прекрасно знакомой лошади, которая бежала рысью без всяких помех. руководство от своего всадника. Что касается последнего, то, как бы чтобы развлечь скуку пути, он то хлопал по шее своего немого спутника и обращался к нему с несколькими словами, то тут же заводил обрывки песен. Так он продолжал, пока не вышел из леса и открытого пространства, места будущего города Бостона, когда-то кукурузных полей воинственных племен, таинственным образом уничтоженных чумой, для того, чтобы возбужденному воображению первых поселенцев это казалось, чтобы освободить место для беглецов, лежал перед ним. Всадник остановил лошадь и некоторое время молча смотрел на происходящее. От холма, на вершину которого он взобрался, спускались перед ним пологие холмы, по сторонам которых открытые возделываемые поля перемежались с лесами. По урезу воды большей частью были разбросаны дома колонистов, большинство из них представляли собой грубые хижины, сложенные из неотесанных бревен, с кое-где срубными постройками или кирпичными или каменными домами менее скромного вида, а дальше катились сверкающие волны залива, усеянного «большой группой островов, чьи высокие скалы возвышаются над бурным морем», как выражается старый летописец Вуд, и раскачивали несколько небольших судов, стоящих на якоре. Тот, кто осматривал местность в то утро, должен был иметь блестящее воображение, чтобы мечтать о великолепных городах, которым суждено было усеять эти побережья, и о миллионах, которые заполнят эти обширные леса в течение двухсот лет. Действительно, звезда Империи направилась на запад, и мудрецы Востока следовали ее небесному руководству; но кто это знал тогда? Наконец, возбужденный зрелищем и своими мыслями, всадник приподнялся на стременах и, раскинув руки, тихим голосом выразил свои чувства: «Ну, пусть эти люди, которые надеются основать новую династию, "Гордитесь прекрасной землей, которую они избрали для убежища! Если бы железная решимость, презрение к удовольствиям и презрение к смерти могли бы сделать это, они бы выполнили emprise -- mais l'homme offer et Dieu dispose". Без руководящего ума и поддерживающая рука источника всякой мудрости и силы, тщетен труд человека. Разорение и позор поглотят все начинания, не основанные на Скале Веков. Какими великими событиями изобилует лоно будущего? О, если бы мои глаза мог пронзить туманную даль, чтобы моя смутная предвещающая душа могла созерцать величавое наступление грядущих столетий, чьи стучащие шаги мне кажется, что я слышу!.. Они несут в своих руках благо или горе человечеству ? выше которого волна человеческих достижений, подобно скрытой силе в том бушующем океане, не может подняться; но, достигнув сужденной ему вершины, должен с хриплым ропотом отскакивать назад беспорядочными осколками? - или в те более поздние времена, когда люди созрели для благословения, явил миру эти девственные области, отделенные от пороков Европы и Востока могучим морем, чтобы здесь возобновить тот эксперимент, который частично потерпел неудачу в другом месте, и придал достаточное количество Своего духа избранным инструментам, чтобы решить проблему человеческого счастья и привести человечество к вершинам блаженства, Начавшись здесь и никогда не кончаясь? - одно только созерцание этого заставляет мою плоть трепетать от наслаждения." Произнося эти слова, он, забыв о своем положении, вонзил шпоры в бока своей лошади, и изумленное животное дернулось прыжком . Это был окончательный адрес, с которым незнакомец сел, его лошадь особенно проявила себя, как будто чувство испуганного коня тотчас же передалось ему самому, и один дух оживил обоих, его тело слегка наклонилось вперед в седле, схватив тотчас же движение и приспосабливаться к нему, так что всадник казался таким прочно привязанным и таким же расслабленным, как если бы он был частью животного. После полдюжины прыжков и нескольких успокаивающих слов возбужденная лошадь, выразив свое неудовольствие фырканьем , сначала частым и громким, но постепенно уменьшающимся в быстроте и громкости, уступила сильной руке своего хозяина и замедлила шаг до длинная рысь, на которой он прежде продолжался. -- Мой благородный Мурад, -- сказал всадник, похлопывая коня по шее и обращаясь к нему так, словно был способен понимать язык, -- я не удивляюсь твоему изумлению, но когда эти мысли овладевают мной, я забываю обо всем остальном. впредь будь осторожнее и не позволяй блестящим фантазиям уколоть твои невинные бока». Гибкие уши Мурада двигались взад и вперед, пока его всадник говорил, его расширенные глаза то и дело оглядывались на него, и он качал головой, словно не наполовину удовлетворенный извинениями. И теперь незнакомец, неторопливо продвигаясь, вскоре достиг небольшой группы домов. Осторожно ведя лошадь по немощеным улицам и избегая попадавшихся время от времени пней деревьев , он остановился у дома, несколько более внушительного вида, чем остальные. Оно было деревянным, как и большинство других жилищ, и отличалось от них главным образом тем, что было больше. Нельзя сказать, что он принадлежал какому-либо ордеру или стилю архитектуры, но имел общее сходство со зданиями, построенными в Англии в то время. Он стоял своими фронтонами, числом три, на улицу, крыша круто поднималась вверх и образовывала значительный чердак, так что фронтоны выступали над вторым этажом, как и над первым. Окна были квадратной формы, с небольшими ромбовидными стёклами, открывавшимися на петлях по бокам, а впереди был только один вход , для защиты которого через всё здание была перекинута небольшая веранда или крыльцо . Двое мужчин в обычной одежде и снаряжении солдат того времени, с неуклюжими мушкетами, прислоненными к борту, сидели на скамейке у входа и своим присутствием указывали на резиденцию губернатора Уинтропа. "Есть ли достойный почтенный губернатор дома, так что его можно увидеть?" — спросил незнакомец, слезая с лошади, которую держал под уздцы один из солдат. «Он дома, и его можно увидеть, сэр Кристофер, — ответил один из мужчин , — я провожу вас к нему». Сказав это, солдат открыл дверь и, опередив посетителя, провел его в зал шириной футов в десять, а оттуда в маленькую переднюю, или приемную, где его попросили сесть до тех пор, пока он не придет. быть объявлено. Потребовалось всего мгновение, а это было все время отсутствия солдата, чтобы незнакомец осмотрел комнату, в которой он сидел. Он был не более двенадцати или пятнадцати квадратных футов, в нем не было ни бумаги , ни драпировок, а пол, как и в холле, был голым и сделан из грубо обструганных досок. В ней было две двери, одна открывалась в холл, а другая в соседнюю комнату, и освещалась она единственным окном. Его мебель состояла всего из нескольких деревянных стульев и скамеек. «Правопочтенный губернатор поручает мне пригласить вас к себе», — сказал гонец, распахивая вторую дверь, упомянутую выше. Незнакомец встал и, перейдя величавым шагом переднюю, последовал за солдатом в соседнюю комнату. «Добро пожаловать, сэр Кристофер, — воскликнул губернатор, вставая из-за стола , за которым он писал, и приближаясь к своему гостю с протянутой рукой, —




















































































































































































































































































































имел честь обменяться дружескими приветствиями с таким достойным и
во всех отношениях образованным джентльменом, как почетный главный судья
этой колонии. -

Увы! Боюсь, — возразил Уинтроп, усаживаясь после того, как формально
усадил другого, — увы! Боюсь, что мои плечи слишком слабы для такого
тяжелого бремени. Если бы не награда высокого звания, поставленная
передо мной, и сладкое освежение, иногда вдыхаемое в меня Духом
, я бы изнемог под его тяжестью»

. —
сказал сэр Кристофер, — с утешительными заверениями, что какова наша
нужда, такова будет и наша сила. Но, уважаемый сэр, я сильно ошибаюсь в
благородстве вашего ума, если вы готовы променять свое высокое
положение на более низкую долю. Я благодарю Бога за то, что вы поставлены на возвышение
, чтобы быть опорой для тех, кто поступает хорошо, и ужасом для
злых . экстравагантная вежливость уподобила меня. Помните, — добавил он с улыбкой, в которой к меланхолии примешивалась горечь, так как в последнее время его раздражала грубая натура Дадли и зависть некоторых помощников, — altoe turres cadunt dum humiles casoe stant_." "Благородный сэр," сказал сэр Кристофер, "не унывать. Фундамент вашего дома построен на фундаменте, слишком широком и прочном, чтобы его сдуло беспорядочное дыхание лакеев и траншеекопателей. Простите меня, если в моем усердии я применяю позорные термины к вашим врагам. " К этой категории относятся те, кто еще никоим образом не заслуживает таких эпитетов," ответил великодушный губернатор. "Если бы оппозиция исходила только из столь низкого четверть, я мало должен обращать внимание, и скорее считать это побуждением к более активным действиям; но есть и избранные духи, избранные сосуды, столпы собрания, люди, вдохновленные благочестивой ревностью, которые сами убеждены и хотят убедить других, что я тепл в деле и напрасно ношу меч » . ворчливая придирчивость этих людей сильно влияет, я не скажу, что вызываю у вас благоговейный трепет, благородный сэр, - сказал сэр Кристофер, - я трепещу, как бы дело милосердия, с которым я пришел, не исполнилось своей цели . Принцип [греч. Мелисса], — сказал губернатор, улыбаясь, — чего может жаждать Рыцарь Золотой Мелиссы, чего может отрицать Джон Уинтроп?» Рыцарь Золотой [греч. Мелисса] или Мелисса, как он обычно названный, имея в виду, таким образом, Рыцаря Золотой Медоносной Пчелы, и который, надев на видное место знак или значок, принятый, когда он получил рыцарский орден, только подчинился фантастическим представлениям того времени, на мгновение взглянул на изображение пчелы на рукоятке своего меча, прежде чем ответить: «Золотая пчела действительно напоминает мне, — сказал он, — что даже когда она летом своих дней собирает желтое сокровище, которое должно поддерживать его в смерть зимы, так должен я, пока мой день, быть занятым, чтобы исполнить волю Того, Кто призвал меня на пост в Своем творении, чтобы мне не было стыдно в могиле. Я пришел попросить об услуге от имени солдата Филипа Джоя». Взгляд Уинтропа, который, пока рыцарь говорил, был устремлен на его лицо, упал на богатый турецкий ковер с его замысловатыми узорами и разнообразными штампами. Накрытый вместо современной скатерти стол, поддерживающий письменный стол, за которым он писал: «Солдат, — медленно сказал он, садясь последним, — несет наказание, назначенное ему судом помощников» . Суровый и жестокий приговор, - сказал рыцарь, - и тот, от которого, как я знаю , твоя благородная натура сопротивлялась . " Я не нарушил бы границ учтивой распущенности, но не могу поверить, что ваш кроткий нрав одобряет действия, одновременно суровые и неполитичные". мнение большинства. Это не правление одного человека, и я, как я могу сказать, являюсь, если его правильно понять, только _primus inter pares_. Не без причины заткните непослушные языки людей, жалующихся на жестокость, но и уберите повод для упрека. — До сих пор, — сказал Уинтроп, — вы говорили загадками, хотя их нетрудно разгадать; но, тем не менее, позвольте мне умолять вас разъяснить более ясными словами, что вы имеете в виду, и раскрыть ваше полное желание." "Я пришел," ответил рыцарь, "чтобы просить полного прощения Радости ." "Это не может быть быть. Хотя право на помилование, казалось бы, присуще тому, в чьи руки вверена власть наказывать, чтобы печаль причинения боли могла быть уравновешена радостью доставления удовольствия, и поэтому его должность не превращалась полностью в должность палача, и все же, будь я когда-либо так настроен, я не смог бы в данном случае удовлетворить вашу просьбу. Это вызвало бы бурю, последствия которой для меня, как бы мало ни были учтены, могли нанести серьезный ущерб зарождающимся интересам нашего младенческого государства . человек обвиняемый, всегда проявлявший храбрость и верность во всех доверенных ему делах; не трутень, а активная медоносная пчела, делающая запасы в вашем улье, не обвиняемая ни в чем, но говорящая слишком свободно и, если это правда, только подражающая в этом своим лучшим. Затем подумайте о противоположной репутации его обвинителей, и я рискну назвать их симулянтами, хотя на самом деле есть только один, не поддерживаемый другим. Люди ропщут на ваш приговор и напрасно считают ваше правосудие верным предзнаменованием смутных времен; и будьте уверены, что государство, не основанное на праведности, не может устоять, ибо на нем не покоится благословение Небес». « Сэр Кристофер Гардинер, — сказал Уинтроп, — вы говорили смело, но я верю в вашу честность и уверен в вашей дружбе, я должен быть оскорблен. Но вы не принадлежите к собранию, и ваши представления расходятся с нашей верой; свет, который освещает умы избранного остатка, который Провидение посеяло в этой далекой стране, этом ultissima Thule, еще не проникший в ваше понимание; Таким образом, ваша свобода слова в пользу милосердия не нанесет ущерба, хотя и могла бы повредить вам, если бы она дошла до ушей тех, о ком мы знаем. Но знайте, сэр Кристофер, что ваше усердие делает вас несправедливыми и что вы опорочили богобоязненное государство, состоящее в завете с Богом. Не без Его водительства доверились мы бушующему морю, успокаиваемому ради нас Его дыханием; и не без Его вдохновения мы строим государство по Его собственному божественному образцу, которое будет вызывать восхищение всего мира. Цари земные могут восстать, и язычники бушуют, и люди замышляют напрасное; но знайте, сэр Кристофер, что врата ада не одолеют нас». Когда обычно спокойный Уинтроп заключил свое пророчество, он ударил рукой по столу, как бы подчеркивая свои слова. «Мой мудрый и благоразумный — И самый ценный друг, — сказал сэр Кристофер, вставая и приближаясь к губернатору, — простите меня, если святотатственной, хотя и невольной рукой я прикоснулся к священному ковчегу вашей веры. Но я был злее колоды или камня; я был тупее бесчувственного комка; Я был бы хуже язычника-идолопоклонника или зверя, если бы не пожелал пойти на какую-либо опасность, даже на риск потерять вашу дружбу, ради человека, который, рискуя собственной жизнью, спас мою». -- Я раньше не слышал о вашем долге, -- сказал Уинтроп, -- он был в Молдавии, на кровавом Хочимском поле, где поляки победили турок. Я был тогда всего лишь юношей, и порывистость юности или вспыльчивый нрав моей лошади позволили мне опередить моих друзей, когда я был окружен неверными и жестоко побежден, и моя жизнь без приключений поплатилась за это. моей опрометчивости, и мои кости были вычищены волчьими зубами, чтобы белеть на песке, но для этого доблестного солдата. Не обращая внимания на опасность, он прыгнул на врага и так яростно нанес удары, что вместе мы снесли тюрбаны , пока его уздечка не была поражена. Тогда пришло время отступать, ибо, поистине, нам нужны были обе руки: одной, чтобы вести лошадей, а другой, чтобы защищать свои головы. Я схватил его поводья, и с нашими сверкающими мечами, бок о бок, мы пробились сквозь толпу . Судите же, если бы я не был неблагодарным, чтобы забыть службу." " Жаль, ради узника," сказал Уинтроп, "что ни Стэндиш, ни Эндикотт не на моем месте: рассказ о смелости был обязательно привлекут их уши, и после его рассказа дело будет считаться достигнутым; но как бы я ни восхищался доблестью солдата и уважал ваши чувства, я, воспитанный юристом, а не воином, не вижу в этом повода удовлетворить вашу просьбу» . человек, помогите не сдвинуть вас с места, по крайней мере, прислушайтесь к голосу человечества. Вы, конечно, не собираетесь его убивать. - Что? - воскликнул Уинтроп. - Говорите яснее , сэр Кристофер. какой-то особенности вашего положения, оправдывающей исключительную суровость, недостойно вас как наместника его величества в этой колонии. -- Мне кажется, -- холодно и формально сказал Уинтроп, -- другими словами, вы уже сказали то же самое. «Но я утверждаю, что этот несчастный и, если не считать меня, человек, лишенный друзей (увы, мое влияние в его пользу меньше, чем нуль), вероятно, избежит большей части своего приговора, погибнув от ваших рук, если не скоро освободится из заключения». — Он болен? -- Болен до смерти. Боюсь. Вы, конечно, не можете знать о жестокостях, которым его подвергали. Я не видел их собственными глазами, но мое знание таково -- как только я услышал о несчастье Филиппа, в котором, почему Я чувствую интерес, как вы теперь знаете, я поспешил в его тюрьму и там с некоторым трудом узнал, что он не только закован в наручники и его лодыжки прикованы цепью, но и прикован к столбу железной лентой вокруг его тела. воздвигнут посреди своей темницы, чтобы не было возможности лечь, под предлогом отчаяния человека и слабости его темницы». -- Поверьте мне, сэр Кристофер, я этого не знал, но дело будет рассмотрено, и если в ваших сведениях не будет ошибки, я осмелюсь выдержать негодование моих коллег и остальных и опубликую эту Радость для присутствует, приняв такой порядок в других отношениях , что оставшийся приговор Суда не останется недействительным». «Я прошу вас, превосходный сэр, вашей щедростью, поторопиться в расследовании этого дела, - призвал рыцарь, - будучи уверенным, что вы найдете мою информацию проверенной». "Удовлетворены моим безапелляционным обещанием," ответил Уинтроп. -- А теперь, сэр Кристофер, поскольку это дело, которым вы так увлечены, находится в прекрасном поезде, чтобы прийти к результату, который вас удовлетворит, расскажите мне кое-что о ваших делах на Горе Обетованной, как вы с удовольствием называете Как обстоят дела с вашей родственницей, леди Джеральдиной? Надеюсь, время притупило край ее меланхолии. «Увы, нет! Она все еще продолжает скорбеть безосновательным горем. Время не лечит». «Так не должно быть. Чем скорее мы примиримся с тягостными велениями Провидения (от которых, как я понимаю, она страдает), тем лучше для здоровья души и тела». «Есть некоторые натуры, после которых впечатление, однажды произведенное, не сразу стирается, и леди Джеральдин такова. И все же я не отчаиваюсь в ее возвращении к спокойствию». — Я должен попросить благочестивого мистера Элиота навестить ее. Нет более действенной соски, чем тихий голос Евангелия. Но для себя, сэр Кристофер, не утомляет ли вас монотонность вашей лесной жизни? «После этого я люблю его с каждым часом больше. Мои первые дни были дикими и бурными, о некоторых подробностях которых я вам рассказал; и хотя я еще не достиг своего зенита, но я пресыщен тщеславием. Я подобен кораблю, чьи побитые бурей бока сладко отдыхают в гавани. Как она с удовлетворением слышит, как завывают ветры снаружи, так и я слушаю издалека шум мира и, довольный, противопоставляю ему свое спокойствие». «Человек не создан для бездействия, — сказал Уинтроп. «Я не гнушаюсь почетного труда. Научите меня, как быть полезным маленькому государству, которое имеет счастье называть вас отцом и правителем, и никакой труд или опасность будут приветствоваться». «Вы знаете, что есть только одна трудность, которая стоит на вашем пути, чтобы занять положение, соответствующее вашему рангу и заслугам». Тень пробежала по лицу рыцаря. "Мы не будем говорить об этом," сказал он. «Когда я предложил присоединиться к конгрегации, кто бы мог подумать, что такая пустяковая разница может закрыть ваши груди против меня?» «Не называйте разницу незначительной, и наши груди сомкнуты, — ответил Уинтроп. «Но я надеюсь, что дальнейшее размышление, когда ваш дух будет освещен лучами благодати, убедит вас, что в нашем изложении мы не ошиблись». В это время в другом конце комнаты послышался легкий шорох , и рыцарь, обернувшись, увидел приближающегося человека, похожего на слугу. "Как теперь, сэр," воскликнул Уинтроп, "что означает это вторжение?" «Мне показалось, что я услышал зов губернатора», — сказал мужчина. "Я не звонил," сказал Уинтроп; — Но, раз уж ты здесь, принеси закуски. Его присутствие как нельзя кстати напоминает мне, — прибавил он, обращаясь к рыцарю, — о нарушении гостеприимства, вызванном моим интересом к разговору . Вскоре слуга вернулся с серебряным подносом, на который были поставлены вино и паштет из оленины (ибо более крепкие аппетиты наших предков пренебрегли бы более изысканными яствами), которые он поставил на буфет. Прежде чем приступить к пирогу, рыцарь, что вскоре и сделал, с аппетитом, обостренным утренней поездкой, он наполнил два кубка вином и, преподнося один хозяину, умолял заложить его в здравии на благо процветания младенца. Содружество. «Строительство нашего Сиона лежит ближе всего к моему сердцу, и мои молитвы непрестанно возносятся от ее имени», - ответил Уинтроп; "но - не считайте меня неучтивым - я не могу без греха выполнить вашу просьбу в питье здоровья ". "Как!" — воскликнул рыцарь. — Есть ли в Священном Писании запрет на это? «Нет, я не нахожу в этом запрета, но много причин в причине самой вещи для подавления суетного обычая. Так я утверждаю: всякое пустое и неэффективное представление о серьезных вещах есть путь тщеславия. таковым, ибо оно предназначено для того, чтобы вызвать любовь и желание здоровья, которые являются серьезными вещами, с помощью питья, которое ни по своей природе, ни по назначению оно не способно произвести, ибо оно рассматривается как простой комплимент и не принимается. как довод любви, который должен быть нелицемерным, или одно и то же положение можно доказать по-разному, например, так: применять обычай из его естественного употребления, без основания авторитета, необходимости или удобства, есть путь тщеславия. Но этот обычай действует. Или, опять же, такая решимость , которая освобождает человека от частых и ненужных искушений, притворяться любовью, et cetera (quatenus, так оно и есть), является благотворной решимостью. Но эта решимость действует. Ergo, сэр Кристофер. , прошу меня (с протестом без неуважения) простить ". «Хотя ваши сомнения кажутся странными, но я буду уважать их, мой достопочтенный хозяин, как мне подобает, любое мнение, питаемое вами,» ответил рыцарь; «Но если язык свяжется, дух, по крайней мере, свободен предаваться пожеланиям вашего благополучия». С этими словами он поднес кубок к губам и осушил его содержимое. Губернатор, хотя и отказывался присоединиться к праздному обычаю питья целебных напитков, которые благодаря его влиянию почти повсеместно были изгнаны со столов знатных жителей, не отказался от напитка, помня при этом совет Павла Тимофею . , и считая это допустимым утешением и укреплением, позволяющим ему лучше нести заботы о государстве. По окончании беседы рыцарь учтиво раскланялся, поблагодарив губернатора за его обещание от имени пленного солдата, и, сел на коня, вернулся тем же путем, которым пришел. Когда он ушел, Уинтроп впал в припадок размышлений. "Что я должен думать об этом человеке?" (Таков был тенор его размышлений.) «Тот ли он , кем кажется? Соответствует ли убранство его духа полированной и привлекательной поверхности? " Старый по опыту и уже познавший, как неудовлетворительны мирские суеты? Есть такие люди в эти странные дни. И все же, как чудесно он сохранил свою бодрость и, хотя и наказан, не унывал! Что он Я ясно вижу, что он был кавалером , и он признает, что в настоящее время он подходит для того, чтобы быть одним из нас, я сомневаюсь, что он будет им, я надеюсь . склонны считать его человеком, который под личиной ангела света таит опасные замыслы, заговорщиком зла, хитрым орудием врагов наших, которые послали его сюда, чтобы проникнуть в наше доверие, чтобы он мог тем лучше обнаружить нашу слабость и разрушить наши планы.Я не могу питать эти последние понятия. В рыцаре есть то, что опровергает подозрения. Кто может смотреть на его благородное лицо и слушать звуки его искреннего голоса и не быть удовлетворенным его правдой? Разве он не сообщил мне по прибытии свои взгляды, которые, как бы романтичны они ни были, согласуются как с воспитанием его прежней жизни, так и с изменением, которое произошло в его чувствах? И сам я сомневался, чтобы милостивое впечатление, которое он произвел на меня, не могло извратить мое суждение, разве я не следил за его движениями и не находил, что все они гармонируют с его откровенным и галантным поведением? Я не вижу причин изменить свое поведение или отказаться от доверия. И все же я буду охраняться в нашем общении. Если я ошибаюсь, это будет на стороне благоразумия; но это дело, на которое он обратил мое внимание, должно быть немедленно исследовано. Было бы позором, если бы применялась жестокость, на которую он жалуется. Ах, око правителя не может быть повсюду! Есть люди, которые уже называют наше правосудие тиранией и были бы рады получить еще один повод для жалоб. Не могу я и от себя скрыть, что приговор солдату суров. Это противоречило и моим чувствам, и моему суждению. Как часто я вынужден практиковать суровость, о которой скорбит моя более мягкая и, может быть, более слабая натура!" ГЛАВА III   "Мне жаль, что столь ученый и столь мудрый,   Как вы, лорд Анджело, все еще являетесь,   Должен так грубо поскользнуться , как в пылу крови,   так и в отсутствии здравого суждения впоследствии».   МЕРА ЗА МЕРУ. Рано утром того же дня человек, в котором мы узнали слугу, которого мы видели в доме губернатора, вошел в здание, которое стояло недалеко на краю бухты. Он принадлежал Помощнику Спайкмену, и именно его искал этот человек . торговец, в основном занимавшийся куплей-продажей продуктов страны, от которых он извлек существенную прибыль.В одной части кладовой были свалены центнеры вяленой рыбы , в другой — связки мехов, добытых у индейцев в третьем — бочонки и бочки со спиртными напитками, а в других местах хранились различные ткани, скобяные изделия, посохи и обручи, словом, почти все необходимое для ведения торговли между старой страной и новой. Помощник поднял голову при шуме, произведенном входом человека , и, проводя пальцами по коротким, густым рыжим волосам, украшавшим его голову, спросил: "Что нового ты принес, Ефрем?" -- Был, -- ответил человек, -- тот, кого называют Рыцарем Золотой Мелиссы, хотя я не знаю, что это значит, был сегодня утром с губернатором , и, согласно вашему желанию, я пришел, чтобы ознакомить вас с ним. " «Ты молодец, и твое усердие в служении Содружеству и общине заслуживает награды и будет вознаграждено. Какие переходы прошли между ними?» «Я слышал только часть разговора, но достаточно, чтобы поверить, что губернатор по молитве странного рыцаря намеревается освободить солдата Филипа Джоя». "Истинно!" — воскликнул Спайкмен. — Ты уверен, что правильно расслышал? Отрепетируй мне, что тебе сказали. Шпион, нанятый Помощником для наблюдения за поведением Уинтропа, подробно рассказал о своих открытиях, ко всему, что другой слушал с пристальным вниманием. Когда этот человек закончил свое повествование, перемежавшееся заявлениями о благочестивом рвении, Помощник сказал: «Я очень хвалю тебя, Ефрем, за твою проницательность и быстроту, с которой ты познакомил меня с этими вопросами. Не то чтобы ты или я имею к этому не больше интереса, чем другие благочестивые мужи, бежавшие от преследований жрецов Ваала, чтобы поклоняться Богу отцов наших в пустыне по внушению собственной совести, но каждому подобает держать свою лампу заправленной и горящей и следить, чтобы лев не прыгнул в стадо . подразумевая под этим, без сомнения, злой умысел, не лучше, чем какой-нибудь посланник сатаны, к мнению которого сильно склоняет меня его вмешательство в эту богохульную Радость . Провидение выведет на свет его злые замыслы, велика будет твоя хвала и награда». Сказав это, Спайкмен махнул рукой и отвернулся, давая понять, что конференция подошла к концу, но человек остался стоять. «Почему вы медлите? Вы можете уйти в отставку», — сказал Спайкмен. «Я думаю , что осталось немного времени для подготовки к дневной лекции». «Разве работник не достоин своей платы?» — спросил Эфраим. «Неужели работающие в винограднике Господнем не получат платы?» -- Я думал не о тленных богатствах мира сего, -- ответил Помощник , вытаскивая с очень дурным изяществом хорошо набитый кожаный кошелек и вынимая из него серебряную монету, которую он предлагал слуге , но парень увидел золото, и не так легко было удовлетвориться. — Твой слуга — собака? — спросил он. «Княжеский губернатор дал бы мне золото за менее ценную информацию». «Возьмите два, — ответил Спайкмен, протягивая другой, — и будьте довольны. Помните, что вы один из прихожан и имеете равную долю в этом наследстве со мной». — Думаю, что нет, — сказал Эфраим, оглядывая переполненный склад. -- Разве это достойная плата, ваша милость, -- прибавил он, пренебрежительно взглянув на деньги, -- предложить тому, кто из-за вас рискует перерезать себе нос и отрезать себе уши? Сделать белое желтым и это не будет слишком». «О, если бы я получил сокровища Офира ради тебя», — воскликнул Спайкмен. — Но я разоренный человек, если тебе так много нужно, Эфраим Пайк. Но возьми Каролуса, и пусть он послужит стимулом к благочестивым действиям. Ефрем получил золотую монету, и черты его расплылись в нечто похожее на улыбку. «Воистину, — сказал он, — Давид, человек по сердцу Божьему, говорил по вдохновению, когда говорил: «Никогда не видел я праведника оставленным или потомство его просящим хлеба». достиг своей цели и, заметив желание другого избавиться от него, удалился. На лице помощника выражалось огорчение и неудовольствие, когда он смотрел вслед удаляющемуся слуге; но вскоре он закрыл лицо руками и облокотился на высокий письменный стол, стоявший перед ним. В таком положении он пробыл некоторое время, а когда снял их, выражение лица его изменилось , а ум его, очевидно, наполнился другими мыслями. Взгляд досады сменился выражением, которое трудно описать, — какая -то улыбка играла на его губах, глаза его засверкали, румянец усилился, и из уголков рта выступила легкая влага , — он стал безобразнее и противнее прежнего. Он наклонился и на листе бумаги, лежавшем перед ним, написал слегка дрожащей рукой : «Как прекрасна и как приятна ты, о любовь, для наслаждений». Эту фразу он нацарапал несколько раз, а затем, взяв лист бумаги, разорвал его на мелкие клочки и разбросал их по полу, после чего, придав лицу суровый вид, надел на голову свою высокую шляпу со шпилем. голову и, выйдя из здания, направился в сторону своего жилища. Неторопливо продвигаясь вперед, он вскоре услышал звук барабана, бьющего по улицам, чтобы созвать людей на одну из тех еженедельных лекций, в которых не было духовного наставления.


































































































































































































































































































































































































































































































нечасто заквашенный житейской мудростью и указаниями для политического
поведения.

Собрания для религиозных лекций в будние дни были чрезвычайно часты
и пользовались большим успехом; действительно, они были так привлекательны, что, говоря языком
старого историка, актера на месте: «Многие бедняки
обычно прибегали к двум или трем в неделю, к большому пренебрежению
своими делами и ущербу для общественность». К ним людей
призывали ударами в барабан, боевой звон которого
призывал их также собраться для защиты при вражеской тревоге, причем
для последней цели была принята другая татуировка. Одно время магистраты предприняли попытку
уменьшить частоту этих
собраний, считая это серьезным посягательством на промышленность колонии; но
старейшины сопротивлялись этой попытке, причем успешно, «заявляя о
своей нежности к церковной свободе, как будто такой прецедент мог
подчинить их гражданской власти и как будто он бросит пятно
на старейшин, что остаются для потомков; что они должны
регулироваться гражданскими властями, а также вызывать неприятный
запах холодности народа, который будет жаловаться на много проповеди
и т. д., тогда как свобода для таинств была главной целью, провозглашенной
нашим прибытием сюда ." Они были социальными существами и любили стимулы, как и
все остальное человечество, и не имели публичных развлечений. Этих причин
достаточно, чтобы объяснить любовь к еженедельным лекциям; но если
к ним прибавить своеобразие их гражданского и религиозного
строя, которое прививало необычайную привязанность друг к другу как к
богоизбранному народу, предназначенному к общению не только здесь, но и вовеки;
и изоляция их положения, отрезающая их от
участия в волнительных событиях, к которым они привыкли
, мы должны задаться вопросом, не встречались ли они часто вместе.
Старейшины, завидуя их влиянию, показали в этом случае, как
и в других, знание человеческой природы, превосходящее знание магистратов
, и последние были рады отступить от
занимаемого ими положения, «чтобы народ должны разорвать свои узы злоупотреблением свободой», если будет отменено
благотворное сдерживание старейшин
посредством лекций, чтобы удержать народ в подчинении гражданской власти. По мере того как Помощник шел дальше, он стал встречать людей, выходящих из своих домов, повинуясь приглашению. Там был степенный гражданин, чья трезвость граничила с суровостью, с коротко остриженными волосами, чтобы избежать «непривлекательности любовных локонов», в большой остроконечной шляпе с откидным верхом, в широкой белой тесьме и в одежде унылого цвета, на руке которой опиралась на свою жену или шла самостоятельно рядом с ним, неся на голове шляпу такой же формы, как у ее мужа, или защищая ее капюшоном, чепцом или чепцом; белый вандейкский шейный платок, ниспадающий на плечи и высоко поднимающийся на шее; длинный лиф из бархата или шелка, открытый спереди и зашнурованный до кончика, на котором помещалась розетка с объемным фардингалом из того же материала, собранным в складки сзади и дополняющим, хотя и более скромно и менее плохо вкус, место более современного «епископа», теперь счастливо изгнали эти регионы. За ними шли сыновья и дочери, одетые, как их родители, и подражавшие им в серьезности манер. Было также несколько подмастерьев, служащих и служанок, которых требовало либо рвение их хозяев и хозяек, либо их собственные вкусы или представления о долге, в то время как то здесь, то там, на углах улиц, они могли находиться. иногда можно увидеть индейца с луком в руке, с восхищением слушающего чудесную музыку будоражащего кровь инструмента и с чувством, смешанным со страхом и завистью, взирающим на странных людей, собравшихся для беседы с Великим Духом. Помощник Спайкмен, проходя мимо путников, ответил на их сдержанные приветствия с торжественным достоинством, как и подобает человеку высокого положения, в чьих ушах звучал призыв к собранию прихожан . Обменявшись таким образом приветствиями, он направился к себе домой, где, войдя в комнату, использовавшуюся семьей как гостиную, повесил шляпу и сел. Но волнение не позволяло ему оставаться на месте, и он почти тотчас встал и стал ходить по полу. Услышав приближающиеся шаги, он опустился на стул и, откинувшись назад и закрыв глаза, принял выражение боли и усталости. Через мгновение дверь комнаты отворилась, и вошла миловидная женщина средних лет, одетая для «встречи». «Дорогое сердце, — воскликнула она, — мы с Эвелиной ждали тебя вот уже четверть часа. Ты не должен, если ты так опоздал, жаловаться на меня впредь, когда меня беспокоит шнурок корсажа или косы моих волос отказываются держаться на своем месте, и поэтому я безосновательно задерживаю тебя, как ты говоришь, хотя все это делается в твою честь, ибо не будет ли неуместно, чтобы помощь благоговейного Помощника выглядела как помощник простого механика? жена? А ты больна? — прибавила она, заметив его унылый вид и тотчас переменив тон , в котором было что-то укоризненное, на тревожный; «Тогда я останусь дома, чтобы утешить тебя». «Нет, госпожа, — сказал ее муж, — нет причин задерживать тебя в святилище. Благочестивый мистер Коттон рассуждает сегодня, и это было бы греховным пренебрежением привилегиями. поэтому я должен ради тебя, как и ради себя, отказать себе в освежении советом хорошего человека. Ты пойдешь, чтобы наставить меня по возвращении тем, что ты можешь вспомнить из его речи ». Но доброе сердце госпожи Спайкмен было не так-то просто отвлечь от своей цели, и она с некоторой настойчивостью упорствовала в решении остаться, пока ее муж не приказал ей посетить лекцию. «Я подчинюсь, — сказала она, — потому что это твое желание; и разве не написано, что сначала был создан Адам, а затем Ева; и я буду молиться за тебя, дорогое сердце, в собрании, чтобы Он сохранил всеми путями твоими, и да не приблизится враг, чтобы причинить тебе вред или искушать тебя». Спайкмен вздрогнул, и, возможно, в этот момент его уколола совесть, но он не выказал никакого смущения, когда ответил: «Благодарю тебя, милая уточка, и пусть Господь вознаградит твою любовь тысячекратно . - стань женой моего лона, чтобы не ходить на лекцию. А пока я буду размышлять над святой книгой и утешаться, как может христианин». Огромный фардингейл дамы Спайкмен скользнул по дверному проему, когда она повернулась, чтобы бросить последний взгляд на своего мужа через плечо — во взгляде , в котором было столько же подозрения, сколько и любви. Он, должно быть , действительно образец лицемерия, который может скрыться от своей жены, какой бы скучной она ни была, а способности дамы были такими же острыми, как и у большинства представителей ее пола. В настоящее время было слышно, как она кричала: «Эвелин, почему, Эвелин, искусство еще не готово?» На что сладкий голос ответил: «Вот я, госпожа», последовал топот быстрых, легких ног, и молодая женщина, закутанная в вуаль, скользнула к ней, и они вместе вышли из дома, в сопровождении слуги . Спайкмен смотрел им вслед через окно, которое, как принадлежащее дому высшего класса, было сделано из стекла, а не из промасленной бумаги, которая заменяла его место в более скромных многоквартирных домах, пока они не скрылись из виду. Барабан некоторое время назад прекратил свой звонкий грохот, свидетельствуя тем самым, что служба началась и на улицах не осталось ни одного праздношатающегося. Затем Спайкмен вернулся на свое место, прислушиваясь и время от времени поглядывая на дверь, как будто ожидал, что кто-то войдет. Наконец, словно устав ждать, он встал и, подойдя к двери, тихо позвал: «Пруденс». Ответа не последовало, и он, немного повышенным тоном, позвал снова. На этот раз голос ответил: «Я иду, ваша милость», и Помощник вернулся на свое место. Прошло, может быть, еще минут пять, и он стал более нетерпеливым и уже поднялся со стула, когда в комнату вошла молодая женщина в платье верхней прислуги или горничной. Ей было, по-видимому, лет двадцать три или двадцать четыре, крупная, пухлая, пышущая здоровьем, и вообще весьма привлекательная внешность. Лицо у нее было блестящее, еще более яркое из-за контраста с белой туникой, ниспадавшей на ее фатиновую юбку персикового цвета, а ее глаза, которые были опущены, когда она вошла в комнату, открыли карие зрачки, когда она подняла их, и покраснела, как будто она плакала. "Я остался позади, согласно твоему желанию," сказал Помощник, продвигаясь к ней, "ибо нет ничего, чего бы я не сделал, чтобы доставить тебе удовольствие, Пруденс." "Я не знаю , что я попросил вас задержаться," ответила девушка; — Но, как я правильно помню, вы сказали, что у вас есть кое-какие новости о Филипе Джое, которые вы хотели сообщить мне лично. «Я должен кое-что рассказать тебе о бедняге, — сказал Спайкмен. -- Но сначала я предпочел бы поговорить о том, кто меня больше интересует. Но скажи, почему ты так беспокоишься об этом солдате? "Он мой друг," сказала Пруденс, краснея; - то есть мы были соседями и знакомыми в милой старой Англии - двоюродным братом, - добавила она, естественно немного солгав, - и поэтому мне жаль слышать о его несчастье. «Я надеюсь, что вы не будете скучать по египетским котлам с мясом», — сказал Спайкмен, пытаясь взять ее руку, но она кокетливо убрала ее. «Что нам до Англии или ее тесных постановлений, от которых мы навсегда отвернулись? Разве не из-за ярма, которое она хотела наложить на наши шеи, мы бросили ее здесь, чтобы насладиться большей свободой? Поверьте мне. О, прекрасная Пруденс, по всему свету разбросаны наслаждения, если только хватит смелости и мудрости найти их, и наслаждение ими не противоречит обещанным грядущим радостям, предвкушением которых они и являются». — О, сэр, — воскликнула девушка, — вы можете мне что-нибудь рассказать о Филиппе? Умоляли ли вы губернатора, как и обещали, выпустить его из этой ужасной темницы? «Это ужасное место, — сказал Спайкмен, — и люди, заключенные в нем, живут недолго. Если солдат пробудет там в заточении еще несколько дней , он не лучше мертвеца. Напрасно было мое ходатайство, хотя я не отчаивайся». Он сделал паузу, наблюдая за эффектом того, что он сказал на девушку. Она смертельно побледнела и, казалось, вот-вот рухнет на пол. Спайкмен взял ее руку, которую она больше не отдергивала, а пассивно уступила, словно в состоянии оцепенения, и, сжав ее в своей руке, подвел ее к дивану. «Милая Пруденс, — сказал он, — ты снискала благосклонность в моих глазах. Пусть расстояние между нами не пугает тебя . больше, чем лоно филистимлян от рук Самсона. Ты понимаешь меня?» Пруденс подняла глаза и устремила на него растерянный взгляд. Она была так напугана мыслью об опасности, которой подвергся солдат, и ее разум был так сбит с толку необычным языком ее хозяина, что она была как во сне, так и наяву . Губы ее дрожали, когда она пыталась ответить, но не издавала ни звука, и потекли слезы. «Если бы я мог остановить поток этих слез, более драгоценных, чем восточный жемчуг», — вздохнул Спайкмен. «Попросите меня о любой другой услуге, и я переверну небо и землю, но она будет предоставлена». -- О, сэр, -- сказала Пруденс, соскальзывая с дивана, несмотря на его усилия помешать ей, и опускаясь на колени у его ног, -- у меня нет другой просьбы, но если вы действительно желаете оказать милость бедному девушка вроде меня, вытащите Филиппа из тюрьмы». — Но разве это так легко, милая Пруденс? — ответил Спайкмен, поднимая ее на руки и прижимая к своей груди, прежде чем заменить ее на диване. "Нет, не преклоняйте колени снова," добавил он, видя, что она собиралась возобновить свою позу мольбы; «Это была поза, подходящая как для меня, так и для тебя». -- О, сэр, -- воскликнула бедная Пруденс, -- вы великий человек и можете делать все, что вам заблагорассудится. Если вы еще раз поговорите с губернатором, он выпустит Филипа. говорил о нем злую ложь». «Поистине, я снова буду возражать», — сказал Спайкмен. «Так велико мое уважение к тебе, что я рискну потерять его благосклонность ради тебя. Но за все жертвы, которые я приношу, что ты вернешь мне?» «Я буду молиться за тебя день и ночь, я буду твоим рабом, я буду поклоняться земле, по которой ты ступаешь». «Милая дева, — сказал Спайкмен, обнимая ее за талию, — я прошу не так уж много. Я прошу тебя только, чтобы ты была счастлива со мной. раб, чем ты мой, и я уже поклоняюсь тебе. Не отворачивай щеки, но позволь мне приветствовать тебя поцелуем милосердия ". Девушка не отвела пылающей щеки, на которой с этими словами он запечатлел страстный поцелуй, который попытался повторить, но Пруденс немного отстранилась и убрала его руку. Его губы горели, как огонь. Ей казалось, что они оставили след, чтобы предать ее, и она содрогнулась от отвращения; но она верила, что судьба солдата в его руках, и не смела его обидеть. Кроме того, она была дама не деликатная, а сильная и уверенная в себе, и не боялась опасности для себя. Когда она заметила, как он покраснел и загорелся глазами, а он сделал еще одну попытку отдать ей честь, она сказала, то ли расплакавшись , то ли рассмеявшись: «Разве старейшины и благочестивые правители не запрещают целоваться и играть?» -- Они запрещены для тех, кто не входит в собрание и не имеет христианской свободы, -- ответил Спайкмен, -- для тех, кто выставляет напоказ то, что следует скрывать, чтобы избежать скандала со стороны нечестивых, но не для избранных и благоразумны, которые могут пользоваться своей свободой, не злоупотребляя ею. Поэтому позволь мне облобызать тебя поцелуями моих уст, ибо твоя любовь лучше вина. Вот, ты прекрасна, любовь моя, вот, ты прекрасна, — он продолжал, нажимая на нее; «У тебя голубиные глаза в кудрях твоих. Губы твои, как алая нить». "Слушай!" — воскликнула Пруденс, отталкивая его. — Я слышу шум. «Я не слышу ни звука, — сказал Спайкмен, прислушавшись на мгновение, — кроме голоса моей возлюбленной. О, говори и скажи мне: «Вставай, любовь моя, и уходи , ибо вот зима прошло, дождь прошел, пришло время птичьего пения, и голос черепахи слышен в нашей стране», — сказав это, он схватил ее в свои объятия и дал волю своим пламенным страстям . , запечатлевал неоднократные поцелуи на ее губах и груди, несмотря на ее усилия. Но звуки, уловленные чутким слухом Пруденс, становились все отчетливее и отчетливее, и на улице можно было видеть пеших и всадников, возвращавшихся с лекции. Она без труда вырвалась из податливых рук Спайкмена и едва успела привести в порядок свои растрепанные волосы и тунику, как послышался голос дамы у двери, требующей входа. ГЛАВА IV.                «О, дайте мне свободу!   Даже если бы Рай был моей тюрьмой,   Я все равно стремился бы перепрыгнуть через хрустальные стены».   ДРАЙДЕН. Мотивы, побудившие Спайкмена сыграть ту роль, которую он сыграл в суде, осудившем солдата, теперь будут лучше поняты. Он бросил взор с распутным желанием на цветущую Пруденс, которая в то же время была любима Филипом и заботилась убрать его с дороги. Смелый во всех своих планах, не почитающий Бога и не боящийся людей, беспринципный в отношении средств для достижения цели и почитающий удовлетворение своих злых желаний высшим счастьем, все же для достижения своих целей было необходимо, чтобы благовидный снаружи, по крайней мере, должны быть сохранены, и это ему удалось сделать до настоящего времени. Следуя своей хитрой политике, он не хотел, чтобы даже Джой заподозрил его в недружелюбии, и по этой причине во время допроса вызвал временное раздражение заместителя губернатора Дадли замечанием, которое, по мнению ничего не подозревавшего заместителя , казалось, свидетельствовало о желании оградить Джоя от наказания, а самому Джою - о вмешательстве друга; в то время как на самом деле это было предназначено для того, чтобы заманить заключенного в ловушку опрометчивых речей, которые нанесли бы ущерб его делу. Как эффективно он разубедил Дадли после того, как Джой был удален, мы видели. Помощник достиг своей цели. Филипп должен был быть сначала заключен в тюрьму и оштрафован, а затем сослан, и отныне поле боя должно было быть предоставлено ему самому. Убрав соперника с дороги, он не сомневался, что сможет добиться успеха с девушкой с помощью таких доводов и искушений, какие были в его власти. Было рассказано , как он начал с того, что пытался использовать самую привязанность Пруденс к ее возлюбленному, чтобы заставить ее предать себя; но до сих пор ее простота и удача вполне соответствовали его мастерству. В надежде получить некоторое преимущество для Филипа она дала ассистенту интервью, которое мы только что видели, и в котором он раскрыл свой характер так, как он никогда раньше не делал ей. Теперь она хорошо понимала его замыслы, но это знание было тайной , которую, как она опасалась, ей лучше было спрятать в собственном сердце. Какие шансы у бедной незащищенной девушки в состязании с богатым и могущественным Помощником? Кто поверит ее слову против его? Спайкмен хорошо оценил свое преимущество и, рассчитывая с абсолютной уверенностью на ее молчание, был, следовательно , еще более дерзким. Когда шпион Помощника застал его на складе, он размышлял о приближающемся разговоре с Пруденс, созерцание которого оно неприятно прервало. Перспектива освобождения солдата была крайне неприятной. Это помешало бы, а может быть, и разрушило бы планы, которые он в слепой страсти прижал к своему сердцу. Но, поглощенный своим недостойным безумием, он не мог тогда созреть никакого замысла, не связанного с непосредственным его удовлетворением. Махинации по дальнейшему осуществлению его замыслов надо отложить на более спокойный момент. Это произошло после перерыва, вызванного приездом его жены, и вскоре его активный мозг придал своим идеям определенность. Поэтому вечером, как только стемнело так, что на улицах нельзя было различить лица, Помощник направился в тюрьму, в которой содержался солдат. Он стоял на краю поселка и представлял собой низкое одноэтажное здание, крепко сколоченное из необтесанных бревен, в нескольких футах от которого находилось жилище тюремщика, мало отличавшееся от него снаружи. В те времена очень крепкая тюрьма была не так важна, как сейчас. Если кто-то совершил преступление настолько гнусное, что стал непригоден для жизни, он тотчас лишался возможности причинять вред; но если проступок носил менее тяжкий характер, обычно применялись такие виды наказания, которые не влекли за собой необходимости поддерживать его на общественных началах, такие, например, как порка, отрезание ушей, разрезание носа и подобно усовершенствованиям божественной формы человека. Если по недостатку тюрьмы или по какой-либо другой причине преступник сбежал, то было почти наверняка, что он не явится в спешке, чтобы не случилось с ним чего-нибудь похуже, и, таким образом, одним недовольным было меньше, и один нарушитель спокойствия ушел, хотя цели наказания не были полностью достигнуты. Спайкмен, подойдя к дому тюремщика, уже собирался постучать в дверь, когда его внимание привлекли звуки, заставившие его остановиться. Погода была теплая, окно было открыто, и он отчетливо слышал, что говорили внутри. Мотивы деликатности или чести не имели большого значения в уме такого человека, как он, и он не постеснялся воспользоваться какой-либо выгодой, которую можно было бы извлечь из подслушивания. — Что заставило тебя, Сэм Барс, снять с Филипа все украшения, кроме браслетов , ничего мне не сказав? — спросил голос, в котором Спайкмен узнал жену тюремщика. "Почему, Марджери, признаться, я забыл сказать вам," ответил ее муж; «Но, — добавил он, смеясь, — я не боялся за тебя, потому что ты в любой день ровня мужчине». «Когда я взяла его за ужином, — сказала женщина, — бедняга Филип растирал себе лодыжки, чтобы убрать опухоль. Мне было искренне жаль его, потому что он настоящий молодой человек». «О, боже мой, женщинам всегда жаль настоящих молодых мужчин. Теперь я ручаюсь, если бы это был седой старый волк, как я, вы бы не думали так много о его лодыжках». — Не говори так, Сэм, — ласково ответила женщина, — и не уподобляй себя волку. О, как они выли каждую ночь, когда мы впервые пришли в эту глушь; но Господь защитил свой народ. , это твое доброе сердце заставило тебя снять кандалы». - Это не так, жена. Они были надеты по приказу того, кому я обязан подчиняться , и снять их я не осмелился, но по приказу более высокого начальства. — Что ты говоришь так, как будто загадываешь мне загадки? Разве я не кость от твоей кости? -- Мы вместе делаем большую кучу костей, -- пробормотал Сэм, взглянув на крупную фигуру жены, не намного превосходившую его собственную, -- но она добрая душа, только иногда ошибается на языке; впрочем, не говорит Поль . Это непослушный член? Ну, Марджери, ты должна знать, что они были сняты по приказу самого губернатора, и более того, я должен отпустить Филипа на волю утром. «Благослови его милое лицо, — воскликнула женщина, — я всегда говорила, что почтенный губернатор был милейшим, добродетельнейшим и превосходнейшим человеком во всей стране». -- Среди старейшин и воевод есть такие, которые придерживаются иного мнения. Будь я проклят! (да простит меня Господь, -- прибавил он, с тревогой оглядываясь кругом. -- Надеюсь, никто меня не слышит), но, по моему мышлению, , только потому, что мастер Уинтроп не требует жалованья и тратит так много из своего кошелька на других людей, они выбирают его губернатором». «Что можно иметь против такого милого и либерального джентльмена ?» — спросила Марджери. «Ну, тогда старейшины жалуются, что он не так усерден, даже до убийства, как подобает предводителю воинства Господня, каковым он и является, подобно Моисею и Иисусу Навину ; его и намеревается сделать себя королем или, по меньшей мере, мудрым лордом ». «И я думаю, добрый человек, я не знаю причин, по которым, когда Содружество, как они его называют, станет достаточно большим, у нас не должно быть короля, а также народа по ту сторону воды. Это всегда было приятно видеть его величество на улицах Лондона, с знатными лордами и дамами, одетыми в шелка и атласы, в драгоценных камнях и перьях. Боюсь, пройдет много времени, прежде чем мы увидим такие прекрасные виды в этих лесах». -- Тише, молодец, -- сказал Сэм, -- береги свой язык, чтобы не навлечь на тебя беду. Говори тише, а то будешь говорить о вещах, в которых ничего не смыслишь. Ты любишь королей и лордов больше, чем некоторые люди, -- заключил он , смех. «Берегите свой язык, Сэм Барс; ручаюсь, что мой сам о себе позаботится. Но почему мне не любить короля ? Дам вам знать, Сэм Барс? Что я скажу, что хочу о нем, благослови его Бог! Женись, подойди, прекрасное время суток воистину, если женщина не может говорить свое мнение! Я хотел бы видеть человека или женщина, чтобы остановить меня. Мой язык и десять заповедей (протягивая пальцы) знают, как заботиться друг о друге, я могу сказать вам. Мой язык доставляет мне неприятности! О, Сэм, почему ты усугубляешь я так? Я, самая тихая, самая миролюбивая и самая молчаливая жена в мире! Почему молчишь? Искусство так же немое, как скамья, твой тяжелый каркас почти ломается ? Говори, говорю я, Сэм, говори, или я сойду с ума. Но ее муж, которого долгий опыт научил лучшему способу переносить такие бури, только молча покачал головой, пока добрая женщина после множества восклицаний и ругательств не обнаружила, что производит на него не больше впечатления, чем детская попка. пушки на песчаной отмели, решил остыть, когда она спросила, что сказал ему губернатор. Сэм, довольный тем, что течение приняло другое направление, с готовностью ответил на «гору вопросов о Филипе. И он хотел знать, почему я наложил на него столько кандалов — как он это узнал, одному Богу известно, если только»… -- тут Барс понизил голос, так что слова были неразборчивы для слушателя, и он потерял фразу или две, -- "а когда он отпустил меня, он приказал, чтобы я никогда больше не делал этого без его согласия, а затем послал меня на кухню, где у меня был горшок мешка». «Целый кувшин мешка!» воскликнула его жена тоном разочарования, «и вот я был дома, такой же сухой в эту диковинную жаркую погоду, как дети Израиля в Рефидиме, когда они упрекали Моисея за то, что не было воды для питья. — Ты мог бы принести своей собственной Марджери отведать, — добавила она с упреком . А если и говорил, то говорил, так сказать , фигурально ; потому что был Эфраим Пайк, чтобы помочь мне справиться с этим, и вы знаете, что его пищевод похож на лондонскую канализацию. Люблю твои яркие глаза, Марджери, кварта мешка больше не имеет шансов с Эфраимом,














































































































































































































































































































































































































































когда его нос однажды почувствует запах ликера или его губы коснутся края
кружки, чем мышь среди дюжины кошек."

"Или чем это было с тобой, Сэм. Но все люди одинаковы; они всегда
жрут; они никогда не думают о своих бедных женах. Вот я, Марджери
Барс, твоя помощница, никогда не покидающая дома; никогда не бегать по
улицам и не ходить в губернаторские дома, чтобы намочить мешок; никогда", - но тут
голос недовольной женщины, которая в волнении поднялась
со своего места и ушла, затерялся в кладовой или, вернее,
превратился в невнятное ворчание; и Спайкмен, подождав
некоторое время, и найдя маловероятным возобновление разговора
, как-то особенно постучал в дверь, которую почти
тотчас же открыл сам Барс. " Поступил

ли приказ об освобождении солдата от губернатора?
"

почтенный сэр; его должны отпустить утром, —
ответил тюремщик.

— Говорил ли он что-нибудь об этом Джой, как я просил тебя, разве нет? — Он знает об этом не больше ,

чем бревна в своей темнице, — сказал
Барс.

возьми ключи и зажги свет».

