Повесть о ненастоящем человеке

«…Что же это за любовь, если она боится жертв? Нет такой любви, милый, а если и есть, то, по-моему, и не любовь это вовсе… И ты знай: пока я жива, у тебя есть место, где тебя ждут, всегда ждут, всякого ждут».
Борис Полевой

Если бы библиотекарша Маша, о которой пойдет разговор, узнала, что о ней что-то там написали, – она была бы крайне удивлена. Ведь собственная жизнь виделась ей настолько бесцветной и вялой, что порой ее одолевали сомнения – да жива ли она, в самом деле?
Начались эти сомнения еще со школьных лет. Маша решала задачки и писала сочинения, нелегким трудом зарабатывая честные четверки. Помогала маме по дому, потому что видела, как ей тяжело – работа на вредном производстве делала свое дело. Она слушала мамины жалобы и была рядом, даже когда единственному родному человеку стало хуже и мама почти перестала вставать. Много лет – до маминого ухода, и после него – Маша не ощущала жизни, не ощущала радости… Кроме одной – чтения везде и всюду. Пушкин, Тургенев, Достоевский, Диккенс и Ремарк были и оставались бегством в дурманящий мир, ее оазисом, ее религией. В книгах люди жили, спорили, боролись, верили, дружили, любили.
Как только собственная жизнь, квартира с выцветшими обоями, запахом книжных полок и лекарств, начинала напоминать надоедливый сон и возникало подозрение, что можно и как-то иначе, по-другому – Маша прибегала к изобретенному ею средству. Она изо всех сил щипала себя за руку, повыше запястья. Было больно, но пробуждения не наступало. Значит, все это взаправду и никуда не деться, - размышляла Маша. А как другие? А как по-другому? Страшно.
В Машиной трудовой книжке стояла одна-единственная запись, сделанная 13 лет назад, – библиотекарь. На работе ее ценили. Увлеченная, безобидная, к тому же одинокая – может сидеть с отчетами, планами и таблицами дотемна. Около девяти вечера Маша запирала библиотеку, шла в магазин, чтобы купить овсяных хлопьев и творога себе, а свежей зелени – Тяпе. Они вместе ужинали, потом Маша садилась на широкий подоконник своего старого дома с книжкой, смотрела, как по проспекту едут машины, гуляют прохожие. Пила таблетки, спала. Около девяти утра запирала квартиру и шла на работу.
Раз в неделю Маша выбиралась на прогулку в старый дубовый парк недалеко от дома. Раз в месяц отправлялась на почту и переводила четверть зарплаты Мите. Очень редко ходила гулять или пить чай с Катей, единственной подругой, со школы. Мама хотела, чтобы Маша поступала на престижный юридический факультет, вместе с Катей. Но дочь побоялась конкурса и пошла туда, где проще и привычнее, где не прогонят, а точно будут рады. В библиотечное училище.
В Новый год и на Восьмое Марта она обычно работала, если нет, то пила у себя на кухне в одиночестве чай и ела пирожные – иногда по три, четыре, – потом мыла после пирожных руки, тоже по нескольку раз, чтобы на запачкать книги. Как-то купила для одной себя вино, но от него стало только тоскливее. Да и разве это праздники? В Машиной жизни существовал только один, единственный настоящий и дорогой праздник – редкая встреча с ним, с самым главным мужчиной ее жизни.


***
Еще одной радостью стало появление Тяпы.
Люди, за редким исключением, вообще мало интересовали Машу – скорее, пугали.  Тем не менее она была всегда вежливой с читателями, особенно трезвыми и адекватными.
Попадались среди них и необычные личности. Приходила старушка Морозова, закутанная в старинную шаль с орнаментом, сотрудники прозвали ее Боярыней Морозовой. Она мало говорила, светло улыбалась, оставляла на столе конфеты и крестила людей и книги, потом уходила с одним и тем же томиком Есенина с красивым портретом – то сдавала его, то брала снова. Однажды Маша позвала Боярыню Морозову на концерт и чаепитие накануне первого дня весны. Старушка испугалась, начала говорить, что 1 марта нельзя веселиться и пить чай, потому что в этот день повесился Иуда и можно привлечь беду.  Маше и самой стало не по себе.  А Морозова убежала и не появлялась два месяца.
