Помилование

     из цикла Россия, которой никогда не было               

Стук молотка разносился в утреннем воздухе далеко, чему отчасти способствовала близость Невы. Плотники сколачивали эшафот молча, лишь изредка перебрасываясь парой-другой слов. Приготовленные для виселиц четыре столба лежали рядом с помостом.
- Веревки где?.. – спохватившись, прошипел граф Голенищев-Кутузов. – Веревки где, ироды?..
Тут же послали нарочного за веревками, приказав, хоть из-под земли, а веревки достать.
Пока эшафот доделывался, и нарочный на вороном жеребце умчался на поиски веревок, из камер Петропавловки стали выводить заключенных и выстраивать их напротив будущей  виселицы.
Узнавая друг друга после более чем полугодовалого сидения по одиночкам, они приветствовали своих товарищей кивками голов и словами. Некоторые откровенно потешались над внешностью, как других, так и своей.
Еще бы, за семимесячное пребывание в камерах все они обросли клочковатыми бородами, поскольку ни ножниц, ни, тем паче, бритв, в камеры давать было не дозволено во избежания покушения на самоубийство. Кроме того, одежда, в ко-торой их арестовали в свое время, из-за постоянной сырости впала в ветхость и держалась, можно сказать на  parole d`honneur.
Но более всех подвергся обстрелу bone mots Вильгельм Кюхельбекер. На его нелепой длинной фигуре «красовалась» кургузая фризовая шинель, наполовину сгнившая от сырости, наполовину почему-то обгоревшая. Вид его вызвал улыбки даже у таких известных угрюмцев, как Панов и Назимов.
Внезапно все шуточки стихли, как по команде. В белых балахонах появились Рылеев, Каховский, Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. Вид этих балахонов, так напоминающих смертные саваны, и заставил оборваться смех, стер улыбки и ухмылки с лиц.
Четверку подвели к эшафоту, где уже все было готово, и даже уже доставлены веревки, и развернули лицом к остальным. Граф Голенищев-Кутузов выехал на белом коне и взмахнул саблей. Коротко прогромыхали барабаны, и он возгласил:
- Приговор Верховного Уголовного Суда!
- Как, разве нас судили?! – послышались возмущенные голоса.- Господа, как же это понимать? Выходит, мы уже осуждены?
Голенищев-Кутузов, переждав возмущение, прочел приговор. Тот начинался с самых мягких наказаний (выслать в собственное имение под гласный надзор полиции) и шел в сторону ужесточения (разжаловать в солдаты и отправить на Кавказ, сослать в каторгу на разные сроки). Последними были названы четверо, стоящих у эшафота; за истребление царской семьи и графа Милорадовича все они приговаривались к повешению.
- Кажется, мы боевые офицеры,- возмутился Сергей Иванович Муравьев-Апостол, - и нас можно было расстрелять!
Во время чтения приговора пятеро солдат разожгли костры, а где-то около двух рот выстроились в шеренгу с интервалом десять шагов между ними и подняли правые руки вверх. Самый крайний стоял у эшафота, остальные уходили куда-то за пределы крепости.
Голенищев-Кутузов повторно взмахнул саблей, и каждого из четверки схватили под руки два солдата, которые втащили их на помост и поставили под петлями. Тревожно забили бара-баны. Петли одели на шеи смертникам. Но тут...
Но тут солдаты, стоявшие в шеренгу, стали опускать руки. И как только ее опустил последний, граф еще раз взмахнул саблей. И барабанный бой тут же смолк.
Его сиятельство вынул из-за обшлага бумагу, медленно развернул ее и прочел:
- Мы, Божией милостию, Верховный Правитель Россий-ской Республики, прощаем неразумных чад своих и даруем им жизнь. Вместо повешения сим господам полагается таковое наказание... – граф выдержал паузу и продолжил:
- Пребывание в одиночных камерах Шлиссельбургской крепости (еще одна пауза) НА-ВЕЧ-НО!!!
Барабанный бой возобновился, и солдаты принялись сдирать с плеч осужденных эполеты и бросать в костры, а так же ломать над головами шпаги.
Из-за того, что барабаны забили раньше положенного, окончание указа услышали только те, кто стоял к графу до-статочно близко:
- Сие утвердил и собственноручно подписал Верховный Правитель Российской Республики  - Павел Пестель!!!