Не отвечая, как привыкли повиноваться таким приказам, тюремщик в несколько мгновений приготовил
себе необходимые предметы. дверь тюрьмы. "Он ваш единственный заключенный, я полагаю?" сказал Спайкмен. "Никто другой," ответил Барс. "Оставайтесь снаружи у двери. Я хотел бы поговорить с ним на минутку». Тюремщик молча вставил один ключ в замок и открыл дверь, а другой дал Спайкмену, а затем встал, как было приказано, снаружи. Спайкмен вошел и закрыл за собой дверь. Затем, зажегши свет, двинулся вперед, как человек, хорошо знакомый с местом Пространство , в котором он очутился, было входом или проходом, около четырех футов шириной, идущим вдоль четырех сторон тюрьмы и окружавшим камеры посередине. Такое расположение в значительной степени способствовало безопасности заключенных , поскольку для побега необходимо было сломать две стены , а общение с людьми не было затруднено. который был заперт и который, как он знал по этому обстоятельству, был занят, и, отпирая его, вошел внутрь, остановился и, осветив фонарь, увидел фигуру солдата, распростертого на соломе, расстеленной в углу, и, по-видимому, спящий. Филипп действительно был в глубоком сне. Освобожденный от болезненного бремени кандалов, которые не давали ему лечь и, следовательно, держали его в скованной позе, он наслаждался роскошью, доступной лишь человеку, находящемуся в столь же жалком состоянии, как он сам. Спайкмен осветил его лицо ярким светом, но он не смог его разбудить. Он только улыбнулся и, бормоча что-то невнятное, повернулся на своем тюфяке, и кандалы на его запястьях звенели при движении. Помощник постоял некоторое время, глядя на него, а затем произнес его имя, сначала тихо, а потом громче. Но даже это не избавило его от сна, и Спайкмену пришлось встряхнуть его за плечо, прежде чем он проснулся. Тут-то солдат, не открывая глаз, сонно спросил, в чем дело. — Ты разбудил меня, Барс, — сказал он, — от такого великого сна. Я бы хотел, чтобы ты оставил меня в покое. "Пробудись и посмотри вверх," сказал Помощник. «Не тюремщик, а друг желает тебе добра». «Это мастер Спайкмен, — сказал солдат, садясь и протирая глаза , — но мне жаль, что вы не тревожили мой сон. Я думал, что снова свободен ». «Я пришел вернуть тебе ту свободу, о которой ты только мечтал». Солдат, уже окончательно проснувшийся, вскочил на ноги так быстро, как только позволяли его распухшие лодыжки и кандалы на запястьях. «Значит, — сказал Филип, — весь мир не покинул меня». "Странно, что такая мысль могла прийти тебе в голову. Кто это был на суде, когда свирепый Дадли хотел заставить тебя замолчать, потребовав, чтобы тебя выслушали? Кому, по твоему мнению, ты обязан своим освобождением от своих самых тяжелых цепей?" «Я был слеп, — сказал солдат извиняющимся тоном, — и эта утомительная тюрьма, должно быть, ослабила мой мозг. Но вы пришли, чтобы освободить меня. Давайте покинем это мрачное место». «Я хотел бы взять тебя с собой, но это невозможно. И все же я устрою так, чтобы ты был далеко и в безопасности до рассвета». -- Укажи мне дорогу; сними эти наручники, и я буду твоим рабом навеки. Но для чего, -- спросила Радость, как будто в его уме возникло какое-то внезапное подозрение, -- ты берешь на себя эти хлопоты и рискуешь из-за меня ? -- Разве я не знаю, что негодяи, твои обвинители, солгали? Разве я не должен испытывать интерес к храброму человеку, несправедливо осужденному хитрым Уинтропом? Не подозревай меня, Филип, -- сказал Спайкмен тоном, словно опечален этой мыслью. — Прошу прощения и не позволю ни одного, — ответил солдат, и его откровенное лицо полностью подтвердило истинность его заявления. — Но как мне сбежать? «Я обдумывал множество планов, — ответил Спайкмен, — но только один из них, кажется, может быть осуществлен. И все же я очень боюсь, что твое мужество иссякнет, даже если тебе достаточно будет протянуть руку, чтобы схватить свою свободу. Дело не останется без присмотра. с опасностью». «Не сомневайтесь в моем мужестве и не говорите об опасности человеку, заключенному в таком месте , как это, когда предоставляется шанс освободиться. Испытайте меня и посмотрите, не ослабеет ли сердце или рука». «Это смелые слова, Филип, но я видел таких, которые говорили так же смело, но все же дрогнули в решительный момент». «Кто осмелился назвать Филиппа Джоя трусом?» — нетерпеливо воскликнул солдат . «Мне кажется, что я так давно не наносил удара, достойного мужчины , что я очень хочу его нанести, хотя бы для того, чтобы сохранить свою руку на практике». — Тогда слушайте, — сказал Спайкмен, понизив голос и полагая, что он достаточно взволновал и увлек солдата своим языком. «Этим ключом, — вынув один из его кармана, — я развяжу твои наручники и под предлогом того, что невольно оставлю открытой дверь твоей камеры, прикажу тюремщику войти и запереть ее, когда ты, будучи сильным и активный человек, может ли он, при входе, одолеть его и дать себе свободный проход, а с пятиминутным стартом кто найдет тебя в лесу?» Но Джой колебалась. «Свобода сладка, — сказал он, — но мне не хотелось бы причинять вред Барсу». — Чем вы ему обязаны? — спросил Спайкмен. «Разве он не зло умолял тебя и не нагрузил тебя ненужными и жестокими железными узами, пока я не заставил их снять?» — Я действительно полагаю, что он действовал по приказу своего начальства. Во всем остальном Сэм был добр ко мне и чуть не плакал, когда обвязывал меня железными цепями . сильно против моего живота». -- Тогда оставайся гнить, если тебе так больше нравится, несмотря на все твои хвастливые речи, ибо мрак и сырость, кажется, высосали из тебя всю мужественность; или ты проживешь месяц, чтобы тебе купировали уши и спину бичуют, а после этого... - Клянусь всеми дьяволами в аду, - прервала Джой, - этого никогда не будет. Развяжи мои кандалы... Я буду играть роль мужчины. Искуситель применил ключ и, отперев гивы, снял их и положил на землю. — Они тяжелые, — сказал он. -- Удачный удар по голове смутил бы мысли человека. Пора уходить. Когда ты будешь свободен, Филипп, как если бы ты обладал храбростью, ты непременно скоро станешь им, не забывай друга, который помог тебе свобода." С этими словами Помощник взял фонарь и, оставив дверь приоткрытой, как он и предлагал , проследовал к внешнему входу. путь домой. -- Этот Филипп Джой, -- сказал Помощник, когда они шли вместе, -- злобный и отчаянный негодяй . он тайный, и в чем, впрочем, отчасти сознается. Возьми его под строгую опеку, Барс. Да простит меня господь, - вскричал он, внезапно останавливаясь, - если я не сделал, изумляясь его ядовитой дерзости, оставил открытой дверь своей камеры. Поторопись, добрый Барс, как бы с помощью какого-нибудь сообщника он не сбежал в твое отсутствие». Тюремщик мгновенно повернулся, как и ожидал Спайкмен, и быстро вернулся назад. Что же касается самого Помощника, то, сочтя его присутствие более не нужным и не удобным, он продолжил свой путь, оставив дальнейшие события наедине. Когда Барс вернулся, он обнаружил, что дверь камеры открыта. Он заглянул внутрь и с помощью своего фонаря, увидев, что Джой растянулась на соломе, уже собирался закрыть ее, не говоря ни слова, когда солдат крикнул, и он шагнул в темницу. — Сэм Барс, — спросила Радость, — зачем ты сначала нагрузил меня кандалами , а потом снял? «Это было по заказу». "И это было не из твоей собственной головы?" "Право," сказал Сэм, "Я не хотел бы по собственной воле положить перо на тебя, Филип, ". — Это перья, Сэм, тяжелее птичьих, — сказал солдат, вставая и приближаясь к своему сторожу. -- И, будучи другом, ты, несомненно, был бы рад увидеть меня на свободе? "Конечно, и что вы скоро будете." "Ты пророк," воскликнул Джой, бросаясь на тюремщика; и схватив его мощной хваткой, он швырнул его на землю, в то же время сбросив наручники, которые он свободно надел, чтобы обмануть. «Не шуми, — добавил он, — и я не причиню тебе вреда, но сегодня ночью должны исполниться слова твоего пророчества, так что дай мне твой ключ». Человек, с которым обращались таким образом, не сопротивлялся, не пытался кричать и, казалось, не хотел говорить. "Какое искусство в изумлении?" — сказал солдат. «Ты потерял рассудок от страха? Говорю тебе, я не причиню тебе вреда, несмотря на все твои железные перья». -- Я думаю, -- спокойно ответил Барс, -- что лучше: позволить тебе пожинать плоды твоего безумия или дать тебе добрый совет. «Говори побыстрее, дружище, — сказала Джой, — у меня нет времени на долгие разговоры вроде проповедей». - Не будь богохульником, Филип, но в кармане моего камзола есть то, что, если бы мои руки были свободны, я бы дал тебе, и ты мог бы захотеть продержаться до утра. «Возможно, кинжал. Нет, я поищу, прежде чем доверюсь тебе». Сказав это , солдат начал обыскивать карманы другого, но ничего не нашел ни в них, ни при себе, кроме ключей и полоски бумаги. «Я ничего не вижу, — сказал он, — кроме твоих рук и бесполезного клочка бумаги». — А это приказ о твоем освобождении завтра. Прочти и убедись сам. Филип отступил на несколько шагов и, по-прежнему не сводя глаз с тюремщика, с трудом прочел написанное при тусклом свете. "Почему ты не сказал мне об этом раньше?" — спросил он. — Потому что это нарушило бы твой сон, и по другой причине. А теперь, Филипп, ты погубишь себя и меня или останешься? — Добрый Сэм, — сказал Филип, протягивая руку и поднимая другую, — пусть мы с тобой станем заклятыми друзьями. За всем этим стоит какая-то тайна , которую нам обоим надлежит прояснить. Ответь мне на вопрос. Спайкмен знает об этой бумаге?» "Конечно, он сделал. Он спросил меня об этом." "Умф!" — проворчал Филип. — А теперь скажи еще раз, по какой другой причине ты ничего не сказал мне раньше о газете? «Ответ за ответом; пощекочи меня, и я поцарапаю тебя. Я отвечу на этот вопрос, если ты задашь мне другой». — В тебе есть причина. Я обещаю. «Потому что мастер Спайкмен не приказал мне». — А ты можешь сказать, почему он хотел поговорить со мной наедине? -- Чтобы добраться до сути различных заговоров, о которых вы знали и в которых отчасти сознались. А теперь моя очередь задавать вопросы, так скажите мне, как вы избавились от кандалов? «Мастер Спайкмен расстегнул их». — Я мог бы и раньше догадаться об этом, — сказал Барс, почесывая затылок. — Послушай, Сэм, та самая твоя пушечная пуля, которую ты, кажется, с таким удовольствием копаешь пальцами, превратилась бы в чертову чушь, если бы я последовал совету нашего друга, мастера Спайкмена. "Как!" — воскликнул тюремщик. — Он советовал мне причинить вред?» — «Ты сказал. Во всяком случае, по моему мнению, в этом не было большой разницы. — Проклятый Иуда, — взорвался взволнованный тюремщик, — кровожадный Иоав, который хотел, чтобы я попал под пятое ребро. Нечестивые Корей, Дафан и Авирам, которых земля поглотила за их ожесточение против Моисея, были детьми света по сравнению с этой ужасной филистимлянкой». добрая матушка давала мне весной, когда я был слаб, полынь, — смеясь, сказал Филип . предательство Спайкмена, чтобы привлечь к этому какое-либо внимание. «Филипп, — сказал он, — я принимаю твое предложение стать заклятыми друзьями. У этого сатаны, у этого фараона, у этой немытой тарелки не будет другого шанса натравить честных людей на убийство друг друга. Слушай, и у тебя будет еще одна тайна. Это воплощение ада приказало мне заковать тебя в кандалы и, кроме того, уморить голодом, но я не мог этого сделать» . что это сам Барс сообщил о своем состоянии рыцарю , от которого были оставлены указания, чтобы он прибыл на Гору Обетованную, как только он будет освобожден . в тюрьме, чтобы навести справки о нем, но инструкции тюремщику запрещали носить или доставлять сообщения, по этой причине Филип до сих пор оставался в неведении о преданном ею интересе . Солдату утешало размышление о привязанности Пруденс и дружбе рыцаря, но тюремщику такого утешения не было, он с негодованием думал о разоблачении своей персоны и о потере должности, которая, вероятно, была бы следствием, если бы Филипп сбежал и обдумывал планы мести. Когда тюремщик распрощался, солдат снова растянулся на соломе и, несмотря на надежду на свободу и только что пережитые сцены, вскоре заснул. ГЛАВА V.   «Поэтому роса, моя собственная Herte правда,     Никакой другой красной я не могу,   Ибо я должен к greene Wode идти,     Один, человек-изгнанник».   ОРЕХОВО-КОРИЧНЕВАЯ ГОРНИЦА. Самым главным желанием в сердце Филипа Джоя, освобожденного утром приказом, который хотя и открыл дверь тюрьмы, но не освободил его ни от какой другой части приговора, было увидеть Пруденс; но его недавний опыт козней Спайкмена, хотя он не мог придумать мотива своей враждебности, научил его осторожности, и он решил осторожно продвигаться вперед, чтобы удовлетворить свои желания. Род занятий Филиппа был кузнецом и оружейником, и в этих качествах он приносил некоторую пользу колонии. В промежутках между тем, когда требовалась какая-либо отчаянная служба, чтобы вселить ужас в дикарей, он использовал свой военный характер и всегда делал себе честь. Благодаря своему мастерству в своем ремесле и храбрости он сначала был человеком весьма уважаемым , но по мере того, как население поселения увеличивалось, страх перед индейцами уменьшался, а кузнецы и оружейники становились все более многочисленными, значение толстый солдат постепенно слабел. Этому результату в немалой степени способствовало то, что он никогда не был членом общины, а иногда позволял себе свободу слова на запретные темы, что было неприятно окружающим. Отсюда и случилось, что мелкие проступки, на которые сначала не обращали внимания из-за его полезности, теперь не проходили мимо, когда эта полезность перестала цениться, и даже были некоторые, которые были склонны наказать его за подобные проступки. лет предшествующих. Спайкмен, который благодаря своему богатству и хитрости недавно сумел впервые возвыситься до звания помощника, всегда казался другом и действительно им был, пока не попытался сорвать яблоко разлад, слишком очаровательная благоразумие, из руки солдата. До того глубокое впечатление произвело на него благосклонность помощника и он так давно имел привычку относиться к магистрату как к покровителю, что, не особенно не веря, он с трудом мог полностью поверить заявлениям тюремщика . Его разум был настолько сбит с толку, что он едва знал, что делать . Он хотел увидеть Пруденс, прежде чем отправиться в рыцарскую резиденцию, и все же, смутно опасаясь способности Спайкмена к озорству, хотел избегать его. Размышляя над этими затруднениями, Филип машинально направился к дому помощника, бессознательно повинуясь надежде, что какой-нибудь случай позволит ему увидеть свою любовницу незамеченным. С этим видом и как бы веря, что она сможет видеть сквозь непроницаемую для других маскировку, и с некоторым чувством стыда за то, что она была заключена в темницу, Филип надвинул надвинутую шляпу на глаза и, закутавшись в лицо, складках своего короткого плаща, ходил перед жилищем, часто поглядывая на окна. Однако это было напрасно; и, опасаясь привлечь внимание, которого он хотел избежать, он отправился наконец в лес, через который ему пришлось пройти по пути к рыцарскому дворцу. Он устало брел по земле, потому что заточение, которое он перенес, и кандалы, которые он носил, уменьшили его силу и натерли его члены. Грустно размышляя о своей несчастной судьбе, он медленно продвигался вперед и только что вошел в лес, как его приветствовал знакомый голос, заставивший его вздрогнуть от радостного удивления. Это была Пруденс, которая следовала за ним. Она увидела того, от кого трудно было бы скрыться от нее, прошла мимо дома и позволила ему считать себя незамеченным, а затем преследовала, чтобы без помех насладиться встречей, которой она желала так же сильно, как и он. Она так обрадовалась и смутилась, увидев его снова, что как-то споткнулась, подойдя ближе, и упала бы, если бы Филип не подхватил ее на руки, - за это благодеяние он вознаградил себя парой шлепков, подобных рапорту пистолет . "Тьфу, как стыдно, Филип," воскликнула Пруденс, вся в огне, и вид чудесный, как будто она хотела, чтобы обида повторилась; во всяком случае , так это понял солдат и, снова сжав ее в объятиях, отказывался отпускать ее, пока ее губы не заплатят за свою сладость. "О, тьфу," сказала она, еще раз; "Что люди сказали бы, если бы они увидели тебя?" «Нас могут увидеть только птицы или случайные олени, — сказал Филип, — и им не повредит взять урок», — и он попытался возобновить свои проявления привязанности. — А теперь успокойся, — сказала Пруденс, отталкивая его. — Мне надо скорее вернуться, а то меня пропустят, а я хочу, во-первых, послушать все о тебе, а потом и мне есть что сказать с моей стороны. Получив такой упрек, Филипп сел вместе с девушкой рядом с ним на ствол упавшего дерева и рассказал обстоятельства своего суда и осуждения, а также события в тюрьме. Некоторые слезы хорошенькая Пруденс пролила на отдельные части его рассказа, в то время как другие ее карие глаза сверкали от негодования, а по окончании она, в свою очередь, открыла самой себе поведение Спайкмена. -- Я рассказываю тебе все, Филип, -- сказала Пруденс, -- потому что ты, кажется, сомневаешься в коварстве этого плохого человека, пытающегося погубить нас обоих. Она остановилась и закрыла лицо руками. Велика была ярость солдата от услышанного. «Клянусь головой короля Карла, — поклялся он, — я вонжу свой кинжал в его черное сердце». Он в гневе приподнялся, словно собираясь немедленно привести свою угрозу в исполнение, но девушка обвила его руками и потянула вниз. — Это было бы верной смертью для тебя, Филип, — сказала она. — Мы должны найти другие средства, чтобы наказать его. Кроме того, я должен охранять тебя, чтобы служить моей юной госпоже. «Ты права, Пруденс, и я вспыльчив и тороплив, но разве злодей не заслуживает самого теплого места во владениях Вельзевула, который причинит тебе вред? Пруденс, ты не останешься в его доме». "Это я," ответила девушка. — Да кто же будет прислуживать моей госпоже и заботиться о ней, кроме меня? Если бы госпожа Эвелина услышала твою речь, она не была бы слишком обязана тебе, мастер Филип, за то, что ты пожелал, чтобы я ее бросил. — Вы меня не так поняли, и я этого не хочу. Но разве вы не боитесь старого злодея? "Я боюсь!" воскликнула Пруденс, презрительно, кривя губы; «Я и вполовину не так боюсь его, как тебя». И, произнося эти слова, она немного отодвинулась от него на бревне, где они сидели. -- Но скажи мне, моя храбрая малиновка Красногрудая, -- сказал Филип, бросив взгляд на пестрый плащ, которым она накинула себя, и, по-видимому, не обращая особого внимания на последнюю часть ее ответа, -- как я поживаю? служить госпоже Эвелин?» «О, я не знаю, но я думаю, что мы сможем обратить тебя на какую-нибудь хорошую цель; люди иногда так полезны!» -- Я вспомню твою речь, -- сказал солдат, смеясь, -- и обещаю в будущем научить тебя тому, как могут быть полезны девушки . его, потому что он часто бывает у Рыцаря Золотой Мелиссы, и я намерен пойти туда сегодня? -- Юные дамы притворяются, что не посылают сообщений твоему чрезмерно дерзкому полу, -- сказала Пруденс, встряхнув головой, -- но если ты увидишь этого джентльмена, то можешь сказать ему, как от меня, что она здорова и желает ему процветания . ." «Холодное сообщение, правда, и хорошо, что погода теплая, иначе бедному мастеру Арунделу грозила бы опасность превратиться в сосульку». - Боюсь, сотня таких посланий не охладит твою горячую кровь, но мастер Майлз благороден по происхождению и менее самонадеян, чем ты, поэтому ты можешь сказать, не оскорбляя его чувств, что моя госпожа не возражала бы против встречи с ним. ." "Что за пахта вроде сообщения, что это!" — сказал солдат. Неужели вы думаете, что человек любого духа удовлетворится поручением, которое течет по его спине, как струя холодной воды? Ну же, Пруденс, произнесите более разумные и утешительные слова своими красными губами. — Ты сам неразумен, Филип. Как думаете, подобает молодой женщине сообщать своему кавалеру все, что она думает о нем? Он должен быть восхищен, если поверит, что она не ненавидит его, как остальные бородатые; во всяком случае, больше ты от меня ничего не получишь». «Тогда я должен быть доволен, — сказал Филип, — иначе и быть не может ; и тем менее неохотно, что, имея некоторый опыт в женской природе, я знаю, что они имеют в виду больше, чем говорят. Так что я даже переведу твои слова в намерения твоей госпожи и скажу, что она умирает от меланхолии , пока не увидит его . Такая аренда только навредит тебе, ибо мастер Майлз знает, что ни в Америке, ни в милом старом Девоншире нет более скромной и благопристойной юной леди. О, дорогая, как я был бы рад только что войти в великий собор в милом Эксетере и увидеть храбрых рыцарей, которые так давно умерли, лежащих, скрестив ноги, так достойно на своих мраморных могилах рядом со своими дамами . Будьте осторожны, мой маленький пуританин, — сказал Филип, — это неподходящая страна для таких разговоров. У преподобных старейшин длинные уши, и, насколько мне известно, на дереве над головой может быть тот, кто подслушивает. Пруденс поспешно вскочила со своего места и бросила испуганный взгляд на дерево при этих словах, а Филип расхохотался. -- Да как ты меня напугал, -- сказала девушка, оправившись от волнения, -- вот как ты со мной обходишься, подлый человек, за то, что навлек на себя все эти неприятности из-за тебя. Но я хочу, чтобы вы знали , Филип Джой, что я не больший пуританин, чем вы, если я ношу плотно прилегающую кепку, что тоже не очень к лицу. Если я и уступаю их путям, то только ради своей госпожи, которую ни женевский плащ, ни епископские рукава, если на то пошло , не заставят меня покинуть. солдата; "Ты из настоящей охотничьей породы, Пруденс, и если бы не твоя хорошенькая особа могла пострадать, я бы не желал лучшего передового человека, чем ты. Но это опасная литания, и я умоляю тебя, дорогая Пруденс, вспомнить, как тебя зовут. Он сказал это тоном волнения, которого, если бы чего-то и недоставало, было бы достаточно, чтобы убедить девушку в заинтересованности. он сочувствовал ей, но она не нуждалась в таком дополнительном доказательстве, оно , однако, сделало разговор более серьезным , и девушка ответила более серьезно:
































































































































































































































































































































































































































































































































"Я буду осторожен, Филип, ради моей госпожи и моей собственной, и--" "

И для моей, также," прервал солдат.

- И ради всех тех, - продолжала Пруденс, - кто найдет
во мне что-нибудь интересное. О, Филип, я дрожу, как бы ты ни сделал
или не сказал еще что-нибудь, на что эти ужасные торжественные люди, которые выглядят
достаточно угрюмыми, чтобы сворачивать молоко и ненавидеть вас за то, что вы смеетесь, могут схватить вас,
чтобы причинить вам вред. О, Филипп, будь осторожен со смехом».

-- Нет, Пруденс, -- сказал он, опираясь на то, что ему
довелось увидеть в тот момент, -- с тем же успехом ты могла бы попросить белку не
прыгать с ветки на ветку. Такова наша природа, и ты не можешь превратить белку
в сова или человек в глыбу. Но, — продолжал он,
взяв ее за руку, — я еще не все тебе рассказал. Я не знаю, когда увижу
тебя снова, потому что я изгнанник.

"Изгнан!" повторил Пруденс, бледнея; — Я думал, что они
уже достаточно обидели тебя за несколько невинных слов — и теперь
изгнаны! Что будет с тобой, Филип, и со мной?

- Не бойся, милая, мы еще обойдем их с фланга.
Пока я шел, я думал, что этот мастер Спайкмен, который
держит госпожу Эвелину в качестве условно-досрочного освобождения, имеет цель
вытащить меня из его чтобы лучше осуществить свои коварные
планы. Моя ревнивая голова сначала могла думать только о тебе, но теперь мне
начинает казаться, что он может иметь планы на хорошенькую любовницу Эвелину, а также
на тебя. Нет, никогда не кусай своих милых губ пока они не истекут кровью,
не вылетят искры из твоих глаз, или ты не подпалишь мой камзол, я
подозреваю это из равного желания, которое он выказал, чтобы убрать мастера
Майлза Арундела из колонии. Он действительно угрожал ему, как я слышал,
здесь есть какой-то закон, запрещающий мужчине ухаживать за служанкой
без разрешения почтенных судей».

"Слышал ли когда-нибудь смертный подобное!" — воскликнула Пруденс. «О, усталые
судьи и старейшины! Куда катится мир?»

-- Ни к чему, кроме индейцев в этих краях, если они будут продолжать в том же духе и
не будут пускать к себе молодых людей, если только они не будут присылать людей из Англии
для пополнения запасов, а им надоест приезжать, когда они
узнают, как обстоят дела. Но, Пруденс, изгнание или не изгнание, закон
или отсутствие закона, они не должны, если ты согласишься, помешать мне увидеть
тебя.

Девушка ласково посмотрела на возлюбленного и мягко ответила на
пожатие его руки.

— Я отведу меня к рыцарю, — продолжал Филип. - Однажды я оказался
ему полезен, и он не из тех, кто забывает об одолжении, хотя и
несколько изменился с тех пор, как я впервые увидел его
. Он имеет некоторую честь,
потому что благодаря его заступничеству перед губернатором мое заключение
было сокращено. Я схожу к нему и выслушаю, что он посоветует, тем более,
что он послал за мной. Пруденс, было бы
неплохо, если бы он мог так много сделать, заставить его замолвить словечко за
госпожу Эвелину.

«Если бы ты мог, это было бы доброе дело, и небо вознаградит тебя
за это».

«Я буду искать награду в тебе, а не в небе», — сказал солдат
. «Между тем у тебя глаза, как у павлина в
хвосте, вокруг тебя, потому что этот Мастер Спайкмен хитрее всех
лисиц, чьи хвосты связал Самсон».

«Доверься мне, Филип, и будь осторожен. А теперь я должен вернуться,
потому что я не стал бы злоупотреблять свободой, которую
дает мне доброе сердце дамы Спайкмен, слишком долго бездельничая, так что до свидания».

-- Так вот как вы прощаетесь, когда, может быть, не увидите меня
больше месяц? Ни одного салюта?

— Мне кажется, вы уже достаточно салютовали, чтобы приветствовать корабль
из Англии. Довольствуйтесь, сэр Малаперт, их салютами.
и Пруденс начала отключать его.

"Я не буду доволен такой разряд," пробормотал солдат;
затем, повысив голос, он крикнул ей вслед: «Пруденс, Пруденс,
не спешите прочь так быстро, я кое-что забыл».

Девушка при звуке его голоса немного отступила назад и
встретила Филиппа.

«Послушайте, — сказал он, — потому что я должен говорить тихо. Я не поставил
печать на нашем договоре». и прежде чем Пруденс осознала это, он шлепнул
ее по щеке.

-- А вот и моя, -- воскликнула Пруденс, ударив его по уху,
-- и ручаюсь, она будет такой же красной, как и твоя, -- и с этими словами она рванула прочь,
как олень.

-- Со мной улетает мерзкий дьявол, а я не очень люблю девушку, --
воскликнул солдат, глядя ей вслед восхищенными глазами, когда
она, как краснокрылая бабочка, порхала среди зеленых кустов. «Если мне когда-нибудь
посчастливится заполучить ее, у меня будет дама, достаточно сильная, чтобы нести
ее часть нашего тюка. Что ж, иди своей дорогой, Пруденс Рикс, потому что такая
миловидная, такая же благодушная и добрая девушка , несмотря на
тяжесть твоей руки, как всегда доили корову в старой стране».

Настроение, в котором солдат продолжал свою прогулку, сильно
отличалось от того, в каком она началась. Сырость тюрьмы
, начавшая сказываться на его здоровье, была забыта, так как
ласковое солнце постепенно высушивало липкость его одежды, и он
вдыхал живительный утренний воздух. Ему казалось, что он не может сделать
достаточно больших глотков лесных ароматов, которые так
восхитительно текли через его легкие, что почти компенсировали
перенесенное им страдание. Его неожиданное свидание с
Пруденс, после того как он потерял всякую надежду на него, способствовало также
приданию бодрости его настроению, и он продвигался вперед, не быстрым
шагом, ибо обращение в тюрьме сделало его неспособным,
а бодрым. и решительно.

Прошло около часа, когда Филип,
медленно идя вперед, услышал звуки человека, идущего за ним, и, оглянувшись
, увидел человека, которого меньше всего на свете желал видеть
. Весь нрав его духа тотчас изменился. Мир
, который, как поток духов, вливался в его душу, остановился
, и воздух вокруг него стал горячим и удушливым. Это
приближался Спайкмен, который направлялся на плантацию, которая была у него по
соседству, потому что мало что сулило прибыль, на что
предприимчивый спекулянт не обратил своего внимания.

Филипп старался не пустить рога восставшего дьявола в свое сердце
и, отвернув голову, шагнул в одну сторону, чтобы пропустить другую.
Спайкмен заметил это желание, потому что оно было слишком заметным, чтобы его не
заметить; а в новой стране даже чужестранцы не имеют обыкновения
проходить мимо друг друга, не поздоровавшись, -- но он не обратил на это внимания;
Подойдя, он положил руку на плечо Филиппа и пожелал ему
доброго утра.

Солдат вздрогнул, как пронзенный шипом, и,
грубо стряхнув руку, попросил Помощника идти своей дорогой и предоставить его
самому себе.

"Как теперь," воскликнул Спайкмен. «Мне кажется, это холодный прием для
друга».

"Пройди своим путем," сказал солдат. «Я не желаю твоей компании».

«Воистину, я поражен», — сказал Спайкмен. «Конечно, оказывать милость неблагодарным
— все равно, что лить воду на песок».

— Я советую тебе, мастер Спайкмен, — сказал Филип, — прекратить свои
оскорбления. Я больше не дурак, спотыкающийся с ослепленными глазами.

С самого начала любопытство помощника было возбуждено, и
он решил выяснить, насколько далеко простираются знания Филипа о его поведении
, ибо его нечистая совесть подсказывала, что какое-то открытие
солдата вызвало перемену в его поведении. Оно могло быть вызвано только
подозрением, а если и так, то он надеялся рассеять его благодаря своей изобретательности; но
если его предали, важно, чтобы он знал об этом. Кроме того, Помощнику
было любопытно узнать от самого солдата,
почему он не вышел из тюрьмы, как советовали. Он пришел к выводу, что солдат
этого не сделал; ибо, если бы он это сделал, о побеге, вероятно, стало бы известно
к утру; однако Спайкмен был уверен, что Филип во время
их интервью в тюрьме не знал о приказе о его
освобождении. Возможно, Барс победил в борьбе и не обратил на
это внимания. С подобными сомнениями, проносившимися в его голове, он начал
исследовать Филипа.

— Что с тобой? — спросил он. — Казалось бы, ты принял меня за
врага, а ведь я не всегда одобрял себя твоим другом, даже
ставя под угрозу свое положение магистрата только
вчера вечером, чтобы освободить тебя из тюрьмы?

— Мастер Спайкмен, — ответил Филип, — вы прекрасно знаете, я не сомневаюсь,
что я на свободе не потому, что по вашему совету вышиб мозг
безобидному Сэму Барсу, а по милости приказа губернатора
.

«Я не советовал больше насилия, чем было необходимо для достижения твоей цели, но кто
побудил губернатора в твоем случае?

»
как я к индейцу."

"Ты сумасшедший и оскорбительный, Филип, и если бы это не было так рано, я
бы подумал, что ты слишком много предавался глотку aqua
vitj. Это мерзкая привычка. Но как Архангел Михаил возразил не
хулящим обвинением, но сказал: да запретит тебе Господь, сатана, так и я говорю
тебе. Воистину, я понимаю твою игру. Ты устал от своих старых
друзей и, желая умилостивить новых, ищешь ссоры, чтобы
скрыть свою неблагодарность. Но посмотрите, не окажется ли этот знаменитый рыцарь
сломанной тростью».

Солдат, несмотря на свое убеждение в подлости другого,
был тронут этой насмешкой и поспешил защищаться.

«Это ложь, мастер Спайкмен, — сказал он. -- воскликнул он. -- Если ты действительно
друг, зачем советуешь мне сбежать из тюрьмы и таким образом подвергнуть себя
охоте за преступником, когда мне нужно было лишь ждать освобождения до утра
?

в моем состоянии снизойти до
объяснения, особенно после твоей грубости речи; но я сделаю это,
чтобы не осталось надуманных причин для твоих низменных подозрений. Вскоре
я так и не узнал о намерениях губернатора Уинтропа, потому что, когда я умолял
его от твоего имени, он произнес такую двусмысленную фразу, которая эффективно
скрыла его мысли. Теперь я не сомневаюсь, что это было сделано для того, чтобы сделать удивление более приятным »
. Но сообщение Пруденс не давало ему покоя, и хотя он был настроен оправдать Помощника в предательстве против себя, он не мог простить обращения с девушкой, Он не сомневался в ее слове и тем не менее желал услышать оправдание Помощника, если он избегал этой темы, но все же тянулся к ней, как мотылек, очарованный светом. «Есть еще одна вещь, которая мне не нравится, — сказал он нерешительно . -- Что серьезному судье не подобает обманывать служанок , -- вырвалось у солдата. -- Пруденс ? , тогда как его желтоватая щека казалась еще более желтой. Но ускользание имени девушки, даже без смущения , было признанием вины перед солдатом, который с нарастающим азартом воскликнул : сделай то, в чем я могу раскаяться.» Спайкмен отметил свое волнение и колебался, пойти ли на открытый разрыв или продолжить свою систему обмана. Ремесло его натуры преобладало, и он решил пойти по второму пути. — Осторожнее, Филип, — сказал он. Твоя тюрьма странно подействовала на тебя, но, поскольку мне жаль, я не буду сердиться. Позвольте мне, по крайней мере, закончить фразу, которую я начал . известно (нет, никогда не краснейте, я сам был молод), получила ли, говорю я, Пруденс доступ в вашу тюрьму, чтобы рассказать вам о моих усилиях ради вас?» «Ты напрягаешься для меня! Иди, ты был больше занят собой». «Я не понимаю тебя, но выслушай, ибо вся правда должна быть раскрыта. Я говорю, что сделал все, что мог сделать человек, и, как показывает событие, не напрасно . если тебе будет угодно так назвать это, хотя я не имел в виду этого и ты в некотором смысле являешься причиной. Зная о твоем отношении к ней, я говорил однажды о своих надеждах на тебя, и слезы стояли у нее на глазах. глаза, и я был так тронут этим, что приветствовал ее щеку, но только так, как отец может ласкать ребенка». Солдат был сбит с толку еще больше. Он был неспособен постичь такую ложь, как у другого. Теперь ему казалось, что Пруденс могла ошибаться и превратила простой комплимент в оскорбление, столь противоположное, казалось, намекам, которые она сделала на то, чего можно было ожидать от лет и серьезности помощника. Свобода, с которой Спайкмен говорил о поцелуях с девушкой, подтверждала эту мысль, и Филипу показалось, что он был резок. «Мастер Спайкмен, — сказал он наконец, — если я несправедливо заподозрил вас, прошу прощения. Возможно, в ваших словах что-то есть, но тюрьма затуманила мой разум». — Не думай больше об этом, Филип, хотя, несомненно, это так. Я знал многих, кто из-за заточения безвозвратно потерял рассудок. Поэтому будет мудро с твоей стороны не быть арестованным снова. «Почему арестован, раз у меня есть приказ об освобождении?» «Увы, ты забыл о своем изгнании. Если ты попадешь в запретные пределы, сурово будет твое наказание. Не пытайся, ради благоразумия или по какой-либо другой причине, вернуться, не известив меня об этом, когда я постараюсь обеспечить твою безопасность. ." Солдат протянул руку. «Это любезно, — сказал он, — и будьте уверены, мастер Спайкмен, что я не скоро снова стану подозревать вас». «Эти женщины — воображаемые существа», — пробормотал он себе под нос. Спайкмен взял его за руку. «Теперь это похоже на тебя, Филип, — сказал он, — храбрый солдат, верный, как толедский клинок, тот, кто любит своего друга и ненавидит своего врага, хотя это последнее не должно быть таковым. -- Я вижу, на рыцарское место. Найди в нем покровителя, но не помешает сказать -- будь осторожен, один старый друг лучше дюжины новых. Он отвернулся, и солдат, глядя ему вслед, сказал: «В твоих словах есть правда, но ты не знаешь, что мы с рыцарем были друзьями задолго до того, как я узнал тебя». ГЛАВА VI.   Я ухаживаю за природой в ее укромных уголках,     У гор, лугов, ручьев, рощ или кельи,   Где уравновешенный жаворонок напевает свои вечерние песенки,     И обитают Здоровье, Мир и Созерцание.   СМОЛЛЕТ. Солдат так задержался из-за свиданий с Пруденс и Помощником, что только после полудня добрался до резиденции рыцаря. Это была большая, неправильно построенная бревенчатая хижина или хижина, крытая соломой, чем-то напоминавшая, за исключением последней детали, и тем, что она была крупнее, бревенчатые хижины, которые можно встретить в новых поселениях на Западе, с какой-то площадь или крыльцо, которое, казалось, было недавно построено, пересекало фасад. Такова была грубая внешность; хотя интерьер, как мы вскоре увидим, когда войдем в здание, был обставлен в стиле, указывающем одновременно на богатство и утонченность. Дом стоял у подножия холма, на расчищенном участке земли примерно в полдюжины акров, на котором не было видно ни следа пня. Земля плавно спускалась от здания на юго-восток, пока не встретила небольшой ручеек, который извивался у подножия холма и бежал в восточном направлении, теряясь из виду в лесу. Перед домом, на расстоянии прута, бил светлый родник, который, мчась по склону, падал в упомянутый ручей. За исключением этого возделываемого участка, который был старым кукурузным полем туземцев, выбранным ими из-за плодородия почвы, преимущества воды и благоприятного уклона земли, который позволял ему захватывать больше, чем обычная доля. благодатного солнечного тепла и ускорения созревания урожая, все было сплошным лесом. В мягкие осенние дни, когда на стеблях шуршали желтые листья кукурузы, он, должно быть, взирал на парящего орла, взирая со своего «почетного места», как огромное гнездо в зеленой лиственной раме. Вокруг этого здания, на небольшом расстоянии, а именно на опушке окружающего его леса, было разбросано четыре или пять вигвамов, или индейских вигвамов, сложенных из коры деревьев, из которых дым лениво вился в синеву. небо, давая тем самым уверенность в том, что они обитаемы, хотя присутствие нескольких голых детей возле входов, которые стреляли из маленьких луков по мишеням и развлекались другими способами, делало любое такое указание излишним. По мере того как солдат подходил ближе, он все отчетливее слышал музыкальные звуки и вскоре мог различить позвякивание гитары, сопровождаемое женским голосом. Он остановился и прислушался. Воздух был медленным и торжественным, ноты были мягкими и чистыми, а слова милыми, но не английскими. В музыке была богатая роскошь, но пафос, как изречения духа, чьи надежды смешивались с воспоминаниями об утраченных радостях. Как долго Филипп слушал, он не знал, настолько он был очарован звуками. Он давно уже не слышал таких восхитительных мелодий, и поэтому они произвели на него большее впечатление. Внезапно они прекратились, как будто его приближение было обнаружено, и тотчас же после этого на площадь вышел человек . Филип сразу узнал в нем молодого человека, которому Пруденс послала сообщение и которого он сам назвал мастером Арунделом. Это был светловолосый юноша лет двадцати трех-четырех, с тем ясным, светлым лицом, столь обычным среди англичан, которым они обязаны своему туманному климату и привычке гулять на свежем воздухе. Синие глаза радостно смотрели с красивого лица, которое было бы женоподобным, так нежны были черты и румяны щеки, если бы не каштановые усы, оттенявшие губу и избавлявшие ее от вменения. Его камзол и чулки были из темно- зеленого сукна, как и кепка, которую он держал в руке, и сапоги из желтой кожи, доходившие выше колена и полные кверху . На шее у него была белая повязка, как у богатых колонистов. Этот молодой джентльмен впервые заговорил. «Ха! Ахиллес, или Львиное Сердце из плена», или, чтобы придать моей речи больше юмора этому новому миру, «О, Даниил из львиного рва, сильно радуется сердце мое о твоем избавлении». "Добро пожаловать, добрый Филип," добавил он, более естественным тоном, выдавая некоторое сочувствие, и в то же время взять его за руку; "Добро пожаловать к друзьям." Усталый солдат опустился на скамью, не успев заговорить. «Твой язык пересох и движется медленно, и теперь, когда я смотрю на тебя поближе , он бледнеет. Мы должны подбодрить твой поникший дух». «Сказав это, молодой человек вошел в дом и вскоре вернулся с " Пей , человек," сказал Арундел, наполняя чашу вином, "и вымойте всю печаль из своего сердца. Солнца, которые созрели для винограда, из которого был выдавлен этот сок, были яркими и радостными. Да подарят они тебе свое счастье и силу». Солдат поднес чашу к губам и не отнимал ее до тех пор, пока не выпил все содержимое . опять новый человек. — Налейте еще, — сказал юноша, подгоняя действие к слову, — одного душа мало для такой жаждущей земли. Солдат не отказался и, выпив во второй раз, он почувствовал себя освеженным. "Довольно приятное жилище, мастер Арундел, - сказал он, оглядываясь вокруг, - и я вижу, что у вас есть несколько краснокожих , расположившихся лагерем неподалёку ". удовольствие выращивать. Он убедил их собраться вокруг него, образуя то, что можно назвать его личной охраной. — Или аванпосты главного гарнизона. Ну для бегунов или разведчиков они могут и ответить, а вот для рукопашного боя - никак. Но где сэр Кристофер? - Он отправился на охоту сегодня утром, наша кладовая закончилась. Послушай, — добавил он, когда вдруг по лесу разнесся звук рожка , — это звук, которым он обычно возвещает о своем приближении, и ты скоро увидишь, как он выходит из леса . Через несколько мгновений высокий рыцарь, одетый в охотничью рубаху из оленьей шкуры, в штанах из того же материала и с «кусочком » в руке, появился на открытом пространстве . два индейца, каждый из которых нес на плечах по оленю . "Кечеко, - услышали двое белых мужчин, когда он вышел из кустов , - отнеси своего оленя в мой домик, а ты, Покок, раздели твой с твоим братом Кечеко ". Сказав эти слова, он двинулся к ним. "Итак, хо, Филип," воскликнул сэр Кристофер, "снова под моим знаменем. Судьба определила нас, я думаю, для buenas camaradas, и со своей стороны я искренне этому рад. Сердце храбрее твоего никогда не билось под стальным панцирем, и более верная рука не владела острым мечом . Тюрбаны, о которых почему-то напоминает мне ваше вино, вообще не приходят мне на ум. Что касается борьбы с этими голыми дикарями, у которых нет ничего, кроме детских луков и каменных топориков, а наши латники с ног до головы одеты в пуленепробиваемую сталь, то, мне кажется, для этого мало требуется мужества, и за то, что я сделал таким образом, я признаюсь , что мне несколько стыдно». «Мне приятно слышать, что ты говоришь так, Филип», — ответил рыцарь . Но не бойся , что у меня есть для тебя подобная услуга. Я пришел к этим невинным туземцам не для того, чтобы принести меч, а оливковую ветвь мира. Я хотел бы видеть их мирными, и едиными, и счастливыми, а не разбитыми на враждебные кланы . и наслаждаются убийством друг друга». -- Я не говорил, -- сказал солдат, -- что хотел заключить с вами договор, сэр Кристофер, прекрасно зная, что вы не попросите ничего такого, чего честный человек не захотел бы выполнить, и я только рад поступить к вам на службу. "Да будет так, Филип," сказал рыцарь. «Отныне будь здесь твоим домом». -- Право же, -- воскликнул солдат, вытягивая ноги со вздохом облегчения , -- есть какая-то разница между тем, чтобы лежать в тюрьме или хотя бы разговаривать с мастером Спайкменом в кустах, как я только что, и быть с добрым сердцем. вино и благородные джентльмены». «Встретил ли ты на своем пути этого самого пуританского из пуритан, молящегося, обманывающего, лицемерного, длиннолицего Мастера Спайкмена?» — воскликнул Арундел. "Интересно, какие новые шалости он теперь пешком, потому что это его мясо?" «Мастер Майлз Арундел, — сказал рыцарь, — твой язык слишком несдержан, чтобы его можно было оправдать даже твоей юностью. Сдержи горечь своего выражения и знай, что тот, кто управляет своим собственным духом, выше того, кто завоевывает королевство». Вспышка высокомерного негодования осветила глаза молодого человека при упреке, но, увидев, что никакой обиды не было замыслено, он ответил: «Я не надеюсь никогда завоевать королевство, но что касается этого злодея...» «Мир, Умоляю тебя, мой юный друг, — прервал его сэр Кристофер. «Мне любопытно узнать, как обращались с Филиппом в заключении, если он одолжит нам отчет об этом?» После этого солдат рассказал им обо всем, что произошло в его тюрьме, в том числе о своем разговоре со Спайкменом и нападении на тюремщика, а также о разговоре в лесу, за исключением тех частей , которые касались Пруденс. «Я не понимаю, — сказал Арундел по окончании повествования, — почему коварный Помощник должен быть твоим врагом, но он явно им является. Ты в этом отношении почтен так же, как и я». -- Мне кажется, что вы правы, -- сказал Филип. «Подальше от него. Он кажется заклятым злодеем, хотя в его присутствии чувства меняются, потому что у него есть язык, чтобы уловить птицу с ветки». "Убедитесь, что я не ошибаюсь. Посмотрите теперь, если сэр Кристофер не того же мнения." На такой призыв рыцарь ответил: «Я боюсь, что ваше суждение, мастер Арундел, верно, хотя я и не хочу вдаваться в причины, которые заставили меня сделать такой вывод . его потерпит поражение.




























































































































































































































































































































в разных местах разветвлялись рога лося и оленя, поверх которых висели
охотничьи рубахи и шкуры различных диких животных, дубленые на
волосяном покрове. Рога также во многих случаях поддерживали ружья,
мечи, охотничьи сумки, пороховые рожки и, короче, все, что
могло быть необходимо для нападения или обороны на войне и для успеха в охоте
. В центре комнаты был
накрыт стол на четыре-пять человек, а скво возилась у костра, готовя еду.

Вскоре скво поставил простой обед, состоящий в основном из
бифштексов из оленины и хлеба из индийской кукурузы,
и все трое подошли к столу, Филип проявлял скромное
сопротивление, пока рыцарь не уговорил его.

«Суетные отличия мира
здесь неуместны, — сказал сэр Кристофер
.
степень собственного великолепия, вокруг которого он мечется».

Непростым был обед, но не хватало глотка вина,
подобного тому, которое солдат выпил по прибытии. Из
троих он пил больше всего; Арундел умеренно, а рыцарь
почти воздержанно. Когда последний взглянул на бледное лицо Филиппа и
заметил зажигательный блеск его глаз, он простил бедняге,
учитывая то, что он вынес, свободу его возлияний.

По окончании трапезы Арундел, повернувшись к рыцарю, сказал:

«Филипп принес мне известие, сэр Кристофер, что потребуется
сократить визит, который я намеревался затянуть. Моя цель —
вернуться в Бостон в утро."

"Может ли друг узнать о причине вашего внезапного отъезда?" — спросил
рыцарь.

"Это имеет какое-то отношение," ответил молодой человек, слегка покраснев,
"с делом, с которым вы уже знакомы, я не знаю, почему я
должен колебаться, чтобы утверждать перед вами и Филипом, что это имеет
отношение к любовнице Эвелин Даннинг."

«Не бойся говорить о искренних порывах своего сердца, мастер
Арундел, — сказал рыцарь, — и не считай, что я могу ошибаться в том, что ты предпочитаешь
лучезарные глаза хорошенькой госпожи Эвелины убежищу
в лесу».

«Она желает видеть меня, — ответил молодой человек, — и я считаю своим
священным долгом присматривать за ней, потому что она ягненок в пасти льва
».

«Мое мнение о досточтимом мастере Спайкмене, — сказал рыцарь, — ненамного
лучше твоего, хотя глаза мои не
ослеплены обманчивым туманом страсти
. было хорошо избежать».

"Что бы меня сделать, сэр Кристофер?" — спросил молодой человек,
вставая с некоторым нетерпением. «Не задерживает ли он мою обрученную невесту?
Он не отказывает даже в том, чтобы позволить мне увидеть ее, и не должны ли
быть украдены
наши встречи ? соедините меня Эвелину
в браке, и не является ли он таким образом лжесвидетелем, несмотря на
свой обет Богу и долг перед мертвыми и живыми? Меня не волнует его вражда
, но я предпочитаю ее его дружбе, и я не буду покорно позволь
ему восторжествовать в своем злодействе».

"Успокойся, мастер Арундель," сказал рыцарь; «Воистину, я
не советовал ничего подобного. Мое сердце с тобой и моя рука к твоим услугам в
этом вопросе, ибо я считаю тебя обиженным, но ни резкость речи
, ни поспешность в действии не помогут тебе исправиться. Все средства
убеждения не исчерпаны. Почему бы не попытаться заинтересовать губернатора
Уинтропа от вашего имени?

— С какой целью? Как вы думаете, он поверил бы моему слову в противовес
слову собрата-святого и магистрата?

"Несправедливо! Мастер Арундел, не унижайте благородного Уинтропа, образец
многих христианских добродетелей и некоторых рыцарских качеств, таким
общением. Но к вашим словам будет добавлено слово молодой
леди. Он должен поверить ей".