Одного мужчину очень не любили обслуживать Машины коллеги. Он был неопрятным, в грязной одежде и желтыми от грибка ногтями. Брал читать любовные романы, целыми толстыми пачками. Библиотекарям всегда хотелось вымыть руки после того, как он возвращал эти липкие, замусоленные книги – видимо, они представляли себе разные мерзости. Мужчина был тихим, улыбчивым, и лишь однажды, когда Маша она забивала в компьютер очередную выбранную им книжку, разрыдался перед ней.  Тогда Маша и узнала, что этот человек восемь лет ухаживает за прикованной к постели женой и таскает любовные книжки не себе, а ей, читая их вслух.  Она долго утешала его, а когда за ним закрылась дверь, все-таки пошла мыть руки, делала это несколько раз, и они долго пахли ландышевым мылом.
Самой потрясающей была библиотечная легенда – Инэсса Ивановна. Она настаивала, что ее имя пишется исключительно через «э», как в паспорте, и ревниво следила за этим. Яркая 78-летняя дама, как в заголовке плохой газеты, отдала жизнь детям, притом что собственных детей не имела никогда. Много лет Инэсса работала в детском культурно-досуговом центре. Мальчишки и девчонки без всякого притворства любили ее. Ни один праздник, ни один концерт в библиотеке не обходились без участия этого человека. Она умела найти общий язык и со стариками, и с подростками, сочиняла стихи, песни, рассказы, какие-то юмористические монологи, пела романсы, пекла пироги, вязала и вышивала – казалось, не было того, чего бы она не умела. И ее умения действительно радовали людей, а не вызывали чувство неловкости и стыда.
Особенно пристрастилась Инэсса Ивановна к изготовлению цветов – тканевых, валяных, вязаных, вышитых, плетенных из бисера. Она полюбила диковинный заморский материал фоамиран, который покупала сама, на свои деньги. Под ее руководством в библиотеке открыли бесплатный кружок, где взрослые и дети мастерили фоамирановые розы, лилии, орхидеи... Непонятно было, зачем их столько, но надо было видеть восторг, которым светились глаза человека, когда из-под его рук выходила какая-нибудь кривенькая розочка. Еще удивляло, как эта женщина, при всех ее талантах и фантастической занятости (Инэсса с гордостью говорила, что в ее 78 лет каждый день расписан по минутам!), находила время читать – и не мишуру, а серьезные книги по отечественной истории.
Однажды Инэсса Ивановна исчезла на четыре месяца. Было странно, что женщина не пришла в библиотеку ни разу и никто из ее подруг и знакомых не мог ответить, где она. Мобильника у нее не было, потому что Инэсса считала его вредным для здоровья, только городской телефон, по которому дозвониться не удавалось. Дама, некогда имевшая трех официальных мужей и без счета, как она выражалась, интересантов, жила одна. Маше поручили узнать, почему пожилая читательница столько времени не сдает Ключевского, и она, как было заведено у ее коллег, отправилась к Инэссе домой.
Ей долго не открывали, а когда Маша, после трех или четырех звонков, собралась уходить, за дверью зашаркали шаги. Скрежетнул засов.
– Здравствуйте, И… – Маша осеклась. Дверь открыла незнакомая тетка в халате. Уставилась на нее. Из квартиры пахнуло чем-то чужим и тяжелым.
– Я из библиотеки, по поводу долга. Дело в том, что на руках у Инэссы Ивановны наша книга. Ключевский… А где она сама, вы не знаете?
– Ключевский, фигевский… Проходите, – женщина посторонилась, приглашая войти. – Смотрите. Книжек-то у нее много. Чудила лёлька.