«Нет, сэр Кристофер, ваш орлиный взгляд сразу обнаруживает ложь,
с которой он не имеет ничего общего, и вы судите о других в соответствии со меркой
собственного благородства, но я убежден, что ваша попытка будет
напрасной. Дело обстоит так: на самом деле всего лишь свидетель против свидетеля, ибо что мне известно о том,
что произошло у смертного одра
отца Эвелины, кроме того, что она сама мне рассказала ? Помощник перевесил бы заявление Эвелины, а если бы он был так благосклонен, то ни один суд в этом Новом Ханаане, как они его называют, не вынес бы решения против кого-либо из прихожан в пользу девочки-сироты, не защищенной их магическим заветом, и чью руку ищет незваный гость в их стадо». «Я не отрицаю силы твоего довода, — ответил рыцарь, — и все же я заметил истинное всемогущество, которое заставляет меня настаивать на том, чтобы прибегнуть к помощи губернатора Уинтропа. Как богоподобное солнце, оживляющее и живящее все Истина заглядывает в темные закоулки и изгоняет летучих мышей и нечистых гадов своим невыносимым присутствием и обнажает уродство и ненависть, куда бы она ни направила свое сияющее зеркало, Заблуждение не может устоять, но, как подлый трус, бежит от славы ... Верьте, мастер Арундел, что Тот, кто не создан, Истина возвеличит то, чем Он наслаждается». «Чтобы доставить тебе удовольствие, сэр Кристофер, нет ничего, за что бы я не взялся, хотя я и убежден в его бесполезности». — Итак, пожалуйста, изложите свое недовольство в высшей инстанции, прежде чем продолжить. А теперь я предлагаю представить Филипа леди Джеральдине, если ей будет удобно. Вы будете сопровождать нас. Пройдя через прихожую, разделявшую две комнаты, рыцарь распахнул дверь и впустил их в комнату меньшего размера, чем первая, но обставленную с гораздо большим комфортом и даже с некоторой претензией на элегантность. Пол был покрыт циновками, сделанными индейскими женщинами, на которых были нарисованы странные фигуры, испачканные блестящими красками; Стены комнаты также были завешены циновками, поверх которых ниспадали складки алой ткани, доходившие до двух футов от пола, что придавало вид веселья , а наверху была туго натянута и прикреплена к стропилам светло-голубая ткань, приближается по цвету к оттенку неба. Вокруг было разбросано несколько стульев , а на столе лежала гитара, поверх книги . В момент их входа в покои никого не было, и, по приглашению рыцаря, они сели в ожидании прихода дамы. Не успели они сесть, как открылась еще одна дверь и вошла миловидная джентльменка в сопровождении маленькой индианки. Дама была примерно того же возраста , что и рыцарь, и, судя по цвету лица, она не была английского происхождения. Черты ее лица были хоть и неправильными, но красивыми; глаза большие и черные, волосы того же цвета, ограниченные белой шапочкой; фигура у нее была высокая и стройная, а осанка — достойная и благородная. Платье ее состояло только из черного платья без украшений и высоко поднималось до шеи, и когда она подошла, она выглядела как человек, подавленный грустью. Ее маленькая смуглая служанка казалась домашним любимцем, которого она с удовольствием украшала, и действительно, маленькая девочка не замечала, что ее детская красота подчеркивается богатством нарядов. Малиновая атласная туника, похожая на баску, стягивалась вокруг талии золотым поясом, из-под которого спускалась голубая шелковая юбка до колен, а высоко на лодыжках были зашнурованные оленьи шкурки, обильно украшенные блестящими бусами и цветные иглы дикобраза. Вокруг ее рук, выше локтей, были нити цветных бус, ее запястья были стянуты браслетами того же описания, а на шее была обвита золотая цепочка. По мере того как дама приближалась, все вставали, чтобы отдать дань уважения ее полу и положению. «Вот, леди Джеральдин, — сказал рыцарь, представляя ей солдата , — доблестный человек, которому я когда-то был обязан своей жизнью». "Он очень рад," ответила леди, с акцентом достаточно иностранным, чтобы придать странный интерес к ее речи. «Спаситель жизни моего кузена очень приветствуется». Смущенный солдат, сбитый с толку присутствием того, кто казался ему высшим существом, не мог найти слов, чтобы ответить на ее приветствие, и только низко поклонился, чтобы скрыть свое смущение. «Я слышала, сэр Кристофер, — продолжала она, — рассказы о дерзком боевом подвиге, благодаря которому он был спасен от врага, и очень хотела увидеть, как его доблестный избавитель отблагодарит меня от всей души. Присаживайтесь, самые желанные джентльмены. А ты, мастер Арундел, я надеюсь, получил сведения из Бостона, которые прогонят тучу, которая иногда сгущается над твоим лбом». -- Уважаемая госпожа, -- ответил юноша с напыщенной галантностью, которую обычай знатного общества не только разрешал, но и предписывал, -- когда появляется прекрасное величие небесного солнца, облакам нет места над горизонтом, но улетай, преследуемый его золотыми стрелами». «Если бы у меня была сила, — сказала дама, — как благодетельное солнце разгоняет тучи, так и прогоняет всякую печаль и разочарование. Нет сердца, отягощенного горем, которое нельзя было бы развеселить». «Расскажи теперь, Филип, леди Джеральдине о приключении, в результате которого колония потеряла доблестного солдата, а я за наше одиночество приобрел старого друга и товарища по оружию», — сказал рыцарь. Солдат, услышав такое обращение, обрел голос и рассказал даме обстоятельства своего вынужденного отъезда из Бостона. Она слушала с видимым интересом и по окончании произнесла несколько слов, выражающих ее сожаление по поводу его заточения и поздравления рыцарю, к которому, как она надеялась, он будет привязан в будущем. -- Я начинаю считать свое изгнание не несчастьем, -- сказал солдат , уверенность в себе которого теперь восстановилась. «Труд моей кузницы и разоблачение жизни для людей, которые не умеют извинять за одно или два поспешных слова, хорошо обмениваются на службу столь благородных господина и госпожи». -- Будь уверен, ты не заржавеешь, как меч в ножнах, -- сказал рыцарь , -- и это будет тяжело, но я найду для тебя занятие, чтобы удовлетворить незрелый дух. Но, леди Джеральдин, пока мы привлекаем одного к нашей компании Мы теряем (надеюсь, только на короткое время) еще одного. Мастер Арундел намеревается покинуть наше уединение завтра». Дама вопросительно взглянула на молодого человека, который, покраснев, ответил : «Весть, доставленная Филиппом, заставляет меня уехать». — Сладкое ограничение, — сказал рыцарь, улыбаясь. «Не бойся, мастер Арундел, что леди Джеральдин обвинит тебя в том, что ты подчинился столь же естественному побуждению, как любовь пчелы к цветку. Бриллиантовые глаза госпожи Эвелин могли бы стать извинением за более серьезное преступление». «Я верю, что с милой госпожой Эвелиной все в порядке», — сказала дама. «Все хорошо, с вашего позволения, мадам, если не считать оскорбительного заключения, которое, вопреки своему обещанию и вопреки всей чести мужчины , злодей Спайкмен, называющий себя ее опекуном, налагает на нее». "Он смягчится," сказала леди. «Может быть, он хочет только испытать силу твоей преданности. Пламя твоей любви разгорится ярче перед испытанием». «У меня нет надежды на такой результат, Арундел. Он так предан злу, что сделать добро было бы для него болью». «Нет, — сказала дама, — не может быть существа, которое любит зло ради самого зла. Это было бы достаточно, чтобы погасить небесную искру. Не судите так сурово несчастного мастера Спайкмена. Вручите меня любви госпожи Эвелин, -- прибавила она, вставая, -- когда увидишь ее и скажешь, что я ношу ее милый образ в сердце своем. Сказав это, она поклонилась и вышла из комнаты, сопровождаемая маленькой девочкой, остальные встали и стояли, пока она была в поле зрения. ГЛАВА VII.   Думаешь ли ты, что я мог бы расстаться   с тобой и научиться разделять мое сердце пополам?   Годы не видели, время не увидит,   Час, что душу мою от тебя отрывает.   АБИДОССКАЯ НЕВЕСТА. Было раннее утро следующего дня, когда Арундел отправился в Бостон, куда сообщение, доставленное солдатом, несколько ускорило его возвращение. Действительно, для нелюбимого не было ничего, что требовало бы такой поспешности, и объяснение его отъезда можно было бы найти только в естественном желании влюбленного быть рядом с любовницей. Что-то может случиться; он будет искать повод , чтобы увидеть ее; возможно, можно разработать план; по крайней мере, его желания нельзя было удовлетворить, держась на расстоянии. Пока юноша, размышляя о сладких надеждах и смутных неоформленных замыслах, пробирается сквозь лес, мы воспользуемся случаем, чтобы объяснить в нескольких словах то, что читатель пока еще лишь смутно подозревает. За два года до того времени, когда начинается наша история, Эдмунд Даннинг, землевладелец и уважаемый джентльмен из графства Девон в Англии, недавно принял вероучение и практику пуритан (как секты, отколовшейся от церкви Англия, отчасти в учении и полностью во внешних обрядах, от утверждения, как считалось, притязаний на высшую чистоту веры и строгость жизни, покинул берега своего родного острова с единственным ребенком, дочерью, затем в возрасте от семнадцати до восемнадцати лет искать ту свободу для своей веры в новом мире, в которой, как он представлял, ему было отказано в старом. Вся его семья состояла из этой дочери, Эвелин, его жена умерла несколько лет назад. Его отъезд был ускорен обстоятельством, которое в течение некоторого времени причиняло ему немало беспокойства и дурных последствий, которых он не мог придумать ни для какого другого средства, чтобы так эффективно избежать. Этим обстоятельством была близость между прекрасной Эвелиной и молодым джентльменом из соседнего города, более нежным, чем одобрял отец, который считал надежды жениха самонадеянными и, кроме того, был противником союза из-за разнородности религиозных чувств между собой и претендентом. Этим молодым человеком был Майлз Арундел. За год до того, как мастер Даннинг и его дочь покинули Англию, он приехал в город Эксетер, недалеко от которого Даннинги жили в своем поместье, и открыл мастерскую пейзажиста. Однако только через месяц после прибытия он, казалось, окончательно определился со своими намерениями, проводя время в блужданиях по прекрасной местности и время от времени делая наброски; и после того, как он предложил свои услуги публике в профессиональном качестве, он не работал очень усердно. Однако было замечено, что он никогда не нуждался в деньгах; и жители Эксетера думали, что он должен получать высокие цены за свои картины в Лондоне , чтобы оправдать свои расходы. Среди семей, которым его представили как художника, была семья Эдмунда Даннинга. Эвелин сама была неравнодушным рисовальщиком и однажды вместе с отцом посетила комнаты мастера Арундела. Говорят, что молодые люди покраснели при встрече, но, как бы то ни было, мастер Даннинг не заметил этого румянца. Молодой художник вел себя так любезно, что одно посещение влекло за собой другое, и он был приглашен в дом Даннинга и вскоре очутился , сам не зная как, на фамильярной основе в своей семье и давал уроки живописи. своей дочери. У Эдмунда Даннинга не было намерения давать какие-либо другие уроки, и поэтому он огорчился, когда узнал, на каких условиях молодые люди стояли друг против друга и которых их простодушие не могло скрыть. Об этой связи он узнал, как только заподозрил ее, расспросив Эвелину, которая откровенно рассказала ему всю правду. Арундель любил ее, но из-за расстояния , отделявшего его от ее отца, не смел признаться в своих чувствах. Отец спросил у своего ребенка, почему она вначале не остановила такие стремительные мысли и правильно ли было допускать продолжение такого положения вещей. Бедняжка Эвелин могла ответить только со слезами и что она не может помешать Майлзу полюбить ее, но призналась, что поступила неправильно, и пообещала разорвать близость . "Я не знаком с его семьей, которая, вероятно, неизвестна," сказал Эдмунд Даннинг; «Но если бы в его венах текла кровь Альфреда, у него не было бы моей дочери, пока он поддерживает преследующую англиканскую церковь, что, как я знаю, он делает, несмотря на его постоянное присутствие на собраниях конгрегации, причину которого я теперь понимаю." Обещание, данное Эвелин своему отцу, она сдержала и с этого момента не согласится увидеться с Арунделом. Он горячо умолял о единственном свидании, хотя бы для того, чтобы проститься, и, хотя ее сердце решительно поддерживало его, она ответила, что не станет увеличивать упреки своей совести, делая шаг вперед в интимной близости, которую она ошибочно скрывала от нее. отца и был им недоволен. С этого времени все отношения между любовниками прекратились, и вскоре после этого Арундел исчез из округи. Но с риском для своего здоровья Эвелин послушалась родителей. Округлая форма стала утончаться; щеки, на которых привыкли распускаться алые розы, поблекли, а прекрасные голубые глаза потеряли свой блеск. Обеспокоенный отец с опаской заметил эти знаки и, надеясь, что новые сцены и перемена климата могут улучшить здоровье его дочери, поспешил с отъездом. Почти сразу по прибытии в новый мир он познакомился со Спайкменом, который приложил все усилия, чтобы завоевать его доверие. Спайкмен был настолько успешен, что убедил мастера Даннинга вложить значительную часть своего имущества в бизнес, которым занимался Спайкмен, а после смерти Даннинга, которая произошла всего через шесть месяцев после этого, назначить его опекуном Эвелин. Но когда тени этого мира легли на веки умирающего, свет другого и лучшего воссиял в его разуме. Различия во мнениях, отделившие его от друзей юности и зрелости, и различия в звании приобретали все меньшее и меньшее значение. Он с жалостью смотрел на печаль своей дочери и решил, что не будет препятствием на пути ее счастья. Он подозвал ее и своего друга к своей постели и, поцеловав ее бледную щеку, дал свое полное согласие на ее союз с Арунделом и заставил Спайкмена пообещать во всем удовлетворять ее желания. Уладив таким образом свои мирские дела, Эдмунд Даннинг отвернулся к стене и испустил дух. Слезы Эвелины, оставшейся сиротой вдали от единственного места, которое она считала своим домом, горько текли из-за потери отца. Он был кротким и милым человеком и снисходительным родителем, и она думала о нем с печалью и тоскливой привязанностью, болью которой послужило снятие запрета на ее брак с тем, кого она любила. но в незначительной степени, чтобы смягчить. Но время сделало свое обычное дело. Опухшие глаза бедной Эвелины наконец снова засияли; румянец вернулся к ее щекам; шаг ее стал легче, и она с нетерпением ждала, желая наслаждения, до того времени, когда она должна будет подать руку тому, у кого уже есть ее сердце. Но Спайкмен был далек от того, чтобы сочувствовать ее взглядам, и не собирался сдерживать свое обещание. В то время, когда он уговорил Эдмунда Даннинга доверить имущество в свои руки, дела его были в затруднительном положении, и ему нужны были тогда и сейчас средства, чтобы спасти его от разорения. И опять же, хотя он и был в некоторых отношениях лицемером, но не совсем таковым. Человек бурных страстей и беспринципный в их удовлетворении, обманывавший себя мыслью, что, однажды вкусив сладости оправдания (как ему казалось), его состояние было состоянием безопасности, и что грехи, царившие в членах его тело не могло достичь его души, он был еще ревностным в вере, которую он принял, и посвятил себя интересам колонии. Именно этой преданности главным образом он был обязан своим званием помощника. Будучи пуританином, он был или, по крайней мере, считал себя противником брака между Эвелиной и Арунделом по тому же принципу, который сначала повлиял на ее отца и был исправлен только восходящим светом вечности. Незадолго до кончины своего друга Спайкмен часто, хотя никогда в присутствии Эвелин, не соглашался с решимостью Даннинга, с которой его ознакомили, но тщетно . Если бы он осмелился, то обратился бы к одному или нескольким старейшинам, чтобы оказать их сильное влияние, но это означало бы выдачу тайны и, в случае их неудачи, могло бы поставить себя в неприятное затруднительное положение. Он пришел к выводу, что лучше запереть его в собственной груди и таким образом оставаться хозяином своих поступков и ее судьбы, по крайней мере, до ее совершеннолетия, которого не хватило за два года до ее достижения. За это время его обстоятельства могли измениться — она могла умереть — никто не знал, что будет в будущем. Поэтому неудивительно, что помощник не написал в Англию, чтобы сообщить родственникам Эдмунда Даннинга о его смерти; тем более , что он не сообщил об этом Арунделу. Медленно тянулись месяцы, а ожидающая девочка не получала известий из дома. Сначала Спайкмен объяснял это тем, сколько времени требуется для перехода между странами; впоследствии предположением, что письма могли быть неудачными, или намеком на то, что Арундел, вероятно, передумал. Холодная боль, как будто ее пронзила сосулька , пронзила грудь Эвелины при этом жестоком намеке, и она почувствовала себя совершенно опустошенной. То, что, однако, испугало и угнетало ее дух, только возбудило негодование Пруденс Рикс, ее служанки из Англии, которая уже тогда лучше разбиралась в характере Помощницы, чем ее хозяйка. "Привет!" воскликнула она; -- подумать только, что мастер Майлз, самый красивый и очаровательный молодой джентльмен в Девоншире, который, если бы он был всего лишь художником, выглядел бы величественнее и раздавал больше золотых монет, чем многие лорды, которых она знала, и который боготворил госпожу Эвелин, как некоторые язычники , о которых она слышала, сделали солнце, пусть подумают о ней забыть! Это был бесценный вздор. Со своей стороны, если бы она была госпожой Эвелиной, она бы написала ему сама, не давая знать об этом старому уксусному лицу. Барышня не бросила совет, хотя с инстинктивной деликатностью не последовала ему буквально. Вместо того, чтобы обратиться к Арунделу напрямую, она написала подруге и сообщила об изменении своих обстоятельств и уступках своего покойного отца, справедливо рассудив, что эта информация недолго останется неизвестной ее возлюбленному. Она сделала это без ведома Спайкмена, иначе вполне вероятно, что письмо никогда не дошло бы до адресата. Событие оправдало ее ожидания, и с прибытием первого корабля после того, как ее послание было получено, она с удовольствием поприветствовала Арундела. Но каково же было ее изумление, когда на требование молодого человека, чтобы ее опекун исполнил волю его покойного друга, Спайкмен отрицал, что на него возложены какие-либо обязательства. Он не хотел признать, что в умирающем произошла перемена мнения, а, напротив , настаивал на том, что он до последнего оставался тверд в своем намерении. Он сделал вид, что удивлен заявлениями Эвелины, и, не пытаясь сказать, что могло бы произойти в его отсутствие, настаивал на том, что ничего подобного не происходило в его присутствии. Девушка явно ошибалась. Замешательство , вызванное чрезмерным горем из-за состояния ее отца, и пристрастие к ее любовнику заставили ее ошибиться в значении первого. Он не мог, как бы ни желал угодить своему подопечному, нарушить указание покойного друга. Увещевания Арундела, мягкие увещевания и мольбы Эвелины не возымели действия; и когда однажды молодой человек в момент гнева пригрозил Спайкмену призывом к правосудию и наказанию со стороны правительства Англии, последний мрачно усмехнулся над его угрозами и велел ему остерегаться, как бы его самого не отправили как недовольного , из страны. В самом деле, гораздо более вероятно, что это будет результатом настойчивости Арундела, чем то, что ему удастся похитить свою любовницу; и, ослепленный любовью, он не мог скрыть от себя опасности. К этому следует добавить еще одну опасность, на которую помощник намекнул в одном из их разговоров и о которой мы также упомянули, а именно: он может подвергнуться наказанию, предусмотренному для тех, кто ухаживает за девушками без разрешения . согласие опекуна или судьи. Но у молодых супругов был, кроме Пруденс, могущественный друг, Чье доброе сердце сочувствовало их несчастьям, и с помощью которого, с помощью верной служанки, они имели много украденных встреч, неизвестных их преследователю, и это была не кто иная, как сама дама Спайкмен. Лишенная детей, она рано увлеклась красивой сиротой, к которой вскоре научилась чувствовать материнскую привязанность. В свою нежную грудь беззащитная девушка изливала свои печали и всегда встречала сочувствие и добрый совет. Сначала добрая дама попыталась изменить решение своего мужа, но найдя ее





























































































































































































































































































































































































усилия напрасны, она в конце концов оставила их и удовлетворилась
тем, что помогала любовникам всеми возможными способами, без его
ведома, доверяя результат главе случайностей.
Возможно, несколько монет, раздаваемых Арунделом время от времени
среди слуг, способствовали сохранению знаний об их
встречах от Помощника, который, что бы он ни подозревал,
с трудом обнаруживал их, занятый своим делом.

Пока мы делали это утомительное, но необходимое объяснение,
юноша успел добраться до самой густой части леса, лежащей
на полпути между резиденцией рыцаря и местом его назначения
. Он шел по узкой тропинке, проложенной первоначально индейцами,
когда они пересекали лес в свойственной им манере,
известной под названием индейского файла, то огибая край болота,
то проникая в густой подлесок, то идя по больше
открытых пространств и в тени огромных деревьев.

Арундел, идя со своей фишкой в руке, все время
внимательно оглядывался, чтобы различить какую-нибудь игру в пределах досягаемости, когда, когда он
достиг одного из этих открытых пространств, его взгляд упал на темный предмет,
согнувшийся на нижней конечности дерево прямо над тропой перед
ним, и он сразу же узнал в этом животном пуму или американскую
пантеру. Это существо имеет привычку таким образом прятаться в
деревьях, ожидая, пока его добыча пройдет мимо, когда одним прыжком оно
прыгает на спину и быстро добивается успеха, под действием собственного веса и
разрывая вены и артерии. шею, опуская ее на
землю.

Юноша остановился и посмотрел на неподвижного зверя, чьи
полузакрытые глаза подмигивали ему. Он лежал, вытянувшись на
ветке, расставив во всю длину передние лапы, на которых покоилась его
маленькая круглая голова с ушками, откинутыми назад почти плоско, задние
лапы были подтянуты под туловище, а гибкий хвост свисал на небольшом
расстоянии под ним. сук. Темно-рыжеватый цвет волос его
кожи, испещренный черноватыми переливами, гармонировал и хорошо сливался с оттенком
коры, так что издалека неискушенному глазу он
казался огромным наростом на дереве или большой комель ветки
, застрявший при падении.

Молодой человек не раздумывал, что делать. Он пришел подготовленным к
встрече с дикими животными и был слишком уверен в себе, чтобы
бояться встречи. Он подошел так, чтобы быть вне досягаемости
пружины существа, и, направив свое орудие, в то время как он мог
видеть, как пума закрыла глаза и прижалась ближе к конечности, выстрелил. Звук
ружья разнесся по древнему лесу, и в одно мгновение
зверь, соскочив с ветки, упал к его ногам. Это было так неожиданно
, что Арундел едва успел снять оружие с плеча
, как животное прыгнуло. Первым побуждением
юноши, увидевшего свирепого зверя так близко, было выхватить дуло из
ружья и ударить его по голове; и теперь он обнаружил, что он был
ранен в одну из передних ног, которая беспомощно свисала вниз. Но
рана, вместо того, чтобы вывести из строя или устрашить, только распалила свирепость
существа. Он предпринимал неоднократные попытки прыгнуть на своего
врага, от которого, несмотря на искалеченное состояние его ноги и потерю
крови, Арунделу было трудно увернуться. Как бы активен он ни был, и хотя ему иногда удавалось нанести зверю рану
своим охотничьим ножом , он вскоре начал подозревать, что, несмотря на то , что до сих пор он отделался несколькими незначительными царапинами, сила выносливости грозного лесного обитателя могли превысить его собственные. Бой длился некоторое время, когда молодой человек попытался избежать прыжка пантеры, прыгнув в сторону, его ноги наткнулись на какое-то препятствие, и он упал на спину. В одно мгновение разъяренный зверь, истекающий кровью из многочисленных ран, был на его поверженном теле, и его гибель казалась неизбежной. С отчаянным усилием он ударил охотничьим ножом пантеру, которая схватила ее в пасть, лезвие прошло между ее челюстями и нанесло легкую рану по бокам, настолько легкую, что ее нельзя было почувствовать, и встала с невредимой лапой на груди, бессильной причинить вред другой и глядящей огненными глазами на свою жертву. В тот момент, когда пантера, вытряхнув нож изо рта , собиралась с разинутой пастью вцепиться в горло юноши , она вдруг с криком подпрыгнула в воздух, почти выдавив дыхание из тела юноши. своего антагониста и давая ему возможность подняться. Когда Арундель встал на ноги, он увидел пантеру в агонии смерти — стрела, воткнувшаяся в один глаз, и индеец, ударивший ее томагавком по голове, для чего требовались большая ловкость и быстрота, чтобы избежать лапы. и зубы существа в его предсмертной борьбе. Вскоре они стали менее сильными, пока, с содроганием, конечности не расслабились, и он не стал неподвижным и безвредным. Арундел теперь подошел, чтобы поблагодарить за своевременную помощь индейца, который стоял неподвижно, глядя на него. Ему было явно меньше тридцати лет, он был высоким и хорошо сложенным, с лицом, выражавшим благородство и великодушие. Его одежда состояла только из набедренной повязки и краги, не прикрывавших верхнюю часть его тела — одежда, которая меньше всего стесняла его передвижения по лесу. В руке он держал лук; за спиной у него висел колчан со стрелами ; томагавк был возвращен к поясу вокруг его чресл, а нож висел на жилах оленя на его шее. «Стрела попала в цель, — сказал Арундель, — и спасла мне жизнь. Как я могу благодарить своего брата?» «Вакуа доволен», — ответил индеец на очень несовершенном английском языке, которому мы не будем пытаться подражать. «Ты мой хранитель, — сказал Арундел, — и ты не сочтешь белого человека неблагодарным». "Достаточно," ответил индеец. «Пусть дикие звери найдут другую пищу, кроме людей». «Это была сильная рука, а также правильная меткость, которая послала эту стрелу, — сказал молодой человек, вытаскивая древко из мозга животного, в котором осталось оторванное зазубренное острие, — и я должен доставить вам в хотя бы еще одна стрела». «У Вакуа много стрел в колчане, и он может достать еще». "Ты независимый парень," воскликнул Арундель; «Но есть одна вещь, которую я должен предложить тебе, которую ты должен принять, это моя рука, и это знак того, что я буду твоим братом». В движениях и выражении лица Арундела было что-то неотразимо притягательное для индейца. Он взял протянутую руку в обе свои и ответил: «Вакуа протягивает свои две руки белому человеку. Он любит белого человека, и Великий Дух послал Вакуа защитить своего брата». «Ты заявил, что моя дружба крепче, чем часто бывает. Будь уверен, мы будем друзьями. Мой брат находится на охотничьей тропе. Какие у него успехи?» — Олень, — ответил Вакуа, шагнул в кусты, вернулся с тушей на плече и бросил ее на землю. — Ложа моего брата далеко? «Новорожденному олененку не утомительно пробежать расстояние. Мой белый брат увидит вигвам Вакуа и отдохнет, а затем Вакуа пойдет с ним в хижины белых людей в Шаумуте». Было еще рано. Не нужно было спешить, достаточно было одного желания индейца. Было бы действительно нелюбезно отказывать в согласии тому, кто только что спас ему жизнь, и поэтому Арундел сразу выразил свое согласие. Но прежде чем они начали, индеец ножом, который он снял с шеи, содрал с пантеры шкуру. Закинув его через плечи на тушу оленя, он направился с тропы в направлении, отличном от того, в котором ехал Арундел . Это было действительно так, как сказал Вакуа, и хватило нескольких мгновений, чтобы добраться до его жилища. Он стоял особняком на берегу реки Чарльз , впадающей в Массачусетский залив, и представлял собой просто грубый охотничий домик, сделанный из коры, но построенный таким образом, чтобы полностью соответствовать цели, для которой он предназначался в теплые месяцы. Несомненно, зимой он пустовал в пользу более удобного шалаша в деревне. Придя в свое жилище, Вакуа снял несколько шкур, подвешенных с одной стороны, и, расстелив их на земле, вежливо пригласил своего спутника сесть. Арундел был рад отдохнуть после недавнего жестокого конфликта и воспользовался случаем, чтобы отряхнуть грязь и привести в порядок свое разорванное и беспорядочное платье. Тем временем Вакуа разжег костер и, отрезав несколько медвежьих бифштексов, бросил их на раскаленные угли. Упражнения и опасности Арундела возбудили в нем аппетит , и он с немалым интересом наблюдал за процессом. Еда была скоро готова, и оба воздали ей должное; и по его завершении стало очевидно, что не только из-за него Вакуа хотел вернуться в свой вигвам. Он также должен был внести некоторые изменения в свой туалет, обнаружив при этом ту любовь к украшениям, которая одинаково сильна как у дикаря, так и у цивилизованного изысканного человека. Одежду, которую он носил, заменили другой , более качественной и эффектной. На его плечи была накинута ряса из бобровых шкур; в его волосах торчали рыжие перья, а из ушей свисали вырезанные из кости подвески, грубая имитация птиц. Пояса из ваммпиага опоясывали руки выше локтя и падали на мантию, свисая с плеч. Подготовка была завершена покраской щек и лба в ярко-красный цвет. Украшенный таким образом, с луком в руке, украшенным колчаном за спиной и томагавком на поясе, Вакуа счел себя достойным быть представленным при любом дворе в мире. И когда он двинулся вперед, сознавая улучшение своей внешности и ступая так, как будто он был повелителем бескрайней пустыни, Арундел не пытался скрыть своего восхищения лесным Аполлоном. Вакуа заметил это в глазах собеседника, и его лицо озарилось удовлетворением . Перекинув через плечо убитого им оленя и взяв в руку небольшой пучок шкур, индеец пошел впереди своего товарища по пути к селению. ГЛАВА 8.   «Воздержитесь, — сказал доктор».   ДОН КИХОТ. По прибытии в маленький городок Бостон Арундел взял с индейца обещание вернуться к нему в обычную гостиницу, где он жил , после того, как меха и оленина будут утилизированы. Вакуа был рад дать обещание, и они расстались; тот, направляя шаги к своему жилищу; и другой, чтобы искать покупателя для своих товаров. Арундел очень хотел выразить свою благодарность, и, кроме того, его заинтересовал разговор дитя леса; в то время как Вакуа, со своей стороны, явно был расположен встречать любые авансы. Элеазар Неттлз, достойный хозяин корабельной таверны, стоявший у дверей приземистого хаотичного здания, приветствовал своего постояльца со всем радушием , на которое только притворяясь умерщвляющим (чтобы нравиться серьезным гражданам), что не относилось ни к призванию, которым он был занят, ни по своей природе само по себе, казалось странной смесью земной развращенности и небесной благодати. Не то чтобы Элеазар был плохим парнем. Природа изначально вложила в его коренастое тело достаточно добродушную душу, и в менее суровом сообществе, где наклонности его нрава могли бы сыграть свою роль, он был бы довольно веселым псом. Однако он стал жертвой судьбы. По какой роковой случайности его жребий был брошен в этом мрачном краю, так никогда и не было удовлетворительно объяснено, но, будучи однажды в нем и по профессии мытарем, необходимо было приспосабливаться к привычкам и нравам окружающих его людей, если только он не желал, чтобы у него отобрали лицензию, а сам он стал подозреваемым, а также остался без работы. Эти благоразумные соображения , идущие вразрез с характером Елеазара, отрезвили веселые в остальном черты его лица и сделали его похожим на веселого и печального человека, слитых в одно целое, каждый из которых стремился к господству и каждый попеременно одерживал победу, смотря по обстоятельствам. . Веселый человек был в безопасности в присутствии Арундела, и поэтому его рот растворился в приятном смешке, когда он приветствовал его. «Для меня большая честь и радость, мастер Арундел, — сказал он, — снова видеть благоразумного молодого джентльмена вроде вас, чей дух — гм! Вы, должно быть, гуляли нынче утром. Что бы вы подкрепили? Произнося эту речь, он был занят тем, что вводил в кран или общую приемную молодого человека, который к тому времени, когда она была закончена, уже сидел. "Твоя догадка попала в цель, мой хозяин", сказал он? «Но то, что подходит, я оставляю на ваше усмотрение. Вы должны назначать, как врач». «Ты милый джентльмен, и тебя легко удовлетворить, — ответил хозяин, — и я был бы не лучше, чем языческая утварь, если бы злоупотребил твоей добротой . с удовольствием». -- Проваливай со своими отвратительными солодовыми напитками. Ты соблазнил меня однажды отведать отвар, и мне кажется, что это должно удовлетворить тебя, если не меня. Во второй раз у тебя вряд ли получится . знание." -- Как вы говорите, -- ответил хозяин (у которого была привычка рекомендовать свой эль тем, кто, как он знал, его не пьет, возможно, для того, чтобы сделать его вина вкуснее, учитывая контраст), -- как вы говорите, мастер Арундель, мой солодовый напиток, хотя и лучший в стране, не для знатных джентльменов вроде вас. У меня есть испанские вина, и французские, и вина из Италии, и с Канарских островов, и... - "Подойдет любой", - сказал Арундел, зная, что один вид был создан для того, чтобы играть роль марочных вин со всех концов света; «Поторопитесь, добрый человек, моя жажда усиливается». В то время как трактирщик, чей бизнес был не настолько велик, чтобы он мог нанять бармена, отсутствовал, Арундел оглядел квартиру, чтобы посмотреть, кто там присутствует. Недалеко от того места, где он сидел, стояло с полдюжины человек, из которых одни по одежде походили на матросов, другие на горожан. Когда он повернулся, чтобы посмотреть на них, двое или трое его знакомых отдали ему честь; и разговор, несколько прерванный его появлением, снова потек полным ходом. -- Странный городок, славный Фэйрвезер, святые построили для себя, -- воскликнул человек в матросской куртке. — Ты знаешь, как это выглядит для меня? «Откуда мне знать, капитан Спархок, каким вам кажется Бостон?» — ответил мужчина. -- Мне кажется, это зависит от крепости выпивки, -- сказал третий . - Этот ответ, Билли Пэнтри, - сказал капитан, - для толстяка, который не знает разницы между вантами и лестницей Джейкоба, у которого такая маленькая голова и такое большое брюхо, мой старый школьный учитель называл Люси... -- Люси -- к черту другую часть имени -- здесь я скучаю, клянусь Нептуном ! — Натвуд, — предложил Билли Пэнтри. -- Я знаю в Саффолке Полли Нэтвуд, одну из самых совершенных девиц... -- Если бы она не была совершеннее твоего ума, -- прервал ее капитан, -- ее номинальная голова осталась бы незаконченной. Промеры. Где я был? Да, будьте уверены, он у меня есть. Я рассказывал вам, как выглядит ваш нищий город. — Да, но о Люси, — сказал другой, не говоривший прежде и чье восприятие смутно выглядывало из его затуманенных глаз! "Я хотел бы сначала услышать о ней. Мне всегда нравились женщины." -- Послушай, старина Пшеница, -- воскликнул капитан, -- злой негодяй. Все, что он знает о женщинах, я буду квалифицирован на главной скобе, это то, что он получил от Бетти Быстрый Кулак, когда она ударила его манжетой по плечу. прислушался к его дерзости и исказил его, как вы можете видеть, не обращая внимания на квадрант». -- Да что вы, -- сказал Билли Пэнтри, поворачивая голову своего товарища по столовой, -- у него два уха очень похожи, и, как вы говорите, капитан, чертовски висло . , с наветренной стороны, выглядит так, как будто его отрезали и снова приклеили». -- Заткнись, -- хрипло сказал Пшеница, -- или я отправлю твои зубы в круиз тебе в глотку. «Ну же, ну, — воскликнул капитан, — я решил вести все ссоры за эту компанию. Как же, господа мои, не будет дисциплины, когда моя нога не на шканцах? дыхание, клянусь бородой отца Нептуна, я остановлю его грог. Где я был? Позвольте мне еще раз взять широту . -- Взорвите мои смоляные фонари и галантные брови. Вы называете это городом ? — спросил Билл. «Люди не называют такие вещи городом в старом Хингленде». "Да, старая Англия навсегда," воскликнул капитан, вставая. «Мальчики, налейте все кружки, а мы выпьем за здоровье нашей милой мамочке». -- Я хотел бы доставить вам удовольствие, капитан, -- сказал один из горожан, -- и буду пить до захода солнца, но есть закон, запрещающий питье для здоровья. -- Я полагаю, что в следующий раз будет принят закон, -- воскликнул капитан, -- против еды, и дело покончит с этим. Остальные могут поступать, как вам угодно, но Джек Спархок еще никогда никого не боялся и не боится. Теперь он собирается поразить адмирала Уинтропа. Итак, вот тост за вас:   «Процветание друзьям Англии!     Погибель ее врагам!   Небеса самой себе! К черту она посылает     всех испанцев и крапоа! Сказав это, он осушил свою чашку. - А теперь, мальчики, об этой маленькой накрахмаленной старой горожанке... - Вот вы, в тумане, капитан, - прервал Пантри. "Как это может быть старая дева, когда на каждом галсе полдюжины детей, как столько дельфинов, натыкаются на ваши луки? " Но болтать — дело жаждущее, и мы выпьем еще одну бутылку. Аллоа, старый Крапивник, подай еще немного своей слабой воды. Чего ты там стоишь, глазея, как курица с сечком? Прочь с тобой. А теперь, пока старый Чертополох роется в шкафчике, я поделюсь с вами своим мнением по поводу... Но, увы, произошло событие, навсегда лишившее потомство бесценного мнения капитана Спархока относительно появления Бостона в 16--, и о его объяснении феномена, предложенного Биллом. Примерно пять или десять минут назад серьезное лицо с длинным посохом в руке тихо прокралось в комнату, незамеченное никем, кроме Арундела: хозяина в это время не было, и он сел , откуда мог слышать разговор, а когда мой хозяин вернулся и, заметив незнакомца, выказал некоторое смущение и старался привлечь внимание пьющих, не привлекая внимания хозяина. Однако его усилия были напрасны, и, приняв вид глубокого огорчения, он стал ждать, что должно произойти. Когда капитан потребовал от него еще вина, он покачал головой, чего, по-видимому, не было принято. много внимания со стороны матроса, и он собирался ответить, когда его опередил незнакомец . Подняв свой посох и указав им на стол, он сказал: «Не давайте больше крепких напитков, добрый человек Крапива, этим пьяницам. Мне кажется, они уже выпили более чем достаточно для здоровья своих душ или тел». «Я не буду возражать вам, мастер Праут, — сказал хозяин, — и буду повиноваться, как и подобает человеку, который уважает вас и ваше положение; но вино хорошее и не может причинить вреда, в чем вы можете убедиться на собственном опыте. Я налью тебе чашу». -- Нет, -- сказал мастер Праут, -- мне это не нужно. Я поражаюсь, -- добавил он, сурово глядя на хозяина, -- что человек, исповедующий благочестие, и один из прихожан, может управлять плотскими аппетит, пока безблагодатный грешник не превратится в свинью». «Дорогой мастер Праут, не будьте так суровы к другу. Я не знал крепости моего вина и того, что эти незнакомцы так не привыкли пить . ты знаешь, что я не потворствую, иначе я бы знал о его силе и соответственно отрегулировал ситуацию . "Достаточно, добрый человек Неттлз," ответил Праут. «Удалите теперь эти подстрекательства к искушению, и после этого я вброшу в уши этим обидчикам слово дружеского совета». Во время этого разговора за столом воцарилась глубокая тишина : трое горожан узнали в незваном госте того, чьему авторитету сопротивляться было бы безрассудством, а матросы, очевидно, были сбиты с толку дерзостью вмешательства и им любопытно было узнать, что произойдет между ними. помещик и его диктаторский посетитель. Но когда мой хозяин, повинуясь приказу последнего, начал уносить бутылки и чашки, капитан Спархок, который до этого сидел, опершись на локоть, на стол и смотрел на них обоих, теперь, казалось, подумал, что его достоинство требует некоторого внимания. вмешательства с его стороны. "Как теперь, мои хозяева," воскликнул он. "Что это за катушка? Мы должны взяться за абордаж таким разбойничьим способом и увидеть все наши запасы и провизию, захваченную без единого удара? Беги к красному кресту, Пшеница. Призови все руки , чтобы отогнать абордажников, и следуй за мной". -- Прекрати свою папистскую болтовню, она тревожит мою душу даже больше, чем твое опьянение, -- воскликнул мастер Праут. -- Папист в зубах и пьянство вдобавок! -- воскликнул взволнованный капитан, в то же время нанося удары мастеру Прауту, который, однако, легко ускользнул от удара пьяного человека. Двое других матросов выказывали некоторое намерение прийти на помощь своему начальнику, но горожане удерживали их, сдерживало, кроме того, знание грозной власти мастера Праута, который был хорошо известен как своего рода цензор. или хранитель нравов места, назначенный магистратами. -- Молчи, дружище, -- сказал Праут, толкая буйного капитана обратно на его место, -- иначе твой маззард и мой штаб могут познакомиться лучше, чем это было бы приятно. Считаешь ли ты его, добрый человек Крапива, каким-то образом Ответственность за его состояние. Так что ты также должен вкусить вкусные крохи совета, который я намерен дать этому человеку Белиала и его товарищам ". Мастер Праут, вытащив стул, поставил его прямо перед капитаном и сел, а мой хозяин крепко держал преступника. Чиновник не обращал никакого внимания на возгласы и восклицания матроса, которые, вначале яростные, постепенно затихали, пока совсем не прекратились, но продолжали свою речь ровно. «Ты чужой, — сказал он, — и поэтому я тем более склонен не замечать твоего проступка, видя, что ты не знаком с нравами благочестивого города Бостона и еще не готов осознать свою привилегию быть Кроме того, я вижу по твоей одежде и речи, что ты один из тех, кто спускается в море на кораблях и которые, хотя и созерцают чудеса глубин , по большей части не подвержены влиянию могучие дела Того, по слову Которого поднимается бурный ветер, или по Его порицанию успокаивается в безмолвии, но ты человек, имеющий в себе бессмертную душу, и мой дух сильно смущается, и мои внутренности словно разорвутся внутри . Меня, когда я увижу, что ты предаешься безумию. Слушай, ибо уста мои будут произносить приговор, а уши твои будут пить разумом . «Вот здесь, в этом Бостоне, есть благочестивые беглецы от угнетения, люди, чьи лица застыли, как сталь. против всякого зла, устройте жилища их, чтобы они были прочным городом Господу; и в наших границах не должно оставаться ни насмешника, ни нечестивца, как Исав, ни буйной печенки. Но потребности нашего положения некоторым образом вынуждают нас в торговых и других полезных целях допускать общение с теми, кто не придерживается нашего образа мыслей. Поэтому мы даруем им на время свободный вход в наш Ханаан, дабы они соблюдали пределы благопристойной умеренности и не досаждали душам нашим сверх христианского терпения, надеясь, кроме того, что, видя наш праведный пример, они могут обратиться от злых путей своих и надеясь, что Господь сохранит нас от осквернения. Но мы не считаем себя обязанными терпеть беспорядки и пьянство, которые неудобны , но, напротив, сдерживать их мечом магистрата , если это необходимо. И в том, и в другом ты, к несчастью, виновен, поскольку забыл, где ты находишься, и помнил только об обычаях своих языческих товарищей дома; и если бы я был крайним, чтобы отметить то, что сделано неправильно, конечно, твое наказание было бы тяжким. Но это твое первое преступление, и я надеюсь, что оно будет твоим последним; поэтому я говорю тебе : иди и больше не греши, тем более, что твоя вина не стала общеизвестной , и добрый человек Неттлс и твои друзья ради них самих и этот добрый юноша (обращаясь к Арунделу) и я, чтобы избежать скандала , храни молчание в связи с этим. Я пропускаю твои грубые и глупые речи , как исходящие не от тебя самого, а от злого духа вина, который



































































































































































































































































































































































































































освоил и сделал из тебя дурака. Впредь, помня о нашем
милосердии, страшись нашего правосудия, если у тебя возникнет искушение оскорбить во второй раз
».

Сказав это, мастер Праут встал и, намеренно нахлобучив
шляпу с остроконечной короной на голову, скромно вышел из
комнаты, удовлетворенный что после его выговора компания больше не сможет
получать крепкие напитки.В этом предположении он был
совершенно прав - добрый человек Неттлз слишком хорошо понимал свои
собственные интересы и характер человека, чтобы осмелиться ослушаться его,
ибо, хотя мастер Праут чувствовал, Ясно было, что мытарь был дружелюбен к мытарю,
но кое-чего он не упустил бы из виду, и нельзя было бы совершить преступление более
гнусное, чем пренебрежение его приказами
.
молчание выражало, как только оно кончилось,
желание ответить, но хозяин зажал рот бунтующему рукой
и заставил его замолчать

. прибить ли тебе уши
к столбу для порки и, может быть, отрезать? Помните, что вы в
Бостоне, а не в старой Англии. Здесь люди пьют благочестиво и
пользуются дарами Промысла, как не злоупотребляя ими; а не как слепые
паписты или, как некоторые говорят, как они из англиканской церкви; но я
более либерален, как и подобает моей профессии. Будьте благодарны за
милосердие господина Праута, человека достойного и деликатного, чьи
советы подобны серебряным гвоздям, вбитым мастером собраний »

.
", и был вне пределов слышимости, когда отпустил
капитана и позволил ему говорить.

Если трактирщик и ожидал от матроса гневной брани
, он был приятно разочарован
. Достойный капитан, казалось, счел теперь все
происшедшее отличной шуткой и разразился сердечным смехом.

-- Странная страна, мои люди, -- сказал он, -- где назойливый советчик
не позволит чистокровному англичанину заплатить пошлины на акциз Его Величества
. Но старый Кислый отбивный ушел, и теперь у нас будет еще одна бутылка,
чтобы выпить за него получше; Так что протяни руку, Крапива, Чертополох,
или как ты там себя назови. - Я не осмеливаюсь

дать вам больше вина для настоящего времени, - сказал хозяин . бутылка работает на вашем счету. Будьте благоразумны, благородный капитан, -- продолжал он, видя, что матрос склонен настаивать на своем требовании, -- и учтите, что, отказывая вам, я в некотором роде наношу ущерб себе для нашей взаимной выгоды. , и горожане, в частности, настаивая на том, что они ни в коем случае не будут пить больше, упрямый Спархок, после нескольких ворчаний на «чудаковатую страну», был вынужден подчиниться и вскоре после этого, расплатившись, простился со своим обществом. Эта сцена не была совсем новой для Арунделя, который наблюдал за происходящим с насмешливым интересом: он не в первый раз видел, как чиновник применяет свою несколько произвольную власть, приказывая уйти, как врач Санчо Пансы в своем знаменитого правительства Барратарии, кубок, как раз в тот момент, когда его вот-вот должны были поднести к губам ожидавшего гостя. Ранее он смеялся над растерянно-разочарованным взглядом изумленного пьяницы и сдержанным юмором мастера Праута, едва скрываемым его суровый внешний вид, но он не чувствовал склонности осуждать строгость правил. Крайне важно, как для мира и порядка в колонии , так и в соответствии с принципами самоотречения и добродетельной жизни, на которых она была основана, пресечь всякий беспорядок в зародыше. Принимая во внимание разнообразие авантюристов всех оттенков характера, от религиозного энтузиаста, ищущего в неведомых краях, наделенного странными прелестями воспаленного воображения, царства святых на земле, которое он тщетно надеялся воздвигнуть в старом мире, вплоть до безрассудного флибустьера, чья жизнь прошла в безудержном наслаждении, ничем не сдерживаемом законом, человеческим или божественным, которого случай или намерение забросили на их берег, очевидно, что были необходимы бдительный глаз и сильная рука, чтобы заметить и подавить каждое зарождающийся признак неравномерности или турбулентности. И все же хозяин вздохнул, опустившись на сиденье при отъезде компании. Устремив один глаз на небесное, а другой на земное сокровище, он подсчитывал в уме короны, которые он потерял из-за вторжения мастера Праута, и в то же время сетовал на развращенность людей, которые не могли вынести ничего, кроме бутылка вина за штуку. «Мастер Арундел, — сказал он наконец, — я восхищаюсь мудростью — кхм — достопочтенных судей в заботе, которую они проявляют о гражданах и гостях нашего божественного города. Назначением мастера Праута на должность, которая иногда он упражняется с некоторой строгостью, они также в какой-то мере заявляют о ценности моего призвания и о своем желании одобрить его, и это согласуется с Писанием, ибо не написано ли, что Он дал вино для веселья? человеческое сердце? Тем не менее, как мне кажется, поскольку я принадлежу к пастве, я мог бы оставить немногое на свое усмотрение в отношении вместимости моих гостей. Не то, чтобы меня волновали две или три части, которых его вмешательство лишило меня - гм -- но чувства благочестивых людей, которые лучше знают, что для них хорошо, часто напрасно обижаются . в награду за их юношескую умеренность они выпивают в два раза больше, чем этот капитан Спархок, который, вероятно, в какой-то мере повредил своему организму, пристрастившись к плохим напиткам. Человек воистину падшее существо, — заключил добряк Неттлз, глубоко вздохнув, — гм, иначе такое вино не могло бы на него повлиять. Арундел не чувствовал желания обсуждать эту тему и вскоре удалился в свою комнату . "                С диким удивлением,   Словно по мрамору ударив, лишенный смысла,   Глупый миг неподвижный".   ВРЕМЕНА ГОДА ТОМСОНА. Прошло несколько часов, прежде чем появился Вакуа, избавившись от своих шкур и оленины. Он обменял их на такие вещи, как вообразил его дикий вкус, среди которых Арундел заметил маленькое зеркало в медной раме, висевшее у него на груди, как медаль, и красный шерстяной пояс, повязанный вокруг его талии . с возрастанием достоинства становился обладателем таких роскошных украшений, из-за чего, однако, Арундел с трудом сдерживал улыбку . возмущение дикаря. Подавив тогда это чувство и взглянув на своего смуглого друга с приветливым лицом, молодой человек сказал: «Ты выглядишь храбро, Сахем; жаль, что индейские девушки не видят тебя». «Они увидят, — сказал индеец, — когда Вакуа вернется в свою деревню. Смотри, — продолжал он, протягивая зеркало Арунделу, — и, не в силах скрыть своего восхищения, — это тихий источник на открытой равнине». «Теперь вам не придется покидать вигвам и искать чистую воду, когда вы хотите раскрасить лицо». -- Вакуа благодарит белого человека, -- сказал индеец, с восхищением глядя на себя в зеркало, -- за чистую ледяную воду, которую он может носить с собой, куда бы он ни пошел . в светлую замерзшую воду и увижу воина. Позвольте мне увидеть моего брата в чудесном лекарстве». Он протянул стакан Арунделу и рассмеялся, увидев отражение . «Лицо моего брата теперь в замерзшей воде, — сказал он, — и всякий раз, когда я смотрю в него, я вижу своего брата, а также Вакуа». «И поверь мне, Вакуа, что я буду тебе верным другом. Я действительно начинаю думать, что необычайная симпатия рыцаря к твоей расе неуместна». «Говорит ли мой брат из Суг-у-геста о белом вожде, который живет вдали от своего народа в лесу?» «Я говорю о Рыцаре Золотой Мелиции, о том, кого индейцы называют Суг-у-Гест, или Орел. Я покинул его вигвам лишь на короткое время , когда Небеса послали тебя мне на помощь». «Высокий белый вождь, говорят люди, не похож на других белых людей. Он любит лесных детей, и они любят его». — Любовь порождает любовь, и одно благородное качество влечет за собой другое. Но теперь моя очередь, Вакуа, оказать вам гостеприимство, а такому сильному, здоровому парню, как вы, обед, мне кажется, никогда не помешает. Блюдо, поданное по приказу Арундела, казалось, встретило безоговорочное одобрение индейца. Тем не менее, это вывод, сделанный не из того, как он принял участие в трапезе, а из количества, которое он съел. Хотя он не был знаком со способом пользования ножом и вилкой и, следовательно, был вынужден полагаться на инструменты, предоставленные природой, в его поведении не было ничего похожего на дурное воспитание. Он с серьезной учтивостью принимал все, что ему предлагали, ел обдуманно и не отдавал предпочтения чему-то одному. Его увеселительнице чудилось, что время от времени он бросал украдкой взгляд, как бы наблюдая за движениями, чтобы приспособиться к ним. Как бы то ни было, молодой белый человек был очень доволен неискушенной вежливостью своего красного спутника и, желая угодить ему во всех отношениях, не отказал своему гостю в раздражителе крепкой воды; позаботившись, тем не менее, о том, чтобы выпитое вино было в слишком малых количествах, чтобы не причинить ему вреда. Вакуа отведал его с особым рвением, и, к счастью, у него был человек более благоразумный, чем он сам, который остановил его до того, как умеренное снисхождение стало чрезмерным. Ибо так велико удовольствие, которое индийский темперамент получает от употребления опьяняющих напитков, что трудно регулировать аппетит. Воспитанный без особого самообладания, если цивилизацию принять за эталон, -- невзирая на прошлое, не обращая внимания на будущее и помня только о настоящем , -- дикое дитя природы с жадной радостью пьет огненную воду. , который, кажется, приносит ему вдохновение и расширяет границы существования. -- Вакуа знает, -- сказал дикарь, подняв свою чашку в конце трапезы , -- что Великий Дух очень любит своих белых детей, иначе он никогда не дал бы им танцующую огненную воду, которая течет сквозь меня, как вода. солнце сквозь утренние облака». «Берегись, — сказал Арундел, — чтобы это не было больше похоже на молнию, которая отмечает свой путь разрушением. Но, Вакуа, иди со мной сейчас. Я не видел красной ткани в твоей хижине, а в твоей твой горшок, и я знаю, где его много». «Мой брат — открытая рука, и он сделает вигвам Вакуа таким же веселым, как грудь Ге-ке-кес-ча». С этими словами индеец последовал за Арунделом на улицу, шагая по его следам, и они вдвоем продолжили свой путь в направлении одного из главных складов. Улица вела прямо к дому помощника Спайкмена, и, пока они проходили, глаза молодого человека были заняты, что было естественно, в поисках следов своей любовницы. И он не был обречен на разочарование. Когда он подошел, окно открылось, маленькая белая рука протянулась и поманила его. Приглашенный таким образом, Арундел вошел в дверь, и дикарь последовал за ним. В те дни простые лесные дети думали, что нет ничего плохого в том, чтобы просить о гостеприимстве, которое они всегда были готовы оказать себе и которое считали своим долгом; и поскольку они никогда не пытались отнять что-либо силой, а с благодарностью принимали все, что им предлагали, их визиты обычно не поощрялись. Действительно, важность обращения с ними со снисхождением усердно внушалась как старейшинами, так и магистратами, как способствующая их собственной безопасности, а также из высших побуждений. Целесообразность такого поведения была настолько очевидна, что мало кто пренебрегал ею. Поэтому индейцы при посещении поселения имели обыкновение, если им нужна была пища или вход в дома с какой-либо иной целью, заходить с такой же свободой, почти как в собственные вигвамы. Если время от времени случалось обстоятельство, несовместимое со священным долгом гостеприимства , это считалось позором не для всего общества, а только для грязного негодяя, который был причиной этого и чье жилище впоследствии тщательно избегали. Молодой человек и его смуглая спутница были встречены Пруденс, которая, проводя их в комнату, прошептала: « Почему, мастер Майлз, кто ожидал вас увидеть? и волки. У вас есть один здесь? -- Тьфу-тьфу! Прелестная Пруденс, ни у кого нет лучшей причины искать меня, чем у тебя самого, раз уж я получил твое послание. Что же касается моего медного друга, то он самый кроткий дикарь, который когда-либо снимал скальп. Не пугайся и хлопай в ладоши. твоя рука на твоей голове: он не хочет твоего. Но твоя любовница, где она? «Я заявляю, мастер Майлз, что вы испугали почти все дыхание из моего тела. О, как бьется мое сердце! Следуйте за мной скорее, потому что я хочу уйти с дороги». — Вакуа будет ждать своего брата здесь, — сказал молодой человек, обращаясь к своему спутнику, чьи глаза, как он заметил, были прикованы к портрету в полный рост, висевшему на стене; «по этой причине, — добавил он, — и, во время моего отсутствия, могу познакомиться с почтенным предком мастера Спайкмена, который проследил за судьбой своего потомка за морем». Он не ждал ответа, таково было его нетерпение увидеть свою любовницу; но в сопровождении Пруденс он поспешно покинул квартиру и был препровожден в присутствии молодой леди. Тот, кто видел Эвелин Даннинг, никогда бы не подумал, что ее возлюбленный последовал за ней в новый мир. Она была одной из тех очаровательных существ, которые непреодолимо привлекательны, созерцание которых означает любовь, и чье присутствие «окутывает светом самое ничтожное». Черты лица у нее были правильные, цвет лица нежный и блестящий, глаза голубые и сверкающие, волосы насыщенного каштанового цвета. Эти голубые глаза обычно были спокойными и мягкими, хотя бывали моменты, когда они могли вспыхнуть и вспыхнуть, а пухлые красные губы сжались, намекая на энергию характера, которая требовала только обстоятельств, чтобы вызвать ее в действие. Ее фигура была обычного роста и прекрасно сложена, и она двигалась с грацией, которую могут придать только безупречные пропорции и высокое воспитание. -- Моя Эвелина, моя лучшая и дорогая, -- сказал Арундел, запечатлевая поцелуй на покрасневшей щеке, которую она, тем не менее, предложила ему, еще до того, как заботливая Пруденс удалилась, закрыв за ней дверь, -- как я счастлив, что еще раз могу вдохнуть воздух, подслащенный твоим дыханием». Он подвел ее к креслу и, взяв ее за руку, сел рядом с ней. "И как нежно я люблю иметь тебя рядом со мной, Майлз," ответила она; «Опасности, с которыми я заставлю тебя столкнуться ради меня, слишком ясно говорят». «Нет, милый, опасность только в твоем воображении. Сознавая, что право на нашей стороне, мы можем бросить вызов Мастеру Спайкмену и всем его злым замыслам, будучи уверенными, что мы все же победим их». «Если бы я чувствовал твое доверие, но иногда мне очень грустно». "Дорогая Эвелин, почему так упал?" — воскликнул Арундел, с тревогой глядя на нее и смахивая слезу. -- Что-нибудь случилось? Что тебя огорчает? Чего боишься? «Не подавлен, не несчастен, не напуган, Майлз, но обеспокоен за тебя и устал от заточения. Мой тюремщик недавно бросил несколько угроз относительно тебя, которые наполнили меня опасениями, и это было следствием моего горя при этом, и о чем-то, что я сказал, что Пруденс без моего ведома послала тебе сообщение, как она впоследствии сказала мне. — Надеюсь, ты не сердишься на нее за то, что она стала причиной моего теперешнего счастья? - Мне не хочется упрекать ее или кого-либо еще, - ответила Эвелин, улыбаясь, - но я буду говорить серьезно в те несколько минут, что мы вместе. О! Майлз, я получил это из надежной руки (хотя ты не должен спрашивать потом) "Мастер Спайкмен пытается отравить умы губернатора и его помощников ложными доносами против вас, например, что вы недовольны правительством. О, Майлз, будьте осторожны, ибо, если с вами что-нибудь случится, это сделать меня очень несчастным». — Лживый плут! Лживый мошенник! — возмущенно воскликнул молодой человек . «Значит, это способ, которым он намеревается достичь своей цели! Но я бросаю вызов его махинациям. У меня есть преимущество перед ним , о котором он не знает». — Что это, Майлз? спросила Эвелин, видя, что он колеблется. "Тот, чья правда, имеет все преимущества перед ним в неправильном," ответил ее любовник, довольно уклончиво; «Но если бы я мог убедить тебя разрубить гордиев узел и положить конец этой мучительной неизвестности, полетев со мной и предоставив мне законное право быть твоим защитником в соответствии с желанием твоего отца». «Перестаньте, Майлз, и не докучайте мне в том, в чем порывы моего сердца заставляют меня слишком легко забыть советы благоразумия». "Но как долго вы намерены подчиняться этому несправедливому насилию?" — Не знаю. Однако будьте уверены, что только ужасная необходимость заставит меня сделать шаг, мысль о котором заливает мне щеки румянцем. — Ты мне не доверяешь, Эвелин? — укоризненно сказал Арундел. «Нет, но она становится Эвелин Даннинг; она становится той, кого ты счел достойной поиска за бурным океаном; она становится потомком длинной линии благородных предков; она становится женщиной, будь то в густонаселенном городе или в пустыне, среди чужих или со своими сородичами, чтобы избежать даже видимости зла.Многое я претерплю, и долго я буду терпеть свое рабство, прежде чем я позволю мысли о таком способе избавления зародиться в моем уме ." — Мое суждение говорит мне, что ты права, Эвелин, как бы мое сердце ни бунтовало; но нет ли какой-нибудь чрезвычайной ситуации, которая могла бы заставить тебя отказаться от этого рабства? «Ничего подобного не возникало, и какие бы трудности ни преследовали меня, я надеюсь быть равным им». «И годы, долгие годы могут тянуться утомленными ногами, пока мы расточаем нашу молодость в безнадежных вздохах над тиранией бессердечного злодея , томясь в этой унылой стране, где улыбка — тщеславие, а легкое сердце — преступление. " — Тебе так больно, — спросила Эвелина с полуупреком, — оставаться в глуши? «Нет, милый, там, где ты находишься, не дикая местность, а рай. Сюда я пришел, привлеченный любовью, которая связывает мою душу с твоей, и эту землю я никогда не оставлю в покое. Хижина с тобой в этих дебрях была бы лучше чем дворец, лишенный твоего присутствия». - Благодарю тебя, Майлз, и твои слова укрепляют мое мужество. Пока ты так считаешь, я не могу быть несчастным. Но если ты когда-нибудь изменишься, если ты устанешь от задержек и досад, которые причиняет твоя любовь к Эвелин Даннинг, колебайся. не признаваться в этом, и ты будешь свободен, хотя мое сердце и разобьется, когда я прощаюсь с тобой». «Эвелина, дражайшая Эвелина, — воскликнул ее возлюбленный, прижимая ее к своей груди, — как ты можешь так говорить? Тот, кто нашел рай, никогда добровольно не откажется от него». Но зачем продолжать дискурс, который может иметь мало интереса, кроме тех, кто говорит? Читатель предполагает дальнейший разговор , который естественно произошел бы между двумя молодыми людьми в их положении. Благодаря бдительности Спайкмена прошло много времени (так, по крайней мере, им казалось) с тех пор, как они встречались, и от этого беседа была слаще. Пока драгоценные мгновения пролетают мимо них незамеченными, вернемся в Вакуа. Индеец был так поглощен созерцанием портрета, что не обратил внимания на шутливое замечание, сделанное Арунделом, когда тот выходил из комнаты, а продолжал неподвижно смотреть на портрет. На нем был изображен мужчина средних лет, с суровым и несколько неприступным лицом, стоящий с вытянутой вперед раскрытой ладонью правой руки, как бы обращаясь к зрителю. Это было чрезвычайно хорошо сделано, так грациозна была поза, так смело выделялась фигура, так восхитительны были краски, так иллюзорна атмосфера жизни. Это был первый портрет, который увидел Вакуа, и он вполне естественно принял его за живого человека. Увидев, как он полагал, человека с устремленными на него глазами, стоящего в позе, требующей внимания, и как бы ожидавшей, пока прекратится разговор между вошедшими, чтобы обратиться к нему, Вакуа с инстинктивной вежливостью остановился и глядя на картину, ждал речи. В данных обстоятельствах он был несколько удивлен и возмущен болтливостью своих товарищей, и, по правде говоря, Арундел сильно упал в его глазах. Однако он делал все возможное для грубых манер белых и различий в обычаях, хотя эти соображения едва удерживали его от упрека в неуважении других к возрасту и к хозяину дома, за которого он принимал картина . Поскольку после того, как Арундел и девушка вышли из комнаты, фигура осталась стоять, не сводя глаз с Вакуа и постоянно протягивая руку , индеец, сочтя это приглашением сесть , сел на стул. Он ожидал, что теперь к нему обратятся, и, скромно опустив глаза, ждал, что будет сказано. Так сидел Вакуа, пока, удивленный продолжительным молчанием собеседника, не поднял глаза и не увидел его все в том же положении, с полуоткрытыми губами, но не издававшего ни звука. Положение индейца теперь становилось все более и более затруднительным, и он колебался, как поступить . Сильно сбитый с толку, он возвращался к этому вопросу снова и снова, пока, наконец, не пришел к заключению, что это был способ приема у белых людей, и что вежливость другого заставила его молчать, чтобы гость сначала поднял вопрос. слово, в котором мнение его подтверждалось степенным и невозмутимым выражением лица. С такой мыслью, занимавшей его ум, он поднялся со своего места и, сбросив бобровую рясу с правого плеча, чтобы дать возможность жестикулировать, встал перед картиной и после минутного серьезного размышления обратился к ней. «Вакуа, — сказал он, — молодой человек, и ему стыдно говорить первым в присутствии старшего, но обычаи белых людей сильно отличаются от обычаев их красных собратьев, и, возможно, среди его белых братьев молодые люди говорят первыми, чтобы их глупость могла проявиться. Поскольку он думает, что его белый брат хочет, чтобы он говорил, он произнесет очень короткую речь ». «Молчаливый вождь (так он назвал картину, не зная, какое другое имя использовать) знает, что Вакуа — друг, потому что видит его в компании с белым человеком, который ушел с дочерью вождя с клубничными губами. Только Вакуа просит гостеприимства молчаливого вождя и разрешения остаться в его вигваме, пока не вернется его друг». Сказав это, Вакуа поправил свою одежду на плече и стал ждать ответа. Но тщетно. Тем не менее фигура хранила молчание и сохраняла ту же неподвижную позу, глядя на него глазами, от которых нельзя было убежать и которые, казалось, пронзали его душу. Беспокойство Вакуа усилилось. Он чувствовал не страх, а спутанность мыслей, грозившую полностью затмить его способности. Ему пришла в голову мысль , что этот человек немой, но это объясняло только молчание. Почему неподвижность? Если он и был немым, то, по крайней мере, мог ходить, так как хорошо сложенные конечности были видны. Но человек был совершенно спокоен, даже не моргнул, только пристально вперил в себя глаза. К возбужденному воображению индейца глаза стали приобретать еще более строгий вид, и ему все труднее было отводить свои собственные. Внезапно в его голове мелькнула мысль, которая заставила его вздрогнуть и вскочить со своего места. Идея очарования вызвала начало. Он не раз видел распростертую на земле черную змею, очаровывавшую своими блестящими глазами страдающую птицу, которая все слабее и слабее кричала, стараясь отсрочить судьбу, от которой не могла убежать, и летала кругами все уменьшающимися кругами. , пока не попал в пасть эсминца . То же пагубное влияние, которое он видел, оказывалось на кроликов и другую мелкую дичь, добычу змеи, и он не сомневался, что такое же очарование пытались применить и к нему самому, и что этот человек был фокусником. Эта мысль привела его в ярость, и он решил отомстить за оскорбление. Поэтому, вытащив томагавк из-за пояса и размахивая им над головой, он воскликнул: «Вакуа — воин, а не птица, которую можно ослабить белым лекарством». Но прежде чем разъяренный индеец успел выбросить оружие из своей руки, он почувствовал, как его рука внезапно остановилась, и, повернувшись, увидел смеющееся лицо Пруденс Рикс. "Стой, стой!" воскликнула девушка, едва в состоянии говорить от веселья; «Что ты собираешься делать? Это не человек, а всего лишь картина». Маловероятно, чтобы индеец в совершенстве понял объяснение Пруденс, которая, несмотря на свои притворные страхи, была , без его ведома, забавляющимся наблюдателем его поведения; но ее вмешательство предотвратило любое насилие, особенно,





























































































































































































































































































































































































































































так как, взглянув еще раз на портрет, он уже не чувствовал благоговения, которое
угнетало его, и потому знал, что чары потеряли свою
силу. Он опустил томагавк на бок и обратился к
ней.

«Какой белый человек когда-либо входил в вигвам Вакуа и не был приглашен
сесть на его циновку? Кто может сказать, что Вакуа устремил на него свой взгляд,
как змея?»

"Но смотрите," сказала девушка, приближаясь к портрету, и проводя рукой
по его поверхности; «Это не что иное, как хитрая картина. Приходи и
удовлетвори себя».

Вакуа отчасти подчинился приглашению Пруденс, чувствуя некоторое
презрение к человеку, допустившему такое унижение, и, подойдя к
картине, окинул ее острыми и пытливыми взглядами. Однако он отказывался
прикасаться к фигуре, пока Пруденс, взяв его руку в свою, не
положила ее на холст. Но как только он ощутил плоскую поверхность,
он, испустив вскрик изумления, отпрыгнул назад, чуть не
опрокинув в спешке Пруденс, не сводя глаз с картины
и дважды или трижды воскликнув выражение: "Ух!"

-- Какой же ты просто дикарь, -- воскликнула Пруденс. -- Говорю тебе, он
не может укусить. Он не слышит и не видит, а ты такой человек, что
его надо бояться!

Индеец почувствовал насмешку, переданную столь же тоном, как и
словами, и, не отвечая, но как бы показывая, что он выше
чувства страха, держа в одной руке томагавк, другой провел
по всему на поверхности, насколько он мог дотянуться, заканчивая
достижение с дикими от удивления глазами, и фыркая
изумленными ныряльщиками "тьфу!"




ГЛАВА X.

  «Сожгла смуглую щеку Мармиона, как огонь,
  И встряхнула саму его фигуру от гнева,
  И — «Это мне!» — сказал он».

  МАРМИОН.


В этот момент в комнату вошел Помощник Спайкмен. Его продвижение
было настолько бесшумным, что его не заметили ни девушка, ни индеец
, настолько они были полностью поглощены приключением портрета
.

"Кто у нас здесь?" — воскликнул он. — Мне кажется, Пруденс, есть
и другие части дома, более подходящие для таких посетителей.

-- Я желала посмотреть, -- уклончиво сказала девушка, -- как поступил бы дикарь,
никогда не видавший картины. В этом нет большого вреда, --
прибавила она, надувшись.

- И, несомненно, он принял его за живого человека.
Я полагаю, что мастер Вандайк умел обманывать более ученые глаза, чем глаза дикого индейца. Но,
Пруденс, ты знаешь, что я не хочу упрекать тебя. Совсем другие
слова возникают спонтанно. к моим губам. А теперь иди, и я отдам дань
уважения твоему красному другу.

«Он мой друг не более, чем я надеюсь, что весь мир — мой
друг», — ответила девушка, радуясь возможности уйти, чтобы сообщить любовникам
, что Спайкмен находится в доме.

«Хотел бы я, — пробормотала она, закрывая дверь, но не так громко, чтобы ее
могли услышать, — чтобы некоторые люди не были такими моими большими друзьями».

«Мои люди дали моему другу что-нибудь поесть?» спросил
Помощник, на отъезде девушки.

«Вакуа не голоден», — ответил индеец. «Его белый брат накормил
его, пока ему некуда больше».

"Что думает Вакуа о нарисованном человеке?" — спросил Помощник, заметив
, что глаза дикаря то и дело блуждают по
картине.

-- Это отличное лекарство, -- ответил индеец, с восхищением заметив
сходство между ним и Помощником (чей
это был портрет отца)
. земля, мой брат посадил его на доску, как
белые люди ставят лица в замерзшую воду. Но мой брат мудрее, потому что
он заставляет своего отца оставаться на доске, а не исчезать, как
лица в замерзшей воде».

"Мой брат прав," сказал Помощник, не желая воспользоваться
случаем, чтобы произвести впечатление на ум дикаря
превосходство белых; "но он мало видел мудрости
белого человека. Легко положить человека на доску, хотя
в то же время он может быть в духовной стране. Это прекрасно для
Вакуа, но белый ребенок понимает это. Если Вакуа останется другом
белого человека, он узнает больше и больше чудес».

«Вакуа — индеец с индейской головой, и он боится, что она недостаточно
велика, чтобы вместить все эти вещи. У него болит голова при мысли
о них».

"Голова моего брата вырастет. Но пойдет ли он теперь за мной в другую
часть моего жилища?"

Индеец сделал знак согласия, и помощник, предшествующий ему,
направился в сторону комнаты, где находились Арундел и
Эвелин.

Пруденс, оставив Спайкмена и Вакуа вместе, бросилась
к любовникам, чтобы сообщить им о присутствии Помощника. Гордый
дух молодого человека несколько возмутился при мысли о том, чтобы украсть из
дома, как преступник, и прошло немного времени, прежде чем увещевания
Пруденс и мольбы Эвелин смогли
возобладать. А когда он встал, чтобы уйти, еще некоторое время было потрачено на
нежные прощания, которые, хотя влюбленным казались мгновениями
, для беспокойной служанки растянулись почти на часы.
Поэтому случилось так, что, когда дверь была открыта, Арундел столкнулся
с Помощником. Удивление и возмущение отразились
на лице Спайкмена, когда он спросил, каким
обстоятельствам он обязан честью компании молодого человека.

«Мастер Спайкмен знает, — ответил Арундел, — без каких-либо доказательств с моей
стороны, что я пришел не для того, чтобы увидеть его».

«Чтобы заверить меня в этом, не нужно никаких твоих заявлений», — сказал
Спайкмен.

-- Я ничего не делаю, -- сказал Арундел, -- чего не подтвержу ни делами,
ни словами. Просто я пришел повидаться с госпожой Эвелин Даннинг, и
было бы действительно странно, если бы я в этой чужой стране избежал ее
присутствия.

«Говори всю правду, — сказал Спайкмен с возрастающим пылом, — и
признайся, что, как вор, ты прокрался, чтобы развратить чувства
моей подопечной и научить ее опекуну непослушанию».

Прежде чем молодой человек успел ответить, вмешалась Эвелин.

«Вы поступаете неправильно с мастером Арунделом, сэр, — сказала она, — обвиняя его в
чем-то неприличном. Он приходит сюда днем, и это по моему специальному
приглашению».

Глаза бойкой девушки сверкнули, а щеки покраснели, когда
она призналась.

«Это от вас, Эвелин Даннинг, — воскликнул Спайкмен с
плохо сдерживаемым гневом. «Неужели вы настолько забыли о скромности вашего
пола, что публично заявляете об этом? Я знала и раньше, что этот
мальчик околдовал вас, но не мечтала, что он восторжествовал над всей
девичьей сдержанностью».

Было что-то невыносимо оскорбительное и в тоне, и в
инсинуациях, таившихся в языке, что не вполне
понималось чистым умом Эвелины, но сводило с ума ее
возлюбленного.

«Только подлый неблагодарный и лжец, — воскликнул он, — может клеветать на небесную
чистоту. Мастер Спайкмен знает, что то, что он говорит, — ложь».

«Ха! Как ты смеешь, мальчишка-малаперт», — сказал Спайкмен, приближаясь к Арунделу
с поднятой рукой, как будто собираясь нанести удар; но Вакуа встал между
ними. Он серьезно слушал горячий разговор и полагал, что
понял его смысл.

«Пусть мудрый белый человек, — сказал он, обращаясь к Спайкмену, — подражать
бешеному волку в гневе своем. Отдайте моему брату в жены девушку, чьи
щеки подобны летнему утру, ибо ее сердце спряталось в
его груди . ."

Ярость Спайкмена, бородатого в собственном доме, теперь была обращена
на дикаря. Злость, по-видимому, совершенно лишила его рассудка
, ибо, бросив на индейца сверкающие глаза и напрягши
все свои силы, он с непреодолимой силой швырнул его через всю
комнату в обшивку, где его голова ударилась о столб, и он
упал, истекая кровью . на полу.

Вакуа мгновенно снова вскочил на ноги, и первым его движением было схватиться за
томагавк, но Арундель схватил его за руку и заставил
воздержаться от мести. Держа дикаря за руку, Арундел вышел
из комнаты, оставив Помощника стоять, словно окаменев
от собственного насилия, в то время как Эвелин, бледная, но решительная, опустилась на
сиденье, а Пруденс истерически визжала. Как только они остановились
на улице, Арундел сказал:

«Я опечален, Вакуа, что ты из-за меня стал объектом
гнева хулигана. Мне это не приходило в голову».

«Пусть мой брат не горюет», сказал индеец. «Это ничего, не так
много, как царапание медвежьей лапы».

«Я беру на себя вину за злосчастное насилие сегодняшнего дня и надеюсь, что
из этого не выльется больше зла. Мой брат окажет мне услугу
?»

«Уши Вакуа открыты», — сказал дикарь.

«Обещай мне ради меня не мстить, а оставить все в моих
руках».

Но индеец угрюмо смотрел в землю. «Вакуа, — сказал он, —
сам убьет своих врагов».

«Если бы, — продолжал молодой человек, — мой брат знал, что попытка наказать
плохого белого человека погубит девушку и меня,
разве он захотел бы уничтожить и их?»

«Вакуа не причинит вреда своему брату».

«Сердце Вакуа и мое одно, и у него мудрая голова. Он видит, что
руки англичан очень длинны, а руки их сильны, и он
не наткнется на них, потому что они раздавят его».

«Мой брат увидит внутреннюю часть Вакуа. Пусть он посмотрит вверх. Вот,
солнце сияет, потому что он солнце, и ветер шевелит лесные
листья, потому что он ветер, и вода течет, и огонь горит, потому что
Хозяин Жизнь сделала их такими, и индеец никогда этого не
простит, потому что тогда он перестанет быть индейцем. Но Вакуа не сделает
ничего, чтобы обидеть своего брата».

При таком неудовлетворительном ответе молодой человек был вынужден довольствоваться,
насколько мог, хотя его разум и давал ему ошибочные представления о
возможных последствиях оскорбления. Однако он полагал, что
знание Спайкменом индейского характера заставит его достаточно
насторожиться, чтобы предотвратить любые попытки против него, и решил
внимательно следить за своим диким товарищем в настоящее время,
пока время не притупит чувствительность к индейцам. рана. По этой
причине, а также для того, чтобы, насколько это возможно, нейтрализовать последствия
происшествий в доме Помощника, после
покупки предметов, за которыми они пришли, он взял
дикаря с собой в поездку в губернатор, который он обещал
сделать рыцарю. И это обстоятельство не должно вызывать
удивления; политика колонистов состояла в том, чтобы поддерживать наилучшее
взаимопонимание с туземцами, для достижения этой цели последние
не только допускались в свои дома, но иногда даже приглашались
главными жителями сесть за их столы. Они застали
Уинтропа дома и были допущены к нему.

«Добро пожаловать, юный друг, — воскликнул он, — красная роза Англии все еще
цветет на твоих щеках, и добро пожаловать моему индийскому брату».

-- Это, досточтимый сэр, -- сказал Арундел, -- Вакуа, которому я обязан
жизнью, которую он сегодня утром спас от пантеры.

"Ах!" -- сказал Уинтроп. -- Одна из опасностей, нередкая в нашем
кишащем дикими зверями лесу, и молодая кровь безрассудна. Но расскажи мне о
своем приключении.

Арундел был вынужден подробно изложить обстоятельства своего побега, что
он и сделал с большим удовольствием, поскольку таким образом способствовал зарекомендовать
своего товарища на благосклонном рассмотрении столь могущественной особы,
как губернатор. В заключение повествования Уинтроп благоговейно
сказал:

«Хвала Тому, Кому она по праву принадлежит и чье неусыпное Провидение
постоянно наблюдает за нами.
кому Он проявил свою
благосклонность. Жизнь белого человека очень драгоценна, и Вакуа может просить
многого, потому что он спас ее».

"Это мелочь," ответил индеец. «Мой брат сам убил бы
зверя без стрелы Вакуа, это только избавило его от
небольших неприятностей».

«Как скромны истинные заслуги, мастер Арундел, — сказал Уинтроп, — и
это заметно как у цивилизованных, так и у дикарей. Эта общность
чувств, как я понимаю, свидетельствует, в связи с другими
вещами, об истине, открытой в Писание (
о том свидетельствует сама природа), что мы произошли от одного общего родителя
, качества которого причастны всем, вплоть до самых отдаленных
поколений.
и с другой точки зрения, было бы порицанием, если бы я
не проявил чувства долга».

С этими словами губернатор открыл перед собой стол и, взяв
оттуда медаль, прикрепленную к сверкающей цепочке , вручил ее индейцу
. твое служение и желает развивать твою дружбу». Но индеец не протянул руку, чтобы принять предложенную медаль. "Почему ты колеблешься?" - спросил Уинтроп в некотором изумлении (ибо никогда прежде он не видел, чтобы украшение, которое так любят дикари , отказывалось от него) . — Вакуа благодарит белого вождя, — мягко ответил дикарь, — но у него только один тотем, и тот не снимается с его шеи. Видите! Сказав это, он распахнул складки кожаной одежды, закрывавшей его грудь, и обнаружил на обнаженной груди изображение черепахи. Оно было нарисовано или проколото на коже разными цветами, чтобы оно было несмываемым, и, хотя сделано грубо, было выполнено достаточно хорошо, чтобы передать идею, которая не могла ошибиться в том, что должно было быть изображено. «Вакуа, — продолжал он, — будет иметь только один тотем, и это тотем его предков; но если белый вождь желает угодить Вакуа, пусть вспомнит и научит свой народ, что один и тот же Великий Дух создал красных и белых людей. , и желает, чтобы они были братьями». Проницательность Уинтропа проникла в мотив дикаря, и удивление по поводу отказа принять знак уступило место восхищению ревностью другого по отношению ко всему, что могло означать отсутствие исключительной преданности своему племени или положение себя в неподобающем положении. с полной независимостью. Он разглядывал индейца с гораздо большим вниманием, чем уделял ему сначала, и ему показалось, что в его дерзком лице он читал выражение благородства и властности, которого сначала не заметил. «Меня беспокоит, Вакуа, — сказал он, — что ты отказываешься от этого знака моей дружбы, и это было бы признанием всему миру, что ты мой друг и друг белого человека, но это не может быть, примите мое обещание, что я внушу своему народу максиму, что все мы произошли от одного и того же Небесного Отца и обязаны любить и делать дела взаимной доброты . поступай иначе». — А теперь у меня есть просьба к вашему превосходительству, и она очень близка моему сердцу, и без удовлетворения которой жизнь, спасенная Вакуа, будет для меня малоценной, — сказал Арундел. «Вещь момента, действительно, и с такими последствиями после ее отклонения, молитва, от которой я не могу отказаться». «Ваша репутация справедливого человека, уважаемый сэр, придает мне мужества, поскольку я сравнительно чужой человек, и у меня нет больше права на ваше внимание, чем у одного человека, который обращается к своему ближнему, чтобы сделать ему добро, обратиться к вам и попытаться обеспечить ваш всемогущий интерес в моем имени». Тут глаза губернатора вопросительно остановились на индейце , и немой призыв был понят юношей. -- Мне все равно, -- сказал он, не желая из-за малейшего проявления недоверия рисковать прерыванием дружеских отношений, существовавших между ним и дикарем, к которому он уже проявлял значительный интерес, -- мне все равно, если Вакуа слышит мою историю, он мой брат и может заглянуть мне в сердце». Удовлетворенное выражение скользнуло по лицу Вакуа, но он, не говоря ни слова, поднялся со своего места и с деликатностью, какой не следует ожидать от диких детей природы, удалился в дальнюю часть комнаты. -- Так будет лучше, -- сказал губернатор, -- если ваша жалоба, как я отчасти подозреваю, коснется члена правительства. Секреты семьи не должны раскрываться перед миром. Наше маленькое Содружество -- это семья , и она каждому подобает заботливо оберегать доброе имя всех ». -- Прошу прощения у вашего превосходительства, -- сказал молодой человек, потупив глаза в ответ на упрек, -- за мою неосторожность; но ваша проницательность уже угадала, что заставляет меня бежать к вам за помощью . Помощник Спайкмен, я бы говорил». -- Это так, как я и предполагал. Кое-что из этого я слышал, но только как сплетни, на которые было бы не по-мужски обращать внимание, и на которые, как на таковые, было бы постыдно смотреть правителю народа. если приходит обвинение, имеющее на себе подлинную печать, это другое дело». «Слова, которые я скажу, я возвещу своей кровью. Великое и тяжкое зло было совершено и продолжается, против которого взывают и небо, и земля». «Это тяжелое обвинение, а теперь к доказательству». После этого Арундел вошел в подробности нарушения веры со стороны Спайкмена и сдержанности, проявленной им в отношении Эвелин; ко всему, что Уинтроп слушал с глубоким вниманием, ни словом, ни знаком не прерывая повествование. Однако по ее завершении он начал в духе профессии, в которой он был воспитан, задавать вопросы и настаивать на возражениях. «Вы действительно, мастер Арундел, — сказал он, — представили дело с большими трудностями, если Твоя точка зрения верна, и, пойми меня, я не сомневаюсь в твоей искренности. Но какие еще у тебя есть показания, кроме показаний молодой леди, чьи представления опровергает мастер Спайкмен? "Что!" - воскликнул молодой человек с некоторой теплотой. - Разве слов Эвелины недостаточно, чтобы перевесить уклончивость тысячи обманщиков, подобных этому Спайкмену? "Это неправильный язык," сказал Уинтроп, немного сурово, "но _Amor semper coecus_," добавил он, улыбаясь, "Это правило я считаю, чтобы быть без исключений. Я правильно понимаю, что у вас нет никаких дальнейших доказательств?" «Есть утверждение Эвелин Даннинг, встреченное только отрицанием помощника Спайкмена, который будет отрицать любую правду, лишь бы это было необходимо для его цели». «Ты наносишь ущерб своему делу из-за недостатка умеренности. Мне, однако, кажется, что мастеру Спайкмену нет необходимости спорить с тобой о фактах, и что простого возражения было достаточно, чтобы вышвырнуть тебя из суда. Прости меня. за причинение этой боли, но я делаю это не без мотива, который состоит в том, чтобы полностью овладеть тобой тем, как этот вопрос рассматривается другими». "Тогда нет справедливости в этой стране," воскликнул молодой человек. «До сих пор я, — продолжал Уинтроп, не обращая внимания на восклицание, — рассматривал этот случай, исходя из предположения о том, что мастер Спайкмен (которого вы не отрицаете как законного опекуна госпожи Даннинг) отрицает факты, которые, по твоему мнению, налагают на него обязанность отдать тебе свою подопечную в жены.Но предположим, как я сказал, что он возражает против твоего заявления, то есть признает истину всего, что ты сказал. но отрицать, что из этого вытекало какое-либо обязательство подчиняться твоим желаниям, улучшится ли от этого твое положение?» «Признавая факты, я не вижу, как он мог бы поступить иначе, чем поспешить исполнить желание своего покойного друга; но этого он никогда не сделает, будучи клятвопреступником и вероломным». Так может говорить страсть, но не беспристрастная причина вашего разногласия с мастером Спайкменом. Не мог бы он ответить на ваши упреки, что только когда мастер Даннинг был ослаблен болезнью, он уступил назойливости; дни безоблачного здоровья, и когда разум восседал на троне подобно королю, он решительно воспротивился твоему союзу с дочерью, а затем спросил тебя , чему он был обязан повиноваться - твердая цель его друга, как показано судя по его повседневной жизни и разговорам или случайному слову о болезни, быть может, о бреду? Что Эдмунд Даннинг сначала, даже на смертном одре, отказывал тебе в своей дочери, ты признаешь; и это весомый аргумент, твердый быть побежден предсмертным шепотом. Причина этого удовлетворит большинство, ибо не написано ли: "Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными?" Разве ты не видишь, что только ты сам стоишь на пути твоего счастья? О, если бы свет Божественной истины мог проникнуть в твой разум и сделать тебя во всех отношениях достойным прекрасной дамы». «Эвелин Даннинг презирала бы меня, если бы я даже ради ее руки отрекся от веры моих отцов». «Не ради ее руки (это было бы лишь сопутствующим благословением), но по другим, более достойным мотивам. Очень драгоценно и ободряюще обетование в Писании: «Ищите прежде Царства Небесного и всего остального». приложится к вам». Не сомневайтесь в этом, а также подумайте, как сладки узы, соединяющие сердца единодушных единой истинной верой, верой, безмерно утешающей, верой, возвышающей над бурями невзгод, исцеляющей . раны земли и увенчаться славой и бессмертием на небесах». «Если бы я даже присоединился к конгрегации, что, при моем нынешнем образе мышления , я не мог бы сделать без вины, мастер Спайкмен, несомненно, нашел бы средства, чтобы сделать мой иск напрасным». - Не суди его так сурово. Какие у него могут быть мотивы, кроме исполнения своего долга перед живыми и мертвыми? Подумай скорее, что провидение своим чудесным образом решило вести тебя шелковой нитью твоя привязанность к благодати. Не будь непослушным небесному импульсу». — Я понимаю, что не осуществил свою молитву и не могу надеяться на ваше заступничество, досточтимый сэр, — сказал Арундел, вставая, — и поэтому с сожалением расстаюсь. «Мне больно, — сказал Уинтроп, тоже вставая, — что при нынешних обстоятельствах я вынужден это отрицать . но, когда причина этого решения будет устранена, никто не будет более счастлив содействовать вашей цели. Я говорю это тем веселее, потому что ваше счастье находится в пределах досягаемости, чтобы быть мудро захваченным или неразумно отвергнутым ». — С благодарностью за благоволение вашего превосходительства и сетуя на то, что оно бесплодно, я ухожу. Вслед за этим молодой человек сделал знак своему спутнику, индеец подошел. Вид последнего, казалось, натолкнул Уинтропа на мысль, ибо, повернувшись к нему, он сказал: «Завтра я ожидаю посольства от некоторых из ваших соотечественников, Вакуа. Разве вождь не останется, чтобы засвидетельствовать это?» На спокойном лице индейца можно было прочитать только вопрос. «Тарантинцы, — сказал губернатор в ответ на их взгляд, — хотят скрасить цепочку дружбы между белыми людьми и ими самими, и мудрому вождю должно быть приятно созерцать это». «Вакуа — молодой человек, — ответил индеец, — и не мудрый, но он слышал, как старики его племени говорили, что нельзя верить словам тарантина». «Пусть остерегаются, — сказал Уинтроп, из очевидных политических соображений принявший такой тон в присутствии индейца, — как они пытаются меня обмануть. Дружба белого человека подобна благословенному солнцу, которое приносит жизнь и радость». Его враждебность, как грозовые тучи, заряжена громами и молниями». "Слушать!" сказал индеец, положив руку на руку губернатора. «Бобры когда-то желали дружбы со скунсом. Они восхищались его черно-белыми волосами и считали его круглый пушистый хвост, который отличался от их хвоста, очень красивым; поэтому они пригласили его в свои хижины; но когда он пришел, его запах был настолько плох, что им всем пришлось их бросить. «Я не боюсь, что они прогонят нас», — сказал Уинтроп с улыбкой . «У них есть все основания примириться с нашей благосклонностью, и мы были бы в мире, если бы нам позволили, со всеми людьми. Мы пришли в эти далекие края не для того, чтобы принести меч, но благословения цивилизации и Евангелия». «Вакуа придет, — сказал индеец, — но тарантинцы — скунс. Белый вождь вспомнит слова Вакуа и через много дней скажет, что он говорил правду». "









































































































































































































































































напросившись на свидание не по собственному усмотрению
, а из уважения к желанию рыцаря, он не был
сильно разочарован. Он остался тверд в своем решении, каким бы
риском ни был, освободить Эвелин от ограничений, наложенных
на нее ее опекуном. Молчаливый, с молчаливым индейцем, следовавшим по
его стопам, он вернулся в свою квартиру, чтобы размышлять о своих перспективах
и разрабатывать планы.

На следующий день было назначено время приема тарантинцев; и не
без интереса, несмотря на занятость своего ума,
Арундел с нетерпением ждал этого события. Такие депутации или посольства были,
действительно, нередки, и молодой человек уже не раз присутствовал на
подобных мероприятиях; но большое значение придавалось
настоящему, и были сделаны необычные приготовления, чтобы превратить
церемонию в сцену, которая должна была произвести впечатление на воображение
дикарей и убедительно внушить им мысль о могуществе
англичан.

Название Тарантин было дано туземцам, живущим на берегах реки
Кеннебек, в нынешнем штате Мэн, и охватило ряд
племен, среди которых были и те, которых французы называли абенаки. Они
были свирепой и гордой расой и распространили ужас своего оружия
на большое расстояние от своих охотничьих угодий.
Между ними и абергинцами, как называли индейцев Массачусетского залива, существовала постоянная
вражда, которые из-за войн с северными
соседями, а также из-за чумы, опустошившей их
вигвамы, потеряли свое положение. могущественного народа к
сравнительной незначительности. Эти тарантинцы в начале
заселения колонии время от времени причиняли вред,
спускаясь по этим рекам на каноэ небольшими группами, грабя хижины
незащищенных поселенцев, а иногда убивая обитателей. По мере того, как
сила белых возрастала, а имя их становилось все более
грозным, эти набеги почти прекратились, и в большинстве случаев колонистам
удавалось тем или иным способом получить удовлетворение
за совершенные обиды. Между ними и тарантинцами не существовало определенного состояния вражды
, и нельзя было сказать, что они
находились в строгом мире друг с другом, и чувствовалось, что
обмен деятельностью и формальное
установление дружеских отношений может принести большие выгоды. Усилия Уинтропа и
его совета в течение некоторого времени были направлены на достижение этой цели, но
до сих пор они терпели неудачу из-за интриг французов, которые
сочли в своих интересах воспрепятствовать сношениям между
тарантийцами и колонистами, чтобы прибыльные торговля с
первыми, монополией на которую они пользовались, могла быть
полностью отвлечена от них или отведена в другие каналы. В этих усилиях
французским торговцам немало помогали
разбросанные среди них миссионеры-иезуиты, которые, естественно, благоволили к своим соотечественникам и,
кроме того, боялись духовного влияния, которое еретические
пуритане могли оказывать на своих смуглых неофитов. Ибо даже в тот
ранний период рвение католической церкви проникло в дебри
Северной и Южной Америки и воздвигло священное распятие
там, где раньше стоял костер жертвы. Уединения, которые до
сих пор содрогались только от ужасного боевого крика, теперь умиротворялись
тихими звуками приглушенно бормочущих масс. Свирепость аборигенов
стала смягчаться, и если они не были обращены в христианство и исповедовали
только внешние обряды христианства, то, по крайней мере, сделали
первый шаг к цивилизации. При таком положении вещей
произошло обстоятельство, которое сделало невозможным дальнейшее сопротивление
миссионеров и торговцев.

Лодка, или маленькое судно, использовавшееся колонистами для рыбной ловли, подобрала
в море, на значительном расстоянии от суши, каноэ
с полудюжиной индейцев, которые были на грани
гибели от голода. Это были тарантинцы, которые, вероятно, отважились
уйти слишком далеко от Майна, попали в шторм и были унесены
течением, пока не потеряли всякое представление о своем положении, и
несколько дней плескались в тумане, который преобладают в этих
широтах у побережья в тщетной попытке вернуться на
сушу. Голодные несчастные были взяты на борт шлюпки, и
вместо того, чтобы быть уничтоженными, как они ожидали, с ними хорошо обошлись
и доставили в целости и сохранности в Бостон, где они были представлены
Уинтропу. Губернатор, политический и человеколюбивый, воспользовался
благоприятной возможностью для развития лучшего взаимопонимания, чем
до сих пор существовало между его собственным народом и восточными племенами. Ему
вполне удалось произвести желаемое впечатление на
спасенных тарантинцев; и когда они уезжали, нагруженные
подарками, они были с живым сожалением, что они не познакомились раньше
с людьми столь гостеприимными и щедрыми. Среди них
был низший вождь, наделенный даром красноречия,
который часто бывает в высокой степени у краснокожих. Его хвалебные речи
колонистам по возвращении были столь восторженными, а его представления
были так хорошо подтверждены его товарищами, что усилия французов
уже не могли подавлять их любопытство узнать больше
о своих соседях, тем более что сообщения их вернувшиеся
соплеменники фактически противоречили чудовищным фикциям, придуманным
для их устрашения. Таково было происхождение посольства, которое
было источником страха для французов и надежды для англичан.

Неудивительно, что Уинтроп, высоко думая о важности
этого события, воспользовался всеми подручными средствами, чтобы
произвести поразительное и впечатляющее зрелище, и что его
, насколько это возможно, поддержали колонисты. . Пока Арундел
шел, он мог заметить признаки приближающихся
церемоний. Был слышен бой барабана, смешанный с визгом флейты и
звуком трубы; случайный прохожий, то
ли пешком, то ли верхом, с мушкетом на плече, лицо которого
не появлялось ежедневно на улицах города, слонялся по дороге;
караул у дверей дома губернатора был удвоен, больше для вида, чем для какой-либо другой цели, и можно было увидеть
больше помощников, чем обычно.
Некоторые из этих джентльменов жили
в городе, но некоторые жили на своих плантациях по
соседству и приезжали в Бостон только по делам,
развлечениям или развлечениям. Несколько мужчин также занимались привлечением пары
кулеврин к месту аудиенции, которая должна была проходить под
открытым небом. Вакуа, скромно идя за Арунделом, несомненно,
замечал все, что происходило, но не делал никаких замечаний, и, судя по
виду его безразличия, интерес, который он на самом деле ощущал, не был
заметен.

Когда они добрались до гостиницы, то обнаружили, что
там собралось необычайно много людей. Здесь можно было найти не только капитанов и
младших офицеров судов, которые, находясь в гавани, имели
обыкновение делать это местом отдыха, но и различных колонистов со
всей округи, которые, по требованию губернатора,
собраны, обеспечены боевой техникой. Сердце помещика
, доброго Неттлса, возликовало, и его противоречивое лицо сияло
от удовольствия, когда, обозревая увеличивающуюся толпу, он подсчитывал, какое
количество эля, вина и съестных припасов они проглотят
и сколько фунтов, шиллингов, и пенсов в собственный
карман. В таких случаях широкий круг его благосклонности
охватывал все человечество — как индейцев, так и белых. Когда они
вошли в общую комнату гостиницы, они услышали, что сквозь
беспорядочный гул голосов раздается голос капитана Спархука, который, казалось, возражал
против приготовлений.

-- Если бы они были добрыми христианами, -- сказал он, -- то парус лучше подходил бы к
рее. Будь они хотя бы вашими лягушачьими мунсиерами, со своим
папством и чертовыми деревянными башмаками ("Надеюсь", — добавил он, — человек может проклясть
Папу», — я бы не стал задевать пару кулеврин ради
дружеского общения, но что касается этих громадных красных шкур, то
все это будет не лучше, чем столько пороха, брошенного прочь."

— Нельзя ли оставить индейцев в покое, капитан? — воскликнул мой хозяин. -- Кхм!
Я, со своей стороны, думаю, что среди них есть много достойных людей, хотя
очень жаль, -- прибавил он со вздохом, -- что они не
христиане.

"Avast, и страховка там с двойным поворотом, добрый хозяин," воскликнул
капитан. — Как вы думаете, какая польза от превращения краснокожих в
христиан? Следите за погодой и сообщайте нам, если не увидите
бурунов впереди. Послушайте!
акулы уплывают в небеса и прыгают и кричат,
как красные дьяволы?»

-- Но, капитан, если бы однажды в их сердца вошла божья благодать, они,
знаете ли, отказались бы от всех этих путей, -- вздохнул хозяин.

-- Скажите это сухопутному человеку, -- ответил капитан, -- а не человеку, который
был с Джейкобом Ле Мэром в первый раз, когда те харриканы, что
пляшут дьявольскую дудку круглый год на мысе Горн, когда-либо имели возможность
расколоть английский кливер. (Старый Джейкоб -- видите ли, голландцы,
невежественные нищие, опрокинули его в Якоба), -- старый Якоб, или Якоб, как
его портят майнхеры, был крепким парнем, если он был голландцем.
как дед, когда он стиснул зубы, а юго-западный житель не мог бы дуть
сильнее, если бы захотел. Но где был я, когда пустился в погоню за старым Джейкобом
Ле Мэром?
Что говорит Писание, добрый человек Крапива,
о том, что эфиоп меняет свои пятна?

Но мой хозяин был в данный момент слишком занят новыми гостями, чтобы
заниматься вопросами богословия.

"Вы не в счет, капитан," сказал Билл Пэнтри. -- Это
леопард -- можно сказать, что-то вроде дикого зверя, которому неудобно
избавляться от своих пятен. Они уколоты природой, я беру
это как-то с Индийскими чернилами, так что это не вычистит
их».

«И почему эфиоп не должен иметь право на пятнышки, как
леопард или ты, Билл, с большим якорем, стоящим в грязи, на
твоей правой руке, и британским флагом, летящим на другой? Ответь мне, что,
чувак, прежде чем ты снова перебьешь своего старшего офицера».

"Понимаете, капитан," начал Билл.

Но нетерпеливый матрос не ждал ответа на свой вопрос, ибо,
оглянувшись, глаза его случайно упали на Арундела с индейцем
рядом с ним, и тотчас же поднявшись, он подошел к ним.

"Как ты, еще раз, мой сердечный?" — спросил он, протягивая руку
Арунделу и глядя на индейца. — Это один из
полномочных аптекарей? Это не так, но это так же похоже, как
дети вообще на своих отцов.

"Вы имеете в виду полномочных представителей," ответил молодой человек, с улыбкой.
«Нет, это не тарантин, он один из наших
соотечественников из Массачусетского залива».

-- Я подумал, -- сказал капитан, -- что он выглядит слишком молодым для такой профессии
, хотя и выглядит величественно, как королевский корабль. Но эти
индейцы, если они язычники, не хуже других, и
они знают, что ребята постарше больше приспособлены для подобных здешних
плаваний. Тем не менее, есть кое-что, что мне нравится в разрезе стакселя
вашего темнокожего друга. Не будет ли это слишком дорого за честь
представиться?

— Капитан Спархок, — сказал Арундел, — это мой благородный друг Вакуа, перед
которым у меня самые большие обязательства.

Капитан протянул руку дикарю, и тот, зная этот
обычай белых, протянул свою. Что касается того, что говорил моряк
, то Вакуа имел весьма несовершенное представление об этом.

-- Видите ли, мастер Арундел, -- сказал капитан, -- мне кажется, есть некоторая
разница между краснокожими и арапками. Конечно,
все они язычники и по этой причине ненамного лучше столь многих больших
обезьян; и Видите ли, в этом есть утешение, потому что это дает нам
право ловить и заставлять их делать нашу неприятную работу . Так вот, по моему мнению, эти краснокожие — нечто среднее между детьми Хама и Иафета, которые приходились двоюродными братьями, вы знаете, ибо, видите ли, хотя они темноваты, у них длинные волосы, как у нас, белых мужчины. Но давайте сядем и соединим главную скобу, чтобы лучше познакомиться ". Арундел принял приглашение присесть, поскольку не знал, как лучше провести время, кроме как наблюдать за весельем вокруг него, но отказался участвовать в каких-либо напитках. Индеец тоже, к большому удивлению капитана и Арундела, отказался пить и на настойчивые мольбы первого ответил только: «Вакуа не хочет пить». -- Я полагаю, -- раздраженно сказал капитан, -- что дурные манеры этих колосьев в конце концов испортят самих язычников. Кто-нибудь слышал раньше об индейце, который отказывался пить, когда мог достать его ? -- Благородный капитан, -- сказал Арундел, -- не обижайтесь ни на нашего друга, который не привык к вину и поэтому, вероятно, боится его воздействия на себя, ни на меня, который никогда не выносил больше полудюжины бокалов и уже вдоволь наигрались». «Ну, если есть что-то, о чем я молюсь больше, чем о чем-то другом, — воскликнул разочарованный капитан, — так это о том, чтобы я никогда не стал сопляком (если не считать вас, мастер Арундел)». - В этом нет большой опасности, - смеясь, сказал молодой человек. "Но что такое трудность через комнату?" Группа из нескольких десятков человек довольно долго вели оживленную беседу, тон которой постепенно становился все громче, пока, наконец, их не стало слышно среди всех прочих шумов. По мере того как звуки усиливались, общий гул разговоров постепенно затихал, пока весь интерес не сосредоточился на вышеупомянутой группе. -- Я буду стоять рядом с толстым капитаном Эндикоттом, -- сказал крепко сложенный мужчина в гражданском костюме и с мушкетом в руке, -- будучи уверенным, что он ничего не делает без причины и что его поведение проистекает из благочестивой ревности. " «И я буду утверждать, в любой надлежащей манере, — ответила особа, похожая на офицера , — что это был поступок, оскорбляющий его величество и позорный для британского подданного. Если не измена, то что-то очень похожее». «Подумайте, полковник Мак-Мэхон, — сказал первый оратор, — что это не Англия. Я думаю, что мы оставили ее без особого смысла, если хотим пользоваться здесь не большей свободой, чем там». - Что это за свобода называть вас так, капитан Ларкхем, - спросил другой , - которая дает право Эндикотту или любому другому человеку срезать крест с королевского знамени? Вы называете себя верными подданными, которые терпят такое безобразие? " «И каким авторитетом, — возразил Ларкхем, — был папистский знак, навязанный знамени Англии, кроме как с изображением багряной женщины, чьи одежды алые от крови святых?» -- Мне кажется, -- сказал полковник, -- что флаг, который развевался над Кресси и Пуатье, заслуживал лучшей участи. - Я прошу вас принять близко к сердцу и быть уверенным, - ответил Ларкхэм с некоторой торжественностью, - что я никому не уступлю в верности и что последняя капля моей крови будет на службе моей страны. В этом вопросе Следует принять во внимание различие. Капитан Эндикотт вырезал крест не как презритель флага Англии и славных воспоминаний, связанных с ним (он заслужил бы мой кинжал в его сердце, если бы это было так), капитан Эндикотт вырезал крест, но как тот, кто ревностно противится заблуждению, -- что, разумно ли просить нас идти на битву со знаком Рима, развевающимся над нашими головами? Должны ли мы делать что-либо, что могло бы побудить бедных дикарей (которых, как мне сказали, эмиссары Рима заблуждаются, стараясь держаться подальше от нас), признать ее ошибки и признать ее силу?» -- Таких угрызений совести, -- сказал полковник, -- ни вы, ни я никогда не слышали дома . Для их рождения требовалась чужая почва, -- и, произнеся слово "чужой", он сделал на нем ударение, которое оскорбило собеседника. -- Прошу вашей любезности, -- медленно сказал Ларкхэм, -- хорошенько взвесьте слова, которые, может быть, вам угодно будет применить к любому моему мнению. ." -- Подумайте, сударь, не действуйте на меня никакими угрозами, -- ответил полковник, вставая и сурово глядя на своего противника. «Я говорю, что это был поступок мятежника, и подтвержу свои слова против вас, хотя вся колония была за вашей спиной». Последняя фраза была произнесена вызывающим тоном, и следствием этого могло стать какое-то озорство, если бы мастер Праут, который некоторое время прислушивался к разговору, не встал со своим длинным посохом в руке между ними двумя и не скомандовал: мир. - Прошу вас, джентльмены, - сказал он, обращаясь к ним в манере, весьма отличающейся (как приличествующее их качеству) от той манеры, которую он избрал по отношению к капитану Спархоку, - задумайтесь о большом скандале, который вы вызываете этой непристойной ссорой. Есть сомнения в благочестивом рвении полковника Мак -Магона, или в верности капитана Ларкхэма, или в доблести обоих? Между вами нет причины вражды, но, напротив, мир и добрая воля. Как сладко жить братьям вместе в единстве! Это подобно драгоценному маслу, стекающему по бороде Аарона, да, даже по краям его одежды. Я молю вас примириться друг с другом». Мастер Праут чрезвычайно любил слушать, как говорит сам, и, будучи при этом проницательным человеком, он нарочно применял к каждому джентльмену то качество, которого ему недоставало, и строил свою речь с большим обдумыванием, чтобы дать время для страсти собеседника. противники утихают. В конце он был поражен, услышав голос позади себя, воскликнувший: «Молодец, мастер Праут. Уместно сказанное слово подобно золотым яблокам на серебряных картинах». Все повернулись на голос, и там стоял сам Эндикотт, который в разгар интереса, возбужденного спором, вошел незамеченным и подслушал часть спора. Он стоял, поглаживая левой рукой пучок волос на подбородке, и мрачно оглядывался вокруг. - Капитан Ларкхем, - сказал он, как только утихла суматоха, вызванная его внезапным появлением, - я очень ценю вашу благонамеренную любовь, но считаю бесполезным вступать в споры, которые не приведут ни к каким полезным результатам. Я сделал, я сделал, и это не в необдуманном пылу юношеской крови, а с вдумчивым обдумыванием, которое подобает мужественности.Если есть кто-то, кто осуждает поступок , они делают это по неведению, как не понимая смысла при его ношении. " «Я подвергаю сомнению это, — воскликнул порывистый полковник, — и позор, что такой невоенный и нелояльный поступок остался безнаказанным». Тут подошел мастер Праут, сначала взглянув на Эндикотта в поисках одобрения, словно собираясь арестовать дерзкого оратора. -- Нет, добрый мастер Праут, с вашего позволения, я не требую от вас никаких услуг, -- сказал Эндикотт, отстраняя его. "Я мог бы, по справедливости, обидеться на ваш язык, который груб," продолжал он, обращаясь к полковнику; -- Но я этого не сделаю, так как это проистекает из благородного , но ошибочного понимания дела. Возможно ли, чтобы джентльмен с интеллектом полковника Мак-Магона, чей дух был просвещен, чтобы увидеть истину, даже бросить свою судьбу с нашим, должен ли я осудить действие, которое, как мне кажется, должно требовать его одобрения? Если бы это было сказано мне другим, я бы не поверил тому, что только теперь слышали мои собственные уши ». -- Повторяю, -- сказал полковник, -- мне кажется, это не лучше, чем измена. -- Если ты считаешь меня предателем, то выступи вперед и арестуй меня именем короля. Но нет , ты, конечно, говоришь поспешно. Ради уважения, которое я испытываю к тебе, я объясню мотивы своего поведения. любое неуважение к королю Карлу; не потому, что я не почитаю флаг своей страны, но потому, что я обязан более высокой верности, даже королю королей, я вырезаю знак папистского идолопоклонства ; долг, но как намерение возвестить миру мой протест и, насколько это возможно, протест этой благочестивой колонии против развращенной церкви, которая не есть церковь, и против всех, хотя и не называющих себя ее причастием, пьющая чашу мерзостей ее, желала, чтобы я удалил от наших глаз то, что, когда бы мы ни видели, только напоминало нам о проклятом заблуждении и ежедневном угнетении.Если это был грех, то я согрешил, но я потерплю последствия не дрогнув ни в этом мире, ни в мире грядущем». Глубокий, строгий ропот пробежал по комнате, и по лицам собравшихся и по выражениям, которые можно было время от времени улавливать, было видно, что гораздо большая их часть разделяла чувства дерзкого сектанта. Таковы, весьма вероятно, были чувства большинства правительства колонии, несмотря на их отречение впоследствии от всякого сочувствия поступку и общественное осуждение смелого пуританина. Не то чтобы в этом таилось демократическое чувство, как могут вообразить некоторые, а именно по тем причинам , мужественно провозглашенным Эндикоттом, — причинам не политического, а исключительно религиозного характера. Эндикотт, проницательный и смелый политик, а также ревностный религиозный деятель, слышал звуки и с удовлетворением созерцал лица окружающих . Ему нравилось публично оправдывать свое поведение и испытывать чувства своих соотечественников. «Ты слышишь, — продолжал он, — эти звуки и видишь эти лица, и ты веришь, что все эти люди также неверны? Пересмотри свое суждение, я прошу тебя, и поверь, что привязанность к короне не может быть несовместима с ненавистью к Папские безделушки». «Капитану Эндикотту будет трудно, по моему мнению, убедить Тайный совет в уместности беспорядка так же легко, как он убедил себя и этих людей», - ответил полковник Мак-Мэхон. «Будьте уверены, — ответил Эндикотт, — что здесь или в Англии — перед судом помощников или Тайным советом я засвидетельствую это дело, даже если оно воздвигнет ступеньки на эшафот». Сказав это, и осмотревшись вокруг, и с наклоном тела, едва ли доходившим до поклона, он надел на голову полукруглую шляпу, которую снял при входе, и вышел из комнаты. По его отъезде общество опять разбилось на разные группы и опять принялось за кружки и банки; и Арундел, уставший от неразберихи, ушел вместе с Вакуа в свою комнату.




























































































































THE KNIGHT OF THE GOLDEN MELICE
A Historical Romance  by JOHN TURVILL ADAMS

The Author of "The Lost Hunter."

New-York: Derby & Jackson, 119 Nassau-Street.
Cincinnati: W.H. Derby & Co. 1857


"One ... calling himself ... Knight of the Golden Melice."

                _Winthrop's History of New England._



  Alles weiderholt sich nur im Leben;
    Ewig jung ist nur die Fantasie:
  Was sich nie und nirgends hat begeben,
    Das allein veraltet nie!
                Shiller.
TO H.L.A.

To whom but to yourself; my H., should I dedicate this Romance, which
may be said to be the fruit of our mutual studies? With what delight I
have watched the unfolding, like a beautiful flower, of your youthful
mind, while instead of indulging in frivolous pursuits, so common to
your age, you have applied yourself to the acquiring of useful
knowledge as well as of elegant accomplishments, none but a parent can
know. Accept what I have written, my darling, as a tribute to a love
which makes the happiness of my life.

J.T.A.

INTRODUCTORY CHAPTER.


  He cast, (of which we rather boast,)
  The Gospel's pearl upon our coast,
  And in these rocks for us did frame
  A temple where to sound His name.
  O let our voice His praise exalt
  Till it arrive at Heaven's vault,
  Which there perhaps rebounding may
  Echo beyond the Mexic bay.
  Thus sang they, in the English boat,
  A holy and a cheerful note,
  And all the way to guide their chime,
  With falling oars they kept the time.

  _Andrew Marvell's "Emigrants in the Bermudas."_


The beginning of the 17th century is an interesting epoch in American
annals. Although the Atlantic coast of that vast country now comprised
within the limits of the United States and Canada had previously been
traced by navigators, and some little knowledge acquired of the tribes
of red men who roamed its interminable forests, no attempt at
colonization worthy of the name had succeeded. The principal, if not
the only advantage derived from the discovery of North America, came
from the fisheries of Newfoundland and Labrador, frequented mostly by
the adventurous mariners of England, France and Spain. In these cold
seas, to the music of storms howling from the North Pole, and dashing
with ceaseless rage the salt spray against the rocky shore, they
threw their lines and cast their nets, at the same time enriching
themselves, and forming for their respective countries a race of hardy
and skilful sailors. The land attracted them not. The inducements
which led to the more speedy conquest and settlement of South America
by the Spaniards, were wanting. Gold and silver to tempt cupidity were
not to be found, and the stern, though not inhospitable character of
the Northern tribes was very different from the imbecile effeminacy of
the Southern races. The opposition likely to be encountered was more
formidable, and the prize to be won hardly proportioned to the hazard
to be incurred. While, therefore, the atrocious Spaniards were
enslaving the helpless natives of Peru and Mexico, and compelling them
by horrid cruelties to deliver up their treasures, the wild woods of
all that region to the north of the Gulf bearing the name of the
latter country, continued to ring to the free shout of the tawny
hunter. Not that attempts had not been made to obtain footing on the
continent, but they had all failed by reason of the character of the
emigrants, or the want of support from home, or of a thousand other
causes reducible to the category of ill luck, bad management, or
providential determination.

But the 17th century introduced a new order of things, beginning with
the arrival of the first permanent colony on the coast of Virginia in
the year 1607, indissolubly associated with the name of the chivalrous
Captain John Smith; followed in 1614 by the occupancy of the mouth of
the river Hudson, and of the island of Manhattan, the present site of
the city of New-York, by the Dutch; and, in 1620, of New-England, by
the English. The fulness of time had arrived, when the seeds of a
mighty empire were to be sown.

A diversity of opinion prevails with regard to the motives of the early
colonists to leave their homes. Without entering into an elaborate
discussion of the subject, and thereby invading the province of the
historian, it may perhaps be permitted me to say, that, in my
judgment, they were partly political, partly religious, partly
commercial, and partly adventurous.

One of the first acts of James the First of England, on his accession
to the throne in 1603, was the conclusion, by a peace with Spain, of
the long war so gloriously signalized by the destruction of the
Armada. The pacific policy wherewith he began his administration, he
never abandoned during the twenty-two years while he held the sceptre.
Hence the spirit of enterprise which exists in various degrees in
every flourishing nation, finding itself diverted from that warlike
channel wherein it had been accustomed to flow, was obliged to seek
other issues. The immense region beyond the sea claimed by England by
priority of discovery, offered a theatre for a portion of that spirit
to expend itself upon. Hither turned their eyes those who, in the
wars, had contracted a fondness for adventure, and were unwilling to
sink back into the peaceful pursuits of laborious industry. For such
men, the vague and the uncertain possess irresistible attractions. For
them, emigration was like the hazard of the gaming-table; ruin was a
possible consequence, but fortune might also crown the most
extravagant hopes. The merchant regarded with favor a scheme which
would furnish employment for his ships by the transportation of men
and stores. Besides, the fisheries had always been productive; they
might be largely extended, and a trade in furs and other products of
the country opened with the Indians. Perhaps the precious metals,
found in such quantities by the Spaniards at the South, might enrich
the North. Happily they found not that pernicious bane which is alike
the corrupter of private morals and the debaucher of nations. To these
considerations may be added a willingness at least on the part of the
government, to rid itself of idle profligates and unruly spirits.
Guided by this chart, it is not difficult to understand why efforts
similar to those which had proved abortive, should now be successful.

The character of the first emigrants to the Virginia colony, and the
products of the country sent home, confirm these views. They are
described as "many gentlemen, a few laborers, several refiners,
goldsmiths, and jewellers," and the returning ships were freighted
with cedar and with a glittering earth, which was mistaken for gold.
Another party is spoken of by a chronicler of the times, as "many
unruly gallants sent hither by their friends to escape ill destinies."
Doubtless among those denominated gentlemen and gallants were some
noble souls, like, though _longo intervallo_, to the heroic
Smith.

While the Virginia colony was slowly struggling against adverse
circumstances, and attracting to herself the cavaliers who, in various
capacities and with different fortunes, had figured in those troubled
times, important changes were going on at home destined to exert a
mighty influence on the New World. That awakening of the intellect
occasioned by the speculations of Wyckliff, the morning star of the
Reformation, more than two hundred years before, and to which Luther
and Calvin had imparted a fresh impulse, was performing its destined
work. By the assertion of the right of private judgment in matters of
religion, the pillars of authority had been shaken. Nothing was
considered as too sacred to be examined. To the tribunal of the mind
of every man, however undisciplined and illiterate, were brought, like
criminals to be tried, the profoundest mysteries and most perplexing
questions of theology, and in proportion to the ignorance of the
judge, was the presumption with which sentence was pronounced. A
general love of dogma prevailed. The cross-legged tailor plying his
needle on his raised platform; the cobbler in the pauses of beating
the leather on his lap-stone; and the field-laborer as he rested on
his spade; discussed with serene and satisfied assurance problems,
before the contemplation of which, the ripest learning and highest
order of mind had veiled their faces. Dissatisfaction with the
condition of things spread more and more. All, in both Church and
State, was considered out of joint. The former had not sufficiently
cleansed herself from the pollutions of Rome, and lagging behind at a
wide distance from the primitive model, required to be further
reformed; the latter by encroachments on the liberties of the subject,
and assistance furnished to a corrupt hierarchy, had become odious,
and was to be resisted and restrained. The idea of abolishing the
monarchy had indeed not entered the mind of the most daring reformer;
but it is certain, that when his feelings were inflamed by brooding
over real and fancied wrongs from the established Church, his anger
would overflow upon the government, which, with no sparing hand,
wielded the sword to enforce pains and penalties, imposed, ostensibly
for the protection of religion, but in reality for the interests of an
ally and its own safety. It was this exasperation, partly of a
religious and partly of a political nature, that bore its legitimate
fruit in the execution of Charles.