Женщина шла странной походкой, немного заваливаясь на один бок. Приглядевшись, Маша увидела у нее протез вместо правой ноги.
Она оказалась в тесной прихожей, перешагнула через какие-то вещи на полу и заглянула в комнату.
– Где Инэсса Ивановна? – снова спросила она.
– Вчера сорок дней справили. А мне убирай, – сердито сказала женщина, кивнув на заставленный объедками и грязной посудой стол. – На одной ноге тут прыгай.
У стен стояли стеллажи, заполненные серыми от пыли Толстым, Чеховым, Дюма и Дрюоном, с которых свисали кружева макраме. Справа от окна поблескивало трюмо с обилием баночек, коробочек и флакончиков, между ними валялись Псалтирь и сонник, оба порядком потрепанные.
– Тут вчера такое было! – вдруг оживилась женщина. – Третий лёлькин муж одному интересанту морду бить полез, прям за столом, не иначе, на квартиру виды имел.  А лёля-то моя, сразу как слегла, мне ее отписала – как крестнице единственной и за уход. Больше никого к себе не пускала, пока в разуме была. Не хотела, чтобы ее такой видели.
– Что с ней случилось?
– Паралич, потом сердце отказало. Недолго мучилась. Руки развязала. Хорошая была, хоть и с прибабахом малость… Да вы смотрите книжку-то, смотрите.
Маша подошла к стеллажу, на которой стояла фотография девушки в военной форме и иссохший фикус, но ее взгляд упал на кровать слева от окна. Поверх плюшевого покрывала она была полностью покрыта… фоамирановыми, вязаными и плетеными цветами. Розы, орхидеи, лилии с изогнутыми лепестками и прочие рукотворные изделия покрывали ложе Инэссы таким тяжким пыльным ковром, что Маша подалась назад, забыв, что хотела поискать на стеллаже нужную книгу. И тут она увидела посреди громоздкой искусственной растительности коробку. Из мокрой соломы, опилок и тухлых капустных листьев выглянула живая бусинка глаза. Потом солома зашевелилась.
– Это… что? – шепотом спросила Маша.
– А зачем она? – в свою очередь спросила новая квартирная хозяйка.
Но Машины руки уже выхватывали черепаху из дурно пахнущей коробки и прятали за пазуху. Поспешно прощаясь и спускаясь по лестнице, она не вспоминала ни о каком Ключевском, только придерживала за пазухой свою ношу. В автобусе Маша почувствовала, что животное притихло и перестало шевелить лапками, тогда она осторожно просунула за пазуху палец и пощекотала чешуйчатые щитки.  Черепаха легонько тяпнула новую хозяйку, получив кличку – Тяпа.
В «приданое» Тяпе достались глисты и рахит. Маша с трудом, но разыскала в городе герпетолога, организовав долгое и дорогостоящее лечение. Купила террариум и ультрафиолетовую лампу. Законспектировала все имеющиеся в библиотеке книжки о рептилиях – про уход, питание, температуру и лекарства. Тяпа выздоровела, окрепла, и оказалось, что она очень умная и благодарная животинка ¬– например, черепашка откликалась на свое имя и беспокойно скреблась в террариуме в те моменты, когда Маше становилось грустно или тревожно.
И тем не менее. Когда Маша выхаживала и лечила Тяпу, заботилась о ней, да что там говорить – когда решила забрать осиротевшую Инэссину черепашку себе, – Маша начала чувствовать себя хоть немного, но настоящей. Ведь это было ее собственное решение, которое она приняла сама, а не кто-то другой пришел и решил за нее, как это происходило почти всегда.
…Тяпа смотрела на хозяйку живым взглядом, древним и мудрым, как сама земля, а Маша корчилась на постели, давясь слезами. Маше приснился сон о последней встрече с ним, с самым главным мужчиной ее жизни. То, что ей нельзя с ним видеться, тоже решили за нее.