Before that awful lesson, however, discontent had increased until the
unhappy zealots, too feeble to resist, yet too resolute to submit,
determined to leave their country. Hard fate! Self-banished from the
associations of childhood, from the memorials of their ancestors! But
whither should they fly? They had heard indeed of a country; far
beyond the sea, where a refuge might be found, and whither some of
their countrymen had gone; but those first emigrants were cavaliers,
men of the same creed as their persecutors, and who had been induced
to leave England by motives different from those which controlled
their minds. Their purpose would not be attained by joining the
Virginia colony. They were not merely adventurers, hunting after
earthly treasures, but pilgrims in search of the kingdom of heaven.
Their company consisted of delicate women and children, from whom they
could not part, as well as of hardy men; and such were unfit to
encounter the perils of a new settlement, in an untried climate, and
an unknown country, infested by savages. Their principal want was
religious liberty; that they could find in Holland, and to Holland
they went. It was close at hand, and should any favorable change occur
in England, it would be easy to return. But after an experience of
some dozen years, they found insuperable objections to remaining
there, and determined, no such changes having taken place as they
anticipated when they left their native land, to emigrate to America.
In a season of the year as stern as the mood of their own minds, they
sought the stormy shores of New-England, and their example was soon
followed by others direct from the parent country. This first column
was composed exclusively of Protestants, who had refused conformity to
the established Church, or as they were called, Puritans. Later
arrivals brought more mixed companies, but still the Puritan element
always largely prevailed. Now separated by an ocean from, kings and
bishops, they resolved to realize the darling idea which, like the
fiery pillar before the wandering Israelites, had conducted them
across the sea, and that was the establishment of a commonwealth after
the model of perfection which they fondly imagined they had
discovered. And where should they find that perfect system, except in
the awful and mysterious volume wherein was the revelation of God's
will, and which, with a devotion that had impressed its every syllable
on their minds, they had day and night been studying? Was there not
contained therein a form of government which He had given to his
favored people; and what did both reason and piety suggest but to
accommodate it to their circumstances? All things favored the
undertaking. They were at too great a distance to be easily molested
by their enemies: the distracted condition of the government at home
afforded little opportunity for a strict supervision of their affairs;
and the few savages in their neighborhood left by the devastating
pestilence wherewith Providence had swept the new Canaan, in order to
make room for them, they soon found powerless before the terror of
their fire-arms. By excluding all whom it was their pleasure to call
lewd and debauched, or, in other words, who differed from them in
opinion, from participation in the government, they expected to avoid
confusion, and secure the blessing of heaven. It is absurd to suppose
that human pride, and ambition, and avarice did not intrude into these
visions of a reign of the saints on earth, but unquestionably notions
like these exerted a strong influence. They established their
commonwealth upon their theocratic model, and commenced the
experiment.

Soon, in logical and honest sequence with the principles which they
professed, followed a system of persecution rivaling that of which
they complained in England. To be true to themselves and creed, they
were obliged to adopt it. We may do as we please; we may say that the
fanatical notion, the horrid Erinnys, the baleful mother of woes
innumerable, that the dogmas of religion may rightfully be enforced by
the sword of the civil, power, dominated the world, and in this way
account for their conduct; or apologize for it by the necessities of
their situation, and the peculiarities of their creed; or combine
these causes, and so extenuate what cannot be defended.

I can well understand how a Puritan of 16--would justify his rigor.
His opinion of himself would be like that of the amiable Governor
Winthrop, as found in his first will, (omitted, however, in his
second,) as one "adopted to be the child of God, and an heir of
everlasting life, and that of the mere and free favor of God, who hath
elected me to be a vessel of glory." Such was the Puritan in his own
eyes. He was the chosen of heaven. He had, for the sake of the Gospel,
abandoned his country and the comforts of civilization, to erect (in
the language of Scripture which he loved to use) his Ebenezer in the
wilderness. He wanted to be let alone. He invited not Papists or
English Churchmen, or any who differed in opinion from him, to throw
in their lots with his. They would only be obstacles in his way,
jarring-strings in his heavenly antique-fashioned harp. Away with the
intruders! What right had they to molest him with their dissenting
presence? The earth was wide: let them go somewhere else. They would
find more congenial associates in the Virginia colony. He would have
no Achans to breed dissension in his camp. With bold heart and strong
hand would he cast them out. His was the empire of the saints; an
empire, not to be exercised with feebleness and doubt, but with vigor
and confidence.

It is obvious that a very wide difference existed between the
characters of the two colonies. The cavalier, sparkling and fiery as
the wines he quaffed, the defender of established authority and of the
divine right of kings, was the antithesis of the abstemious and
thoughtful religionist and reformer, dissatisfied with the present,
hopeful of a better future, and not forgetful that it was in anger God
gave the Israelites a king.

Meanwhile the Roman Catholics had not been idle. Their devoted
missionaries, solicitous to occupy other regions which should more
than supply the deficiency occasioned by the Protestant defection, and
confident of the final triumph of a Church, out of whose pale they
believed could be no salvation, had scattered themselves over the
continent, and with marvellous energy and self-sacrifice, were
extending their influence among the natives. No boundaries can be
placed to the visions of the enthusiastic religionist. His strength is
the strength of God. No wonder, then, that the Roman Catholic priest
should cherish hopes of rescuing the entire new world from heresy,
which he considered worse than heathenism, and should enlist all his
energies in so grand a cause. It is almost certain that extensive
plans were formed for the accomplishment of this object.

Such were the elements which the seething caldron of the old world
threw out upon the new. A part only of the materials furnished by
these elements have I used in framing this tale. It is an attempt to
elucidate the manners and credence of quite an early period, and to
explain with the license accorded to a romancer, some passages in
American history.

Thus much have I thought proper to premise. It is impossible to judge
correctly of the men of any age, without taking into consideration the
circumstances in which they were placed, and the opinions that
prevailed in their time. To apply the standard of this year of grace,
1856, to the religious enlightenment of more than two hundred years
ago, would be like measuring one of Gulliver's Lilliputians by
Gulliver himself. I trust that the world has since improved, and that
of whatever passing follies we may be guilty, we shall never
retrograde to the old narrow views of truth. If mankind are capable of
being taught any lesson, surely this is one--that persecution or
dislike for opinion sake is a folly and an evil, and that we best
perform the will of Him to whom we are commanded to be like, not by
contracting our affections into the narrow sphere of those whose
opinions harmonize with ours, but by diffusing our love over His
creation who pronounced it all "very good."




THE KNIGHT OF THE GOLDEN MELICE.




CHAPTER I.

  Come on, Sir! now you set your foot on shore,
  _In novo orbe_.

  BEN JONSON'S _Alchemist_.


Our tale begins within a few years after the end of the first quarter
of the 17th century, at Boston, in Massachusetts, then in the infancy
of its settlement.

On an evening in the month of May, were assembled some seven or eight
men around a table, in a long, low room, the sides only of which were
plastered, the rough beams and joists overhead being exposed to view;
the windows were small, and the floor without a carpet; and the
furniture consisted of the table, over which was spread a black cloth,
whereupon stood several lighted candles in brass candlesticks, of a
dozen chairs, covered with russet-colored leather, and of some wooden
benches, ranged against the walls, and which were occupied by various
persons. At one end of the apartment the floor was raised a few
inches, and the chair standing on this elevation differed from the
others in having arms at the sides, and in being of ampler proportions,
as if by its appearance to vindicate a claim to superior position. But
unpretending as was the room, it was a place of no little importance,
being no less than the Court Hall and Council Chamber of the "Governor
and Company of the Massachusetts Bay, in New England." At the moment
of which we are speaking, it was appropriated to a meeting of the
Court of Assistants of the Colony.

The person occupying the arm-chair, on the platform, was a man of not
unpleasing appearance, somewhat less than fifty years of age, and
dressed with considerable precision in the style prevailing among
gentlemen of distinction at that day. His face was rather long, and
surmounted by a high and well developed forehead, from the top of
which, dark, parted hair fell in curls down the temples over a white
ruff, fringed with costly lace, that encircled his neck. His eyes were
blue; his eye-brows highly arched; his nose large; beard covered the
upper lip and chin; and so far as an opinion could be formed, from his
sitting posture, he was tall and well-made. The expression of his
countenance was gentle, and there was an air of introspection and
abstraction about it as if he were much in the habit of communing with
his own thoughts. The upper part of his person, which only was
visible, the rest being hid by the table and depending cloth, was
clothed in a black coat or doublet, without ornament or even the
appearance of a button, and at his side he wore a rapier, evidently
more as a badge of his rank than for use.

Seated at his right hand, and below the platform, was a man a dozen
years at least his elder, whose stout look and fiery glances indicated
that if time had grizzled his thick and close cut hair, it had not
quenched the heat of his spirit. Like the gentleman first described,
he was dressed in sad-colored garments, differing but little from
them, except that instead of a ruff, he wore a plain white band,
falling upon his breast, cut somewhat like those worn by clergymen at
the present day, but longer, and passing round the neck and covering
the collar of the coat. Although the oldest of the company, he seemed
to have himself the least under control, continually moving in his
chair, drawing forward and pushing away the sheets of paper that lay
before him, and now and then darting an impatient glance at the person
in the arm-chair, from whom it would wander over his companions, and
then fasten on the door.

The third and last gentleman whom we think proper to describe, was a
man of about the age of the first, but utterly unlike him. His head
was covered with a black skull cap, (probably to protect his
baldness,) beneath which, rose ears more prominent than ornamental,
being very little relieved by the hair, which was cropped short. His
complexion was florid, and the parts of the face, about the chin and
jaws, full and heavy, giving an appearance of great roundness to the
countenance. His features were regular, the mouth small and
compressed, and on the upper lip he wore a moustache, parted in the
centre, and brushed out horizontally, balanced by a tuft on the chin,
four or five inches long. An adventurous spirit gazed out of his clear
steady eyes, and altogether he looked like a man of determined temper,
and one who, having once formed a resolution, would find it difficult
to relinquish it. Around his neck he also had a broad band, divided in
the middle, and falling half way down his breast. The remainder of the
persons around the table bore the same general resemblance to these
three, in dress, that one gentleman ordinarily does to another, and
all were engaged in conversation.

Presently the gentleman in the arm-chair, who was evidently the
President, took up a small bell that was placed before him, and
sounding it, the summons was replied to by the entrance of a man from
a side-door. He was the servitor or beadle of the Court, and moving to
the end of the table opposite the President, he stood facing him and
waiting his commands.

"Bring in the prisoner," said the President, in a low tone, but so
distinct that it was heard all over the room.

The beadle noiselessly glided out, and in a few moments returned,
leading a man, whose wrists were fastened with gyves, whom he
conducted to the end of the table he had just left, and placed so as
to confront the President.

"Take off the irons," said the same, low, musical voice.

The man, thus unpleasantly introduced, was in the prime of life,
certainly not more than thirty-five or six years of age, and from his
bold and erect carriage, seemed (as was the fact) to have been bred a
soldier. Upon the order to take off the shackles being complied with,
he cast a look of acknowledgment toward the speaker.

"Master Nowell," said the President, "read the accusation."

The person addressed, who was the Clerk or Secretary, rose hereupon
from his seat near the centre of the table, and read "the
information," which it is unnecessary to give at length, charging the
prisoner with using most foul, scandalous, indecent, defamatory, and
unseemly invectives, reproaches, and passionate speeches, toward and
against the worshipful magistrates and godly ministers of the colony,
thereby contriving and designing to bring into contempt, all law,
order, religion, and good government, &c., and to subvert the
authority of the magistrates and undermine the wholesome influence of
the godly ministers, &c., to the disgrace and ruin of the colony and
scandal of true religion, &c.

When the paper had been read, the President demanded--"Are you guilty
or not?"

"I am as innocent as the worshipful Governor himself, and whoever
wrote those lies, is a villain and a foresworn knave," replied the
prisoner.

"Enter that the prisoner says he is not guilty," said the President,
addressing the Secretary; "and do thou, Philip Joy, remember where
thou art, and express thyself in a manner more becoming this
presence."

"It is hard to be tied up like a mad dog and not get angry," replied
the accused.

"Sirrah!" cried the gentleman, whose appearance was described next
after the President, "dost thou bring a contumacious spirit here to
bandy words with the right worshipful Governor? Silence, and answer
peremptorily to the questions of thy betters."

"Nay, worthy Deputy Governor Dudley, the poor man is, I doubt not,
already sensible of his error, and sinned more out of ignorance than
design," observed the President.

"The honored Governor," spoke an assistant from near the bottom of the
table, "is, I fear, disposed to be too lenient in respect of these
foul-mouthed carrion."

"Our law condemns no man unheard; nor will I be more stern," answered
the mild Governor Winthrop, (for it was he). "It seems to me to be the
part of a judge to allow no harsh suspicions to enter his mind, lest
they throw baleful shadows over his decisions. Philip Joy," he added,
turning to the prisoner, "thou hast declared thyself innocent; wilt
thou be tried by a jury, or art content to trust thy cause to the
judgment of the honorable Court of Assistants?"

"I care not who tries me," replied Joy. "I am a true man; and, though
I don't belong to the congregation, am as honest as a great many who
do, and he is a horrid villain, who--"

"Enough," interrupted the Governor, "a quick tongue often prejudices,
while a slow one seldom doth. Do I understand that it is thy desire to
be tried by the Assistants?"

"It is not my desire to be tried by any one," said Joy; "but, sith I
am to be put on my deliverance, I think that I shall stand a better
chance in the hands of honorable gentlemen, some of whom have been
soldiers, than in the dirty paws of tinkers, and cobblers, and mere
mechanicals."

No smile mantled over the faces of his grave judges, but it was
obvious, from the twinkling of eyes and glances shot by one to
another, that the speech of Joy had done him no harm with those who,
even thus early, began to feel annoyed at the approach of the clouted
shoe.

"Art thou prepared for thy trial? inquired the President.

"At any moment, and the sooner the better, your worship. I had rather
mount guard, for a week, in steel helmet and corselet, with breast,
back, culet, gorget, tasses, sword, musket and bandoliers, in the
hottest sun that ever roasted a blackamoor, or stand up to my knees,
six months, in snow, without my mandilion, than lie a day longer in
that ace--I mean that kennel of a lock-up."

"It, meseems, thou art in a hurry to have justice done thee, good
fellow," said, with a grim smile, the gentleman who was the third one
described, stroking, with his embroidered glove, the tuft of hair that
hung below his chin.

"You are a soldier, Captain Endicott, and can look a man straight in
the eyes," paid Joy; "and, though people give you credit for a hot
temper, I will trust you."

Endicott elevated his eye-brows at this ambiguous compliment, and for
a moment seemed at a loss how to take it, especially as he remarked a
peculiar expression on the faces of his colleagues.

"Being a soldier thyself," he replied, fastening his eyes sternly on
the face of the prisoner, "thou art bound to know that it becomes not
one in the ranks to prattle."

Joy made no answer, but returned a cool and unabashed look to the gaze
of the other.

"If the witnesses have been called, let them appear," said the
President.

Two men, of a rather moan appearance, now stepped forward; an oath by
the uplifted hand was administered, and one commenced his testimony.

The substance of his story was, that Joy, on a certain occasion, and,
at a certain place, in his presence and hearing, had declared, with a
profane exclamation, that there were men in the colony, wiser, and
more learned, than either the magistrates or ministers; and that,
between them both, what with their long prayers and intermeddling in
every body's affairs, they were like to ruin the plantation.

Upon the conclusion of the testimony, the witness was sharply
cross-questioned by Governor Winthrop, and some inquires were made by
various Assistants, but nothing further was elicited. As for Joy, he
disdained to ask a question, declaring that his accuser, Timpson, had
already been in the stocks for leasing; and, besides, had been
cudgelled by himself for stealing.

Hezekiah Timpson, a villainous, lean, crop-haired fellow, with a
hang-dog look, and sanctimonious air, upon hearing himself charged
with delinquencies, which were notorious to the whole Court, raised to
heaven his eyes, which, until now, he had kept fastened on the floor,
and, sighing deeply, exclaimed:

"I do confess my iniquities and my sins are ever before me. Verily,
was I thus given over to Satan to be buffeted but by free-grace have I
been snatched, as a brand from the burning, even as I yet hope to see
thee, Philip."

"Canting rogue, I want none of thy hopes, good or bad," said Joy.

"Cease thy reviling," cried Dudley, starting from his seat. "What! are
we to sit here to listen to malapert railings against men of godly
life and conversation?" he added, addressing himself to Winthrop. But
before the Governor could reply, one of the Assistants interposed.

"Let the poor man unbosom himself freely," he said, "that the whole
truth may come to light."

"Our worshipful brother Spikeman," answered the Deputy Governor, with
a sneer, (which he did not attempt to suppress,) "was not always ready
to allow such free-speech, as witness the case of Martin Wrexham,
banished for speaking to his disparagement."

"I trust that I shall be able to give the worshipful Deputy Governor
such reasons for my conduct, as will satisfy him," said Spikeman.

Dudley threw himself back into his chair, as if not half satisfied;
and Winthrop, who had calmly listened to the colloquy, took advantage
of the pause that ensued, to direct the other witness to testify.

From the examination, it appeared that he had been present at the
conversation referred to by Timpson, that, indeed, it was between Joy
and himself, and that the former had not been aware of the presence of
the informer, until on turning round, when Timpson was standing at his
elbow. He recollected nothing said by Joy about the ministers, except
that he had, any day, rather listen to one of Corporal Joly's songs,
than Mr. Cotton's long sermons; nor respecting the magistrates, but
that there were better judges in England.

The testimony being concluded, the prisoner was asked what he had to
say for himself, to which he replied:

"Only that Hezekiah Timpson was an eves-dropping, lying villain, and
that the other witness had told the truth. He meant no harm by
anything he had said."

"Dost think it advisable to retract anything?" inquired Spikeman.

"I know not why I should deny the truth," answered Joy.

"Remand the prisoner, and clear the court-room," cried the President;
and Joy was accordingly led out, followed by the spectators.

As soon as the members of the Court were left to themselves, Winthrop
began to collect the opinions of the Assistants, commencing with the
youngest, who were placed most remote from him. At first, a
considerable diversity of sentiment prevailed, several seeming
disposed to discredit Timpson, and to acquit Joy. They pronounced
their opinions shortly and pithily, giving their reasons in a few
words, until it came to Spikeman's turn, who spoke more at length.

"The vice," he said, "of backbiting godly ministers, and maligning
magistrates, had risen, in consequence of the mistaken leniency of the
Court, to an alarming height, so as to threaten the very foundations
of their government. There was not a Satan-instigated railing
Rabsheka, who did not now have his daily fling at the servants of the
Lord, engaged in much tribulation in planting his vineyard, and there
were many saints who were already calling out, O Lord, how long! They
had themselves just been witnesses of the audacity, wherewith, in the
very presence of the right worshipful Governor, and the worshipful
Assistants, the prisoner had assumed to sit in judgment upon a member
of the congregation, and to foul him with abuse. Never had he dared to
exhibit such topping insolence, had he not supposed himself supported
by a mutinous spirit from without. It was a dangerous spirit which, if
inflamed by indulgence, would become a deadly boil to poison the whole
body politic. Prick therefore the imposthume at once, and, like wise
surgeons, let out the offensive matter. He was not surprised at the
indignation of the worthy Deputy. It was a zeal unto godliness, and
devoutly did he wish, that himself, and all, were more inspired with
it. When he had asked that the prisoner might be permitted to speak
freely, it was that every Assistant might be convinced by his own ears
of the boldness wherewith rebellion to constituted authority,
impudently bursting from the bottomless pit, ventured to obtrude into
a court of justice, and to boast of its misdeeds. Was a child of the
covenant of grace, and our brother in Christ, to be reproached with
the sins which he had committed when in the gall of bitterness and
bonds of iniquity, and which had been washed out by the blood of the
New-Testament? Nay, then, give a universal license to every lewd
fellow, to rake up the sins of your youth, and let him send to
England--that England which spewed us out of her mouth, as if we were
not the children of her bowels--to obtain the proofs. Had there been
no word of evidence, the bare conduct of the prisoner before them was
enough to satisfy them of his dangerous character, and he should feel
his conscience accusing him of failure in his obligations to the
Church and the Colony, were he not to advise exemplary punishment,
whereof banishment would be a necessary but the slightest part."

The speech of Spikeman was evidently acceptable to a majority of the
Assistants. It appealed to the fanaticism of some, and to the fears of
others; but there were some on whom it produced no such effect.
Captain Endicott, fierce zealot as he was, found in it something
disagreeable. As his manner was, he stroked with his hand the long
tuft on his chin, before he commenced speaking:

"There are things," he said, "in the speech of the worshipful brother
whereof I approve, and others, again, whereunto I may not give my
assent. Though it may savor of worldly pride, and be proof of the old
Adam lingering in me, I will say, that however guilty in the sight of
God, before whom I acknowledge myself the chief of sinners, I
challenge before man an examination of my life, and fear no evil
report from England or elsewhere. But for this self-boasting, I crave
the pardon and prayers of my brethren. Touching the prisoner, which is
the matter in hand, I find him somewhat bold, and not altogether in
other respects what I desire, but yet not worthy of severe punishment,
or likely to be a dangerous person in the Commonwealth. Where need
requires, I trust, with preventing grace, never to be deficient in
prompt and energetic action, but no necessity therefor hath, in my
judgment, at present arisen. For, as for this young man, ye are to
recollect that he is a soldier, and that a stout one, and may yet do
the Commonwealth service in her defence, whereunto I doubt not his
willingness, and that his free speech doth proceed rather from the
license of camps than from malignity of temper. Moreover, I find not
the rule of Scripture whereby we are bound that by the mouth of two or
three witnesses every word shall be established altogether complied
with, meaning not, thereby, to impugn the statement of our brother of
the congregation, worthy good man Timpson, but only that his words are
not confirmed as our law requires."

Thus spoke Endicott, who was afterwards so notorious for his
severities against dissidents; but these sentiments found no echo in
the mind of the Deputy Governor.

"I thank God," he said, "that however gross and innumerable my errors
and backslidings, I am no libertine." (Here Endicott's eyes flashed,
but he contented himself with stroking, in a musing manner, the long
tuft of hair on his chin.) "The evil we are called upon by the united
voice of the suffering saints in this wilderness to suppress,"
continued Dudley, "demands, I trow, sharper practice than has hitherto
been applied, and I do admire at the milk-and-water temper of the
worthy Assistant at this present. Not thus is he wont to speak, but in
the common is zealous even unto slaying. What incantation or witch of
Endor hath blinded him, I know not."

The blood mounted into the face of Endicott, for he, as well as the
others present, understood the remark to refer to the young and gentle
wife of the ex-Governor of Salem, and who was supposed to exert a
great influence in soothing the fierceness of his disposition, (alas,
if it were so; how short a time that influence lasted!) and many were
the smiles that circled the table, but Winthrop, apprehensive of a
storm, interposed.

"My worthy friend," he said, "can surely intend no disrespect toward
one of the stoutest champions of our Israel. Doubtless he will be able
so to explain his words, as to make their meaning innocent."

"I complain not," burst forth Endicott. "If it were lawful to try
conclusions in the manner of the Gentiles, and he a fit man for me to
deal with, his lips should never repeat such vituperations;" and as he
concluded, he threw one of his embroidered gloves violently on the
table before Dudley, who sat opposite.

"Peace, gentlemen," cried Winthrop, rising with dignity, and looking
alternately at one and the other. "Forget not that ye are brethren,
and that upon your harmony depends the prosperity of our Zion, If ye
who are of the household of faith permit idle bickerings to divide
your hearts, how can ye expect the blessing of Heaven on your labors?
If the cement to hold together the stones of the temple be untempered
mortar, must not the fabric fall, and bury the worshippers in its
ruins? If you love me, Captain Endicott, my brave and generous, but
hasty friend, take up your glove; if you have respect for the high
station you so worthily fill, noble Dudley, extend your hand in token
of amity, and assure our brother that no offence was designed."

The time occupied by the governor had afforded opportunity for the
passions of the two gentlemen to cool, and for them to become sensible
of the unbecoming parts they were playing. As if they had at the same
instant arrived at a like conclusion, Endicott reached forward to pick
up his gauntlet, while Dudley stretched out his open palm. It was
grasped by the other, and the two men wrung each other's hand as if
whatever might be their private quarrels, they were resolved to stand
by one another against the rest of the world.

"I crave forgiveness," said Dudley, at the same time resuming his seat
and speech, "of the honorable Assistants in general, and of my
excellent brother Endicott in particular, and beseech them to ascribe
the vehemency of my speech to no want of respect for them, but to my
zeal in the common service, and to a natural impetuosity. I solemnly
protest that my observation pointed at nothing offensive, and that
come whence it might, I would resent a wrong to my honored brother as
quickly as to myself. Yet I will say, that I marvel that one so
familiar with the nature of wounds as my honorable and dear friend,
the worthy founder of our infant commonwealth, (and this is an ancient
and increasing evil,) should not know that old wounds require rather
vinegar than oil, the cautery instead of unguents. As a member of the
persecuted Church, I will not allow the declarations of a brother of
that holy and mystical body to be overborne and set at naught by an
ill liver like this Philip Joy. I say that men have become too free in
uttering their licentious imaginations about those who are placed by
God's Providence above them for their soul's good and bodies' health,
and that an example should be made to repress the gossip of light
tongues and evil thinkers. In punishing this Joy, (who might more
properly be called mourning,) we exalt the honor of the congregation,
one of whose sons, even in your presence, and with intent to dishonor
you, he has abused with perverse epithets, while at the same time we
strike a wholesome terror into others in like case to offend."

He ceased, and looked around as if to gather the suffrages of his
associates, but since the little interruption to their harmony, the
wary Assistants were too politic, by word or sign, to betray a bias,
so that he beheld only downcast eyes, and countenances purposely
vacant, in order to conceal the thoughts of their owners.

It was now the turn of the Governor to express his opinion, and as he
opened his lips, all eyes were fastened on him. His manner was grave,
yet soft and persuasive, and a desire was manifest to pursue a course
which should offend none, but reconcile differences by yielding
something to all.

"_Tumultuosa libertas_", (he said, commencing his remarks a Latin
quotation,) "_tranquilitati probrosoe anteponenda est_, and in the
lively observations we have heard, I mark not the signs of dissension,
but of free thought, having in view the honor of God and the welfare
of his little flock scattered abroad in a strange land. But the good
shepherd will yet gather the dispersed into his arms, and gently lead
them through green pastures and by still waters. Our Israel owes you
thanks, brethren, for the vigilance wherewith ye watch the walls of
Jerusalem, and are quick to spy the lurking wolf and ravening bear. If
the watchmen sleep, what shall become of the city? But her strong
towers of defence and bulwarks are ye, emulous only to show your love.

"It hath been said--to come more immediately to the matter in
hand--that the vice of evil speaking of dignities had greatly
increased, and needed to be repressed. It is so, and cannot be denied;
and I would thereupon note a caution to my brethren, and that is, the
necessity of rather discouraging that democratical spirit which is
threatening to sweep away all distinctions, and to strip the
Assistants themselves of necessary power. It is an insubordination,
whereof foul breaths, licentious imaginations, and undisciplined
tongues, are the inciters and fomenters. Now, if one can legitimately
be proved guilty of the offence, I would be forward as well for the
salutary discipline of the offender as highest weal of the state, to
visit him with a due measure of punishment. But it behooves the court
to see that the charge is proved.

"In the present case, even although the testimony of the principal
witness were thrown out, which, howbeit, cannot be done, he standing
unimpeached before us, yet there remains sufficient from the testimony
of the second, the truth of which is not denied by the prisoner, to
convince us that something light and trivial has been uttered
reflecting upon the godly Mr. Cotton, whose edifying discourses were
degraded beneath the value of a song. This is in a manner to impeach
the sanctity of religion, by making light of the character of her
ministers. As for what the prisoner said touching the magistrates, I
trust that it is true, and am disposed to connect no evil intent
therewith. My judgment is to pronounce him guilty of using indecorous
language respecting a minister of the gospel, and to condemn him
therefor in a light fine, to help replenish our lean treasury."

"Did not the right worshipful Governor remark the profane exclamation
of the prisoner even in this presence?" inquired Spikeman.

"None, Master Spikeman," answered Winthrop. "I did indeed observe that
the prisoner, in one instance, commenced what I supposed was the word
'accursed,' but checked himself in mid utterance as if sensible that
it was unmeet to be spoken, which rather savors of respect than of the
contrary."

But the Assistant shook his head. "I have seldom seen," he said, "a
more stiff-necked and perverse offender, and one more deserving of
many stripes."

Hereupon followed a discussion of some length, which terminated
favorably to the opinions of the Deputy Governor and of the Assistant
Spikeman, and it was finally agreed that Joy should be found guilty,
generally, and condemned to be confined for the space of one month, in
irons, to a fine of Ј5, and to banishment from the colony. This result
was not attained without strong resistance from Winthrop, who strove
to mitigate the punishment to a fine, and from Endicott, who
endeavored to obtain remission of the banishment; but in vain--the
vehemence of Dudley, and the insinuations of Spikeman, overbore all
opposition.

Upon the conclusion being arrived at, Joy was placed again before the
Governor, who, with a grieved look, pronounced sentence, and
immediately dismissed the Court.




CHAPTER II.

  A gentle knight was pricking on the plaine.

  SPENCER.


On the morning of a fine day, a fortnight after the occurrences above
narrated, a horseman was riding over the neck, or narrow strip of
marshy ground, which connects the peninsula on which Boston is
situated with the main land. The rider was a tall, handsome man, of
apparently some thirty-five years of age, who sat on his steed and
handled the reins with a practiced grace, as if the saddle and himself
were familiar acquaintances. Under a broad-brimmed, slouched hat, fell
curls of dark hair, down the sides of an oval though rather thin face,
embrowned by exposure to the weather. The nose was curved like the
beak of an eagle, the eyes bright and wild as those of the royal bird,
and a close beard curled over the face, including the upper lip, the
bold yet sweet expression of which it did not conceal.

The dress of the cavalier was in the fashion of the times, though
sobered down, either for the purpose of attracting less attention, or
out of deference to the customs of the people he was among. A close
fitting doublet or jerkin, of black velvet, over which was thrown a
light cloak of the same color, but of different material, and a
falling collar, shaped somewhat like those in Vandyke's portraits,
edged with a narrow peccadillo or fringe of lace, ornamented the upper
part of his person; his hands and wrists were protected by long gloves
or gauntlets, reaching half way up to the elbow, and opening wide at
the top; russet-colored boots expanded at the aperture and garnished
with spurs reached high up the legs, and a small cut and thrust sword,
suspended by a belt, which was also russet-colored, hung at his side.
The handle of the sword was exquisitely beautiful, worthy of being the
work of Cellini himself. It was mostly of massive gold, the hilt
smooth and shining, and the guard embossed with a variety of elegant
devices. But the part which first arrested attention and attracted the
most admiration was the head, whereupon was sculptured a gigantic
honey-bee, with wings expanded, as if about to fly from its perch; the
eyes were sparkling diamonds, the body was composed of different
colored metals, in imitation of life--and the whole so cunningly
wrought, that it seemed a living bee about to mount into the air. The
man rode and looked as if not anticipating, and incapable of fearing
danger, carelessly glancing round, while the noble animal he bestrode,
as if he had caught the spirit of his rider, stepped high and
gallantly along. But in truth there was little or no danger, the white
settlers being, at the time, at peace with the neighboring Indian
tribes.

It was a mere bridle-path the horseman was following, which wound
about in various directions, in order to avoid marshy ground, or
trunks of trees, or other obstacles, and appeared to be perfectly
familiar to the horse, who trotted on without any guidance from his
rider. As for the latter, as if to beguile the tediousness of the way,
he would pat at one moment the neck of his dumb companion, and address
a few words to him, and at the next, break out into snatches of song.
Thus he proceeded until he emerged from the woods, and an open space,
the site of the future city of Boston, once the cornfields of warlike
tribes, mysteriously removed by pestilence, in order as to the excited
imaginations of the early settlers it seemed, to make room for the
fugitives, lay spread before him.

The rider stopped his horse, and for some moments sat in silence
gazing on the scene. From the eminence, to whose top he had ridden,
declined before him the sloping hills, on whose sides open cultivated
spaces were interspersed with woods. On the waters' edge, for the most
part, were scattered the houses of the colonists, the majority of them
rude huts, made of unhewn logs, with here and there a frame building,
or a brick or stone house of less humble pretensions, while beyond,
rolled the sparkling waves of the bay, sprinkled with "a great company
of islands, whose high cliffs shoulder out the boisterous seas," as
the old chronicler Wood expresses it, and rocking a few small vessels
lying at anchor. He who viewed the region that morning, must have had
a brilliant imagination to dream of the magnificent cities destined to
stud those coasts, and of the millions to fill those extensive forests
within two hundred years. Westward, indeed, the star of Empire had
taken its way, and the wise men of the East were following its
heavenly guidance; but who knew it then?

At last, excited by the view and his thoughts, the rider rose in his
stirrups, and stretching out his arms, gave expression, in a low
voice, to his feelings--

"Well may these men, who hope to found a new dynasty, be proud of the
lovely land which they have chosen for a refuge! If iron resolution,
scorn of delights and contempt of death could do it, they would
accomplish the emprise--_mais l'homme propose et Dieu dispose_.
Without the directing mind and sustaining arm of the source of all
wisdom and power, in vain is the labor of man. Ruin and disgrace shall
overwhelm all undertakings not founded on the Rock of Ages. With what
great events teems the bosom of futurity? O, that my eyes could pierce
the misty distance; that my dim presaging soul could behold the
stately advance of the coming centuries, whose sounding feet I fancy
that I can hear! Bear they in their hands weal or woe to humanity?
Hath the creative energy set a limit, beyond which the tide of human
accomplishment, like the hidden power in yonder heaving ocean, may not
rise; but, having reached its destined apex, must, with hoarse
murmurs, recoil back upon itself in disordered fragments?--or in these
later times, when men were ripe for the blessing, revealed to the
world these virgin regions, separated from the vices of Europe and of
the East by a mighty sea, here to recommence that experiment which
hath partially failed elsewhere, and imparted sufficient measure of
His spirit to chosen instruments to work out the problem of human
happiness, and to conduct mankind to heights of felicity, beginning
here and never ending?--the bare contemplation whereof causes my flesh
to quiver with delight."

As he uttered these words, forgetful of his situation, he stuck the
spurs into his horse's flanks, and the astonished animal started with
a bound. It was then the consummate address wherewith the stranger
sat, his horse specially exhibited itself. As if the feeling of the
startled steed were instantly communicated to himself; and one spirit
animated both, his body bent gently forward in the saddle, catching at
once the motion, and accommodating itself thereto, so that the rider
appeared as firmly fastened, and as much at his ease, as though he
were a part of the animal. After half a dozen plunges, and some
soothing words, the excited horse having expressed his displeasure by
snorts, frequent and loud at first, but gradually decreasing in
rapidity and loudness, yielded to the strong arm of his master, and
reduced his pace to the long trot at which he had before proceeded.

"My noble Mourad," said the rider, patting the steed's neck, and
addressing him as if capable of understanding language--"I wonder not
at thine astonishment; but when these thoughts possess me, I am
oblivious of everything else. I will be more heedful henceforth, nor
allow splendid imaginations to prick thine innocent sides."

The flexible ears of Mourad moved backward and forward while his rider
was speaking, his dilated eyes glanced repeatedly back at him, and he
shook his head as if not half satisfied with the apology.

And now the stranger, leisurely advancing, soon reached the little
collection of houses. Guiding his horse carefully through the unpaved
streets, and avoiding the stumps of trees which were occasionally to
be met, he stopped at a house of somewhat more imposing appearance
than the rest. It was of wood, like most of the other dwellings, and
differed from them principally in being larger. It could not be said
to belong to any order or style of architecture, but bore a general
resemblance to buildings erected in England at the time. It stood with
its gable-ends, three in number, to the street, the roof rising up
steeply, and making a considerable garret, the side of the gable-ends
projecting over the second story, as did also that over the first. The
windows were of a square form, with small diamond-shaped panes,
opening by hinges at the sides, and there was but one entrance in
front, to protect which a small verandah or porch was thrown across
the building. Two men, in the ordinary dress and equipments of
soldiers of the period, their clumsy muskets leaning against the side,
were seated on a bench near the entrance, and by their presence
indicated the residence of Governor Winthrop.

"Is the right worshipful Governor at home so that he may be seen?"
inquired the stranger, as he dismounted from the horse, whose bridle
was held by one of the soldiers.

"He is at home, and may be seen, Sir Christopher," replied one of the
men, "I will conduct you to his presence."

So saying, the soldier opened the door, and preceding the visitor,
ushered him into a hall some ten feet wide, and thence into a small
ante-room, or room of reception, where he was entreated to be seated,
while his arrival should be announced. It required but a moment, which
was the whole time of the soldier's absence, for the stranger to take
a survey of the room wherein he sat.

It was not more than twelve or fifteen feet square, and destitute of
paper or hangings, and the floor, like that of the hall, was bare, and
made of coarsely-planed boards. It had two doors, one opening into the
hall and another into an adjoining room, and was lighted by a single
window. Its furniture consisted of only a few wooden chairs and
benches.

"The right worshipful Governor directs me to invite you to him," said
the messenger, throwing open the second door above mentioned.

The stranger rose, and crossing with a stately step the ante-chamber,
followed the soldier into the adjoining apartment.

"Welcome, Sir Christopher," exclaimed the Governor, rising from a
desk, at which he had been writing, and advancing with extended hand
to his visitor, "I am honored in seeing you again in my poor house."

"He may deem himself a minion of fortune," courteously replied the
stranger addressed as Sir Christopher, grasping the offered hand, "who
either in this far wilderness or in the proud streets of London, is
privileged to exchange salutations of friendship with so worthy and
every way accomplished a gentleman as the honored chief magistrate of
this colony."

"Alas! I fear," rejoined Winthrop, taking a seat, after first formally
seating the other, "alas! I fear that my shoulders are too weak for so
great a burden. Were it not for the prize of the high calling set
before me, and the sweet refreshment sometimes breathed into me by the
Spirit, I should faint beneath its weight."

"We are commanded neither to faint nor to be weary of well-doing,"
said Sir Christopher, "with comfortable assurances that as is our
need, so shall our strength be. But, honored sir, I much mistake the
nobility of your mind, if you would be willing to exchange your high
place for a meaner lot. I thank God that you are placed upon an
eminence to be a tower of strength to those who do well, and a terror
to the evil."

"Better," replied Winthrop, "is the humble cottage than the lordly
structure whereunto your poetical and extravagant politeness hath
likened me. Remember," he added, with a smile, wherein there was some
bitterness mingled with its melancholy, for he had of late been
annoyed by the rougher nature of Dudley, and the jealousy of some of
the Assistants, "_altoe turres cadunt dum humiles casoe stant_."

"Noble sir," said Sir Christopher, "be not cast down. The foundations
of your house are built upon a basis too broad and firm to be blown
down by the disorderly breaths of lackeys and trencher-scrapers.
Pardon me, if in my zeal I apply ignominious terms to your enemies."

"There be those to be ranked in that category who yet in no wise
deserve such epithets," answered the generous Governor. "Were
opposition to come only from so base a quarter, little should I heed,
and rather consider it an incitement to keener action; but there are
also choice spirits, elect vessels, pillars of the congregation, men
inspired with godly zeal, who are persuaded themselves, and would
persuade others, that I am lukewarm in the cause, and bear the sword
in vain."

"If the peevish captiousness of these persons is greatly to influence,
I will not say over-awe you, noble sir," said Sir Christopher, "I
tremble lest the errand of mercy whereon I come should fail of its
purpose."

"Ever true to the principle of the [Greek: Melissa]," said the
Governor, smiling "what can the Knight of the Golden Melice crave
which John Winthrop can deny?"

The Knight of the Golden [Greek: Melissa], or Melice, as he was
commonly called, meaning thereby the Knight of the Golden Honey-Bee,
and who, by wearing conspicuously about his person the device or badge
adopted when he received the order of knighthood, only complied with
the fantastic notions of the times, gazed a moment at the figure of
the bee on the handle of his sword, before replying:

"The golden bee does indeed remind me," he said, "that even as he, in
the summer of his days, collects the yellow treasure which is to
sustain him in the death of winter, so should I, while the day is
mine, be busy to perform the will of Him who hath called me to a post
in his creation, that I be not ashamed in the grave. I came to ask a
favor in behalf of the soldier Philip Joy."

The eyes of Winthrop, which, while the knight was speaking, had been
fastened on his face, fell upon the rich Turkey carpet that, with its
intricate figures and varied dies, covered, in place of a modern
cloth, the table supporting the desk whereat he had been writing.

"The soldier," he said, sit last, slowly, "is enduring the punishment
awarded to him by the Court of Assistants."

"A harsh and cruel sentence," said the knight, "and one at the
infliction whereof I know your noble nature relucted."

"I may not, without censure of my own conscience, hear those who are
associated with me in the government blamed."

"I would not trespass on the bounds of courteous license, but cannot
believe that your gentle temper approves of proceedings at once severe
and impolitic."

"It becomes me not," said Winthrop, modestly, "to set up my sentiments
against the opinion of a majority. This is not the government of one
man, and I am, as I may say, it being properly understood, only
_primus inter pares_."

"Then avouch yourself to some purpose to be truly primus, and by your
kingly mercy not only put to silence the unruly tongues of men
complaining of harshness not without reason, but also take away the
occasion for reproach."

"Hitherto," said Winthrop, "you have spoken in riddles, though they
are not hard to be guessed; but, nevertheless, let me entreat you to
explicate, in plainer phrase, your meaning, and reveal your full
desire."

"I came, then," answered the knight, "to solicit the full pardon of
Joy."

"It may not be. Though the right to pardon would seem inherent in him
to whose hands is entrusted the power to punish, that the sorrow of
inflicting pain might be balanced by the joy of conferring pleasure,
and so his office be not wholly converted into that of an executioner,
yet were I ever so much disposed, I could not, in the present case,
grant your request. It would raise a storm which, however little to be
regarded for its consequences to myself, might be seriously injurious
to the budding interests of our infant state."

"I pray you to consider," said the knight, "the good character of the
man accused, ever approving himself brave and faithful in all trusts
confided to him; no drone, but an active honey-bee, laying up store in
your hive, with no fault charged but speaking too freely, and if that
be true, only imitating therein, his betters. Next reflect upon the
opposite reputation of his accusers, and I venture to say malingers,
though in truth there is but one, not sustained by the other. Men are
murmuring at your sentence, and holding your justice for naught, a
sure presage of troublous times; and be assured, that a commonwealth
not founded in righteousness cannot stand, for on it rests not the
blessing of Heaven."

"Sir Christopher Gardiner," said Winthrop, "you have spoken boldly,
and but that I believe in your honesty, and am assured of your
friendship, I should be offended. But you belong not to the
congregation, your notions differing from our faith; the light which
illuminates the minds of the chosen remnant which Providence hath
planted in this far off land, this ultissima Thule, not yet having
penetrated your understanding; Your freedom of speech, therefore,
because in favor of mercy, shall not prejudice, though it might injure
you were it to reach the ears of some of whom we wot. But know, Sir
Christopher, that your zeal makes you unjust, and that you have
defamed a God fearing Commonwealth, and one in covenant with God. Not
without His guidance did we trust ourselves to a waging sea, calmed
for our sake by His breath; and not without His inspiration are we
building up a State, after His own divine model, which shall be the
admiration of the world. The kings of the earth may rise up, and the
heathen rage, and the people imagine a vain thing; but know, Sir
Christopher, that the gates of hell shall not prevail against us."

As the usually calm Winthrop concluded his prophecy, he smote the
table with his hand, as if to give emphasis to his words.

"My wise, and prudent, and most valued friend," said Sir Christopher,
rising and approaching the Governor, "pardon me, if with sacrilegious,
though unwitting hand, I have touched the sacred ark of your faith.
But I were meaner than a stock or a stone; I were duller than an
insensible clod; I were worse than an idolatrous heathen or a beast,
if I were unwilling to encounter any danger, even to the hazard of
losing your friendship, for the sake of a man, who, at the risk of his
own life, saved mine."

"I heard not of your debt before," said Winthrop.

"It was in Moldavia, on the bloody field of Choczim, where the Poles
defeated the Turks. I was then but a stripling, and the impetuosity of
youth, or the fiery temper of my horse, had borne me in advance of my
friends, when I was surrounded by the infidels and hard bested, and my
life beyond peradventure had paid the penalty of my rashness, and my
bones been left cleaned by the wolf's teeth to whiten on the sand, but
for this valiant soldier. Disregarding danger, he leaped among the
foe, and so lustily plied his blows, that together we bore the turbans
down, until his bridle-hand was struck. Then was it time to fall back,
for verily we had need of both hands, with the one to guide out
horses, and with the other to defend our heads. I seized his rein, and
with our flashing swords, side by side, we fought our way through the
throng. Judge, then, if I were not an ingrate to forget the service."

"It is a pity, for the sake of the prisoner," said Winthrop, "that
either Standish or Endicott is not in my place: a tale of daring were
sure to win their ears, and upon its recital, the cause were as good
as gained; but much as I admire the valor of the soldier and respect
your feelings, I, who was bred a lawyer, and not a warrior, see not
therein a motive to grant your request."

"If friendship for me, and personal merit in the man, avail not to
move you, at least listen to the voice of humanity. You intend not
surely to murder him."

"What?" exclaimed Winthrop. "Speak plainer, Sir Christopher."

"I say, honored sir, that the treatment of this Joy, for an offence
which can rank as a crime only by reason of some peculiarity in your
situation, justifying extraordinary severity, is unworthy of you as
the Vicegerent of his Majesty in this colony.

"Methinks," said Winthrop, coldly and formally, "you have already, in
other phrase, said the same thing."

"But I aver now that this hapless, and, but for me, unfriended man,
(alas that my influence in his behalf is less than nought,) is likely
to escape the greater part of his sentence, by perishing on your
hands, if not soon released from confinement."

"Is he ill?"

"Ill unto death. I fear. Surely you cannot be acquainted with the
cruelties practised upon him. I have not beholden them with mine own
eyes; but my knowledge is this--as soon as I heard of Philip's
misfortune, in whom, why I feel an interest you now know, I hastened
to his prison, and there, with some difficulty learned, that not only
is he manacled, and his ancles chained, but also is confined by a band
of iron around his body, to a post erected in the centre of his
dungeon, so as to be unable to lie down, under a pretext of the
desperation of the man and the weakness of his dungeon."

"Believe me, Sir Christopher, I knew not this; but the thing shall be
looked into, and if there be no error in your information, I will
venture to brave the resentment of my colleagues and the rest, and
release this Joy for the present, taking such order in other respects
that the remaining sentence of the Court shall not remain a nullity."

"I pray you, excellent sir, of your bounty, to be speedy in the
inquiry into this matter," urged the knight, "being well assured that
you will find my information verified."

"Rest satisfied with my peremptory promise," replied Winthrop. "And
now, Sir Christopher, that this business which you have so much at
heart is in a fair train to arrive at a result to content you, tell me
something of your doings at the Mount of Promise, as it is your
pleasure to call your retirement. How fares it with your kinswoman,
the lady Geraldine? Time, I trust, doth blunt the edge of her
melancholy."

"Alas, no! she still continues to grieve with an unreasonable grief.
Time brings no balm."

"It should not be so. The sooner we become reconciled to the
afflictive dispensations of Providence (under which I understand she
suffers,) the better for both soul's and body's health."

"There are some natures, whereupon, when an impression is once made,
it is not readily effaced, and the lady Geraldine's is such. Yet do I
not despair of her restoration to tranquillity."

"I must request godly Mr. Eliot to visit her. There is no soother so
effectual as the soft voice of the Gospel. But for yourself, Sir
Christopher, tire you not of the monotony of your forest life?"

"So far therefrom, I love it hourly more. My early days were wild and
stormy, of some particulars whereof I have possessed you; and although
I have not reached my meridian, yet am I satiated with vanity. I am
like a ship, whose tempest-beaten sides rest sweetly in a haven. As
contentedly she hears the winds howling without, so I listen from afar
to the uproar of the world, and pleased, contrast my calm therewith."

"Man was not made for inaction," said Winthrop.

"I shun no honorable labor. Instruct me how to be useful to the little
State which enjoys the happiness to call you father and ruler, and no
toil or danger but shall be welcome."

"You know there is but one difficulty that stands in your way to
occupy the position due to both your rank and merit."

A shadow passed over the face of the knight.

"We will not speak thereof," he said. "When I offered to join the
congregation, who would have thought that so trifling a difference
could close your bosoms against me?"

"Call not the difference slight, nor our bosoms closed," answered
Winthrop; "but I trust that further reflection, your spirit being
lighted by beams of grace, will convince you that in our exposition we
erred not."

At this moment a slight rustling was heard at the other end of the
apartment, and the knight turning, beheld a man having the appearance
of a servant advancing.

"How now, sirrah," cried Winthrop, "what means this intrusion?"

"I thought I heard the Governor call," said the man.

"I called not," said Winthrop; "but being here, bring refreshments.
His presence opportunely reminds me," he added, turning to the knight,
"of my breach of hospitality, occasioned by my interest in the
conversation."

In a short time the servant returned bearing a silver salver, on which
were placed wine and a venison pasty, (for the robuster appetites of
our ancestors would have scorned more delicate viands,) which he
placed on a sideboard.

Before the knight addressed himself to the pasty, which he soon did,
with an appetite sharpened by his morning ride, he filled two goblets
with wine, and presenting one to his host, begged to pledge him in a
health to the prosperity of the infant Commonwealth.

"The building up of our Zion lies nearest my heart, and unceasingly do
my prayers ascend on her behalf," answered Winthrop; "but--think me
not discourteous--I may not, without sin, comply with your request in
the drinking of healths."

"How!" exclaimed the knight, "is there any forbidding thereof in Holy
Scripture?"

"Nay, I find no interdiction therein, but manifold cause in the reason
of the thing itself for the suppressing of a vain custom. Thus do I
argue: Every empty and ineffectual representation of serious things is
a way of vanity. But this custom is such; for it is intended to hold
forth love and wishes of health, which are serious things, by
drinking, which neither in the nature nor use it is able to effect,
for it is looked at as a mere compliment, and is not taken as an
argument of love, which ought to be unfeigned. Or the same proposition
may be proved diversely, as thus: To employ the custom, out of its
natural use, without warrant of authority, necessity or conveniency,
is a way of vanity. But this custom doth. Or, again; such a resolution
as frees a man from frequent and needless temptations, to dissemble
love, _et cetera_, (quatenus it doth so,) is a wholesome resolution.
But this resolution doth. _Ergo_, Sir Christopher, pray have me (with
protestation of no discourtesy) excused."

"Although your scruples appear strange, yet will I respect them, my
honored host, as it becomes me to, any opinion entertained by you,"
replied the knight; "but if the tongue be tied, the spirit, at least,
is free to indulge in wishes for your welfare."

So saying, he raised the goblet to his lips, and drained it of its
contents. Nor did the Governor, though refusing to join in the idle
custom of drinking healths, which, by his influence, had been pretty
generally banished from the tables of the principal inhabitants,
decline a draught, therein bearing in mind the advice of Paul to
Timothy, and considering it an allowable solace and strengthener to
enable him the better to bear the cares of state. Upon the conclusion
of the interview, the knight courteously took leave, after thanking
the Governor for his promise in behalf of the imprisoned soldier, and,
mounting his horse, returned the way he came.

When he was gone, Winthrop fell into a fit of musing.

"What am I to think of this man?" (such was the tenor of his
reflections.) "Is he what he appears? Doth the garniture of his spirit
conform to the polished and attractive surface? Is he, as sometimes
from his language might be surmised, one who, though young in years,
is old in experience, and hath already discovered how unsatisfactory
are the vanities of the world? There be such men in these strange
days. And yet, how wonderfully hath he preserved his cheerfulness, and
though chastened, is not cast down! That he hath been a cavalier, I
plainly see, and he doth admit; that he is fit at present to be one of
us, I doubt; that he will be, I hope. The jealous Dudley, the
suspicious Endicott, and the subtle Spikeman, are disposed to regard
him as one who, under the mask of an angel of light, doth conceal
dangerous designs; as a plotter of mischief; some cunning tool of our
enemies, who have sent him hither to creep into our confidence, that
he may the better detect our weakness and confound our plans. I cannot
harbor these latter notions. There is that about the knight which
gives the lie to suspicion. Who can look upon his noble countenance
and listen to the tones of his sincere voice, and not be satisfied of
his truth? Did he not, on his arrival, communicate to me his views,
which, however romantic, are consistent both with the training of his
previous life and the change which hath been effected in his feelings?
And doubtful myself, lest the gracious impression he made upon me
might pervert my judgment, did I not set a watch upon his motions, and
find them all to harmonize with his frank and gallant bearing? I see
no cause to alter my conduct or withdraw my confidence. Yet will I be
guarded in our intercourse. If I err, it shall be on the side of
prudence; but this matter whereunto he hath called my attention, shall
forthwith be searched. It were shame if the cruelty whereof he
complains has been practised. Ah me, the eye of the ruler cannot be
everywhere! There be those who already term our justice tyranny, and
who would be glad to be furnished with another occasion of complaint.
Nor can I conceal from myself that the sentence of the soldier is
harsh. It was against both my feeling and my judgment. How often am I
compelled to practise a severity over which my softer, and perhaps
weaker nature, mourns!"




CHAPTER III.

  "I am sorry one so learned and so wise,
  As you, Lord Angelo, have still appeared,
  Should slip so grossly, both in the heat of blood
  And lack of tempered judgment afterward."

  MEASURE FOR MEASURE.


Early in the afternoon of the same day, a man whom we recognize as the
servant we saw at the Governor's house, entered a building which stood
not far from the margin of the bay. It belonged to the Assistant
Spikeman, and it was he whom the man sought. The Assistant was found
sitting before his ledger, whose pages were open, and surrounded by
the articles of his traffic, for he was a merchant, largely engaged in
the purchase and sale of the products of the country, from which he
had drawn substantial gains. Quintals of dried fish were piled up in
one part of the store-room, in another, bundles of furs procured from
the Indians, in a third, casks and barrels containing spirituous
liquors, and elsewhere were stored cloths of various descriptions, and
hardware, and staves and hoops, and, in short, almost everything
necessary to prosecute a trade between the old country and the new.

The Assistant raised his head at the noise made by the entrance of the
man, and passing his fingers through the short, thick red hair that
garnished his head, demanded, "What new thing bringest thou, Ephraim?"

"There has been," answered the man, "him whom they call the Knight of
the Golden Melice, though I know not what it means, with the Governor
this morning, and according to your wishes, I have come to acquaint
you therewith."

"Thou hast well done, and thy zeal in the service of the Commonwealth
and of the congregation merits and shall have reward. What passages
passed between them?"

"I heard only part of the conversation, but enough to make me believe
that the Governor, at the prayer of the strange knight, means to
release the soldier Philip Joy."

"Verily!" exclaimed Spikeman. "Art sure you heard aright? Rehearse to
me what was said."

The spy employed by the Assistant to be a watch upon the conduct of
Winthrop, here went into a detail of his discoveries, to all which the
other listened with fixed attention.

When the man had concluded his narration, which was interlarded with
protestations of pious zeal, the Assistant said:

"I do commend thee greatly, Ephraim, for thy sagacity, and the
promptitude wherewith thou hast made me acquainted with these matters.
Not that thou or I have any more interest in this thing than other
godly men who have fled from the persecution of the priests of Baal,
to worship the God of our fathers in the wilderness according to the
promptings of our own conscience, but it doth become every one to keep
his lamp trimmed and burning, and to watch, lest the lion leap into
the fold. I misdoubt me much, that this same Sir Christopher Gardiner,
as he calls himself, or this Knight of the Golden Melice, as some have
it, meaning thereby, doubtless, malice, is no better than some
emissary of Satan, unto which opinion his interposing for this
blaspheming Joy doth strongly incline me. Therefore, good Ephraim,
keep thou thine eyes upon him, and shouldest thou be the instrument
elected by Providence to bring his wicked devices to light, great will
be thy praise and reward."

Having thus spoken, Spikeman waved his hand and turned away, to
intimate that the conference was at an end, but the man remained
standing.

"Wherefore do you delay? You may retire," said Spikeman. "I bethink me
that but a little time remains for preparation for the afternoon
lecture."

"Is not the laborer worthy of his hire?" inquired Ephraim. "Shall they
who work in the Lord's vineyard receive no wage?"

"My mind ran not on the perishable riches of this world," answered the
Assistant, pulling out, with a very ill grace, a well filled leathern
purse, and taking from it a silver piece, which he offered to the
servant, but the fellow had caught sight of gold, and was not so
easily to be satisfied.

"Is thy servant a dog?" he demanded. "The princely Governor would give
me gold for information of less value."

"Take two," replied Spikeman, holding out another, "and be content.
Reflect that you are one of the congregation, and have an equal part
in this inheritance with myself."

"I think not," said Ephraim, looking around the well-filled
store-house. "Is that a proper wage, your worship," he added, glancing
disdainfully at the money, "to offer one, who, on your account, risks
the slitting of his nose, and cutting off of his ears? Make the white
yellow and it will not be too much."

"Would that I had the treasures of Ophir for thy sake," exclaimed
Spikeman; "but I am a ruined man if thou require so much, Ephraim
Pike. But there, take the Carolus, and let it be an incentive to godly
action."

Ephraim received the gold piece, and his features relaxed into
something like a smile.

"Truly," said he, "did David, the man after God's heart, speak by
inspiration when he declared--'Never saw I the righteous forsaken, or
his seed begging bread.'"

Spikeman made no reply, and the man having attained his object, and
observing the other's desire to be rid of him, withdrew.

The countenance of the Assistant expressed chagrin and displeasure as
he looked after the retiring form of the serving-man; but presently he
buried his face in his hands, leaning his elbows on the tall
writing-table that stood before him. In this attitude he remained some
little time, and when he removed them, the expression of his face was
changed, and his mind evidently filled with other thoughts. The look
of vexation had been succeeded by one it is difficult to describe--a
kind of smile played around his lips, his eyes sparkled, his color was
heightened, and a slight moisture exuded from the corners of his
mouth--he was uglier and more repulsive than before. He bent over, and
on a piece of paper which lay before him, wrote with a hand that
trembled a little--"How fair and how pleasant, art thou O love, for
delights." This sentence he scrawled several times, and then taking up
the piece of paper, he tore it into small fragments, and scattered
them on the floor, after which, composing his face into an austere
seeming, he placed his high steeple-crowned hat on his head, and,
leaving the building, proceeded in the direction of his
dwelling-house. As he advanced leisurely along, he soon heard the
sound of a drum beaten through the streets, to summon the people to
one of those weekly lectures, in which spiritual instruction was not
unfrequently leavened with worldly wisdom and directions for political
conduct.

Meetings for religious lecture, on week days, were exceedingly common,
and held in high favor; indeed, so attractive were they, that in the
language of an old historian, an actor on the spot--"Many poor persons
would usually resort to two or three in the week, to the great neglect
of their affairs and the damage of the public." To these, the people
were summoned by beat of drum, the martial roll of which instrument
called them also to muster for defence, upon a hostile alarm, a
different tattoo being adopted for the latter purpose. An attempt was
at one time made by the magistrates to diminish the frequency of these
meetings, as a serious inroad upon the industry of the colony; but the
effort was resisted, and that successfully, by the elders, "alleging
their tenderness of the church's liberty, as if such a precedent might
enthrall them to the civil power, and as if it would cast a blemish
upon the elders, which would remain to posterity; that they should
need to be regulated by the civil magistrate, and also raise an ill
savor of the people's coldness, that would complain of much preaching,
&c, whereas liberty for the ordinances was the main end professed of
our coming hither." They were social beings, and loved stimulus like
the rest of mankind, and had no public amusements. These causes are
sufficient to account for the fondness for the weekly lecture; but if
to them be superadded the peculiarity of their civil and religious
polity, which inculcated an extraordinary affection for each other as
God's chosen people destined to communion, not here only, but forever;
and the isolation of their situation, cutting them off from
participation in the stirring events to which they had been
accustomed, we should wonder if they had not met frequently together.
The elders, jealous of their influence, showed in this instance, as
they did in others, a knowledge of human nature, superior to that of
the magistrates, and the latter were glad to retreat from the position
they had taken, "lest the people should break their bonds through
abuse of liberty," if the wholesome restraint exerted by the elders,
by means of the lectures, in order to retain the people in subjection
to the civil power, should be withdrawn.

As the Assistant walked on, he began to meet persons coming out of
their houses, in obedience to the invitation. There was the staid
citizen, whose sobriety bordered on sternness, with hair closely
cropped to avoid the "unloveliness of love-locks," covered with a
large flapped peaked hat, and arrayed in broad white band and
sad-colored garments, on whose arm leaned his wife, or walked
independently at his side, bearing on her head a hat of similar shape
to her husband's, or else having it protected with hood, or cap, or
coif; a white vandyke neckerchief falling over the shoulders, and
rising high in the neck; long-waisted bodice of velvet or silk, open
in front, and laced down to a point, on which was placed a rosette,
with voluminous fardingale of like material, gathered up in folds
behind, and supplying, though with more modesty and less bad taste,
the place of the more modern "bishop," now happily banished these
regions. Behind came the sons and daughters, attired like their
parents, and imitating them in gravity of demeanor. There were also
some indented apprentices and serving men and serving women, whom
either the zeal of their masters and mistresses required, or their own
tastes or ideas of duty induced to be present, while here and there,
at the corners of the streets, might be seen an occasional Indian,
with bow in hand, listening with admiration to the marvellous music of
the blood-stirring instrument, and gazing with feelings compounded of
fear and envy at the strange people gathering together to a talk with
the Great Spirit.

The Assistant Spikeman, as he passed the wayfarers, returned their
demure salutations with solemn dignity, as became one in high station,
and in whose ears was sounding a call to a meeting of the
congregation. Thus exchanging greetings, he proceeded to his house,
where, entering the room used by the family as a sitting apartment, he
hung up his hat and took a seat. But his agitation did not permit him
to remain still, and almost immediately he arose and began to pace the
floor. Hearing presently advancing footsteps, he dropped into a
chair, and leaning back and shutting his eyes, assumed an expression
of pain and lassitude. In a moment the door of the room was opened,
and a comely woman of middle age entered, dressed for the "meeting."

"Dear heart," she exclaimed, "here have Eveline and I been waiting for
thee this quarter of an hour. You must not, if you are so late,
complain of me hereafter, when the lacet of my bodice troubles me, or
the plaits of my hair refuse to keep their place, and so I delay thee
unreasonably, as thou sayest, though it is all to honor thee; for
would it not be unbeseeming for the help-meet of a worshipful
Assistant to appear like a common mechanic's wife? But art thou ill?"
she added, observing his air of dejection, and instantly changing the
tone that had in it something of reproach into one of anxiety; "then
will I remain at home to comfort thee."

"No, dame," said her husband, "there is no cause to detain thee from
the sanctuary. The godly Mr. Cotton holds forth to-day, and it would
be a sinful neglect of privileges. I feel not well myself, and must,
therefore, for thy sake, as well as my own, deny myself the
refreshment of the good man's counsel. Thou shalt go, to edify me on
thy return with what thou mayest remember of his discourse."

But the kind heart of dame Spikeman was not so easily to be diverted
from its purpose, and she persisted, with some pertinacity, in a
determination to remain, until her husband laid his commands upon her
to attend the lecture.

"I will obey," she then said, "sithence it is thy wish; and is it not
written, Adam was first made, and then Eve; and I will pray for thee,
dear heart, in the congregation, that He will keep thee in all thy
ways, nor let the enemy approach to harm or to tempt thee."

Spikeman winced, and perhaps his conscience pricked him at the moment,
but he betrayed no confusion as he replied:

"I thank thee, sweet duck, and may the Lord recompense thy love a
thousand fold. But hasten, now, for it would ill-become the wife of my
bosom to lag in attendance on the lecture. Meanwhile, I will meditate
on the holy volume, and comfort myself as a Christian man may."

Dame Spikeman's ample fardingale swept the sides of the doorway as she
turned to take a last look at her husband over her shoulder--a look
that contained as much of suspicion as of affection. He must be,
indeed, a paragon of hypocrisy who can conceal himself from his wife,
however dull she may be, and the faculties of the dame were as sharp
as those of most of her sex.

Presently she was heard calling, "Eveline; why, Eveline, art not ready
yet?" to which a sweet voice responded, "here am I, dame," succeeded
by the pattering of quick, light feet, and a young woman, veiled,
glided to her side, and they left the house together, accompanied by a
servant. Spikeman gazed after them through the window, which, as
belonging to a house of the better class, was made of glass instead of
oiled paper, which supplied its place in the humbler tenements, till
they were out of sight. The drum had some time before ceased its
sonorous rattle, indicating thereby that the services had commenced,
and the streets were bare of the last loiterer. Spikeman then resumed
his seat, listening and glancing occasionally at the door, as if he
was expecting some one to enter. At last, as if tired of waiting, he
rose, and going to the door, called softly, "Prudence." No answer was
returned, and in tones a little raised he called again. This time a
voice replied, "I am coming, your worship," and the Assistant returned
to his seat. Perhaps five minutes longer passed, and he was becoming
more impatient, and had risen from his chair, when a young woman in
the dress of an upper domestic, or lady's maid, entered the room. She
was apparently twenty-three or twenty-four years of age, large and
plump, and glowing with health, and altogether of a most attractive
appearance. Her complexion was brilliant, brighter on account of the
contrast with the white tunic which fell over her peach-blossom
colored fustian skirt, and her eyes, which were cast down when she
came into the room, disclosed hazel pupils as she raised them, and
looked red, as if she had been weeping.

"I have remained behind, according to thy desire," said the Assistant,
advancing toward her, "for there is nothing I would not do to pleasure
thee, Prudence."

"I know not that I requested you to tarry," answered the girl; "but an
I remember right, you said you had some tidings of Philip Joy which
you did wish to communicate to my private ear."

"Something have I to tell thee of the poor varlet," said Spikeman;
"but first would I rather speak of one who doth interest me more. But
say, why is thy mind so careworn about this soldier?"

"He is a friend of mine," said Prudence, blushing; "that is, we were
neighbors, and acquainted in dear old England--a cousin," she added,
telling naturally a little fib, "and so I am sorry to hear of his
misfortune."

"I hope that you do not long after the flesh-pots of Egypt," said
Spikeman, attempting to take her hand, which, however, she coyishly
withdrew. "What have we to do with England or her cramping ordinances,
which we have turned our backs upon forever? Was it not because of the
yoke she sought to put upon our necks that we abandoned her, here to
enjoy a wider liberty? Believe me, beautiful Prudence, there are
delights scattered all over the world, if there be only boldness and
wisdom to find them; nor is their enjoyment inconsistent with the joys
promised hereafter, whereof, indeed, they are the foretaste."

"O, sir," exclaimed the girl, "can you tell me anything about Philip?
Have you entreated the Governor, as you promised, to let him out of
that dreadful dungeon?"

"It is a horrid place," said Spikeman, "and men live not long who are
confined therein. If the soldier be imprisoned there a few days
longer, he is no better than a dead man. Vain has been my
intercession, though I despair not."

He paused to watch the effect of what he had said upon the girl. She
turned deadly pale, and seemed about to sink upon the floor. Spikeman
took her hand, which she no longer withdrew, but yielded passively, as
if in a state of stupefaction, and pressing it within his own, led her
to a sofa.

"Lovely Prudence," he said, "thou hast found favor in my eyes. Let not
the distance betwixt us overawe thee. These worldly distinctions are
but the inventions of men to suit a purpose, and there are times when
they are more easily torn away than the withes of the Philistines on
the hands of Samson. Dost thou comprehend me?"

Prudence raised her eyes, and fixed them with a bewildered stare upon
his face. She was so terrified at the thought of the danger to which
the soldier was exposed, and her mind so confused by the unusual
language of her master, that she was as much in a dreaming as a waking
state. Her lips quivered as she attempted to reply, but they made no
sound, and tears began to steal down.

"Would that I could stop the current of these tears, more precious
than orient pearls," sighed Spikeman. "Ask of me any other favor, and
I will move heaven and earth but it shall be granted."

"O, sir, said Prudence," sliding off from the sofa in spite of his
efforts to prevent her, and kneeling at his feet, "I have no other
favor to ask; but if you are truly willing to show kindness to a poor
girl like me, take Philip out of prison."

"But is it so light a thing to be done, sweet Prudence?" replied
Spikeman, raising her in his arms, and straining her to his bosom
before he replaced her on the sofa. "Nay, kneel not again," he added,
seeing that she was about to resume her attitude of supplication;
"that were a posture as fitting for me as for thee."

"O, sir," cried poor Prudence, "you are a great man, and can do
whatever you please. If you speak to the Governor again, he will let
Philip out. I am sure he meant nothing wrong. I am certain they told
wicked lies about him."

"Truly will I remonstrate again," said Spikeman. "So great is my
regard for thee, I will risk losing his favor for thy sake. But for
all the sacrifices I make, what shall be thy return to me?"

"I will pray night and day for you; I will be your slave; I will
worship the ground on which you tread."

"Sweet maiden," said Spikeman, passing his arm around her waist, "I
ask not so much. I ask thee only to be happy with me. Thy prayers,
though rising like morning incense, I need not. I would rather be thy
slave than have thee mine, and I worship thee already. Turn not away
thy cheek, but let me greet thee with the kiss of charity."

The girl averted not her glowing cheek, whereon, with these words, he
imprinted a passionate kiss, which he attempted to repeat, but
Prudence drew a little back, and removed his arm. His lips burned like
fire. She felt as if they had left behind a mark to betray her, and
she shuddered with aversion; but she believed the fate of the soldier
to be in his hands, and dared not to offend him. Besides, she was no
delicate lady, but strong and full of confidence, and feared no danger
to herself. As she marked his heightened color and kindling eyes, and
he made another attempt to salute her, she said, with half a
disposition to cry and half to laugh:

"Is not kissing and toying forbid by the elders and worshipful
magistrates?"

"They are forbid to them outside of the congregation, and who have no
Christian liberty," answered Spikeman--"to them who make a display of
what should be concealed, to avoid the scandal of the wicked; but not
to the elect and discreet, who can use their liberty as not abusing
it. Therefore, let me kiss thee with the kisses of my mouth, for thy
love is better than wine. Behold, thou art fair, my love; behold, thou
art fair," he continued, pressing upon her; "thou hast dove's eyes
within thy locks. Thy lips are like a thread of scarlet."

"Hark!" cried Prudence, pushing him back, "I hear a noise." "I hear no
sound," said Spikeman, after listening for a moment, "save the voice
of my beloved. O, speak, and say unto me, 'rise up, my love, and come
away, for lo, the winter is past, the rain is over and gone, the time
of the singing of birds is come, and the voice of the turtle is heard
in our land,'"

So saying, he caught her in his arms, and giving license to his fiery
passions, stamped repeated kisses upon her lips and bosom, in spite of
her struggles. But the sounds which the quick ears of Prudence had
detected became more and more distinct, and persons on foot and on
horseback were seen in the street returning from the lecture. Without
difficulty she broke from the now yielding arms of Spikeman, and had
just time to compose her disordered hair and tunic, when the voice of
the dame at the door was heard demanding admission.




CHAPTER IV.

                "Oh, give me liberty!
  For were even Paradise my prison,
  Still I should long to leap the crystal walls."

  DRYDEN.


The motives which animated Spikeman to play the part which he did in
the court that condemned the soldier, will now be better understood.
He had cast eyes of licentious desire upon the blooming Prudence, who
was, at the same time, beloved by Philip, and was solicitous to remove
him out of the way. Bold in all his plans, neither honoring God nor
fearing man, unscrupulous in regard to the means, to effect a purpose,
and esteeming the gratification of his evil wishes the highest
happiness, it was yet necessary to the achievement of his objects that
a specious outside at least should be preserved, and this he had
succeeded in doing up to the present time. In pursuance of his cunning
policy, he was unwilling that even Joy should suspect him of
unfriendliness, and for that reason had, in the course of the
examination, excited the temporary vexation of Deputy Governor Dudley,
by an observation which, to the unsuspecting Deputy, seemed indicative
of a desire to screen Joy from punishment, and to Joy himself the
interference of a friend; while, in fact, it was intended to entrap
the prisoner into rash speeches, which would be prejudicial to his
cause. How effectually he undeceived Dudley, after Joy had been
removed, we have seen.

The Assistant had attained his object. Philip was in the first place
to be imprisoned and fined, and afterwards banished, and the field was
henceforth to be left free to himself. With his rival out of the way,
he did not doubt of succeeding with the girl by means of such
arguments and temptations as it would be in his power to employ. How
he had begun by endeavoring to use the very affection of Prudence for
her lover to make her betray herself, has been told; but thus far her
simplicity and good fortune had been quite a match for his craft. In
the hope to obtain some advantage for Philip, she had granted the
Assistant the interview which we have just witnessed, and wherein he
disclosed his character in a manner he had never done to her before.
She now understood his designs thoroughly, but the knowledge was a
secret which her fears suggested that she had better lock up in her
own heart. What chance would a poor unprotected girl have in a contest
with the rich and powerful Assistant? Who would take her word in
opposition to his? Spikeman well appreciated his advantage, and
calculating with absolute certainty upon her silence, was, in
consequence, the more audacious.

When the spy of the Assistant found him at his store-house, he was
meditating upon the approaching interview with Prudence, the
contemplation of which it unpleasantly interrupted. The prospect of
the soldier's liberation was exceeding disagreeable. It would
interfere with, and perhaps defeat plans, which in blind passion he
hugged to his heart. But engrossed by his unworthy madness, he could
not then mature any scheme not connected with its immediate
gratification. Machinations for the further accomplishment of his
designs must be postponed for a calmer moment. It came after the
interruption occasioned by the arrival of his wife, and soon his
active brain had shaped his ideas into definiteness.

Accordingly in the evening, as soon as it became so dark that features
were not readily distinguishable in the streets, the Assistant took
his way to the prison in which the soldier was confined. It stood on
the edge of the settlement, and was a low, one-story building,
strongly made of unhewn logs, within a few feet of which was the
dwelling of the jailer, but little differing from it in exterior. In
those days a very strong jail was not so important as at present. If
one had committed a crime so heinous that he was unfit to live, he was
forthwith put beyond the power of doing mischief; but if the offence
were of a less atrocious character, modes of punishment were usually
resorted to which did not involve the necessity of supporting him at
public charge--such, for instance, as whipping, cutting off the ears,
slitting the nose, and like improvements of the human form divine. If
through defect of the prison, or from any other cause, the offender
escaped, it was pretty certain that he would not make his appearance
in a hurry, lest some worse thing might befall him, and so there was
one malcontent the less, and one disturber of the peace gone, even
though the ends of punishment were not perfectly attained.

Spikeman, on reaching the house of the jailer, was about to knock at
the door, when his attention was arrested by sounds which made him
pause. The weather being warm, the window was open, and he was able to
hear distinctly what was said within. Motives of delicacy or honor
weighed not much in the mind of a man like him, and he scrupled not to
appropriate any advantage to be derived from eaves-dropping.

"What made you, Sam Bars, take all the ornaments off Philip but the
bracelets, without saying anything to me?" inquired a voice, which
Spikeman recognized as belonging to the jailer's wife.

"Why, Margery, to confess, I forgot to tell you," answered her
husband; "but," added he, laughing, "I had no fear on thy account, for
thou art a match for a man any day."

"When I took him in his supper," said the woman, "there was poor
Philip rubbing his ankles to get the swelling out. Truly I pitied him,
for he is a proper young man."

"Oh! goody, the women always pity proper young men. I warrant me now
if it had been a grizzled old wolf like me, you would not have thought
so much of his ankles."

"Say not so, Sam," replied the woman, affectionately, "nor liken
thyself to a wolf. O, how they used to howl every night when we first
came to this wilderness; but the Lord protected his people. I dare say
now, it was thy kind heart made thee take off the irons."

"That it was not, wife. They were put on by order of one I am bound to
obey; nor durst I take them off but by command of a higher authority."

"Why do you talk as though you were giving me riddles to guess? Am I
not bone of thy bone?"

"A big heap of bones we make together," muttered Sam, glancing at the
large frame of his wife, not much excelled by his own, "but she's a
good soul, amiss only in her tongue at whiles; howbeit, saith not
Paul, it is an unruly member? Well, Margery, an thou must know, it was
by order of the Governor's own mouth to me they were taken off, and
what is more, I am to let Philip go free in the morning."

"Bless his sweet face," cried the woman, "I always said the worshipful
Governor was the sweetest; and virtuousest and excellentest man in the
whole country."

"There be them among the elders and magistrates who be of a different
opinion. Beshrew me! (may the Lord forgive me," he added, looking
round in alarm. "I hope no one hears me,) but, according to my
thinking, it is only because Master Winthrop asks for no pay, and
spends so much out of his own purse for other folk, that they choose
him Governor."

"What can anybody have against so sweet-tempered and liberal a
gentleman?" inquired Margery.

"Well, then, the elders complain that he is not so zealous, even unto
slaying, as becomes a leader of the Lord's host, which he is, like
Moses and Joshua; and some of the deputies pretend that he takes too
much state on him, and means to make himself a king, or least-wise, a
lord."

"And I trow, good man, I know no reason why, when the Commonwealth, as
they call it, gets big enough, we should not have a king as well as
the folk on the other side of the water. It was always a pleasure to
see his Majesty in the streets of London, with the grand lords and
ladies all in their silks and satins, and jewels and feathers. It will
be long, I am afraid," sighed the good woman, "before we shall see
such fine sights in these woods."

"Hush, goody," said Sam, "take care your tongue do not get you into
trouble. Speak lower, an you will talk about things you know nothing
about. You love kings and lords better than some folk," he concluded,
with a laugh.

"Take care of your own tongue, Sam Bars; I warrant you mine will take
care of itself. But wherefore should I not love the king? Is it not
written--touch not mine anointed, and do my prophets no harm? And I
will let you know, Sam Bars? that I will say what I please about him,
God bless him! Marry, come up, a fine time of day truly, if a woman
may not speak her mind! I should like to see the man or woman either,
forsooth, to stop me. My tongue and ten commandments (stretching out
her fingers) know how to take care of one another, I can tell you. My
tongue get me into trouble! O, Sam, why do you aggravate me so? Me,
the quietest and peaceablest and silentest wife in the world! Why dost
not speak? Art as dumb as the bench your heavy carcass almost breaks
down? Speak, I say, Sam, speak, or I shall go crazy."

But her husband, whom long experience had taught the best mode of
weathering such storms, only shook his head in silence, until the good
woman, after a variety of ejaculations and expletives, finding that
she made no more impression on him than children's pop-guns on a
sand-bank, concluded to cool down, when she asked what the Governor
said to him.

Sam, glad that the current had taken another direction, answered
readily "a mountain of questions about Philip. And he wanted to know
why I put so many irons on him--how he found it out, the Lord only
knows, unless"--here Bars sunk his voice, so that the words were
inaudible to the listener, and he lost a sentence or two--"and when he
dismissed me, he ordered that I should never do it again without his
consent, and then sent me into the kitchen, where I had a pottle of
sack."

"A whole pottle of sack!" exclaimed his wife, in a tone of
disappointment; "and here was I at home, as dry in this outlandish hot
weather as the children of Israel at Rephidim, when they did chide
Moses because there was no water to drink." "You might have brought
your own Margery a taste," she added, reproachfully.

"Did I say I had a whole pottle? If I did, I spoke only in a figure,
as one may say; for there was Ephraim Pike to help me make away with
it, and you know his gullet is like a London sewer. Love your bright
eyes, Margery, a quart of sack stands no more chance with Ephraim,
when his nose once gets scent of the liquor, or his lips touch the
edge of the mug, than a mouse among a dozen cats."

"Or than it has with you, Sam. But men be all alike; they be always
guzzling; they never think of their poor wives. Here am I, Margery
Bars, thine own help-meet, never away from home; never running about
streets and going to Governor's houses to swill sack; never"--but here
the voice of the discontented woman, who, in her excitement, had risen
from her seat and walked away, was lost in the pantry, or rather
subdued into an inarticulate grumble; and Spikeman, after waiting
awhile, and finding it improbable that the conversation would be
resumed, knocked in a peculiar manner on the door, which was almost
immediately opened by Bars himself.

"Hath the order for the soldier's release arrived from the Governor?"
inquired the Assistant.

"It hath, worshipful sir; he is to be dismissed in the morning,"
answer the jailer.

"Hast said anything about it to Joy, as I requested thee not?"

"He knows no more concerning it than the logs of his dungeon," said
Bars.

"Then get the keys, and means to strike a light."

Without replying, as one accustomed to obey such orders, the jailer
provided himself in a few moments with the articles required. He
placed an unlighted candle in the lantern, and the two proceeded to
the door of the jail.

"He is your only prisoner, I believe?" said Spikeman.

"None other," answered Bars.

"Remain outside by the door. I would speak a moment with him."

The jailer, in silence, put one key into the lock and opened the door,
and gave another to Spikeman, and then stationed himself as directed,
outside.

Spikeman entered, and closed the door after him; then striking a
light, advanced like one well acquainted with the place. The space
wherein he found himself was an entry or passage-way, some four feet
wide, running along the four sides of the prison, and enclosing the
cells in the middle, The security of the prisoners was greatly
promoted by this arrangement, two walls being necessary to be broken
in order to effect escape, and communication with persons without
being thus made more difficult.

The Assistant advanced, until he came to the door of a cell which was
closed, and which he knew from that circumstance was occupied, and
unlocking it, stepped within. He stopped, and throwing around the
light from the lantern, beheld the form of the soldier extended on
some straw spread in a corner, and apparently asleep. Philip was
indeed in a profound slumber. Relieved from the painful incumbrance of
the irons which had prevented his lying down, and kept him
consequently in a constrained posture, he was enjoying a luxury hard
to be realized except by one in a condition as wretched as his own.
Spikeman threw the light full upon his face, but it failed to awaken
him. He only smiled, and muttering something indistinctly, turned upon
his pallet, the irons on his wrists clanking as he moved. The
Assistant stood looking at him awhile, and then pronounced his name,
at first in a low tone, and afterwards louder. Even this did not
banish sleep, and Spikeman was obliged to shake him by the shoulder
before he could be aroused. It was then the soldier, without opening
his eyes, demanded, drowsily, what was the matter. "You waked me,
Bars," he said, "from such a grand dream. I wish you would let me
alone."

"Arouse thyself and look up," said the Assistant. "It is not the
jailer, but a friend, who desires thy good."

"It is Master Spikeman," said the soldier, sitting up and rubbing his
eyes, "but I wish you had not disturbed my dream. I thought I was free
again."

"I came to restore to thee that liberty whereof thou wert only
dreaming."

The soldier, now thoroughly awake, got upon his feet as quickly as his
swollen ankles and the manacles on his wrists would permit.

"Then," said Philip, "all the world hath not deserted me."

"Strange that such a thought could enter thy mind. Who was it, at thy
trial, when the fierce Dudley would have silenced thee, demanded that
thou shouldst be heard? To whom thinkest thou is owing thy release
from thy heaviest chains?"

"I was blind," said the soldier, apologetically, "and this weary
prison must have weakened my brain. But you came to free me. Let us
leave this dismal place."

"I wish it were possible to take thee with me, but that cannot be. Yet
will I so order things that thou mayest be far away and in safety
before the dawn."

"Show me the way; undo these handcuffs, and I will be your bondman
forever. But wherefore," inquired Joy, as if some sudden suspicion
sprung up in his mind, "do you take this trouble and risk on my
account?"

"Do I not know that the villains, thine accusers, lied? Should I not
feel an interest in a brave man unjustly condemned by the artful
Winthrop? Have no suspicion of me, Philip," said Spikeman, in a tone
as if he were grieved at the thought.

"I entreat your pardon, and will allow of none," answered the soldier,
and his frank face abundantly confirmed the truth of his declaration.
"But how am I to escape?"

"I have considered many plans," replied Spikeman, "but only one doth
seem capable of execution. Yet I fear me much thy courage will fail,
even when thou hast but to extend thy hand to grasp thy freedom. The
thing is not unattended with peril."

"Doubt not my courage, nor talk of peril to a man confined in a place
like this, when the chance of freeing himself is offered. Try me, and
see whether heart or hand fail."

"These are brave words, Philip, yet have I seen them who talked as
boldly, and yet flinched at the decisive moment."

"Who ever dared to call Philip Joy a coward?" cried the soldier,
impatiently. "Methinks it is so long since I struck a blow worthy of a
man, that I long to be doing, if only to keep my hand in practice."

"Then listen," said Spikeman, lowering his voice, and supposing that
he had got the soldier sufficiently worked up and committed by his
language. "With this key"--taking one from his pocket--"will I unfasten
thy manacles, and under pretext of unwittingly leaving open the door
of thy cell, direct the jailer to enter and lock it, when thou, being
a strong and active man, may, on his entrance, overpower him, and
grant thyself free passage, and with five minutes' start, who is there
could find thee in the woods?"

But Joy hesitated. "Liberty is sweet," he said, "yet would I be loth
to do aught to harm Bars."

"What favor owe you him?" demanded Spikeman. "Has he not evil
entreated thee, and loaded thee with unnecessary and cruel bands of
iron, till compelled by me to remove them?"

"I do suppose he was acting by order of his superiors. In all other
matters, Sam has been kind to me, and he did almost weep when he
placed the iron bands around my body. Nay, but to lay hand on him,
goes mightily against my stomach."

"Then remain to rot, if you like it better, in spite of all your
boastful speeches, for the darkness and damp seem to have sucked all
manhood out of thee; or shouldst thou survive a month, to have thine
ears cropped and thy back scourged, and after that--"

"By all the devils in hell," interrupted Joy, "that shall never be.
Unlock my irons.. I will do the part of a man."

The tempter applied the key, and unlocking the gyves, removed them,
and placed them on the ground.

"They are heavy," he said. "A well-directed blow on the head would
confuse a man's thoughts. It is time to depart. When thou art free,
Philip, as, if possessing courage, thou art sure soon to be, forget
not the friend who helped thee to thy liberty."

With these words, the Assistant took up the lantern, and leaving the
door ajar as he had proposed, proceeded to the outer entrance, Here he
found the jailer waiting, who, after locking up, attended him at his
request a short distance on his way homeward.

"This Philip Joy," said the Assistant, as they walked together, "is a
malignant and desperate villain. I did but visit him in order to get
to the bottom of certain plots which I am well advised are hatching
against our Commonwealth, whereunto he is privy, and which, indeed, he
doth partly confess. Have thou him in strict charge, Bars. May the
Lord forgive me," he cried, suddenly stopping, "if I have not, in my
amazement at his venomous audacity, left open the door of his cell.
Hasten, good Bars, lest by means of some confederate he escape in
thine absence."

The jailer turned instantly, as Spikeman had anticipated, and rapidly
retraced his steps. As for the Assistant himself, deeming his presence
no longer necessary or convenient, he pursued his way, leaving further
events to themselves.

When Bars returned, he found the door of the cell open. He looked in,
and by the help of his lantern, seeing Joy extended on his straw, was
about to close it without speaking, when the soldier called, and he
stepped into the dungeon.

"Sam Bars," inquired Joy, "wherefore did you at first load me with
irons, and afterwards take them off?"

"It was by order."

"And it was not of thine own head?"

"Truly," said Sam, "I would not of my own will lay a feather on thee,
Philip,".

"These be feathers, Sam, heavier than a bird's," said the soldier,
rising and approaching his keeper. "And being a friend, doubtless it
would please thee to see me at liberty?"

"Assuredly, and that you will soon be."

"Thou art a prophet," cried Joy, springing upon the jailer; and
seizing him with a powerful grasp, he hurled him to the ground,
letting fall at the same time the manacles which he had loosely put on
to deceive. "Make no noise," he added, "and I will not hurt thee, but
to-night the words of thy prophecy must be fulfilled; so give me thy
key."

The man thus treated made no resistance, nor attempted to cry out, nor
did he seem desirous to speak.

"What art in amaze about?" said the soldier. "Hast lost thy wits with
fright? I tell thee I would not hurt thee, for all thy iron feathers."

"I am pondering," answered Bars, composedly, "whether it were better
to allow thee to reap the fruit of thy folly, or to give thee good
counsel."

"Speak quick, man," said Joy, "I have no time to spend in long talks
like sermons."

"Be not profane, Philip; but there is that in the pocket of my
doublet, and which, if my arms were loose, I would give thee, might
make thee willing to abide till morning."

"A dagger, perhaps. Nay, I will search before I trust thee." So
saying, the soldier proceeded to investigate the other's pockets, but
he found nothing in them or about his person except his keys and a
strip of paper.

"I see nothing," he said, "but thine arms and a worthless bit of
paper."

"And that is an order for thy release on the morrow. Read and satisfy
thyself."

Philip retreated a few steps, and still keeping his attention on the
jailer, read the writing with some difficulty by the aid of the dim
light.

"Why told you me not this before?" he demanded.

"Because it would have broke your sleep, and for another reason. And
now, Philip, will you ruin yourself and me, or will you remain?"

"Good Sam," said Philip, extending his hand and raising the other up,
"let thou and I be sworn friends. There is some mystery behind this
matter which it behooves us both to have cleared up. Answer me a
question. Did Master Spikeman know of that paper?"

"Surely he did. He inquired of me concerning it."

"Umph!" grunted Philip. "Now tell again, what is that other reason why
thou didst say nothing of the paper to me before?"

"Answer for answer; tickle me and I will scratch thee. I will answer
that question if you will me another."

"There is reason in thee. I promise."

"Because Master Spikeman commanded me not."

"And canst tell why he wanted to speak to me alone?"

"To get to the bottom of sundry plots wherewith you were acquainted,
and which you had partly confessed. And now it is my turn to ask
questions, so tell me how gattest thou rid of the irons?"

"Master Spikeman unfastened them."

"I might have guessed as much before," said Bars, scratching his head.

"Hark ye, Sam, that same canon-ball of thine which thou seemest to
take so great delight in digging with thy fingers, would have been a
bloody coxcomb had I followed the advice of our friend, Master
Spikeman."

"How!" exclaimed the jailer, did he counsel injury to me?"

"Thou hast said. At any rate, to my thinking, there was not much
difference from that."

"The accursed Judas!" burst out the excited jailer; "the blood-thirsty
Joab, who would have had me smitten under the fifth rib. Profane
Korah, Dathan and Abiram, whom the earth swallowed up for their
bitterness against Moses, were children of light compared with this
horrid Philistine."

"I suppose she was sick at the stomach, and so gulped them down for
bitters, just as my good mother used to give me wormwood when I was
weakly in the spring," said Philip, laughing. At any other time this
speech would have drawn down a serious remonstrance for its impiety,
but at the present moment Sam was too much engaged with the treachery
of Spikeman to bestow upon it any attention.

"Philip," he said, "I accept thy offer to be sworn friends. This
Satan, this Pharaoh, this platter with the inside unwashed, shall not
have another chance to set on honest men to murder one another.
Hearken, and thou shalt have another secret. It was this hell
incarnate who commanded me to load thee with irons, and to starve thee
besides, but that I could not do."

One revelation led to another, until the whole wickedness of the
Assistant was laid bare. Philip also learned in addition that it was
Bars himself who had communicated a knowledge of his condition to the
knight, by whom directions had been left to have him come to the Mount
of Promise as soon as he should be liberated. Prudence, too, he was
told, had been at the prison to inquire after him, but the
instructions to the jailer forbade the carrying or delivering of
messages, for which reason Philip had hitherto remained ignorant of
the interest betrayed by her.

With the discovery of the villainy of Spikeman there was mixed up some
comfort for the soldier in reflecting on the affection of Prudence and
the friendship of the knight; but for the jailer there was no such
solace. He dwelt resentfully on the exposure of his person and the
loss of office which would probably have been the consequence had
Philip escaped, and meditated schemes of revenge.

When the jailer took leave, the soldier stretched himself again on the
straw, and in spite of the prospect of liberty and the scenes he had
just passed through, was soon asleep.




CHAPTER V.

  "Wherefore adew, my owne Herte true,
    None other red I can;
  For I must to the greene Wode goe,
    Alone, a banishyd man."

  THE NUT-BROWN MAID.


The uppermost desire in the heart of Philip Joy upon being liberated
in the morning by the order which, while it opened his prison door,
exonerated him from no other part of his sentence, was to see
Prudence; but his late experience of the wiles of Spikeman, although
he could think of no motive, for his hostility, had taught him
caution, and he determined to advance warily to gratify his wishes.

The occupation of Philip was that of a blacksmith and armorer, in
which capacities he had been of some utility to the colony. Between
whiles, also, whenever any desperate service was required in order to
strike terror into the savages, he had been employed in his military
character, and always with credit to himself. In consequence of his
skill in his handicraft and bravery, he had at first been a man of no
little consideration, but as the population of the settlement
increased, and fears of the Indians diminished, and blacksmiths and
armorers became more numerous, the importance of the stout soldier
gradually waned. To this result contributed, in no small degree, the
fact that he had never joined the congregation, and sometimes indulged
in a freedom of speech on interdicted topics, which was unpalatable to
those around him. Hence it happened that slight offences, which were
at first overlooked in consideration of his usefulness, were no longer
passed by when that usefulness was no longer prized, and there were
even some who were disposed to visit him with punishment for
transgressions of the kind, of years previous. Spikeman, who by his
wealth and cunning, had lately succeeded in getting himself for the
first time elevated to the dignity of an Assistant, had always
appeared to be a friend, and indeed had truly been so, until he sought
to pluck the apple of discord, the too fascinating Prudence, out of
the soldier's hand. So deep was the impression of the Assistant's
good-will to him, and so long had he been in the habit of regarding
the magistrate as a patron, that without exactly disbelieving, he
found it difficult to give full credence to the jailer's
representations. His mind was so confused that he hardly knew what to
do. He wanted to see Prudence before he departed for the knight's
residence, and yet, with a vague dread of Spikeman's power for
mischief, wished to avoid him.

Meditating upon these embarrassments, Philip mechanically took his way
in the direction of the Assistant's house, unconsciously obeying the
hope that some kind chance would enable him to see his mistress
without being discovered. With this view, and as if believing that she
would be able to see through a disguise impenetrable to others, and
with some sense of shame at having been confined in a dungeon, Philip
drew his slouched hat over his eyes, and muffling his face in the
folds of his short cloak, walked in front of the dwelling, casting
frequent glances at the windows. It was in vain, however; and fearful
of attracting an attention which he desired to shun, he started at
last for the forest, through which he was obliged to pass on his way
to the knight's place. Wearily he dragged his steps along, for the
confinement he had suffered, and the irons he had worn, had diminished
his strength and chafed his limbs. Pondering sadly his unfortunate
fate, he was slowly advancing, and had only just entered the wood,
when he was saluted by a well-known voice, that made him start with a
joyful surprise. It was that of Prudence, who was following him. She
had seen him whom it would have been difficult to disguise from her,
pass the house, and had allowed him to suppose himself undiscovered,
and then pursued, in order to enjoy, undisturbed, a meeting which she
desired as much as he. She was so overjoyed and confused at seeing him
again, that somehow she stumbled as she came near, and would have
fallen had not Philip caught her in his arms--for which benevolent
deed he rewarded himself with a couple of smacks like the report of a
pistol.

"Fie, for shame, Philip," cried Prudence, all in a glow, and looking
wonderfully, as if she wanted the offence repeated; at any rate the
soldier so understood it, and clasping her again in his arms, refused
to release her till her lips had paid the penalty of their sweetness.
"Oh, fie," said she, once more; "what would folk say if they saw
thee?"

"There's only birds or a chance deer to see us," said Philip, "and it
can do them no harm to take a lesson," and he attempted to renew his
demonstrations of affection.

"Be quiet now," said Prudence, pushing him away. "I must soon hurry
back, or I shall be missed, and I want, first, to hear all about thee,
and then I have something to say on my part."

Thus rebuked, Philip seated himself, with the maiden by his side, on
the trunk of a fallen tree, and narrated the circumstances of his
trial and condemnation, and the occurrences at the prison. Some tears
pretty Prudence let fall over parts of his story, while at others her
hazel eyes flashed with indignation, and upon its conclusion she
disclosed in turn the conduct of Spikeman to herself.

"I tell thee all Philip," said Prudence, "because thou dost seem to
doubt about the wickedness of this bad man, who is trying to ruin us
both." She stopped, and hid her face in her hands.

Great was the rage of the soldier at what he had heard.

"By the head of king Charles," he swore, "I will drive my dagger into
his black heart."

He rose in anger, as if about immediately to put his threat into
execution, but the girl threw her arms around him and drew him down.

"That would be certain death to thee, Philip," she said. "We must find
other means to punish him. Besides, I must keep thee safe to serve my
young mistress."

"Thou art right, Prudence, and I am hot and hasty; but does not the
villain deserve the warmest place in Beelzebub's dominions who would
harm thee? Prudence, thou shalt not remain in his house."

"That will I," replied the girl. "Why, who is to wait on my mistress,
and take care of her but me? If mistress Eveline were to hear thy
speech, she would not be over obliged to thee, Master Philip, for
wishing me to desert her."

"You misunderstand me, and that is not my desire. But art not afraid
of the old villain?"

"Me afraid!" exclaimed Prudence, contemptuously, curling her lips; "I
am not half as much afraid of him as I am of thee." And as she uttered
the words, she drew herself a little back from him on the log where
they sat.

"But tell me, my brave robin red-breast," said Philip, casting a look
at the gay cloak which she had thrown around her person, and not
seeming to pay much regard to the latter part of her answer, "how am I
to serve mistress Eveline?"

"O, I know not, yet I dare say we shall be able to turn thee to some
good purpose; men are sometimes so useful!"

"I will recollect thy speech," said the soldier, laughing, "and
promise to teach thee, on a future occasion, how maidens also may be
useful. But hast never a message from mistress Eveline to Master
Arundel, should I chance to see him, for he is often at the place of
the Knight of the Golden Melice, and it is my purpose to go thither
to-day?"

"Young ladies affect not to send messages to thy over bold sex," said
Prudence, tossing her head, "but an' thou dost see the gentleman, thou
mayest tell him, as from me, that she is well, and desires his
prosperity."

"A cold message, truly, and it is well the weather is warm, else would
poor Master Arundel be in danger of being frozen into an icicle."

"A hundred such messages would not, I fear, cool thy hot blood; but
Master Miles is gentle born, and less presumptuous than thou; thou
mayest therefore say, rather than hurt his feelings, that my mistress
would have no objection to seeing him."

"What a buttermilk kind of a message is that!" said the soldier. Dost
think that a man of any spirit is going to be satisfied with an errand
that runs like a stream of cold water down one's back? Come, Prudence,
perk thy red lips into more reasonable and comforting words."

"Thou art thyself unreasonable, Philip. Dost suppose it becomes a
young woman to let her gallant know all she thinks about him? He ought
to be ravished to believe that she does not hate him like the rest of
them who wear beards; at any rate, thou wilt get nothing else from
me."

"I must perforce, then, be content," said Philip, "since it may not be
otherwise; and the less unwillingly because having had some experience
in the nature of women, I know they mean more than they say. So I will
even translate thy words into thy mistress' intention, and say she is
dying of melancholy till she sees him."

"Thou wilt be a false varlet an' thou dost, and I will never trust
thee with message more. Such leasing will only harm thee, for Master
Miles knows there is not in America nor in dear old Devonshire a
modester or properer young lady. O dear, how glad I should be just to
step into the grand cathedral in sweet Exeter, and see the brave
knights who died so long ago all lying cross-legged, so decent on
their marble tombs by the sides of their ladies."

"Take care, my little Puritan," said Philip, "this is no fitting
country for such talk. The reverend elders have long ears, and for
aught I know, there may be one in the tree overhead listening."

Prudence jumped hastily from her seat, and cast a frightened glance at
these words into the tree, while Philip burst into a laugh.

"Why, how you scared me," said the girl, recovering from her
trepidation. "This is the way you treat me, you vile man, for putting
myself to all this trouble on your account. But I would have you to
know that I am no more a Puritan, Philip Joy, than thyself, if I do
wear a close-fitting cap, which is none of the most becoming either.
If I do give into their ways, it is for the sake of my mistress, whom
no Geneva cloak, nor bishop's sleeves, for that matter, shall make me
desert."

"Bravo, bravissimo, as the outlandish fellows say," exclaimed the
soldier; "thou art of the genuine game breed, Prudence, and were it
not that thy pretty person might come to harm, I would desire no
better front rank man than thee. But this is a dangerous litany, and I
beseech thee, dear Prudence, to remember how thou art named."

He said this in a tone of emotion, which, if anything were wanting,
would have been sufficient to convince the girl of the interest he
felt for her; but she needed no such supplementary proof. It had the
effect, however, of making the conversation assume a more serious
aspect, and the girl more gravely replied:

"I will be careful, Philip, for my mistress' sake and mine own, and--"

"And for mine, too," interrupted the soldier.

"And for the sake of all them," continued Prudence, "who find anything
in me to take an interest in. O, Philip, I tremble lest you should do
or say something again that these dreadful solemn folk, who look sour
enough to curdle milk, and hate you because you laugh, may get hold of
to do you an injury. O, Philip, pray be prudent about laughing."

"Nay, Prudence," said he, drawing his illustration from what he
happened to see at the moment, "you might as well bid yon squirrel not
to jump from bough to bough. It is our nature, and you cannot change a
squirrel into an owl, or a man into a block. But," he continued,
taking her hand, "I have not told thee all. I know not when I shall
see thee again, for I am a banished man."

"Banished!" repeated Prudence, turning pale; "I thought they had
already wronged thee enough for a few innocent words--and now
banished! What will become of thee, Philip, and of me?"

"Never fear, sweetheart; we will turn their flank yet. I have been
thinking, as I came wandering along, that this Master Spikeman, who
keeps mistress Eveline as a sort of prisoner on parole, has an object
in getting me out of his way, so as better to carry on his wicked
plans. My jealous pate at first could think only of thee; but now I
begin to fancy he may have designs upon pretty mistress Eveline as
well as upon thyself. Nay, never bite your sweet lips till they bleed,
nor dart the sparks out of thine eyes, or you may singe my doublet, I
do suspect this from the equal desire he hath shown to remove Master
Miles Arundel from the colony. He did threaten him, as I have heard,
with some law they have here forbidding a man to pay his court to a
maid without license from the worshipful magistrates."

"Did ever mortal hear the like!" exclaimed Prudence. "O, the weary
magistrates and elders! what is the world coming to?"

"To nothing but Indians in these parts, if they go on in this way, and
not let young folk court, unless they keep sending people from England
to replenish the stock, and they will get tired of coming when they
hear how things are going on. But, Prudence, banish or no banish, law
or no law, they shall not, if thou art agreed, prevent my seeing
thee."

The girl looked affectionately at her lover, and gently returned the
pressure of his hand.

"I will hie me to the knight," continued Philip. "I happened once to
be of use to him, and he is not a man to forget a favor, though he is
somewhat changed since the time I first saw him. He was then a fiery
youth, for all he can look so grave at times now. He hath some credit,
for it was by his intercession with the Governor that my imprisonment
was shortened. I will hie me to him, and hear what he advises, more
especially as he hath sent for me. And I bethink me, Prudence, it were
no bad thing, if he can do so much, to get him to speak a word for
mistress Eveline."

"An' thou couldest, it were a good deed, and heaven will reward thee
therefor."

"I will look to thee, instead of heaven, for my reward," said the
soldier. "Meanwhile do thou have thine eyes like those in a peacock's
tail, all around thee, for this Master Spikeman is cunninger than all
the foxes whose tails Samson tied together."

"Trust me, Philip, and be thou discreet. And now must I be going back,
for I would not abuse the liberty the kind heart of dame Spikeman
gives me by loitering too long; so good-bye."

"And is this the way you take leave, when perhaps you may not see me
again for a month? Not one salute?"

"Methinks thou hast been firing salutes enough already to welcome a
ship from England. Be content, Sir Malapert, with their discharges;"
and Prudence began tripping it away.

"I'll not be content with such a discharge," muttered the soldier;
then raising his voice, he called after her, "Prudence, Prudence,
hasten not away so fast; there is one thing I forgot."

The girl at the sound of his voice retraced her steps a little, and
met Philip.

"Harkee in thine ear," said he, "for I must speak low. I did omit to
put my seal to our covenant;" and before Prudence was aware, he had
imprinted a smack upon her cheek.

"And there is mine," cried Prudence, hitting him a box upon the ear,
"and I warrant it will be as red as thine," and with that she bounded
like a deer away.

"The foul fiend fly away with me, an' I love not the girl dearly,"
exclaimed the soldier, looking after her with admiring eyes, as like a
red-winged butterfly she flew through the green bushes. "If I ever
have the luck to get her, I shall have a dame strong enough to carry
her part of our bundle. Well, go thy ways, Prudence Rix, for as
comely, and as sweet-breathed, and as kind a lass, notwithstanding the
weight of thy hand, as ever milked a cow in the old country."

The frame of mind in which the soldier now pursued his walk was very
different from that in which it had commenced. The dampness of the
prison which had begun to affect his health was forgotten, as the
genial sun gradually dried the clamminess out of his clothing, and he
inspired the reviving morning air. It seemed to him he could not drink
deep enough draughts of the woodland scents, which flowed so
deliciously through his lungs, as almost to compensate for the
suffering which he had endured. His unexpected interview with
Prudence, after he had given up all expectation of it, conduced also
to impart vivacity to his spirits, and he advanced, not with a rapid
pace, for of that his treatment in the jail had made him incapable,
but cheerfully and resolutely.

It was perhaps an hour afterwards, when Philip, as he was walking
slowly on, heard the sounds of a person coming after him, and looking
round, he beheld the man whom of all the world he least desired to
see. The whole temper of his spirit was at once changed. The peace
which, like a stream of perfumes, had been flowing into his soul, was
checked, and the atmosphere became hot and suffocating around him. It
was Spikeman approaching, who was on his way to a plantation he had in
the neighborhood, for there were few things promising profit to which
the adventurous speculator had not directed his attention.

Philip strove to keep the horns of the rising devil out of his heart,
and averting his head, stepped on one side to allow the other to pass.
Spikeman noticed the desire,--for it was too marked not to be
observed; and in a new country, even strangers are not in the habit of
passing one another without greeting,--but he paid no attention to it;
and as he came up, laid his hand on Philip's shoulder, and bade him a
good morning.

The soldier started as though pierced by a thorn, and shaking off the
hand roughly, requested the Assistant to go on his way and leave him
to himself.

"How now," exclaimed Spikeman. "Methinks this is cold welcome for a
friend."

"Pass on thy way," said the soldier. "I desire not thy company."

"Verily, am I amazed," said Spikeman. "Surely, to confer a favor on
the unthankful, is like pouring water on sand."

"I do advise thee, Master Spikeman," said Philip, "to cease thine
abuse. I am no longer a fool stumbling along with his eyes blinded."

The curiosity of the Assistant had been aroused at the beginning, and
he determined to ascertain how far Philip's knowledge of his conduct
extended, for his guilty conscience whispered that some discovery of
the soldier occasioned the changed behavior. It might be caused only
by suspicion, and if so, he trusted by his ingenuity to dispel it; but
if he had been betrayed, it was important that he should know it. The
Assistant, moreover, was curious to learn from the soldier himself,
why he had not broken jail as advised. He concluded that the soldier
had not; for had he done so, the escape would probably have been known
by morning; yet was Spikeman confident that Philip at the time of
their interview in the jail had no knowledge of the order for his
release. Perhaps Bars had overcome in the struggle, and disregarded
it. With doubts like these floating through his mind, he began to
probe Philip.

"What ails thee?" he inquired. "It would seem as if you took me for an
enemy, and yet have I not always approved myself thy friend, even
jeopardizing my position as a magistrate no longer ago than
yesternight to release thee from jail?"

"Master Spikeman," answered Philip, "thou dost well know, I doubt not,
that I am at liberty, not because I did by thy advice knock out the
brains of harmless Sam Bars, but by the grace of the Governor's
order."

"I counselled no more violence than was necessary to effect thy
purpose; but who moved the Governor in thy case?

"Not thou, as I am well advised, but the noble Knight of the Golden
Melice, a man as much superior to thee, as I am to an Indian."

"Thou art mad and vituperative, Philip, and were it not so early, I
should think thou hadst been indulging too liberally in drafts of aqua
vitж. It is a vile habit. But as the Archangel Michael returned not a
railing accusation, but said, the Lord rebuke, thee, Satan, so say I
unto thee. Truly, I comprehend thy game. Thou art weary of thy old
friends, and being desirous to propitiate new, dost seek a quarrel to
mask thine ingratitude. But see whether this famous knight prove not a
broken reed."

The soldier, in spite of his conviction of the villainy of the other,
was touched at the taunt, and hastened to defend himself.

"It is false, Master Spikeman," he cried. "If thou wert truly a
friend, wherefore advise me to break jail, and thus expose myself to
be hunted as a malefactor, when I had but to wait till morning for
deliverance?"

"It is much, Philip Joy, for one in my condition to condescend to
explain, especially after thy rudeness of speech; yet will I do it,
that no fancied cause may be left for thy base suspicions. Shortly,
then, I knew not of Gov. Winthrop's intention, for when I did entreat
him in thy behalf, he spake in such ambiguous phrase as effectually to
cloak his thoughts. I doubt not, now, that it was to make the surprise
the more agreeable."

This was said with such an appearance of innocence, that the
simplicity of the soldier was confounded, and he began to doubt more
and more the truth of his suspicions. But the communication of
Prudence rankled in his mind, and though disposed to acquit the
Assistant of treachery against himself, he could not forgive the
treatment of the girl. He did not doubt her word, and yet desired to
hear the Assistant's excuse, if he had any. He shrunk from the
subject, and yet was drawn to it, like a moth fascinated by a light.

"There is another thing I like not," he said, hesitatingly.

"And pray, what may thy wisdom have discovered now?"

"That it is not becoming in a grave magistrate to try to cozen servant
girls," burst from the soldier.

"Has Prudence--?" but here the Assistant, sensible that he had already
said too much, suddenly checked himself, while his sallow cheek looked
still more yellow. But the escape of the girl's name, even without the
embarrassment, was a confession of guilt to the soldier, who, with
rising passion, exclaimed--

"Away, or I shall be tempted to do that whereof I may repent."

Spikeman marked his agitation, and hesitated whether to come to an
open breach, or continue his system of deception. The craft of his
nature preponderated, and he determined to adopt the latter course.

"Gently, Philip," he said. "Thy prison hath strangely affected thee;
but because I pity, I will not be angry. At least let me finish the
sentence which I begun. I did desire to know whether Prudence, whom,
that thou dost affect, I have for some time known, (nay, never blush;
I have been young myself,) whether Prudence, I say, gained access to
thy prison to tell thee of my exertions in thy behalf?"

"Thou exert thyself for me! Go to, thou wert more busy for thyself."

"I understand thee not; yet hearken, for the whole truth must be
revealed. I say that I have done all that man could do, and as the
event proves, not in vain. As for Prudence, I will confess to one
impropriety, if it be thy pleasure to call it so, though I meant it
not, and whereof thou art in some sense the cause. Knowing thy regard
for her, I did speak one day of my hopes for thee, whereat the tears
did stand in her eyes, and I was so moved thereat, that I did salute
her cheek, but only as a father might caress a child."

The soldier was more bewildered than ever. He was incapable of
conceiving of such falsehood as the other's. It seemed to him now that
Prudence might be mistaken, and have converted a mere compliment into
an insult, so contrary appeared, the intimations which she had made to
what was to be expected from the years and gravity of the Assistant.
The freedom with which Spikeman spoke of kissing the girl confirmed
the idea, and Philip fancied that he had been harsh.