– Митя, Митя, – кричала Маша во сне, идя вдоль железных прутьев и хватаясь за них.
– Не пьиходи, не пьиходи больсе, – картавил он, пока его уводили за руку. – Они опять тебя заугают, а ты будешь пьякать.

***
Спустя некоторое время после маминой смерти добрые люди пожалели Машу и захотели пристроить – то есть выдать замуж. Особенно Лариса переживала, ее сотрудница: мол, ты всё одна да одна. Даже и подружек-то нет толком, не с кем в клуб на танцы сходить. Маша сроду ни в какие клубы не ходила, но было пусто и одиноко без мамы, а Лариса говорила так уверенно, что не возразишь. Племянница Ларисы Верочка согласилась вывести Машу в свет.
Субботним вечером, после работы, Вера и ее знакомая Полина потащили Машу в этот самый клуб. Для этого надо было сделать из нее человека. Они собрались у Маши дома. Полчаса Вера с Полиной колдовали над Машей возле зеркала, то и дело отбраковывая мамины юбки и блузки, других нарядов в ее гардеробе почти не нашлось. Сошлись на сером платье с широким поясом, тесноватым в груди, приобретенным еще на стипендию в училище. На грудь повесили Веркин медальон в виде сердца.
– Пора тебе на диету, Машка, - резюмировала Вера, оглядывая ее критичным взглядом. – Только в груди не худей. Бюст что надо! Негоже его в мамкины кофты прятать.
– Во-во, – поддержала ее Полина. – И волосы уложим красиво. Надо жить дальше.
– Там одни молодые, – сделала Маша последнюю попытку защититься. Она имела в виду клуб.
– А ты какая?! Тридцатилетние ребята приходят.
Из-зеркала смотрела мешковатая девица с носом-картошкой, жидкими бровями и тяжелым подбородком. Размытая голубизна глубоко сидящих глаз, дурацкий начес, покатые плечи.  Маша никогда не ассоциировала свою внешность с собой, не ощущала себя собой – вот это я, настоящая. Сейчас, наряженная и припомаженная, она казалась еще более чужой и фальшивой, чем обычно. Да будь что будет, подумала Маша.
На дискотеке она быстро вспотела и натерла ноги взятыми у Веры туфлями. А веселье кончаться и не собиралось: музыка все гремела и гремела, огни вспыхивали и вспыхивали, девушки дрыгались и дрыгались (и как у них сил хватает, раздраженно подумала она), а парни толпились у стен, рассматривая девиц. Маша решила дождаться медляка и тихо исчезнуть, все равно ведь ее никто не пригласит. И только она с первыми сладкими звуками, прихрамывая, двинулась к выходу, как вдруг кто-то сзади позвал:
– Потанцуем?
Маша оглянулась – вроде не страшный и почти трезвый.
– Давай, – решилась она, глотнув протянутого мужчиной пива.
Начали танцевать. Подружки у стенки едва ли не аплодировали. Через несколько минут, когда еще более вспотевшая Маша, вернулась к ним и рассказала, что молодого человека зовут Дима и вообще-то он не особо любит «трястись», девочки надоумили ее пригласить кавалера на белый танец самой: «Хороший! Надо брать».
Надо так надо, про себя согласилась Маша, и поплелась «проявлять инициативу». Без очков она плохо различала лица, да еще и в темноте, а надевать окуляры на танцы не хотелось, что и стало причиной казуса: она подошла и положила руки на плечи… не тому кавалеру. Тот нахмурился, а стоящая рядом с ним девушка напряглась и двинулась на Машу:
– Че такое?
– Ой, извините, – пролепетала она, – я ошиблась, очень плохо вижу…
– Ну так иди стекла в глаза вставь! – крикнула деваха, и ее приятели захохотали. – Фиг ли ты сюда пришла. Шмара!
– Проблемы какие-то?
– Нет, всё хорошо, – Маша попыталась улыбнуться подошедшему Диме. Компания сразу примолкла.