"Master Spikeman," he said at length, "if I have unjustly suspected
thee, I crave pardon. There may be something in what you said, but the
prison hath clouded my mind."

"Think no more of it, Philip, though doubtless it is so. I have known
many a one who, by confinement, hath irretrievably lost his wits.
Therefore will it be wise in thee not to be arrested again."

"Wherefore arrested, since I have an order of release?"

"Alas, thou dost forget thy banishment. If thou art taken within the
forbidden boundaries, severe will be thy punishment. Attempt not for
Prudence's sake, or any cause, to return without apprising me thereof,
when I will endeavor to provide for thy safety."

The soldier extended his hand.

"This is kind," he said, "and be assured, Master Spikeman, that I will
not soon conceive suspicion of thee again." These women be notional
things, he murmured to himself.

Spikeman took the hand.

"Now this is like thyself, Philip," he said--"a brave soldier--true as
a Toledo blade--one who loves his friend, and hates his enemy,
although this latter part should not be so. Thou art journeying, I
see, to the knight's place. Mayst thou find in him a patron, but it
will do no harm to say--be on thy guard; one old friend is better than
a dozen new."

He turned away, and the soldier, as he looked after him, said--

"There is truth in thy words, but thou art ignorant that the knight
and I were friends long before I knew thee."




CHAPTER VI.

  Nature I court in her sequestered haunts,
    By mountain, meadow, streamlet, grove or cell,
  Where the poised lark his evening ditty chaunts,
    And Health, and Peace, and Contemplation dwell.

  SMOLLETT.


So long had the soldier been delayed by his interviews with Prudence
and the Assistant, that it was not until past noon that he reached the
knight's residence. It was a large, irregularly built log-cabin, or
cottage, covered with thatch, resembling somewhat, except in the last
particular, and in being larger, the log-cabins one meets in the new
settlements of the West, with a sort of piazza or porch, which seemed
to have been lately built, running across the front. Such was the rude
exterior; though the interior, as we shall presently see, when we
enter the building, was furnished in a style indicating both wealth
and refinement.

The house stood near the bottom of a hill, upon a piece of cleared
land of perhaps half a dozen acres, upon which not the vestige of a
stump was to be seen. The ground sloped gently away from the building
to the southeast, until it met a small stream, which meandered at the
base of the hill, and running in an easterly direction, was lost to
sight in the forest. In front of the house, at the distance of a rod,
bubbled up a bright spring, which, dashing down the declivity, fell
into the first-mentioned stream. Except this cultivated spot, which
had been an old corn-field of the natives, selected by them for the
fertility of the soil, its advantage of water, and the favorable slope
of the land, which enabled it to engross more than a common share of
the genial heat of the sun, and expedite the maturing of its harvests,
all was one unbroken extent of forest. In the soft autumnal days, when
the maize leaves rustled yellow on their stalks, it must have looked
to the soaring eagle, gazing from his "pride of place," like a vast
nest in a green leafy frame.

Around this building, at some little distance, viz., at the edge of
the encircling forest, were scattered some four or five wigwams, or
Indian lodges, made of the bark of trees, from some of which smoke
curled lazily up into the blue sky, imparting assurance thereby of
their being inhabited, though the presence of some naked children near
the entrances, who were shooting with little bows at marks, and
amusing themselves in other ways, made any such indication
unnecessary.

As the soldier drew near, he heard more and more distinctly musical
sounds, and presently could distinguish the tinkling of a guitar,
accompanied by a female voice. He stopped and listened. The air was
slow and solemn, the notes were soft and clear, and the words sweet,
but not English. There was a rich luxuriance, yet pathos in the music,
like the utterances of a spirit whose hopes were mingled with
reminiscences of joys which it had lost. How long Philip listened, he
knew not, so entranced was he by the sounds. It was a long time since
he had heard such delicious strains, and the effect upon him was
therefore the greater. Suddenly they ceased, as if his approach had
been discovered, and immediately thereafter, a man stepped out upon
the piazza. Philip recognized him at once as the young man to whom
Prudence had sent a message, and whom he himself had called Master
Arundel.

He was a fair-haired youth of some twenty-three or four years, with
that clear, bright complexion so common among the English, and which
they owe to their foggy climate and habit of exercise in the open air.
Dark blue eyes looked out joyously from a handsome face, which would
have been effeminate, so delicate were the features and rosy the tint
of the cheeks, but for a brown moustache, which shaded the lip, and
redeemed it from the imputation. His doublet and hose were of a dark
green cloth, as was also the cap he held in his hand, and he wore
boots made of yellow leather, reaching above the knee, and full at the
top. Around his neck was a white band, like those worn by the
wealthier colonists. This young gentleman first spoke.

"Ha! Achilles, or Coeur de Lion from captivity," or to fashion my
speech more into the humor of this new world, "O, Daniel from the
lion's den, greatly doth my heart rejoice at thy deliverance."
"Welcome, good Philip," he added, in a more natural tone, betraying
some sympathy, and taking him at the same time by the hand; "welcome
to your friends."

The tired soldier sank down upon a bench before he was able to speak.

"Thy tongue is dry, and moves slowly, and, now that I regard thee more
closely, art pale. We must cheer up thy drooping spirit"

"Having thus spoken, the young man entered the house, and presently
returned with a flagon and drinking cups.

"Drink, man," said Arundel, filling a cup with wine, "and wash all
sorrow out of thine heart. The suns that ripened the grapes out of
which this juice was crushed, were bright and joyous. May they impart
their own happiness and vigor unto thee."

The soldier put the cup to his lips, nor withdrew it until the
contents were drained.

"I feel," he said, "the good wine tingling through all my veins, and
am a new man again."

"Fill once more," said the young man, suiting the action to the word;
"one shower is not enough for so thirsty a soil."

The soldier did not refuse, and having drank a second time, he felt
refreshed.

"Pleasant enough quarters, Master Arundel," he said, looking around;
"and I see ye have some red-skins camped near by."

"They are the knight's particular friends, whose society it seems to
be his sovereign pleasure to cultivate. He has persuaded them to
gather round him, forming what may be called his body-guard."

"Or outposts of the main garrison. Well, for runners or scouts they
may answer, but for hand-to-hand action, they are naught. But where is
Sir Christopher?"

"He started on a hunt this morning, our larder having run low. Hark!"
he added, as suddenly the blast of a bugle was heard echoing through
the forest, "that is the sound wherewith he is accustomed to announce
his approach, and you will presently see him coming out of the wood."

Sure enough, in a few moments the tall form of the knight, arrayed in
a deer-skin hunting-shirt, with leggins of the same material, and "a
piece" in his hand, was seen emerging into the open space. He was
followed by a couple of Indians, each of whom bore on his shoulders a
deer.

"Quecheco," the two white men heard him say, as he came out of the
bushes, "carry thou thy deer to my lodge, and do thou, Pococke, divide
thine with thy brother Quecheco." After speaking these words he
advanced toward them.

"So, ho, Philip," cried Sir Christopher, "again under my banner. Fate
hath decreed us I think for buenas camaradas, and for my part I
heartily rejoice thereat. A braver heart than thine never beat under
steel corselet, or truer hand wielded a sharp sword."

"I thank you, Sir Christopher, for your good opinion," said the
soldier, "but I have seen little service since we parted among the
Turbans, of whom somehow your wine sets me a thinking, at all to my
mind. As for fighting these naked savages, who have nothing but
children's bows and stone hatchets, while our men-at-arms are clad in
bullet-proof steel from head to heel, methinks there is little manhood
required therefor, and for what I have done in that way, I confess
myself somewhat ashamed."

"It doth please me to hear thee speak thus, Philip," replied the
knight. True valor is ever joined with generosity, and despises to
take advantage of superior strength to crush the weaker. But fear not
that I have any service of the kind for thee. I came not among these
innocent natives to bring a sword, but the olive branch of peace. I
would see them peaceful, and united, and happy, not broken into
hostile clans, and delighting in murdering one another."

"I spoke not," said the soldier, "as desiring to make terms with you,
Sir Christopher, well knowing that you would ask nothing which an
honest man would be unwilling to perform, and am only too happy to
enter your service."

"So be it, Philip," said the knight. "Henceforth be here thy home."

"Truly," exclaimed the soldier, stretching out his legs with a sigh of
relief, "there is some difference between lying in a prison, or even
talking with Master Spikeman in the bushes, as I did but just now, and
being with good wine and noble gentlemen."

"Didst meet on thy way that most puritanical of Puritans, the praying,
cheating, canting, hypocritical, long-faced Master Spikeman?" cried
Arundel. "I wonder what new mischief he hath now on foot, for it is
his meat?"

"Master Miles Arundel," said the knight, "thy language is too
intemperate to be excused even by thy youth. Check the bitterness of
thine expression, and know that he who rules his own spirit is greater
than he who wins a kingdom."

A flash of haughty resentment lighted up the eyes of the young man at
the reproof, but as he saw that no offence was designed, he answered:

"I expect never to win a kingdom, but as for this villain--"

"Peace, I entreat thee, my young friend," interrupted Sir Christopher.
"I am curious to hear of Philip's treatment in his confinement, if he
will favor us with an account thereof?"

Hereupon the soldier recounted to them all that had passed in his
prison, including his interview with Spikeman, and attack on the
jailer, and also the conversation in the wood, except those parts
which had relation to Prudence.

"I see not," said Arundel, upon the conclusion of the narrative, "why
the wily Assistant should be thine enemy, but he clearly is. Thou art
honored in this respect as well as I."

"My mind doth misgive me that you are right," said Philip. "Away from
him. He seems an arch villain, though in his presence the feeling
changes, for he hath a tongue to wile a bird from the bough."

"Be sure I am not mistaken. See now whether Sir Christopher be not of
the same opinion."

Thus appealed to, the knight answered:

"I fear that your judgment, Master Arundel, is correct, though caring
not to enter into the reasons which have forced me to this conclusion.
But we will endeavor to use such caution that any mischievous designs
of his shall be defeated. Happily my homestead is not comprised within
the limits of the colony, and the sentence of banishment is complied
with, Philip being here."

Hereupon Sir Christopher rose and entered the house, and the soldier
took advantage of his absence to deliver the message of Prudence,
which, as he had threatened, he colored a little. With all his efforts
he was unable to conceal the interest which he felt for the girl, but
the young man good naturedly allowed him to suppose it unnoticed. In a
short time the knight reappeared, and invited them in to dinner.

The apartment which they entered opened immediately upon the porch,
and was a room some twenty feet square, constituting somewhat more
than a quarter of the building. The walls were merely unhewn logs,
divested of the bark, and filled in with a tenacious clay resembling
mortar. Against them were nailed, or supported by wooden pegs, in
divers places, branching horns of the moose and deer, over which were
hung hunting-shirts and skins of various wild animals, tanned with the
hair on. The antlers also, in many instances, supported guns, and
swords, and hunting pouches, and powder-horns, and, in short, whatever
might be necessary for attack or defence in war, and success in the
chase. In the centre of the room a table for four or five persons was
set, and a squaw was busy near a fire preparing the meal.

It was not long before the simple dinner, consisting principally of
venison steaks and bread made of Indian corn, was placed by the squaw
on the board, and the three men drew up, Philip manifesting some
modest reluctance, until pressed thereto by the knight.

"The vain distinctions of the world," said Sir Christopher, "are out
of place here. My soul sickens at the servile respect paid to stars
and garters. The jewel of the spirit is to be prized, not by the
setting, but by the degree of its own splendor it darts around."

Nor simple though the dinner was, were there wanting draughts of wine
like that of which the soldier had drank upon his arrival. Of the
three, he drank the most freely; Arundel moderately, and the knight
almost abstemiously. As the last regarded the pale face of Philip, and
marked the kindling lustre of his eyes, he pardoned the poor fellow,
in consideration of what he had endured, the freedom of his libations.

At the conclusion of the meal, Arundel, turning to the knight, said:

"Philip has brought me word, Sir Christopher, which will necessitate
the abridgment of a visit I did intend should be longer. My purpose is
to return to Boston in the morning."

"May a friend inquire after the cause of your sudden departure?" asked
the knight.

"It hath some connection," answered the young man, slightly blushing,
"with a matter wherewith you are already acquainted, I know not why I
should hesitate to aver before yourself and Philip that it hath
reference to mistress Eveline Dunning."

"Fear not to speak the honest impulses of thine heart, Master
Arundel," said the knight, "nor deem that I can take amiss thy
preference of the starry eyes of pretty mistress Eveline to a
hermitage in the wood."

"She desires to see me," returned the young man, "and I hold it a
sacred duty to watch over her, for she is a lamb in the jaws of a
lion."

"My opinion of the worshipful Master Spikeman," said the knight, "is
not much more favorable than thine own, though mine eyes be not
blinded by the deceitful mists of passion. Be wary, however, else
mayest thou incur an enmity which it were well to avoid."

"What wouldest have me do, Sir Christopher?" demanded the young man,
rising with some impatience. "Detains he not my affianced bride?
Refuses he not even to allow me to see her, and must not our meetings
be stolen? Does he not deny the solemn obligation he took upon himself
by the death-bed of his too confiding friend, to unite Eveline with me
in marriage, and is he not thereby a perjured wretch, regardless alike
of his vow to God and of duty to the dead and living? I care not for
his enmity, but prefer it to his friendship, nor will I tamely permit
him to triumph in his villainy."

"Calm thyself, Master Arundel," said the knight; "truly I counselled
no such thing. My heart is with thee, and my hand at thy service in
this matter, for I esteem thee wronged, but neither violence of speech
nor precipitancy in action will avail to right thee. All means of
persuasion are not exhausted. Why not endeavor to interest Governor
Winthrop in thy behalf?"

"To what purpose? Suppose you he would take my word in opposition to
that of a fellow saint and magistrate?"

"Unjust! Master Arundel; degrade not the noble Winthrop, a pattern of
many Christian virtues, and some knightly qualities, by such
association. But to thy word would be superadded that of the young
lady. He must believe her."

"Nay, Sir Christopher, your eagle glance at once detects falsehood
wherewith it has no affinity, and you judge of others according to the
standard of your own nobleness, but I am persuaded the attempt would
be in vain. The case stands thus: there is really but witness against
witness, for what know I of what occurred at the death-bed of
Eveline's father, except what she herself has told me? Kind though may
be the heart of the Governor, and sound his judgment, the false
asseveration of the Assistant would outweigh the declaration of
Eveline; and, did it not, and were he ever so favorably disposed, no
court in this New Canaan, as they call it, would decide against one of
the congregation in favor of an orphan girl not protected by their
magic covenant, and whose hand is sought by an intruder into their
fold."

"I deny not the force of thine argument," replied the knight, "and yet
have I remarked an omnipotence in truth, that doth make me insist on
having recourse to Governor Winthrop. As is the God-like sun,
animating and vivifying all things, searching into dark recesses and
driving out bats and impure vermin by his intolerable presence, and
unveiling ugliness and hatefulness, so is Truth. Withersoever she
turns her shining mirror there Error may not abide, but like a
dastardly coward, flies from the glory. Believe, Master Arundel, that
He who is uncreated, Truth will magnify that wherein He delights."

"To pleasure thee, Sir Christopher, there is nothing which I would not
undertake, convinced though I am of its inefficacy."

"So please you then, represent your grievance in the highest quarter,
before you further proceed. And now, I propose to present Philip to
Lady Geraldine, if her leisure serve. You will accompany us."

Passing through a vestibule, which separated the two rooms, the knight
threw open a door, and admitted them into an apartment of smaller
dimensions than the first, but fitted up with far more regard to
comfort, and with even some pretension to elegance. The floor was
covered with matting made by the Indian women, on which strange
figures were drawn, stained with brilliant dyes; the sides of the room
also were hung with matting, over which fell folds of scarlet cloth
reaching to within a couple of feet of the floor, imparting an air of
gayety, while overhead was tightly drawn and fastened to the rafters a
light blue cloth, approaching in color the hue of the sky. Some chairs
were scattered around, and on a table lay a guitar, on the top of a
book. No person was in the apartment at the moment of their entrance,
and, upon the invitation of the knight, they took seats to await the
arrival of the lady.

They had been seated but a short time when another door opened, and a
comely gentlewoman entered, ushered by a little Indian girl. The age
of the lady appeared to be about the same as that of the knight, and,
to judge from her complexion, she was not of English extraction. Her
features, though not regular, were handsome; the eyes large and black,
with hair of the same color, confined by a white cap; her figure was
tall and slender, and her carriage dignified and noble. Her dress
consisted merely of a black gown, without ornament, and rising high
into the neck, and as she approached she looked like one oppressed
with sadness.

Her little swarthy attendant seemed to be a pet which she took delight
in adorning, and truly, the little girl was not unconscious that her
childish beauty was enhanced by richness of attire. A crimson satin
tunic, like a basque, was fastened around her waist by a golden band,
beneath which fell a blue silk skirt as far as the knees, while high
upon the ankles were laced deer-skin buskins, profusely bedecked with
shining beads and colored porcupine quills. Around her arms, above the
elbows, were strings of colored beads, her wrists were clasped by
bracelets of the same description, and about her neck was twined a
gold chain.

As the lady thus attended advanced, all rose to pay the respect due to
her sex and station.

"Behold, Lady Geraldine," said the knight, presenting to her the
soldier, "the valiant man to whom I once owed my life."

"He is very welcome," replied the lady, in an accent just foreign
enough to impart a strange interest to her speech. "The savior of my
cousin's life is very welcome."

The embarrassed soldier, confounded at the presence of one who looked
to him like a superior being, could find no words to return to her
greeting, and only bowed low to conceal his confusion.

"I have heard, Sir Christopher," she continued, "speak of the daring
feat of arms whereby he was rescued from the foe, and longed to behold
his valorous deliverer to return my soul-felt thanks. Be seated, most
welcome gentlemen. And thou, Master Arundel, I trust, hast received
intelligence from Boston which will chase away the cloud that
sometimes gathers on thy brow."

"Honored madam," answered the young man, in the inflated style of
gallantry which the custom of high-bred society not only permitted but
enjoined, "when the beautiful majesty of the heavenly sun appears,
clouds have no place above the horizon, but fly away, chased by his
golden shafts."

"Would that I had the power," said the lady, "as the beneficent sun
dispels the clouds, so to drive away all sorrow and disappointment.
There is no grief-laden heart that should not be cheered."

"Recount now, Philip, to Lady Geraldine, the adventure which causes
the colony to lose a valiant soldier, and me to gain for our solitude
an old friend and companion in arms," said the knight.

The soldier, upon being thus addressed, found his voice, and narrated
to the lady the circumstances of his enforced departure from Boston.
She listened with an appearance of interest, and upon its conclusion
spoke a few words expressive of her sorrow for his imprisonment, and
of congratulation for the knight, to whom she hoped he would be for
the future attached.

"I do begin to consider my banishment as no misfortune," said the
soldier, whose confidence in himself was now restored. "The labor of
my forge and exposure of life for folk who know not how to excuse a
hasty word or two, are well exchanged for the service of so noble a
master and mistress."

"Be sure, thou shalt not rust like a sheathed sword," said the
knight, "and it shall go hard, but I will find for thee employment to
content an undegenerate spirit. But, Lady Geraldine, while we gain one
to our company, we lose (only for a short time, I hope) another.
Master Arundel purposes to leave our solitude to-morrow."

The lady looked inquiringly at the young man, who answered with a
blush:

"A message brought by Philip doth constrain my departure."

"A sweet constraint," said the knight, smiling. "Fear not, Master
Arundel, that Lady Geraldine will blame thee for obeying an impulse as
natural as the love of a bee for a flower. The diamond eyes of
Mistress Eveline would furnish apology for a deeper crime."

"I trust all is well with sweet Mistress Eveline," said the lady.

"All well, may it please you, madam, save for the injurious durance
which, in despite of his promise, and regardless of all honor as a
man, the villain Spikeman, who calls himself her guardian, imposes on
her."

"He will relent," said the lady. "It may be he desires only to try the
strength of thy devotion. The flame of thy love will burn the brighter
for the trial."

"I have no hope of such result, Arundel. He is so wedded to evil,
that to do a good action would be to him a pain."

"Nay," said the lady, "it cannot be there is a creature who loves evil
for its own sake. That were quite to extinguish the heavenly spark.
Judge not unhappy Master Spikeman so harshly. Commend me to the love
of Mistress Eveline," she added, rising, "when you see her, and say
that I wear her sweet image in my heart."

So saying, she bowed and left the apartment, preceded by the little
girl, the others rising, and remaining standing as long as she was in
sight.




CHAPTER VII.

  Thinkest thou that I could bear to part
  From thee and learn to halve my heart?
  Years have not seen, time shall not see,
  The hour that tears my soul from thee.

  BRIDE OF ABYDOS.


It was early on the morning of the next day when Arundel started on
his way to Boston, whither the message delivered by the soldier had
somewhat hastened his return. There was, indeed, to one not in love,
nothing in it to require such haste, and the explanation of his
departure is to be found only in the natural desire of a lover to be
near his mistress. Something might happen; he would seek an occasion
to see her; perhaps a plan might be devised; at least, his wishes
could not be promoted by keeping himself at a distance. While the
young man, musing on sweet hopes and vague unformed designs, is
threading his way through the forest, we will take advantage of the
opportunity to explain in a few words what the reader, as yet, only
imperfectly suspects.

Two years previous to the time when our story commences, Edmund
Dunning, a landholder and gentleman of consideration, in the county of
Devon, in England, having recently adopted the creed and practice of
the Puritans, (as a sect dissenting from the Church of England,
somewhat in doctrine, and wholly in outward observances, was called;
from asserting, as it was thought, pretentions to superior purity of
belief and strictness of living,) left the shores of his native island
with an only child, a daughter, then between seventeen and eighteen
years of age, to seek that freedom for his faith in the new world,
which, as he conceived, was denied him in the old. His whole family
consisted of this daughter, Eveline, his wife having deceased several
years previously. His departure was hastened by a circumstance which
had for some time occasioned him no little uneasiness, and the evil
consequences of which he could think of no other means so effectually
to avoid. This circumstance was an intimacy between the beautiful
Eveline and a young gentleman in the neighboring town more tender than
the father approved, who looked upon the hopes of the suitor as
presumptuous, and was, besides, opposed to an union, on account of a
diversity of religious sentiment betwixt himself and the aspirant.

This young man was Miles Arundel. A year before Master Dunning and his
daughter left England, he had come to the town of Exeter, near to
which the Dunnings lived on their estate, and opened a studio as a
landscape painter. It was not, however, until a month after his
arrival, that he seemed at all decided as to his intentions, the time
being spent in wandering over the beautiful country, and making
occasionally a sketch; nor after he had offered his services to the
public in a professional capacity did he work very diligently. Yet was
it remarked that he was never in want of money; and the citizens of
Exeter thought that he must get high prices for his pictures in London
to warrant his expenditure.

Among the families to which he was introduced as an artist, was that
of Edmund Dunning. Eveline was no indifferent sketcher herself, and
accompanied her father one day on a visit to the rooms of Master
Arundel. It is said that the young people blushed at the meeting, but
however that may be, the blush was unobserved by Master Dunning.

So agreeable did the young artist make himself, that one visit led on
to another, and he was invited to the house of Dunning, and soon found
himself, he hardly knew how, on a familiar footing in his family, and
giving lessons in painting to his daughter. Edmund Dunning had no
intentions that any other lessons should be given, and it accordingly
grieved him when he discovered the terms on which the young people
stood to one another, and which their ingenuousness could not conceal.
With this relation he had made himself acquainted as soon as he
suspected it, by inquiring of Eveline, who frankly told him the whole
truth. Arundel loved her, but dared not, on account of the distance
that separated him from her father, make known his feelings. The
father demanded of his child why she did not, at the beginning, check
such aspiring thoughts, and whether it was proper to allow of the
continuance of such a state of things. Poor Eveline could only reply
with tears, and that she could not prevent Miles loving her, but
confessed that she had done wrong, and promised to break off the
intimacy.

"I am unacquainted with his family, which is probably obscure," said
Edmund Dunning; "but were the blood of Alfred in his veins, he should
have no daughter of mine so long as he favors the persecuting Church
of England, which I know he does, notwithstanding his constant
attendance at the meetings of the congregation, the reason whereof I
now understand."

The promise which Eveline made to her father she kept, nor from that
moment would she consent to see Arundel. He pleaded hard for a single
interview, if only to take leave, and though her heart strongly took
his part, she replied that she would not increase the reproaches of
her conscience by advancing a step further in an intimacy which she
had wrongly concealed from her father, and was disapproved by him. All
intercourse between the lovers ceased from this time, and shortly
after Arundel disappeared from the neighborhood.

But it was at the risk of her health that Eveline obeyed her parent.
The rounded form began to become thin; the cheeks, in which red roses
were accustomed to bloom, faded, and the lovely blue eyes lost their
lustre. The anxious father noticed these signs with apprehension, and
in the hope that new scenes and a change of climate might improve his
daughter's health, hastened their departure.

Almost immediately on his arrival in the new world he formed an
acquaintance with Spikeman, who used every effort to ingratiate
himself into his confidence. So successful was Spikeman, that he
persuaded Master Dunning to embark a considerable portion of his
property in the business wherein Spikeman was engaged, and on the
death of Dunning, which happened only six months thereafter, to
appoint him the guardian of Eveline. But as the shadows of this world
were settling on the eyelids of the dying man, the light of another
and a better dawned upon his mind. The differences of opinion which
had separated him from the friends of his youth and manhood, and the
distinctions of rank, assumed less and less importance. He regarded
with pity the sadness of his daughter, and determined that he would be
no obstacle in the way of her happiness. He called her and his friend
to his bed-side, and after kissing her pale cheek, gave his full
consent to her union with Arundel, and made Spikeman promise to favor
her wishes in all things. Having thus settled his worldly affairs,
Edmund Dunning turned his face to the wall and gave up the ghost.

The tears of Eveline, left an orphan far away from the only spot which
she considered her home, flowed bitterly at the loss of her father. He
had been a gentle and sweet-tempered man, and an indulgent parent, and
she thought of him with a grief and yearning affection, the pain of
which the removal of the interdiction to her marriage with one whom
she loved, served at first, but in a slight degree, to mitigate. But
time had its usual effect. The swollen eyes of poor Eveline at last
resumed their brightness; the color returned to her cheeks; her step
became lighter, and she looked forward wish pleasure to the time when
she should give her hand to one who already had her heart.

But Spikeman was far from sympathizing with her views, nor had he any
intention to keep his promise. At the time when he inveigled Edmund
Dunning into entrusting property to his hands, his affairs were in an
embarrassed condition, and he needed then and now the funds to save
him from ruin. And again, hypocrite though he was in some respects, he
was not altogether so. A man of violent passions, and unscrupulous in
their gratification, deluding himself with the idea that having once
tasted the sweets of justification, (as he fancied,) his condition was
one of safety, and that the sins which reigned in the members of his
body could not reach his soul, he was yet zealous for the faith which
he had adopted, and devoted to the interests of the colony. It was to
this devotion mainly that he owed his dignity of Assistant. As a
Puritan, he was, or at least believed himself to be, opposed to a
marriage between Eveline and Arundel on the same principle which had
at first influenced her father, and been corrected only by the dawning
light of eternity. Shortly before the decease of his friend, Spikeman
had frequently, though never in the presence of Eveline, combated
Dunning's resolution with which he had been made acquainted, but in
vain. Had he dared, he would have resorted to one or more of the
elders to exert their potent influence, but this would have been to
betray the secret, and in case of their failure, might have placed
himself in an unpleasant predicament. He concluded it was better to
lock it up in his own breast, and so remain master of his actions and
of her destiny, at least till her majority, which lacked two years
before attainment. During that time, his circumstances might
change--she might decease--no one knew what was in the future.

It is not, therefore, surprising that the Assistant did not write to
England to inform Edmund Dunning's relatives of his death; much less
that he did not inform Arundel of the fact. Months slowly dragged by,
and yet the expecting girl received no word from home. At first
Spikeman accounted for it by the length of time required to make the
passage between the countries; afterwards by the supposition that the
letters might have failed, or intimating that Arundel had probably
changed his mind. A cold pang, as if she had been stabbed by an
icicle, pierced the bosom of Eveline at this cruel suggestion, and she
felt utterly desolute. What, however, frightened and depressed her
spirit, only roused the indignation of Prudence Rix, her attendant
from England, who even then had a sharper insight into the character
of the Assistant than her mistress.

"Hey-day!" she exclaimed; "to think that Master Miles, the handsomest
and darlingest young gentleman in Devonshire, and who, if he was only
a painter, looked grander and gave away more gold pieces than many a
lord she'd known, and who worshipped Mistress Eveline like some pagans
she'd heard of did the sun, should think of forgetting her! It was
precious nonsense. For her part, if she was Mistress Eveline, she
would write to him herself, without letting old vinegar-face know
anything about it."

The advice was not thrown away on the young lady, though with an
instinctive delicacy she did not follow it literally. Instead of
addressing Arundel directly, she wrote to a female friend, and
communicated the change in her circumstances, and the relenting of her
deceased father, rightly judging that the information would not long
remain unknown to her lover. She did this without the knowledge of
Spikeman, else it is probable that the letter would never have reached
its destination. The event answered her expectations, and with the
arrival of the first ship after her epistle was received, she had the
gratification of greeting Arundel. But what was her astonishment,
when, upon the demand of the young man that her guardian should carry
into effect the wishes of his deceased friend, Spikeman denied that
any obligation was imposed upon him. He would not admit that there had
been any change of opinion in the dying man, but insisted, on the
contrary, that he had remained steadfast in his purpose to the last.
He affected surprise at the declarations of Eveline, and while not
pretending to say what might have taken place in his absence,
persisted in asserting that nothing of the kind had occurred in his
presence. The young lady was surely in error. The bewilderment
occasioned by excessive grief on account of her father's condition,
and partiality for her lover, had caused her to mistake the meaning of
the former. He could not, however much desirous to please his ward,
violate the instructions of his deceased friend.

The remonstrances of Arundel, and gentle expostulations and entreaties
of Eveline, were without effect; and when once the young man, in a
moment of anger, threatened Spikeman with an appeal to justice and
punishment by the government in England, the latter grimly sneered at
his threats, and bade him beware lest he himself might be sent, as a
malcontent, out of the country. It was, indeed, far more probable that
such would be the result of Arundel's persistency, than that he should
succeed in carrying off his mistress; and, blinded as he was by love,
he could not conceal from himself the danger. To this was to be added
another peril, which the Assistant, in one of their conversations, had
hinted at, and of which we have also made mention, viz: that he might
incur the punishment provided for those who paid court to maidens
without the consent of the guardian or magistrate.

But the young couple had, besides Prudence, a powerful friend, Whose
kind heart pitied their misfortunes, and by whose means, assisted by
the faithful serving-maid, they had many stolen meetings, unknown to
their persecutor, and this was no other than dame Spikeman herself.
Destitute of children, she had been early attracted by the beautiful
orphan, for whom she soon learned to feel the affection of a mother.
Into her tender bosom the unprotected girl poured her griefs, and
always met with sympathy and good counsel. At first, the good dame
attempted to alter the determination of her husband, but finding her
efforts in vain, she finally abandoned them, and contented herself
with favoring the lovers by every means in her power, without his
knowledge, trusting to the chapter of accidents for the result.
Perhaps a few pieces of coin, distributed by Arundel now and then
among the servants, contributed to preserve the knowledge of their
meetings from the Assistant, who, whatever he might suspect, found it
difficult, engaged in his business, to detect them.

While we have been making this tedious but necessary explanation, the
young man has had time to reach the thickest part of the forest, lying
midway betwixt the residence of the knight and his place of
destination. He followed a narrow path made originally by the Indians,
as they traversed the woods in the manner peculiar to themselves,
known by the name of Indian file, now skirting the edge of a morass,
now penetrating through a thick undergrowth, and now walking in more
open spaces and under the shade of enormous trees.

Arundel, as he walked along with his piece in his hand, had kept
watchfully looking round to discern any game within range, when, as he
reached one of these open spaces, his eyes fell upon a dark object
crouched upon a lower limb of a tree immediately over the path before
him, and he instantly recognised the animal as the cougar or American
panther. It is the habit of the creature thus to conceal itself in
trees, waiting till its prey passes along, when, with one bound, it
springs upon its back, and quickly succeeds, by its own weight, and by
tearing the veins and arteries of the neck, in bringing it to the
ground.

The youth stopped, and gazed upon the motionless beast, whose
half-shut eyes he could see winking at him. He lay extended upon the
limb, his forward feet spread out at full length, on which rested his
small round head, with little ears falling back almost flat, his hind
legs drawn up under his body, and his flexible tail hanging a short
distance beneath the bough. The dark reddish color of the hair of his
skin, dashed with blackish tints, harmonized and blended well with the
hue of the bark, so that at a distance, to an unpracticed eye, he
appeared like a huge excrescence on the tree, or a large butt of a
branch that had lodged in its fall.

The young man did not hesitate what to do. He had come prepared for
meeting with wild animals, and felt too much confidence in himself to
fear the encounter. He approached so as to be just without reach of
the spring of the creature, and levelling his piece, while he could
see the cougar shut its eyes and cling closer to the limb, fired. The
sound of the gun rang through the ancient forest, and in an instant
the beast, jumping from the limb, fell at his feet. So sudden was
this, that Arundel had hardly time to withdraw the weapon from his
shoulder, before the animal had made the spring. The first impulse of
the youth on finding the ferocious brute thus near, was to club his
gun and strike it on the head; and now he discovered that it was
wounded in one of the forward legs, which hung helplessly down. But
the wound, instead of disabling or intimidating, only inflamed the
ferocity of the creature. It made repeated attempts to jump upon its
foe, which, in spite of the crippled condition of its leg and the loss
of blood, Arundel found it difficult to elude. Active as he was, and
though he succeeded occasionally in inflicting with his hunting-knife
a wound upon the beast, he soon began to suspect that, notwithstanding
he had thus far escaped with some inconsiderable scratches, the powers
of endurance of the formidable forest denizen were likely to exceed
his own. The combat had lasted some time, when, as the young man
endeavored to avoid the leap of the panther by jumping to one side,
his feet struck against some obstacle and he fell upon his back. In an
instant the enraged beast, bleeding from its many wounds, was upon his
prostrate person, and his destruction appeared inevitable. With a
desperate effort, he struck with the hunting-knife at the panther, who
caught it in its mouth, the blade passing between its jaws and
inflicting a slight wound at the sides, so slight as not to be felt,
and stood with its unhurt paw upon his breast, powerless to do
mischief with the other, and glaring with eyes of flame upon its
victim. At the instant when the panther, shaking the knife out of its
mouth, was about to gripe, with open jaws, the throat of the young
man, it suddenly bounded with a cry into the air, almost crushing the
breath out of the body of its antagonist, and giving him an
opportunity to rise. When Arundel stood upon his feet, he beheld the
panther in the agonies of death--an arrow sticking in one eye and an
Indian striking it with a tomahawk upon the head, for which great
agility and quickness were necessary in order to avoid the paw and
teeth of the creature in its dying struggles. These soon became less
violent, until, with a shudder, the limbs relaxed, and it lay
motionless and harmless,

Arundel now advanced to thank for his timely succor the Indian, who
stood quite still looking at him. He was apparently less than thirty
years of age, tall and well formed, with a countenance expressive of
nobleness and generosity. His attire consisted only of breech-cloth
and leggins, with no covering for the upper part of his person--a garb
offering fewest obstructions to his movements through the forest. In
his hand he held a bow; a quiver full of arrows was slung across his
back; the tomahawk was returned to the girdle around his loins, and a
knife hung by a deer-sinew from his neck.

"The arrow was well aimed," said Arundel, "that saved my life. How can
I thank my brother?" "Waqua is satisfied," replied the Indian, in very
imperfect English, which we shall not attempt to imitate.

"You are my preserver," said Arundel, "and shall not find the white
man ungrateful."

"Enough," answered the Indian. "Let wild beasts find some other food
than men."

"It was a strong hand as well as true aim that sent this arrow," said
the young man, drawing the shaft out of the animal's brain, in which
the barbed point, coming off, remained behind, "and I must furnish you
at least another arrow."

"Waqua has plenty of arrows in his quiver, and can get more."

"Thou art an independent fellow," exclaimed Arundel; "but there is one
thing I have to offer thee which thou must accept--that is, my hand,
and it is a sign that I will be thy brother."

There was something in the action and expression of Arundel's face
that was irresistibly attractive to the Indian. He took the offered
hand into both of his and replied, "Waqua gives his two hands to the
white man. He loves the white man, and the Great Spirit sent Waqua to
protect his brother."

"Thou hast established a claim to, my friendship stronger than often
exists. Be sure we will be friends. My brother is on a hunting path.
What success has he?"

"A deer," replied Waqua, stepping into a bush, returning with the
carcass on his shoulder, and throwing it upon the ground.

"Is my brother's lodge distant?"

"It would not tire a new born fawn to run the distance. My white
brother shall see the wigwam of Waqua, and rest his limbs, and then
Waqua will go with him to the lodges of the white men at Shawmut."

It was yet early in the day. There was no need of hurry, and the wish
of the Indian of itself was enough. It would have been indeed
ungracious to deny acquiescence to one who had just saved his life,
and Arundel therefore at once signified his assent. But before they
started, the Indian with the knife which he took from his neck,
despoiled the panther of its skin. Throwing it then across his
shoulders on top of the deer's carcass, he led the way out of the path
in a direction different from that in which Arundel had been
travelling.

It was truly as Waqua had said, and a few moments sufficed to reach
his habitation. It stood by itself, near the margin of the Charles
river, which empties into Massachusetts Bay, and was merely a rough
hunting lodge, made of bark, yet so constructed as effectually to
answer the purpose for which it was designed during the milder months.
Doubtless in winter it was deserted for the more comfortable wigwam in
the village.

Arrived at his dwelling, Waqua took down some skins suspended on one
side, and spreading them upon the ground, courteously invited his
companion to a seat. Arundel was glad to rest after his late violent
conflict, and availed himself of the opportunity to brush off the
dirt, and re-arrange his torn and disordered dress. Meanwhile, Waqua
kindled a fire, and cutting off some bear steaks, threw them on the
glowing coals. The exercise and danger of Arundel had given him an
appetite, and with no little interest he watched the process. The meal
was soon ready, and justice done to it by both; and upon its
conclusion, it became apparent that it was not on its account only
that Waqua had desired to return to his wigwam. It was also to make
some alteration in his toilette, therein betraying that fondness for
ornament which is equally active in the savage and in the civilized
exquisite. For the garments he had worn, others were substituted of
finer quality, and more showy appearance. Over his shoulders was
thrown a robe of beaver skins; in his hair were stuck some red
feathers, and from his ears hung pendants carved out of bone, into a
rude imitation of birds. Belts of wampompeag encircled the arms above
the elbow, and fell over the robe, hanging down the shoulders. The
preparation was completed by painting the cheeks and forehead
vermillion. Thus decorated, with bow in hand, an ornamented quiver on
his back, and tomahawk in girdle, Waqua considered himself fit to be
presented at any court in the world.

Nor when he advanced, conscious of the improvement in his appearance,
and stepping as though he were lord of the unbounded wilderness, did
Arundel attempt to conceal his admiration of the forest Apollo. Waqua
remarked it in the other's eyes, and a gleam of satisfaction lighted
up his face. Throwing the deer he had killed over his shoulder, and
taking a small bundle of skins in his hand, the Indian preceded his
companion on their way to the settlement.


CHAPTER 8.
  "Absit, quoth the doctor."
  DON QUIXOTE.


Upon arriving at the little town of Boston, Arundel made the Indian
promise to return to him at the ordinary or inn where he had his
quarters, after the furs and venison should be disposed of. Waqua was
glad to make the promise, and the two separated; the one, directing
his steps towards his lodging; and the other, to seek a purchaser for
his commodities. Arundel was anxious to express his gratitude, and,
besides, was interested by the talk of the child of the forest; while
Waqua, on his part, was evidently disposed to meet any advances.

Eleazar Nettles, the worthy host of the Ship-tavern, who Stood at the
door of the low rambling building, welcomed his lodger with all the
cordiality he could throw into a face originally not ill-looking or
unpleasing, but which, in consequence of practising an appearance of
mortification, (in order to stand well with the grave citizens), which
neither belonged to the calling wherein he was engaged, nor by nature
to itself, seemed an odd mixture of earthly depravity and of heavenly
grace. Not that Eleazar was a bad fellow. Nature had originally
enclosed in his dumpy body a good-humoured soul enough, and, in a less
austere community, where the bent of his disposition might have had
fair play, he would have been a rather jolly dog. He was, however, a
victim of fate. By what disastrous chance his lot was cast in that
grim-visaged region, has never been satisfactorily explained, but
being once in it, and a publican by profession, it was necessary to
conform to the habits and manners of those about him, unless he
desired to see his license taken away, and himself a suspected person,
as well as without employment. These prudential considerations
contending with Eleazar's nature, had sobered the otherwise mirthful
features of his face, and made him present the appearance of a merry
and a sad man rolled into one, each striving for the mastery, and each
alternately achieving victory, according to circumstances. The merry
man was safe in the presence of Arundel, and, therefore, his mouth
dissolved into a pleasant chuckle as he welcomed him.

"It is a joy and an honor, Master Arundel," he said, "to see again a
discreet young gentleman like yourself, whose spirits--ahem!--are
lively as my own ale, and yet chastised by a godly 'havior. You must
have had something of a walk this morning. What refreshment may it
please you to take?"

While uttering this speech, he had been busy ushering into the tap or
common reception room the young man, who, by the time it was finished,
was seated.

"Thy guess hits the mark, mine host," he said? "but what is fitting I
leave to thy discretion. Thou shalt prescribe like a physician."

"Thou art a sweet-tempered gentleman, and easily satisfied," answered
the host, "and I should be no better than a heathen salvage to abuse
thy goodness. To begin, I have some of the famosest malt liquor that
ever ran down throat with a relish."

"Avaunt, with thy detestable malt liquors. You inveigled me once into
tasting the decoction, and methinks that should satisfy thee, if not
me. Thou wilt hardly succeed a second time. It will never do. Thy
cellar contains something better, to my knowledge."

"As you say," replied the landlord, (whose habit was to recommend his
ale to those who he knew would not take it, in order, perhaps, to make
his wines taste the better, by consideration of the contrast)--"as you
say, Master Arundel, my malt liquor, though the best in the country,
is not for high-bred gentlemen like yourself. I have Spanish wines,
and French wines, and wines from Italy, and from the Canaries, and"--

"Any will do," said Arundel, knowing that a single kind was made to
play the part of vintages from all parts of the world; "so be prompt,
good man, for my thirst increases."

While the publican, whose business was not sufficiently large to
warrant him to employ a tapster, was absent, Arundel looked round the
apartment to see what company was present. At no great distance from
where he sat were half-a-dozen persons, some of whom, by their dress,
seemed to be sailors, and others citizens. As he turned to look at
them, two or three, who were his acquaintances, saluted him; and the
conversation, which his entrance had a little interrupted, flowed
again with a full current.

"A queer bit of a town, good-man Fairweather, the saints have built up
for themselves," exclaimed a man in a sailor's jacket. "Do you know
what it looks like to me?"

"How should I know, Capt. Sparhawk, how Boston looks to you?" answered
the man addressed.

"That depends upon the strength of the liquor, methinks," said a
third.

"That answer, Billy Pantry," said the Captain, "for a lubber that
knows not the difference between the futtock shrouds and Jacob's
ladder, and whose head is so little and his paunch so big, is what my
old schoolmaster called a Lucy--Lucy--damn the other part of the
name--there I miss stays, by Neptune!--anyhow, it begun with a Nat,
but there was more of it."

"Natwood," suggested Billy Pantry. "I know a Polly Natwood in Suffolk,
one of the completest wenches"--

"If she was not completer than thy wit," interrupted the Captain, "her
figure-head was left unfinished. But, avast there; we are drifting off
soundings. Where was I? Aye; belay, I have it. I was telling you what
your beggarly town looks like."

"Aye, but about Lucy," said another, who had not spoken before, and
whose perception looked dimly out of his hazy eyes! "I should like to
hear first about her. I always liked the women."

"Hear old Wheat," cried the Captain--"the wicked villain. All the
knowledge he has of the women, I'll be qualified on the main brace, is
what he got from Betty Quickfist when she hit him a cuff on the ear
for his impudence, and twisted it out o' shape, as ye may see without
taking a quadrant for the observation."

"Why," said Billy Pantry, turning his mess-mate's head about, "his two
ears are much alike, and, as you say, Captain, lop damnably; so he
must have caught it on both of them, though this one here, away to
windward, looks as if it had been cut off and stuck on again."

"Shut up your duff-trap," said Wheat, gruffly, "or I'll send your
teeth on a cruise down your throat."

"Come, come," cried the Captain, "I choose to do all the quarreling
for this company. How now, my masters, is there to be no discipline
when my foot is off the quarter-deck? If another man speaks above his
breath, by the beard of father Neptune, I will stop his grog. Where
was I? Let me take the latitude once more. Aye, here away bearing up
to tell how I liked this prig of a town."

"Blast my tarry top-lights and to'gallant eyebrows. Do you call this a
town?" demanded Bill. "Folk does not call a thing like this a town in
old Hingland."

"Aye, old England forever," cried the Captain, standing up. "Boys,
fill your cups all round, and we will drink a health to our dear old
mammy."

"I should like to pleasure you, Captain," said one of the citizens,
"and will drink in all reason till sundown, but there is a law against
drinking healths."

"I suppose there will be a law next," exclaimed the Captain, "against
eating, and that will finish the job. The rest of you may do as you
like, but Jack Sparhawk never yet was afraid of any man, and is not
going now to strike his peak to Admiral Winthrop. So here's a toast
for ye:

  "Prosperity to England's friends!
    Perdition to her foes!
  Heaven to herself! to hell she sends
    All Spaniards and Crapeaua!"

Saying this, he drained his cup. "And now, boys, about this little
starched old maid of a town--"

"There you are, in a fog, Captain," interrupted Pantry. "How can it be
an old maid, when, on every tack, half a dozen children, like so many
porpoises, come across your bows?"

"Any wit but thine own would easily box that compass," answered the
Captain. "But talking is thirsty business, and we will have up another
bottle. Halloa, old Nettletop, bear a hand with some more of your
weak-waters. What do you stand gaping there for, like a chicken with
the pip? Off with you. And now, while old Thistle is rummaging the
locker, I will give you my mind about this matter of--"

But, alas! an incident now occurred which has deprived posterity
forever of the invaluable opinion of Captain Sparhawk respecting the
appearance of Boston in 16--, and of his explanation of the phenomenon
suggested by Bill.

Some five or ten minutes before, a grave looking personage, with a
long staff in his hand, had stolen quietly into the room, unnoticed by
any one but Arundel--the landlord being absent at the time--and taken
a seat where he could overhear the conversation. Upon mine host's
return, and noticing the stranger, he exhibited some embarrassment,
and endeavored to catch the attention of the drinking party without
attracting that of the new comer. His efforts, however, were in vain,
and assuming an air of deep mortification, he waited for what should
happen. Upon being required by the Captain to supply more wine, he had
shaken his head, which it seems was not taken much notice of by the
sailor, and was preparing to reply, when he was anticipated by the
stranger. Lifting up his staff, and pointing with it at the table, he
said,

"Furnish no more strong liquor, good man Nettles, to these carousers.
Methinks they have already had more than enough for their souls' or
bodies' health."

"I will not gainsay thee, master Prout," said the host, "and will
obey, as becometh a man who respects Thee and thine office; but the
wine is good and can do no harm, as thou mayest convince thyself by
trial. I will pour thee out a cup."

"Nay," said Master Prout, "I need it not. I do stand amazed," he
added, bending his brows severely on the host, "that, a man professing
godliness, and one of the congregation, shouldst administer to the
carnal appetite till the graceless sinner is converted into a swine."

"Dear Master Prout, be not so hard on a friend. I knew not the
strength of my wine, or that these strangers were so unaccustomed to
drinking. The wine hath been but lately bought, being part of the
cargo of the Abstemious, and thou knowest I A indulge not, else I
should have been acquainted with its potency, and regulated things
accordingly. But thou seest the six have drunk only so many poor
bottles."

"Enough, goodman Nettles," answered Prout. "Remove, now, these
incitements to temptation, and after that will I drop a word of
friendly advisement into the ears of these offenders."

During this conversation a profound silence had prevailed at the
table--the three citizens recognising in the intruder one whose
authority it would be folly to resist, and the sailors apparently
confounded at the boldness of the interference, and curious to hear
what should pass between the landlord and his dictatorial visitor. But
when mine host, in obedience to an order from the latter, began to
take away the bottles and cups, Captain Sparhawk, who had sat leaning
on his elbow upon the table and eyeing the two, now seemed to think
that his dignity required some interference on his part.

"How now, my masters," he exclaimed. "What coil is this? Are we to be
boarded in this piratical way, and see all our stores and, provisions
captured without a blow? Run up the red cross, Wheat. Call all hands
to repel boarders, and follow me."

"Cease thy papistical babble; it doth vex my soul more even than thy
drunkenness," cried Master Prout.

"Papist in thy teeth and drunkenness to boot," exclaimed the excited
captain, at the same time striking at Master Prout, who, however,
easily eluded the blow of the intoxicated man.

The other two sailors now manifested some intention of coming to the
assistance of their superior, but were held back by the citizens, and
restrained, moreover, by a knowledge of the formidable power of Master
Prout, who was well known as a sort of censor or guardian of the
morals of the place, appointed by the magistrates.

"Keep quiet, man," said Prout, pushing the obstreperous captain back
into his seat, "or thy mazzard and my staff may become better
acquainted than will be altogether agreeable. Do thou hold him, good
man Nettles, as being in some wise accountable for his condition. So
shalt thou, also, partake of the savory crumbs of advice which it is
my intention to bestow on this man of Belial and his companions."

Master Prout, thereupon drawing a chair, placed it immediately in
front of the captain, and seated himself, while mine host held the
delinquent fast. The functionary paid no attention whatever to the
exclamations and ejaculations of the sailor, which, furious at first,
gradually died away until they ceased entirely, but went on steadily
with his speech.

"Thou art a stranger," he said, "and therefore am I the more disposed
to overlook thy transgression, seeing that thou art not acquainted
with the manners of the godly town of Boston, and art not yet prepared
to realize thy privilege in being permitted to visit it. Moreover, I
see by thy garments and speech that thou art one of those who go down
to the sea in ships, and who, though they behold the wonders of the
deep, are, for the most part, unaffected by the mighty works of Him at
whose word the stormy wind ariseth, or at His rebuke chasteneth itself
into a calm. But thou art a man having within thee an immortal soul,
and my spirit is troubled exceedingly, and my bowels are like to burst
within me, when I behold thee given over to folly. Hearken thou, for
my lips shall utter judgment, and thine ears shall drink in
understanding.

"Behold here, in this Boston, have godly fugitives from oppression,
men whose faces are set as steel against all evil, set up their
habitations, to be an enduring city unto the Lord; and, within our
borders, may no scoffer or profane person, as was Esau, nor riotous
liver, abide. But the necessities of our position do in some wise
constrain us, for trade and other useful purposes, to allow
communication with them who are not of our way of thinking. Therefore
do we grant unto them free entrance, for a time, into our Canaan,
sobeit they observe the limits of decent moderation, and vex not our
souls beyond Christian patience, hoping, moreover, that, seeing our
righteous example, they may be converted from their evil ways, and
trusting that the Lord will preserve us from defilement. But we hold
not ourselves bound to tolerate rioting and drunkenness, which are not
convenient, but contrariwise, to restrain them by the sword of the
magistrate, if need be. Of both these thou art, unhappily, guilty,
inasmuch as thou didst forget where thou art, and wert mindful only of
the customs of thy heathen companions at home; and were I extreme to
mark what is done amiss, surely thy punishment were heavy. But this is
thy first offence, and I hope will be thy last; therefore say I unto
thee, go and sin no more, especially as thy fault is not of public
notoriety, and goodman Nettles and thy friends, for their own sakes
and this good youth (turning to Arundel) and myself, to avoid scandal,
will keep silence thereupon. I pass over thy rude and silly speeches
as proceeding not from thyself, but from the evil spirit of wine that
mastered and made a fool of thee. Henceforward, while remembering our
mercy, dread our justice, shouldst thou be tempted a second time to
offend."

Having thus spoken, Master Prout rose, and deliberately clapping his
steeple-crowned hat upon his head, stalked demurely out of the
apartment, satisfied that after his rebuke the company would be unable
to obtain any more strong potations. In this supposition he was
perfectly correct--goodman Nettles too thoroughly understanding his
own interest and the character of the man to venture to disobey him;
for though Master Prout felt friendly to the publican, as was evident,
there were some things he would not overlook, and no offence could be
committed more heinous than disregarding his orders. Captain Sparhawk,
who toward the close of the Puritan's address, had been subdued into a
most unwilling silence, manifested, as soon as it was finished, a
desire to reply; but the host placed his hand on the recusant's mouth,
and compelled him to be silent.

"Art mad?" he whispered. "Dost wish to ruin me, and have thine ears
nailed to the whipping-post, and perhaps cut off? Remember thou art at
Boston, and not in old England. Here, men drink in a godly manner, and
use the gifts of Providence as not abusing them; and not like blinded
papists, or as some say, like them of the Church of England; but I am
more liberal, as becomes one of my profession. Be thankful for the
clemency of Master Prout, a worthy man, and a considerate, whose
advice is like silver nails driven in by the master of assemblies."

Thus continued, in this strain, the astute landlord, until Master
Prout had left the house, and was out of hearing, when he released the
captain, and allowed him liberty of speech.

If the publican had expected a burst of angry language from the
sailor, he was agreeably disappointed. So far from venting his
feelings in that way, the worthy captain seemed now to consider all
that had happened as a capital joke, and broke out in a hearty laugh.

"Queer country, my men, this," he said, "where a meddlesome tipstaff
will not let a true-blooded Englishman pay toll to his Majesty's
excise. But old Sour-chops is gone, and we will have 'tother bottle
now to drink better manners to him; so bear a hand, Nettle, Thistle,
or whatever you call yourself."

"I dare not give you more wine for the present," said the host.
"Master Prout's authority is absolute in this matter, and not a drop
from spigot or bottle runs on your account. Be reasonable, noble
captain," he continued, seeing that the sailor was disposed to insist
on his demand, "and consider that in refusing thee, I do in some sort
prejudice myself for our mutual benefit."

Here the companions of the captain interfering, and the citizens, in
particular, insisting that on no account would they drink more, the
refractory Sparhawk, after some growls at the "queer country," was
obliged to submit, and soon after, paying the reckoning, took leave
with his company.

The scene was not altogether new to Arundel, who had looked on with
amused interest. It was not the first time when he had seen the
official in the exercise of his somewhat arbitrary authority, order
away, like the physician of Sancho Panza in his famous government of
Barrataria, the goblet, just as it was about to be carried to the lips
of the expecting guest. He had before laughed at the stare of
bewildered disappointment of the astonished toper, and the subdued
humor of Master Prout, hardly concealed by his austere exterior, but
he felt no disposition to censure the severity of the regulation. It
was of the utmost importance, as well for the peace and good order of
the colony, as in accordance with the principles of self-denial and
virtuous living on which it was founded, that every disorder should be
checked in the bud. Considering the variety of adventurers, of all
shades of character, from the religious enthusiast, seeking in unknown
regions, invested with strange charms by a heated imagination, the
kingdom of saints upon earth, which he had vainly hoped to erect in
the old world, down to the reckless freebooter, whose life had been
passed in wild indulgence, unrestrained by law, human or divine, whom
chance or design had thrown upon their coast, it is obvious that a
vigilant eye and strong hand were necessary to note and repress every
incipient sign of irregularity or turbulence.

Yet did the host sigh as he dropped into a seat at the departure of
the company. With one eye fixed upon a heavenly and the other on an
earthly treasure, he was counting up in his mind the crowns he had
lost by the intrusion of Master Prout, and at the same time lamenting
the depravity of men who could bear no more than a bottle of wine
apiece.