– Пошли отсюда, – Дима взял ее за руку и повел к выходу.

***
Они стали встречаться. Чаще встречи проходили у Маши, куда Дима наведывался по вечерам, после работы. Он работал таксистом, жил с мамой, которая, по его словам, радовалась, что 32-летний сын нашел себе наконец серьезную, а не шалашовку какую-нибудь. 
Первый раз Дима пригласил Машу на прогулку в городской сад. Ходили по ноябрьским дорожкам, похожим на мерзлый комковатый кисель, часа два. Выяснилось, что Димин любимый писатель – Даниил Корецкий, а любимое пиво – «Балтика». Потом Маша промочила ноги, захлюпала носом и попросила чашку чая в кофейне «Чинзано». Дима наморщил лоб, сказал, что это дорого, и предложил – «Лучше к тебе». Он купил «Балтику» и чипсы со вкусом краба. Там всё и случилось. На мамином диване, на котором мама не будет спать уже никогда.
Маша испытала жгучий стыд, потом благодарность. Ведь она сказала Диме, что ей только 25 и у нее уже «всё было», а на самом деле ей почти 29, и у нее еще ничего не было. За обман она начала извиняться сразу же после произошедшего – поспешного, неудобного и бестолкового, как и многое из того, что составляло ее жизнь. Дима даже одеваться бросил, прижал ее к себе, стал успокаивать: «Да че ты… Бывает. Ну все же нормально, правда? Наоборот, хорошо, что ты такая… чистая…»
 «Какой хороший человек, не стал надо мной смеяться», подумала Маша. Ей показалось, что в эту секунду она его и полюбила.
Дима стал приходить каждый вечер – теперь Маша была его как бы невеста, Вера с Полиной и Лариса с работы спрашивали, когда свадьба, а она и сама не знала. Машу больше беспокоили эти самые вечера – чего надо делать, никак не могла она взять в толк. Она заканчивала работать, он встречал ее на машине и подвозил до квартиры, иногда захватывая продукты, но чаще это делала Маша, заблаговременно, чтобы Дима, чего доброго, не подумал, что она плохая или расточительная хозяйка. Жених только доставал из пакета чипсы и, по выходным, «Балтику», как-то привез банку соленых огурцов – «От мамули гостинец».
Маша надевала халат, вставала к плите и жарила картошку с котлетами или колбасой, они вынимали из банки огурцы, ужинали и ложились на диван. Затем Дима включал телевизор и смотрел шоу. Нужно было, наверное, о чем-то разговаривать, но о чем? Она уже по десятому кругу слушала, что мама у Димы кассир, что бывшая девушка сошлась с дальнобоем, что кругом суки одни, а жизнь также одна и другой не будет. Наконец перестала слушать – брала книгу и уплывала, устроившись в ногах у Димы на диване, пока шли бесконечные шоу. Мужчина смотрел на экран, хохотал, хлебал пиво, лез целоваться. Диван снова скрипел. «Наверное, это у всех так, – размышляла Маша под его скрип. –  Не как в романе, а как по-настоящему. Вот она, жизнь, и я теперь как все люди».
Однажды, вот в этот самый момент, вернулся прежний, хотя и отодвинутый в потемки души страх – а она ли это? Ее ли это жизнь или чья-то чужая? Маша почувствовала, что задыхается и покрывается испариной. Дима забеспокоился, но она ответила, что ей просто очень хорошо, и всё.
Когда Маша почувствовала первые признаки беременности и сообщила новость Диме, он сказал: «Круто!» и перебрался к ней с чемоданом.

***
Вот оно, настоящее, – пришло в голову сразу, как только Маша увидела две заветных полоски на тесте. У нее будет ребенок. Это же такое счастье, о каком она и помыслить не могла. Новый и небывалый смысл жизни открывался Маше. Она не представляла, как жила до этого ошеломляющего события, как и чем. Вся ее жизнь, даже с любимыми книгами, представлялась теперь каким-то черновиком, и все радости этой жизни «до» меркли и стирались. Маша чуть ли не с детства была уверена – она никому не нужна, у нее не будет семьи, детей, она слишком некрасива и неприглядна для того, чтобы кто-то сделал ее матерью, ну хотя бы из жалости, хотя бы нечаянно или даже спьяну. А тут счастье такое. Чем она его заслужила? Вдруг все закончится?
Но нет – несмотря на эти приступы тревоги, беременность развивалась, правда, давление скакало и ноги отекали, но врачи уверяли, что в общем все идет как надо, - и она погрузилась в свое новое, счастливое состояние целиком и полностью. Дима, который жил теперь у нее, тоже радовался и поддерживал:
– Пацан будет! – твердил он, и не ошибся: УЗИ подтвердило, что они ждут мальчика.
Машу поздравляли все! Ей (да и никому) не нужно было уже никакого замужества. Когда она однажды спросила про него у Димы, тот ответил неопределенно: потом, может, когда-нибудь, сначала ребенок… Разговор забылся. Все библиотечные книжки про беременность, роды и воспитание были прочитаны ею от корки до корки, все магазины для новорожденных они обошли с Димой вдвоем, радостно споря о коляске, кроватке, погремушках и сосках. Им даже нашлось о чем говорить теперь, думала Маша, перебирая миниатюрные одежки, которые она со вздохом отправляла обратно на полку магазина: покупать заранее – плохая примета.
Из роддома их встречали двое – Дима и его мама, которая обратилась к Маше «девочка моя», а ее попросила звать просто Тамарой. Чуть ли не выхватив младенца из рук счастливого отца, она начала умиляться, как малыш на него похож. Слабая после кесарева сечения и пьяная от счастья Маша только радовалась – какой красавец, не в нее.
– Мы ему даже имя придумали, – сообщила Тамара, – тоже Дмитрий, как отец!
Стоящий рядом Дима кивнул. И Маше ничего не оставалось, кроме как принять как данность: ни одно из других имен, предложенных ею, ему не нравилось.
Про себя она решила звать сынишку Митей. Пусть имена хоть чем-нибудь, да отличаются. Правда, Тамара всякий раз морщилась, называя это имя дурацким и старомодным. Маша терпела, но продолжала говорить: Митя, Митенька – и каждый раз при этом ее захлестывало сумасшедшее счастье. Хотелось снова щипать себя за руку, и вновь поднимал голову давний страх: «Вдруг я проснусь как-нибудь, и окажется, что все это ненастоящее…»

***
Тамара перебралась к ним, выбрав себе небольшую комнату, – чтобы помогать с внуком. Дима теперь целыми днями работал, ведь младенцу столько всего нужно, даже стал меньше пива пить, а Маша зашивалась одна. Молока у нее не было, пришлось покупать недешевую смесь. Когда Маша впервые развела порошок и попробовала покормить Митю из бутылочки, он наглотался воздуха и пустил из ротика белый фонтан.
– При таком-то богатстве, – заметила Тамара, кивнув на Машину грудь, – и ни капли. Дай я, – и забрала у перепуганной матери бутылочку.
Малыш был не то чтобы капризным, но болезненно реагировал на перемену погоды, путал день и ночь, не хотел засыпать в кроватке, потому что, по словам Тамары, его приучили к рукам. Вообще Димина мама вела себя как хозяйка. Ей не нравилось, как Маша готовит, играет с ребенком, не нравилось, что молодая мать где-то находит время на чтение книг – «мне вот в декрете и посикать некогда было».   Она не кормит грудью – вот поэтому и толстая, – слишком много спит, в том же халате, что и ходит по дому. Маше было и правда все равно, как она выглядит, однако замечания задевали.
– Как тюря какая-то! – однажды сказала она. – Гляди, муж-то у тебя парень видный.
– Мы не женаты, – напомнила Маша, покраснев.
– Так и не успеете! – захохотала Тамара. – Уведут Димку.