"Master Arundel," he said at length, "I do admire the wisdom--ahem--of
the worshipful magistrates in the care they take of the citizens and
visitors of our godly town. By the appointment of Master Prout to the
office which he doth sometimes exercise with somewhat of rigor, they
do, too, in a manner avouch the value of my calling, and their desire
to countenance it, and that in agreement with Scripture, for is it not
written that He hath given wine to gladden man's heart? Nevertheless,
methinks, being one of the congregation, a modicum might be left to
mine own judgment in regard to the capacity of my guests. Not that I
care about the two or three pieces whereof his interference hath
deprived me--ahem--but the feelings of godly men who know best what is
good for them, are hurt needlessly oftentimes. The wine is good, as
can be proved by our own virtuous citizens, who have not injured
themselves by early rioting, and are able, as a reward of their
youthful temperance, to drink twice as much as this Captain Sparhawk,
who hath probably, in a measure, injured his constitution by
indulgence in bad liquors. Man is truly a fallen creature," concluded
goodman Nettles, heaving a deep sigh,--"ahem--or such wine could never
affect him."

Arundel felt no inclination to discuss the subject, and soon retired
to his apartment.




CHAPTER IX.

               "With wild surprise,
  As if to marble struck, devoid of sense,
  A stupid moment motionless."

  THOMSON'S SEASONS.


A couple of hours elapsed before Waqua made his appearance, after
disposing of his skins and venison. He had exchanged them for such
articles as his savage taste fancied, among which Arundel noticed a
small mirror, in a brass frame, hung like a medal on his breast, and a
red woollen sash tied around his waist. As the Indian, thus bedecked,
entered the room, it was with an increase of dignity becoming one
possessed of such splendid ornaments, whereat, however, Arundel found
it difficult to repress a smile. But it was important to the
maintenance of their new friendship that no such levity should be
perceived, which might have aroused the resentment of the savage.
Suppressing then the feeling, and regarding his tawny friend with a
face of welcome, the young man said:

"You look bravely, Sachem; it is a pity the Indian girls do not see
you."

"They will see," said the Indian, "when Waqua returns to his village.
Look," he continued, presenting the mirror to Arundel, and, unable to
conceal his admiration, "it is a still spring in an open plain."

"You will not be obliged now to leave the wigwam and seek the clear
water when you wish to paint your face."

"Waqua thanks the white man," said the Indian, gazing admiringly at
himself in the mirror, "for the clear frozen water which he can carry
with him wherever he goes. Waqua will never more be alone, for
whenever he pleases he may look into the bright frozen water and see a
warrior. Let me behold my brother in the wonderful medicine."

He held up the glass to Arundel, and laughed, as he saw the
reflection.

"My brother's face is now in the frozen water," he said, "and whenever
I look into it, I shall see my brother as well as Waqua."

"And trust me, Waqua, that I will be a true friend unto thee. I do
begin to think that the extraordinary liking of the knight for thy
race is not misplaced."

"Speaks my brother of Soog-u-gest, of the white chief who lives away
from his people in the forest?"

"I speak of the Knight of the Golden Melice, of him whom the Indians
call Soog-u-gest, or the eagle. I had left his lodge but a short time
when Heaven sent thee to my aid."

"The tall, white chief, men say, is not like other white men. He loves
the forest children, and they love him."

"Love begets love, and one noble quality attracts another. But it is
my turn, Waqua, to show you hospitality; and to a strong, healthy
fellow like you, dinner, methinks, can never come amiss."

The meal which, upon the order of Arundel, was served up, seemed to
meet with the unqualified approbation of the Indian. Yet this is an
inference derived, not from the manner in which he partook of the
repast, but from the quantity which he ate. Although unacquainted with
the mode of using a knife and fork, and, therefore, compelled to
depend upon the instruments furnished by nature, there was nothing in
his conduct that resembled ill-breeding. He accepted, with a grave
courtesy, whatever was offered, eating deliberately, and expressing no
preference for one thing over another. His entertainer fancied that,
from time to time, he cast a stolen glance, as if watching motions in
order to accommodate himself to them. However that may be, the young
white man was greatly pleased with the untutored politeness of his red
companion, and desirous to please him in all respects, did not deny
his guest the stimulus of strong water; taking care, nevertheless,
that the wine drunk should be in too small quantities to affect him
injuriously. Of this, Waqua partook with peculiar zest, and it is
fortunate that he had one more prudent than himself to stop him before
temperate indulgence became excess. For so great is the delight which
the Indian temperament derives from the use of intoxicating drinks,
that it is difficult to regulate the appetite. Brought up without much
self-control, if civilization be taken as a standard,--regardless of
the past, heedless of the future, and mindful only of the
present,--the wild child of nature quaffs with eager joy the
fire-water, which seems to bring him inspiration, and to extend the
bounds of existence.

"Waqua knows," said the savage, holding up his cup at the end of the
meal, "that the Great Spirit loves his white children very much, else
never would he have given them the dancing fire-water that streams
through me like the sun through morning clouds."

"Beware," said Arundel, "that it be not more like the lightning, which
marks its path with destruction. But, Waqua, come thou now with me. I
saw no red cloth in thy lodge, and there was but little paint in thy
pot, and I know where there is plenty."

"My brother is an open hand, and will make Waqua's wigwam as gay as
the breast of the Gues-ques-kes-cha."

With these words, the Indian followed Arundel into the street, walking
in his tracks, and the two pursued their way in the direction of one
of the principal store-houses.

The street led directly by the house of the Assistant Spikeman, and,
as they passed, the eyes of the young man were busy, as was natural,
to discover traces of his mistress. Nor was he doomed to
disappointment. As he came opposite, a casement opened, a small white
hand was thrust out, and beckoned to him. Thus invited, Arundel
stepped within the door, whither he was followed by the savage. In
those days, the simple forest children thought there was no harm in
asking for a hospitality they were ever ready to grant themselves, and
which they considered a duty; nor inasmuch as they never attempted to
take away anything by violence, but thankfully accepted whatever was
offered to them, were their visits generally discouraged. Indeed, the
importance of treating them with indulgence was sedulously inculcated
by both elders and magistrates, as being conducive to their own
security as well as from higher motives. The expediency of such
conduct was so obvious that few were found to disregard it. Hence the
Indians, on their visits to the settlement, were accustomed, if they
wanted food, or to enter the houses for any other purpose, to step in
with the same freedom almost as into their own wigwams. If now and
then a circumstance occurred inconsistent with the sacred duty of
hospitality, it was not considered as reflecting disgrace upon the
whole community, but only on the sordid churl who was the occasion of
it, and whose domicile was ever afterwards carefully avoided.

The young man and his dusky companion were met by Prudence, who, while
conducting them into a room, whispered:

"Why, Master Miles, who expected to see you? People said you was ever
so far away in the woods, living with bears and wolves. Have you got
one here?"

"Poh, poh! pretty Prudence, no one hath better reason to look for me
than thyself, seeing thy message brought me. As for my copper friend,
he is the gentlest savage that ever took a scalp. Do not be
frightened, and clap thy hand on thy head: he will none of thine. But
thy mistress, where is she?"

"I declare, Master Miles, you have scared almost all the breath out of
my body. Oh! how my heart beats! Follow me quick, for I want to get
out of the way."

"Waqua will wait for his brother here," said the young man, turning to
his follower, whose eyes he noticed were fastened on a full length
portrait hanging on the wall; "for which reason," he added "and,
during my absence, may make acquaintance ith the venerable ancestor of
Master Spikeman, who hath followed his descendant's fortunes across
the sea."

He waited for no reply, such was his impatience to see his mistress;
but, preceded by Prudence, hastily left the apartment, and was ushered
into the presence of the young lady.

One who saw Eveline Dunning would never have wondered that her lover
had followed her to the new world. She was one of those charming
beings who are irresistibly attractive--whom to behold is to love, and
whose presence "clothes the meanest thing in light." Her features were
regular, her complexion delicate and brilliant, her eyes blue and
sparkling, and her hair of a rich brown. Those blue eyes were commonly
calm and soft, though there were times when they could kindle up and
flash, and the full red lips became compressed, hinting at an energy
of character which required only circumstances to call it forth into
exercise. Her person was of the ordinary height, and most perfectly
formed, and she moved with a grace which only faultless proportions
and high breeding can impart.

"My Eveline, my best and my dearest," said Arundel, imprinting a kiss
upon the blushing cheek she nevertheless offered him, even before the
considerate Prudence had retired, shutting the door after her, "how
blessed am I, once more to breathe the air sweetened by thy breath."

He led her to a seat, and, retaining her hand, sat down by her side.

"And how dearly I love to have thee near me, Miles," she answered;
"the perils I make thee encounter for my sake too plainly tell."

"Nay, sweet, the danger is only in thy imagination. Conscious that the
right is on our side, we may defy Master Spikeman and all his wicked
devices, certain that we shall yet triumph over them."

"Would that I felt thy confidence, but sometimes I am quite sad."

"Dearest Eveline, why thus cast down?" exclaimed Arundel, looking at
her anxiously and kissing off a tear. "Has anything happened? What
makes thee unhappy? Of what art afraid?"

"Not cast down, not unhappy, not afraid, Miles, but anxious on thy
account, and weary of imprisonment. My jailer hath lately dropped some
threats respecting thee which have filled me with apprehension, and it
was in consequence of my grief thereat, and of something I said, that
Prudence, without my knowledge, sent thee a message, as she afterwards
told me."

"And I hope thou art not angry with her for being the cause of my
present happiness?"

"I feel not like chiding her or any one," answered Eveline, smiling,
"but would speak seriously during the few moments we are together. Oh!
Miles, I have it from a sure hand, (though thou must not inquire
thereafter), that Master Spikeman is endeavoring to poison the minds
of the Governor and of the Assistants with false reports against thee,
such as that thou art disaffected against the government. Oh! Miles,
be prudent; for if anything were to happen to thee it would make me
very unhappy."

"The lying varlet! the cozening knave!" exclaimed the young man,
indignantly. "So this is the way whereby he designs to accomplish his
purpose! But I defy his machinations. I have an advantage over him
whereof he knows not."

"What is that, Miles?" inquired Eveline, seeing that he hesitated.

"He, whose the right is, hath every advantage over him in the wrong,"
answered her lover, rather evasively; "but would that I could persuade
thee to cut the Gordian knot and put an end to this torturing
suspense, by flying with me, and giving me a lawful right to be thy
protector according to the wishes of thy father."

"Cease, Miles, and do not importune me in a matter wherein the
impulses of my heart make me but too ready to forget the suggestions
of prudence."

"But how long mean you to submit to this unjust violence?"

"I know not. Be assured, however, that nothing but dire necessity
shall induce me to take a step, the thought of which burns my cheeks
with blushes."

"Do you distrust me, Eveline?" said Arundel, reproachfully.

"No; but it becomes Eveline Dunning; it becomes one whom thou hast
thought worthy to be sought for across a stormy ocean; it becomes the
descendant of a long line of honorable ancestors; it becomes a woman,
whether in the thickly peopled city or in the wilderness, among
strangers or with her own kindred, to avoid even the appearance of
evil. Much will I endure, and long will I bear my thraldom, before I
will allow the thought of such a mode of deliverance to harbor in my
mind."

"My judgment tells me thou art right, Eveline, however much my heart
rebels; but is there no emergency which can make thee cast off this
slavery?"

"None such has arisen, and whatever difficulties may harrass me, I
hope to be equal to them."

"And years, long years, may drag along with weary feet, while we are
wasting our youth in hopeless sighs over the tyranny of a heartless
villain, lingering in this dreary land, where a smile is a vanity and
a light heart a crime."

"Does it pain thee so much," inquired Eveline, half reproachfully, "to
remain in the wilderness?"

"Nay, lovely one, where thou art is no wilderness, but a paradise.
Hither I came, attracted by the love that binds my soul to thine, and
this land will I never leave alone. A cabin with thee in these wilds
were better than a palace ungraced by thy presence."

"I thank thee, Miles, and thy words strengthen my courage. So long as
thou feelest thus, I cannot be unhappy. But shouldst thou ever change;
shouldst thou weary of the delays and vexations which thy love for
Eveline Dunning doth impose, hesitate not to avow it, and thou shalt
be free, though my heart break in bidding thee farewell."

"Eveline, dearest Eveline," cried her lover, catching her to his
bosom, "how canst thou speak thus? He who hath found heaven will never
voluntarily resign it."

But why pursue a discourse which can have but little interest except
for the speakers? The reader will suppose the further conversation
which would naturally take place between two young persons in their
situation. Owing to the vigilance of Spikeman, it was a long time (so
at least it seemed to them) since they had met, and the interview was
sweeter for that reason. While the precious moments are flitting by
them unheeded, let us return to Waqua.

The Indian was so absorbed in the contemplation of the portrait, that
he paid no attention to the jesting observation made by Arundel as he
left the room, but continued motionless, gazing fixedly upon it. It
represented a man of middle age, of a stern and somewhat forbidding
countenance, standing with the open palm of the right hand thrown
forward, as if he were addressing the spectator. It was exceedingly
well done,--so graceful was the attitude, so boldly stood out the
figure, so admirable was the coloring, so illusive the air of life. It
was the first portrait that Waqua had seen, and he very naturally
mistook it for a living person.

Seeing, as he supposed, a man with eyes fastened on him, standing in
an attitude soliciting attention, and as if only waiting until the
conversation between those who entered should cease, to address him,
Waqua, with instinctive politeness, had stopped, and looking full at
the painting, awaited the speech. He was somewhat surprised and
scandalized, under the circumstances, at the garrulity of his
companions, and, to confess the truth, Arundel sunk considerably in
his estimation. However, he made all allowances for the rude manners
of the whites and differences of customs, though hardly restrained by
such considerations from uttering a rebuke for the others' want of
respect to age, and to the master of the house, for whom he took the
picture. As, after Arundel and the girl left the apartment, the figure
remained standing, with eyes fastened on Waqua, and his hand
continually extended, the Indian, considering it an invitation to be
seated, sat down in a chair. He expected now to be addressed, and
modestly dropping his eyes waited for what should be said. Thus sat
Waqua, until, surprised at the continued silence of the other, he
raised his eyes, and beheld him still in the same position, with lips
partly open, yet emitting no sound. The situation of the Indian now
became more and more embarrassing, and he hesitated what course to
pursue. Greatly perplexed, he turned the matter over and over, until
finally he reached the conclusion that this was a mode of welcome
among the white men, and that the politeness of the other kept him
silent, in order that the visitor should first take up the word, in
which opinion he was confirmed by the sedate and unmoved expression of
the face. With such a notion occupying his mind, he rose from his
seat, and throwing the beaver robe a little off the right shoulder to
allow opportunity for gesticulation, he stood before the picture, and
after a moment of grave thought addressed it.

"Waqua," he said, "is a young man, and ashamed to speak first in the
presence of his elder; but the customs of the white men are very
different from those of their red brethren, and perhaps among his
white brothers the young men speak first that their folly may appear.
Because he thinks his white brother desires him to speak, he will make
a very little speech."

"The silent chief (so he called the picture, not knowing what other
name to use) knows that Waqua is a friend, because he sees him in
company with the white man who went away with the chief's daughter
with the strawberry lips. Waqua only asks the hospitality of the
silent chief, and permission to remain in his lodge till his friend
returns."

Thus having spoken, Waqua gathered up his robe upon his shoulder, and
awaited a reply.

But in vain. Still the figure preserved silence, and maintained the
same immovable attitude, gazing on him with eyes from which there was
no escaping, and which seemed to pierce into his soul. The uneasiness
of Waqua increased. He felt no fear, but a confusion of thought which
threatened to obscure entirely his faculties. The idea crossed his
mind that the man was dumb, but that accounted only for the silence.
Why the immobility? If he were dumb, at least he could walk, for
well-formed limbs were visible. But the man was quite still, not even
winking, only fastening his eyes steadfastly on his own. To the
excited imagination of the Indian, the eyes began to assume a deeper
sternness, and he found it more and more difficult to withdraw his
own. Suddenly, a thought darted through his mind, which made him
shiver all over, and spring from his seat. The idea of fascination
caused the start. He had more than once beheld the black snake
extended on the ground, charming, with his glittering eyes the
anguished bird which, with fainter and fainter screams, striving to
delay a fate it could not escape, kept flying round and round in
constantly diminishing circles, until it fell into the jaws of the
destroyer. The same fatal influence he had seen exercised upon rabbits
and other small game, the prey of the snake, and he did not doubt that
a like fascination was attempted to be practiced on himself, and that
the man was a conjurer. The thought threw him into a rage, and he
determined to take vengeance for the insult. Drawing, therefore, his
tomahawk from his girdle and brandishing it over his head, he
exclaimed,

"Waqua is a warrior, and not a bird to be made weak by a white
medicine."

But before the enraged Indian could cast the weapon from his hand, he
felt his arm suddenly arrested, and, turning, beheld the laughing face
of Prudence Rix.

"Stop, stop!" cried the girl, hardly able to speak for merriment;
"what are you going to do? It is not a man, but only a painting."

It is not probable that the Indian perfectly comprehended the
explanation of Prudence, who, in spite of her affected fears, had
been, without his knowledge, an amused spectator of his conduct; but
her interposition had the effect to prevent any violence, especially,
as upon looking again at the portrait, he felt no longer the awe which
had oppressed him, and therefore knew that the charm had lost its
power. He lowered the tomahawk to his side, and addressed himself to
her.

"What white man ever entered the wigwam of Waqua and was not invited
to a seat on his mat? Who can say that Waqua fastened his eyes on him
like a snake?"

"But see," said the girl, advancing to the portrait, and passing her
hand over its surface; "it is nothing but a cunning painting. Come and
satisfy thyself."

Waqua complied, in part, with Prudence's invitation, feeling some
contempt for a man who would permit such an indignity and advancing to
the picture regarded it with keen and inquisitive glances. He refused,
however, to touch the figure, until Prudence, taking his hand in hers,
placed it on the canvas. But no sooner did he feel the flat surface,
than, uttering a cry of astonishment, he leaped backward, almost
overturning Prudence in his haste, keeping his eyes on the picture,
and ejaculating twice or thrice the expression, "Ugh!"

"What a simple savage thou art," exclaimed Prudence, "I tell thee it
cannot bite. It can neither hear nor see, and thou art a man to be
scared by it!"

The Indian felt the taunt, conveyed quite as much in the tone as in
the words, and without replying, but as if to show that he was above
the feeling of fear, holding the tomahawk in one hand, he passed the
other over the whole surface, as far as he could reach, winding up the
achievement with eyes wild with wonder, and snorting out divers
astonished "ughs!"




CHAPTER X.

  "Burned Marmion's swarthy cheek like fire,
  And shook his very frame for ire,
  And--'this to me!'--he said."

  MARMION.


At this moment the Assistant Spikeman entered the room. His advance
had been so noiseless that it was unobserved by either the girl or the
Indian, so entirely were they engrossed by the adventure of the
portrait.

"Whom have we here?" he exclaimed. "Methinks, Prudence, there are
other parts of the dwelling more fit for such visitors."

"I desired to see," said the girl, evasively, "how a savage would act
who never had beholden a painting. There is no great harm in that,"
she added, pouting.

"And doubtless he mistook it for a live man. Master Vandyke had skill,
I trow, to deceive more learned eyes than those of a wild Indian. But,
Prudence, thou knowest that I mean not to chide thee. Far different
words arise spontaneously to my lips. But go, now, and I will pay the
honors to thy red friend."

"He is no more friend of mine than I hope all the world are my
friends," answered the girl, glad to get away to acquaint the lovers
that Spikeman was in the house.

"I wish," she muttered, as she closed the door, though not so loud as
to be overheard, "that some folk were not so great friends of mine."

"Have my people given my friend anything to eat?" inquired the
Assistant, on the departure of the girl.

"Waqua is not hungry," answered the Indian. "His white brother has fed
him until he has no place for more."

"What thinks Waqua of the painted man?" asked the Assistant, observing
that the eyes of the savage wandered every now and then to the
painting.

"It is a great medicine," replied the Indian, noticing with admiration
the resemblance between it and the Assistant, (whose father's portrait
it was.) "My brother loved his father very much, and so, before he was
called to the spirit land, my brother put him on a board, even as
white men put faces in frozen water. But my brother is wiser, because
he makes his father stay on the board, instead of disappearing like
faces in frozen water."

"My brother is right," said the Assistant, not unwilling to avail
himself of an opportunity to impress on the mind of the savage the
superiority of the whites; "but he has seen little of the wisdom of
the white man. It is a light thing to put a man upon a board, though
at the same time he may be in the spirit land. It is wonderful to
Waqua, but a white child understands it. If Waqua remains the friend
of the white man, greater and more wonderful things shall he learn."

"Waqua is an Indian, with an Indian head, and he is afraid it is not
big enough to hold all these things. It makes his head ache to think
of them."

"My brother's head will grow. But will he follow me now into another
part of my dwelling?"

The Indian made a gesture of assent, and the Assistant preceding him,
the two went in the direction of the room where were Arundel and
Eveline.

Prudence, when she left Spikeman and Waqua together, had rushed in
upon the lovers to apprise them of the Assistant's presence. The proud
spirit of the young man revolted somewhat at the idea of stealing out
of the house like a felon, and a little time was spent before the
expostulations of Prudence and the entreaties of Eveline could
prevail. And when he rose to leave, some time longer was consumed in
tender leave-takings, which, though they seemed instants to the
lovers, were lengthened almost into hours to the anxious waiting-maid.
Hence it happened that when the door was opened, Arundel was
confronted by the Assistant. Surprise and indignation were both
expressed in the countenance of Spikeman, as he demanded to what
circumstance he was indebted for the honor of the young man's company.

"Master Spikeman knows," answered Arundel, "without any averment on my
part, that I came not to see him."

"It needs no declaration of thine to assure me of that," said
Spikeman.

"I do nought," said Arundel, "which I will not avouch by both deeds
and words. Plainly, I came to see Mistress Eveline Dunning, and
strange indeed would it be, were I in this strange land to avoid her
presence."

"Speak out the whole truth," said Spikeman, with rising passion, "and
avow that like a thief thou didst steal in to corrupt the affections
of my ward, and teach her undutifulness to her guardian."

Before the young man could reply, Eveline interposed.

"You do Master Arundel wrong, sir," she said, "to charge him with
aught unbecoming. He comes hither in open day, and that by my special
invitation."

The eyes of the spirited girl flashed, and her cheeks were crimson, as
she made the avowal.

"This from you, Eveline Dunning," exclaimed Spikeman, with
ill-suppressed rage. "Have you so far forgotten the modesty of your
sex as to make this declaration in public? I knew before, that this
boy had bewitched you, but dreamed not that he had triumphed over all
maidenly reserve."

There was something insufferably insulting, both in the tone and in
the insinuation concealed in the language, which was not entirely
understood by the pure mind of Eveline, but which was maddening to her
lover.

"Only a base ingrate and liar," he cried, "would slander celestial
purity. Master Spikeman knows that what he utters is false."

"Ha! darest thou, malapert boy," said Spikeman, advancing to Arundel
with his arm raised, as if about to strike; but Waqua stepped between
them. He had gravely listened to the heated conversation, and supposed
he understood its purport.

"Let not the wise white man," he said, addressing Spikeman, "imitate a
mad wolf in his anger. Give to my brother for his wife the girl whose
cheeks are like the summer morning, for her heart has hid itself in
his bosom."

The fury of Spikeman, thus bearded in his own house, was now directed
to the savage. Anger appeared to have completely deprived him of
reason, for turning upon the Indian with glaring eyes and exerting his
strength to the utmost, he hurled him with irresistible force across
the room against the wainscot, where his head struck a post, and he
fell bleeding on the floor.

Waqua was instantly on his feet again, and his first motion was to
clutch the tomahawk, but Arundel catching his arm, compelled him to
desist from his revenge. Holding the savage by the arm, Arundel passed
out of the apartment, leaving the Assistant standing as if petrified
by his own violence, while Eveline, pale, yet resolute, had sunk upon
a seat, and Prudence was hysterically shrieking. As soon as they stood
in the street, Arundel said:

"I am grieved, Waqua, that thou, on my account, shouldst have been the
object of the ruffian's rage. Its possibility occurred not to me."

"Let not my brother grieve," said the Indian. "It is nothing; not so
much as the scratch of a bear's paw."

"I take blame to myself for this day's unhappy violence, and hope that
no further mischief may spring out of it. Will my brother grant me a
favor?"

"The ears of Waqua are open," said the savage.

"Promise me, for my sake, to seek no revenge, but to leave it in my
hands."

But the Indian looked moodily on the ground. "Waqua," he said, "will
kill his enemies himself."

"If," continued the young man, "my brother knew that an attempt to
punish the bad white man would bring ruin on the maiden and on me,
would he be willing to destroy them too?"

"Waqua will do no harm to his brother."

"Waqua's heart and mine are one, and he has a wise head. He sees that
the arms of the English are very long, and their hands strong, and he
will not run into them, for they will crush him."

"My brother shall see the inside of Waqua. Let him look up. Behold,
the sun shines because he is the sun, and the wind stirs the forest
leaves because he is the wind, and water runs, and fire burns, because
the Master of Life made them thus; and so the Indian will never
forgive, for then would he cease to be an Indian. But Waqua will do
nought to injure his brother."

With this unsatisfactory answer the young man was forced to content
himself as well as he could, though his mind misgave him as to the
possible consequences of the insult. He trusted, however, that
Spikeman's knowledge of Indian character would place him sufficiently
on his guard to make abortive any attempts against him, and determined
to keep a watchful eye upon his wild companion for the present, and
until time should have blunted sensibility to the injury. For this
reason, and in order also to counteract, as far as might be, the
effect of the incidents at the house of the Assistant, after
purchasing the articles which they came out to procure, he took the
savage with him on the visit to the Governor, which he had promised
the knight to make. Nor is this a circumstance that should excite
surprise; it being the policy of the colonists to cultivate the best
understanding with the natives, to accomplish which object the latter
were not only admitted into their houses, but sometimes even invited
by the principal inhabitants to seats at their tables. They found
Winthrop at home, and were admitted to his presence.

"Welcome, young friend," he exclaimed, "with England's red rose still
blooming in thy cheeks; and a welcome, too, to my Indian brother."

"This, right worshipful sir," said Arundel, "is Waqua, to whom I owe
my life, which he saved this morning from a panther."

"Ah!" said Winthrop, "one of the hazards not uncommon in our
wild-beast-infested forest, and young blood is rash. But relate to me
thine adventure."

Arundel was obliged to detail the circumstances of his escape, which
he did with the greater pleasure, as contributing thereby to recommend
his companion to the favorable consideration of so powerful a person
as the Governor. At the conclusion of the narrative, Winthrop devoutly
said:

"The praise be to Him to whom it justly belongs, and whose unsleeping
Providence perpetually watches over us. Yet," he added, turning to the
Indian, "be not the instrument forgotten by whom He manifested his
favor. The life of a white man is very precious, and Waqua may ask
much because he saved it."

"It is a small thing," replied the Indian. "My brother would have
killed the beast himself without Waqua's arrow; it only saved him a
little trouble."

"How modest is ever true merit, Master Arundel," said Winthrop, "and
that is noticeable in both civilized and savage. This community of
feeling doth, as I take it, evidence, in connection with other
matters, the truth revealed in the Scripture, (nature herself
thereunto bearing witness,) that we are descended from one common
parent, of whose qualities all do partake, even to the remotest
generations. But, however desert may be disclaimed by thy preserver,
it were shame, morally, as also censurable in another view, were I to
show myself no sense of the obligation."

So saying, the Governor opened the desk before him, and taking
therefrom a medal attached to a glittering chain, presented it to the
Indian,

"Take it," he said, "and wear it in testimony that the white chief
knows how to estimate thy service, and desires to cultivate thy
friendship."

But the Indian held not out his hand to receive the proffered medal.

"Why dost hesitate?" inquired Winthrop, in some amazement, (for never
had he known before an ornament, of which the savages are usually so
fond, refused.) "Is there aught else that would pleasure thee more?
Speak freely thy thoughts."

"Waqua thanks the white chief," replied the savage, softly, "but he
wears only one totem, and that is one which cannot be taken from his
neck. See!"

So saying, he threw open the folds of the robe of skins that covered
his chest, and disclosed upon his naked bosom the picture of a turtle.
It was painted upon or pricked into the skin in divers colors, so as
to be indelible, and though rudely done, was sufficiently well
executed to convey an idea which could not be mistaken of what was
intended to be represented.

"Waqua," he continued, "will have but one totem, and it is that of his
ancestors; but if the white chief desires to please Waqua, let him
recollect and teach his people that the same Great Spirit made red men
and white men, and wishes them to be brothers."

The sagacity of Winthrop penetrated the motive of the savage, and
wonder at the refusal to accept the token was lost in admiration of
the other's jealousy of whatever might imply a want of exclusive
devotion to his tribe, or a placing of himself in a position
inconsistent with perfect independence. He scrutinized the Indian with
much more attention than he had at first bestowed upon him, and
fancied that in his daring face he read an air of nobleness and
command which at first he had not remarked.

"It troubles me, Waqua," he said, "to have thee refuse this badge of
my friendship, and which would be a declaration to the world that thou
wert my friend, and the friend of the white man, but sith it may not
be, receive my promise that I will inculcate the maxim on my people,
that we are all descended from the same heavenly father, and bound to
love and to practice actions of mutual kindness. I were less, indeed,
than Christian man were I to do otherwise."

"And now I have a petition to proffer to your excellency, and which
lies very near to my heart, and without the granting whereof the life
saved by Waqua will be of little value to me," said Arundel.

"A thing of moment, indeed; and with such a consequence following its
rejection, a prayer which I cannot refuse."

"It is your reputation, honored sir, for justice, which emboldens me,
who am but a comparative stranger, with no further claim to your
consideration than one man has upon his fellow to do him right, to
address you, and endeavor to secure your all-powerful interest in my
behalf."

Here the eyes of the Governor fell with an inquiring look upon the
Indian, and the mute appeal was understood by the young man.

"I care not," he said, unwilling, by any appearance of a want of
confidence, to hazard an interruption of the friendly relations
existing between himself and the savage, in whom he already felt a
considerable interest--"I care not if Waqua hears my story; he is my
brother and may look into my heart."

A gratified expression crossed the countenance of Waqua, but, without
a remark, he rose from his seat, and, with a delicacy little to be
expected among the wild children of Nature, withdrew to a distant part
of the room.

"It is better thus," said the Governor, "if thy complaint, as I partly
suspect, touch a member of the Government. The secrets of a family
should not be blazoned to the world. Our little Commonwealth is a
family, and it becometh each one tenderly to guard the good repute of
all."

"I crave your Excellency's pardon," said the young man, casting down
his eyes at the rebuke, "for my imprudence; but your sagacity has
already divined what forces me to fly to you for succor. It is of the
unjustifiable conduct of the Assistant Spikeman I would speak."

"It is as I supposed. Something of this have I heard, but only as
flying gossip, which it were unmanly in any one to heed; and which, as
such, it were disgraceful in the ruler of a people to regard. But, if
the charge come, bearing upon itself an authentic stamp, it is a
different matter."

"The words which I shall utter I will avouch with my blood. A great
and grievous wrong hath been committed and is continued, against which
both Heaven and earth cry out."

"It is a heavy charge, and now to the proof."

Hereupon Arundel entered upon the particulars of the breach of faith
on the part of Spikeman, and of the restraint exercised by him over
Eveline; to all which Winthrop listened with profound attention, by
neither word nor sign interrupting the narrative. Upon its conclusion,
however, he began in the spirit of the profession wherein he had been
educated, to ask questions and urge objections,

"Thou hast truly, Master Arundel," he said, "made out a case of great
hardship, if the view taken by thee be correct; and, understand me, I
doubt not thine entire sincerity. But what further testimony than that
of the young lady hast thou, her representations being contradicted by
Master Spikeman?"

"What!" cried the young man, with some warmth, "is not the word of
Eveline sufficient to outweigh the prevarications of a thousand
tricksters like this Spikeman?"

"This is no proper language," said Winthrop, a little sternly, "but
_Amor semper coecus_," he added, smiling, "This rule I take to be
without exception. Am I to understand that thou hast no further
proof?"

"There is the asseveration of Eveline Dunning, met only by the denial
of the Assistant Spikeman, who would deny every truth, so only it were
necessary for his purpose."

"Thou dost prejudice thy cause by want of moderation. It seemeth me,
however, that Master Spikeman hath no necessity to join issue with
thee on the facts, and that a bare demurrer were all-sufficient to
throw thee out of court. Forgive me for inflicting this pain, but I do
it not without a motive, which is to possess thee fully of the manner
in which this matter is viewed by others."

"There is then no justice in this land," cried the young man.

"I have thus far," Winthrop went on without heeding the exclamation,
"considered the case, under the supposition of a denial on the part of
Master Spikeman (whom thou dost not deny to be the rightly constituted
guardian of Mistress Dunning) of the facts which, in thy opinion,
impose on him a duty to give thee his ward in marriage. But suppose,
as I have said, he were to demur to thy declaration, that is to say,
admit the truth of all thou hast said, but deny that any obligation
resulted therefrom to comply with thy wishes, would thy condition be
thereby bettered?"

"Admitting the facts, I see not how he could do otherwise than hasten
to perform the desire of his deceased friend; but this he will never
do, forsworn and treacherous that he is."

"Thus may passion speak, but not so the unprejudiced reason concerning
thy difference with Master Spikeman. Might he not reply to thy
reproaches--that it was only when Master Dunning was weakened by
sickness that he did yield to importunity; but that in the days of
unclouded health, and when the mind sat like a king upon his throne,
he did steadily oppose thy union with his daughter, and then ask thee
which he was in duty bound to obey--the settled purpose of his friend,
as demonstrated by his daily life and conversation, or a chance word
of sickness, perhaps, of delirium? That Edmund Dunning did at first,
even till his death-bed, deny thee his daughter, thou dost admit; and
this is a weighty argument, hard to be overcome by a dying whisper.
The reason thereof will satisfy most, for is it not written, 'Be ye
not unequally yoked with unbelievers?' Seest thou not that it is only
thyself who dost stand in the way of thy happiness? Oh! that the light
of Divine truth might penetrate thy mind, and make thee, in all
respects, worthy of the lovely lady."

"Eveline Dunning would despise me, were I, even for the sake of her
hand, to renounce the faith of my fathers."

"Not for the sake of her hand, (that would be only a collateral
blessing,) but for other and worthier motives. Very precious and
encouraging is the promise in the Scripture, 'Seek ye first the
kingdom of heaven, and all other things shall be added unto you,'
Doubt it not, and consider also how sweet is the tie that doth bind
consenting hearts with one true faith--a faith consoling
exceedingly--a faith to lift high above the tempests of adversity--to
heal the wounds of earth, and to be crowned with glory and immortality
in heaven."

"Were I even to join the congregation, which, in my present way of
thinking, I might not do without guilt, Master Spikeman would,
doubtless, find means to make vain my suit."

"Judge him not so harshly. What motive can he have, other than to
perform his duty to the living and to the dead? Think, rather, that
Providence hath, in its own wonderful way, determined to lead thee by
the silken cord of thy affections unto grace. Be not disobedient unto
the heavenly impulse."

"I perceive that I have failed in my prayer, and can have no hope of
your intercession, honored sir," said Arundel, rising, "and will
therefore take my sorrowful leave."

"It pains me," said Winthrop, also rising, "that, under present
circumstances, I am compelled to deny it. I may not do aught to
contravene a resolution of the deceased Edmund Dunning, which seems to
have been inspired by Heaven; but, the cause of that resolution being
removed, no one will be happier to promote your purpose. I say this
the more cheerfully, because thy happiness is within reach, to be
wisely seized or unwisely refused."

"With thanks for your Excellency's good will, and lamenting that it is
fruitless, I will now depart."

Hereupon, the young man making a sign to his companion, the Indian
approached. The sight of the latter seemed to suggest an idea to
Winthrop, for, turning to him, he said:

"On the morrow I expect an embassy from some of your countrymen,
Waqua. Will not the chief remain to witness it?"

On the quiet countenance of the Indian only an inquiry was to be read.

"The Taranteens," said the Governor, in answer to the look, "desire to
brighten the chain of friendship between the white men and themselves,
and it ought to give pleasure to a wise chief to behold it."

"Waqua is a young man," replied the Indian, "and is not wise; but he
has heard the old men of his tribe say, that no faith was to be placed
in the word of a Taranteen."

"Let them beware," said Winthrop, who, from obvious motives of policy,
adopted this tone in the Indian's presence, "how they attempt to
deceive me. The friendship of the white man is like the blessed sun,
which brings life and joy; his enmity, like the storm-clouds, charged
with thunders and lightnings."

"Listen!" said the Indian, laying his hand on the arm of the Governor.
"The beavers once desired the friendship of the skunk. They admired
his black and white hair, and thought his round, bushy tail, which was
different from theirs, very beautiful; so they invited him into their
lodges; but when he came, his scent was so bad that they were all
obliged to abandon them. The Taranteens are the skunk."

"I have no fear that they will drive us away," said Winthrop, with a
smile. "They have every reason to conciliate our favor, and we would
be at peace, if we are permitted, with all men. We came not into these
far off regions to bring a sword, but the blessings of civilization
and of the Gospel."

"Waqua will come," said the Indian, "but the Taranteens are a skunk.
The white chief will remember the words of Waqua, and will say, before
many days, that he spoke the truth."

"We know how to deal with the treacherous," answered the Governor,
"but anticipate no evil now."

With these words, and, as if striving by extraordinary courtesy to
palliate the pain which he had inflicted on Arundel, he accompanied
the two to the door of the apartment, where he dismissed them.




CHAPTER XI.

  Oh! he sits high in all the people's hearts.

  SHAKESPEARE.


It was evident that, so far from anything being to be expected from
the interposition of the Governor, he was opposed to the marriage of
Arundel as long as the latter should remain outside of the charmed
circle of the Church--a full communion with which was necessary, even
to the exercise of the rights of a citizen. But the young man was
incapable of deception. His ingenuous mind turned, displeased, away
from the bait the wily Governor had presented; and, dearly as he loved
his mistress, he would have preferred to renounce her rather than play
the hypocrite to obtain the prize. He was not much cast down, for,
having sought the interview, not from the promptings of his own
judgment, but out of deference to the wishes of the knight, he was not
greatly disappointed. He remained firm in the resolution, whatever
might be the risk, to release Eveline from the constraint exercised
over her by her guardian. Silent, with the Indian silent following in
his footsteps, he returned to his lodgings to brood over his prospects
and to devise schemes.

The next day was the time fixed for receiving the Taranteens; and not
without interest, notwithstanding the pre-occupation of his mind, did
Arundel look forward to the event. Such deputations or embassies were,
indeed, not uncommon, and the young man had already been present at
more than one occasion of the kind; but great consequence was attached
to the present, and unusual preparations were made to convert the
ceremony into a scene that should be imposing to the imagination of
the savages, and forcibly impress them with an idea of the power of
the English.

The name Taranteen was given to the natives living on the banks of the
river Kennebec, in the present state of Maine, and embraced a number
of tribes, among whom were those called by the French Abenakis. They
were a fierce and proud race, and had spread the terror of their arms
to a wide distance from their hunting grounds. There was a perpetual
feud betwixt them and the Aberginians, as the Indians on Massachusetts
Bay were styled, who, in consequence of wars with their northern
neighbors, as well as of the pestilence which had desolated their
wigwams, had become reduced from the condition of a powerful people to
comparative insignificance. These Taranteens had, at the beginning of
the settlement of the colony, occasionally done some mischief,
descending these rivers in canoes in small bands, plundering the
cabins of exposed settlers, and sometimes murdering the inmates. As
the power of the whites increased, and their name became more
terrible, these forays had almost ceased, and in most instances the
colonists were able, in one way and another, to obtain satisfaction
for the wrongs committed. There was no defined state of hostilities
existing betwixt them and the Taranteens, nor could it be said they
were strictly at peace with each other, and it was felt that great
advantages might result from an interchange of activities and a formal
establishment of friendly relations. The efforts of Winthrop and of
his council had been for some time directed to this object, but
hitherto they had been frustrated by the intrigues of the French, who
found it for their interest to discourage intercourse between the
Taranteens and the colonists, lest the lucrative trade with the
former, of which they enjoyed the monopoly, might be diverted from
them entirely, or diverted into other channels. In these exertions the
French traders were not a little aided by the Jesuit missionaries
scattered among them, who naturally favored their countrymen, and
besides were afraid of the spiritual influence which the heretical
Puritans might exercise over their dusky neophytes. For even at that
early period, the zeal of the Romish Church had penetrated the wilds
of North as well as of South America, and erected the sacred crucifix
where before stood the stake of the victim. Solitudes which, until
then, had only trembled to the horrid war-whoop, were now tranquilized
by the soft sounds of the lowly muttered mass. The ferocity of the
natives began to be softened, and if not christianized and practising
only the outward ceremonies of Christianity, they had at least taken
the first step towards civilization. In this state of things a
circumstance had occurred, which made abortive any further opposition
of the missionaries and traders.

A shallop, or small vessel employed by the colonists in fishing, had
picked up at sea, at a considerable distance from the land, a canoe
containing some half a dozen Indians, who were on the point of
perishing from hunger. They were Taranteens, who had probably ventured
out too far from the Main, and been caught in a storm, and swept out
by currents, until they lost all knowledge of their situation, and had
been for some days paddling about in the fogs, which prevail in those
latitudes near the coast, in a vain attempt to retrace their course to
land. The starving wretches had been taken on board the shallop, and
instead of being destroyed as they expected, had been kindly treated,
and brought in safety to Boston, where they were presented to
Winthrop. The Governor, politic as well as humane, seized the
favorable opportunity to cultivate a better understanding than had
hitherto existed between his own people and the eastern tribes. He was
completely successful in making the impression he desired upon the
rescued Taranteens; and when they took their departure, loaded with
presents, it was with a lively regret that they had not sooner become
acquainted with a people so hospitable and generous. Among their
number was an inferior chief, endowed with the gift of eloquence,
which often exists in a high degree among the red men. His eulogies of
the colonists on his return were so glowing, and his representations
were so well confirmed by his companions, that the exertions of the
Frenchmen were no longer able to stifle their curiosity to know more
of their neighbors, especially as the report of their returned
tribes-men effectually contradicted the monstrous fictions which had
been invented to deter them. Such was the origin of an embassy which
was a source of fear to the French, and of hope to the English.

It is not surprising that Winthrop, thinking highly of the importance
of the occasion, should avail himself of all the means at hand to
produce a striking and imposing spectacle, and that he should be
seconded, to the best of their ability, by the colonists. As Arundel
walked along he could observe indications of the approaching
ceremonies. The roll of a drum, mingled with the shriek of a fife, and
the blast of a trumpet was heard; an occasional passenger either on
foot or horseback, with a musket on his shoulder, and whose face was
not to be seen daily in the streets of the town, loitered on his way;
the guard at the door of the Governor's house was doubled, more for
show than for any other purpose, and a greater number of the
assistants than usual was to be seen. Several of these gentlemen lived
in the town, but some resided on their plantations in the
neighborhood, and came to Boston only for purposes of business, or
diversion, or pleasure. Several men were also engaged in drawing a
couple of culverins to the place of audience, which was to be in the
open air. Waqua, as he walked demurely after Arundel, doubtless
noticed all that was passing, but he made no remark, nor through his
appearance of indifference was the interest which he really felt
perceptible.

When they reached the inn, they found an unusual number of persons
there collected. Here were to be found not only the captains and
inferior officers of the vessels, who, while in harbor, were
accustomed to make this a place of resort, but divers colonists from
the country round, who, upon the requisition of the Governor, had
assembled, provided with military equipments. The heart of the
landlord, goodman Nettles, rejoiced, and his contradictory face beamed
with pleasure, as, surveying the increasing crowd, he calculated what
quantity of ale and wine and victuals they would put down their
throats, and how many pounds, shillings, and pence, into his own
pocket. On such occasions the large circle of his benevolence
comprehended all mankind--Indians as well as whites. As the two
entered the public room of the inn, they heard rising above the
confused din of voices, that of Captain Sparhawk, who seemed objecting
to the preparations.

"If they were good Christians," he said, "the sail would fit better to
the yard. If they were even your frog-eating mounseers, with their
popery and d----d wooden shoes, ('I hope,' he added, 'a man may curse
the Pope,') I wouldn't care about touching off a culverin or two by
way of good fellowship; but as for these whopping red skins, it will
all be no better than so much powder thrown away."

"Canst not let the Indians alone, Captain?" cried mine host. "Ahem!
for my part I believe there's many a proper man among them, though
'tis a grievous pity," he added, sighing, "that they be'nt
Christians."

"Avast, and belay there with a double turn, goodman host," exclaimed
the Captain. "Of what use do ye think would it be to make the red
skins Christians? Keep your weather eye open, and tell us if ye don't
see breakers ahead. Hark ye! do ye think it would be so very pleasant
to have the sharks swim into heaven and go jumping and yelling round
like so many red devils as they are?"

"But, Captain, if divine grace once entered their hearts, they would
give up all such ways, you know," sighed the host.

"Tell that to a landsman," answered the Captain, "and not to a man who
was with Jacob Le Maire the first time when them harricanes that
dances the devil's hornpipe the whole year round Cape Horn ever had a
chance to split an English jib. (Old Jacob--the Dutch, do ye see, the
ignorant beggars, capsize it into Yacob),--old Jacob, or Yacob, as the
Mynheers spoil it, was a stout fellow, if he was a Dutchman. He was
like a grampus when he set his teeth, and a southwester couldn't blow
harder if he chose. But where away was I when I begun chase after old
Jacob Le Maire? Aye, aye, here away with Indians on the weather bow,
bearing up into heaven. What does the Scriptures say, goodman Nettles,
about an Ethiopian changing his spots?"

But mine host was at the moment too busily engaged with new guests to
attend to questions of theology.

"You're out o' your reckoning there, Captain," said Bill Pantry. "It
is a leopard--a sort o' wild beast, as one may say, that finds it
unhandy to get rid of his spots. They are pricked in by natur', I take
it, in a manner, with Indy ink, so that it isn't scrubbing will take
'em out."

"And why should not an Ethiopian have a right to spots as well as a
leopard, or yourself, Bill, with a big anchor settling in the mud, on
your right arm, and the Union Jack flying on 'tother. Answer me that,
man, before you interrupt your superior officer again."

"Why, do ye see, Captain," Bill began.

But the impatient sailor waited for no answer to his question, for
looking round, his eyes happened to fall on Arundel, with the Indian
near him, and immediately rising, he approached them.

"How are ye, once more, my hearty?" he inquired, extending his hand to
Arundel, while he looked at the Indian. "Is this one of the
plenipo-po-pothecaries? That's not it, but it's as much like as
children generally are to their fathers."

"Plenipotentiaries you mean," answered the young man, with a smile.
"No, this is not a Taranteen; he is one of our own Massachusetts Bay
countrymen."

"I thought," said the Captain, "he looked too young for such a line of
business, though he looms up as grand as a king's ship. But these
Indians, if they be heathens, have some wit as well as other folk, and
they know that older chaps are fitter for the like of this here
navigation. Howsoever, there's something that pleases me in the cut of
your dark colored friend's jib. Would it be asking too much for the
honor of an introduction?"

"Captain Sparhawk," said Arundel, "this is my noble friend Waqua, to
whom I am under the greatest obligations."

The Captain offered his hand to the savage, who, acquainted with this
custom of the whites, extended his own. As for what the seaman had
been saying, Waqua had but an imperfect conception of it.

"Do ye see, Master Arundel," said the Captain, "I think there is some
difference between the red skins and the blackamoors. To be sure they
are all heathens, and for that reason not much better than so many big
monkeys; and there's a comfort in that, do ye see, because that gives
us a right to catch and make them do our disagreeable work. Anyhow,
I've read in Scripture that Ham, who was the old ringleader of the
niggars, was made black on purpose. Now, according to my notion, these
red skins are a sort o' cross betwixt Ham's and Japhet's children, who
were cousins, you know, for do ye see, though they're darkish, they
have got long hair like us white men. But come, let us sit down and
splice the main brace to better acquaintance."

Arundel accepted the invitation to a seat, for he knew not how better
to pass the time than in watching the humors around him, but declined
participating in any potations. The Indian too, much to the surprise
of the Captain and of Arundel, refused to drink, and to the pressing
entreaties of the former only answered,

"Waqua is not thirsty."

"I believe," said the Captain, peevishly, "that the bad manners of
these crop ears will spoil the very heathens themselves at last.
Whoever heard of an Indian before who refused drink when he could get
it?"

"Noble Captain," said Arundel, "be not offended at our friend, who is
not accustomed to wine, and therefore is probably afraid of the effect
upon himself; nor with me, who never could bear more than half a dozen
glasses, and have already sufficiently indulged."

"Well, if there is anything I pray for more than for another,"
exclaimed the disappointed Captain, "it is that I may never become a
milksop (saving your presence, Master Arundel)."

"There is not much danger of that," said the young man, laughing. "But
what is the difficulty across the room?"

A group of some dozen persons had been engaged for a considerable time
in animated conversation, the tones of which had gradually been
growing louder, until at last they could be heard above all other
noises. As the sounds increased, the general hum of conversation died
by degrees away, until the whole interest was centered in the group
above mentioned.

"I will stand by stout Capt. Endicott," said a strongly built man in
citizen's dress, and holding a musket in his hand, "resting assured
that he does nothing without a reason, and that his conduct doth
spring from a godly zeal."

"And I will maintain, in any proper mode," replied an officer-looking
personage, "that it was a deed insulting to his majesty, and
disgraceful to a British subject. If not treason, it is something very
like."

"Bethink you, Colonel McMahon," said the first speaker, "that this is
not England. I trow we left her to but little purpose, if we are to
enjoy no more liberty here than there."

"What kind of a liberty call you that, Capt. Larkham," demanded the
other, "which authorizes Endicott, or any other man, to cut out the
cross from the King's colors? Call you yourselves loyal subjects who
tolerate such an outrage?"

"And by what authority," retorted Larkham, "was the Papistical sign
foisted into the standard of England, except by that of the scarlet
woman, whose robes are red with the blood of the saints?"

"Methinks," said the Colonel, "that the flag which waved at Cressy and
Poitiers deserved a better fate."

"I pray thee to take to heart and perpend," answered Larkham, with
some solemnity, "that I will yield in loyalty to no man, and that the
last drop of blood I have is at the service of my country. In this
matter a distinction is to be taken. It was not as a contemner of the
flag of England, and of the glorious memories connected therewith (he
would deserve my dagger in his heart if it were so,) that Capt.
Endicott cut out the cross, but as one who is zealous against
error--What! is it reasonable to ask us to march to battle with the
sign of Rome flaunting over our heads? Shall we do anything which may
induce the poor savages (whom, as I am told, the emissaries of Rome
are deluding, taking good care to keep out of our reach) to recognize
her errors, and admit her power?"

"Such scruples," said the Colonel, "neither you nor I ever heard at
home. It required a foreign soil to give birth to them," and as he
uttered the word foreign, he threw an emphasis on it which offended
the other.

"I shall entreat of your courtesy," said Larkham, slowly, "to weigh
well the words which it may be your pleasure to apply to any opinions
of mine, I will resent any imputations upon the loyalty of the colony,
or upon mine own."

"Think not to affect me by any threats, sir," answered the Colonel,
standing up, and looking sternly at his opponent. "I say that it was
the act of a rebel, and will avouch my words against you, though the
whole colony were at your back."

The last sentence was spoken in a defiant tone, and some mischief
might have been the consequence, had not Master Prout, who for some
time had been listening to the conversation, placed himself with his
long staff in hand, between the two, and commanded the peace.

"I pray ye, gentlemen," he said, addressing them in a manner very
different (as becoming their quality) from the style he had adopted
toward Capt. Sparhawk, "to consider the great scandal ye occasion by
this unseemly altercation. Who is there doubts the godly zeal of Col.
McMahon, or the loyalty of Capt. Larkham, or the valor of either?
There is no cause of enmity betwixt ye, but contrariwise of peace and
good will. How sweet it is for brethren to dwell together in unity! It
is like the precious oil that ran down Aaron's beard, yea, even to the
skirts of his garment. I pray ye to be reconciled one to the other."

Master Prout was exceedingly fond of hearing himself talk, and a
shrewd man withal, he had purposely applied to each gentleman the
quality in which he was deficient, and spun out his speech with great
deliberation, in order to give time for the passion of the opponents
to subside. At its conclusion he was startled to hear a voice just
behind him exclaim,

"Well done, Master Prout. A word fitly spoken is like apples of gold
in pictures of silver."

All turned to the voice, and there stood Endicott himself, who, in the
height of the interest excited by the controversy, had entered
unobserved, and overheard a part of the dispute. There he stood, with
his left hand caressing the tuft of hair on his chin, looking grimly
round him.

"Capt. Larkham," he said, as soon as the commotion occasioned by his
sudden appearance abated, "I do appreciate thy well meaning love, but
hold it an unprofitable thing to engage in debates which can lead to
no useful results. What I have done, I have done, and that not in the
inconsiderate heat of youthful blood, but with the thoughtful
deliberation that becometh manhood. If there be any who impeach the
deed, they do it ignorantly, as not understanding the meaning on
bearing thereof."

"I impeach it," cried the impetuous Colonel, "and shame it is that so
unsoldierly and disloyal an act should pass unpunished."

Here Master Prout advanced, first looking at Endicott for approval, as
if about to arrest the audacious speaker.

"Nay, good Master Prout, by thy leave I desire no offices of thine,"
said Endicott, putting him aside. "I might, with justice, take offence
at thy language, which is harsh," he continued, addressing the
Colonel; "but I will not, seeing that it springs out of an honorable
but misguided apprehension of the matter. Is it possible that a
gentleman of Col. McMahon's intelligence, and whose spirit hath been
enlightened to see the truth, even to casting in his lot with ours,
should condemn an act which me-seems ought to command his sanction?
Had it been told me by another, I would have disbelieved what but now
mine own ears have heard."

"I repeat," said the Colonel, "it appears to me no better than
treason."

"If thou dost esteem me a traitor, step forward and arrest me in the
King's name. But no; surely thou dost speak hastily. For the sake of
the respect I feel for thee, I will explain the motives of my conduct.
Not from any disrespect to King Charles; not because I honor not the
flag of my country; but because I owe a higher allegiance, even to the
King of kings, cut I out the sign of Papistical idolatry; not as
designing to be deficient in any earthly duty, but as intending to
make known to the world my protest, and, as far as may be, the protest
of this godly colony against a corrupt church, which is no church; and
against all, though not calling themselves of her communion, who drink
of the cup of her abominations, desired I to remove from before our
eyes that which, whenever beheld, only reminded us of a damning
delusion and daily oppression. If this were sin, then have I sinned;
but I will abide the consequences without flinching, whether in this
world or in the world to come."

A deep, stern murmur ran round the room, and it was evident, from the
countenances of the company and from the expressions that could now
and then be caught, that by far the greater part of them entertained
the sentiments of the audacious sectary. Such, it is highly probable,
were the sentiments of a majority of the government of the colony,
notwithstanding their disavowal, afterwards, of all sympathy, with the
act, and public censure of the bold Puritan. Not that a democratical
feeling lurked therein, as some may fancy, but for the very reasons
manfully proclaimed by Endicott--reasons, not of a political, but
entirely of a religious character.

Endicott, a sagacious and daring politician, as well as zealous
religionist, heard the sounds and beheld the faces of those around him
with satisfaction. It pleased him publicly to vindicate his conduct,
and to test the feelings of his countrymen.

"Thou hearest," he resumed, "those sounds and seest these faces, and
dost thou believe that all these men are also disloyal? Review thy
judgment, I pray thee, and believe that attachment to the Crown may
not be inconsistent with hatred of Papistical baubles."

"Capt. Endicott will find it difficult, in my judgment, to satisfy the
Privy Council of the propriety of the outrage, as easily as he has
satisfied himself and these people," replied Col. McMahon.

"Be assured," replied Endicott, "that whether here or in
England--before the Court of Assistants or the Privy Council, I will
avouch the deed, even though it should build the steps to a scaffold."

So saying, and looking deliberately around, and with an inclination of
the body, which hardly amounted to a bow, he placed upon his head the
slouched hat he had taken off on his entrance, and left the apartment.
Upon his departure, the company became broken up again into various
groups, and began once more to busy themselves with the mugs and cans;
and Arundel, tired of the confusion, left, with Waqua, for his own
chamber.