Поначалу Дима пробовал возражать, защищал: «Мам, ну чего ты…» Потом начал говорить Маше – «Не обращай внимания, такой у нее характер». Он занимался с сыном, гулял, вставал к нему ночью. Маша была ему благодарна.
Когда Мите исполнился год, Дима взял в кредит компьютер, якобы для ребенка, но больше, как оказалось, для себя самого, - чтобы резаться в танки по вечерам, после долгих рабочих смен. «Пусть отдыхает, - с теплотой думала Маша, – надо же ему хоть как-то отдыхать…» Зашла на работу, чтобы выбрать специально для Димы пару детективов Корецкого, но он взял одну книжку, «Антикиллера», открыл и тут же закрыл, сказав, что уже это читал. Ко второй – «Атомному поезду» – даже не притронулся.

***
Телевизор теперь полностью перешел во власть Тамары – она перетащила его к себе в комнату и практически не выключала. Экран светился денно и нощно, оттуда неслись голоса, музыка, выстрелы, ругань. Сын приходил к матери, и между ними тоже возникала перебранка - какой канал смотреть. В отличие от Димы, фаната реалити-шоу, она предпочитала новостные программы - и особенно криминальные сводки, которые громко, с комментариями пересказывала всей семье.
Однажды Тамара вошла в комнату. Маша меняла белье на детской постели, Митя, уже вставший на ножки, ходил по ковру и таскал туда-сюда кольца от пластмассовой пирамидки.
– Ты представляешь, – Маша даже выронила подушку от неожиданности, - там одна… Ребенка убила. Своего! Маленького. Ножом! Представляешь!?
– Ножом? – как бы равнодушно переспросила Маша и вдруг посмотрела на нетвердо шагающего Митю.
Ей стало очень холодно, будто она почувствовала этот самый нож у себя под сердцем. Руки потянулись к сыну, чтобы обнять его, защитить от этих новостей, этих слов - Маша тут же отдернула их и спрятала в карманы халата. Было холодно.
***
Днем Маша варила борщ и, взяв в руки нож для шинковки капусты, замерла. Снова вспомнилась та передача. «А вдруг я буду как та ненормальная, убийца? - подумала она. – Сойду с ума и тоже  убью ребенка» И еще кошмарнее: «А вдруг она – это я и есть?»
Бросив нож, она помчалась в комнату к Мите, но он слушал в кроватке сказку и заулыбался, когда она вошла. Тогда Маша вернулась на кухню, снова взяла нож и, подумав секунду, положила его в дальний угол кухонного шкафа, а к нему – еще несколько других, собрав все, что были. Вечером Тамара захотела сделать себе бутерброд, она долго искала ножи и ругалась, что невестка «ничего не помнит», и эти слова тоже страшили. «Может быть, я уже кого-то и убила, просто забыла, – думала Маша, – или могу это сделать… Надо, чтобы хоть папа и бабушка его от меня защитили».

***
…Ночью Диму разбудил ее шепот:
– Проснись, пожалуйста… Мне нужно тебе сказать.
Замычав, он положил руку ей на грудь, но Маша отодвинулась и попросила:
– Пожалуйста, завтра, когда поедешь на работу, забери из дома все ножи. Чтобы их тут не было.
– Маш, прикалываешься? Какие ножи? Дай поспать.
– Все ножи, какие у нас есть.
– Че так?
– Я боюсь.
И она начала сумбурный рассказ про криминальные происшествия, убийства детей, потерю контроля над собой, постоянно повторяя то «простите, простите», то «обещай, что заберешь», то «ну вы ведь сможете его от меня защитить, сможете, да?»
Дима обещал. Попытался ее успокоить, гладил.
Наутро ножи опять были на прежнем месте. Никуда он их не увез. Увидев это, Маша затряслась, а потом взяла самый большой и кинула в форточку. Тут же пожалела об этом: ведь нож мог зарезать кого-нибудь, пока летел на землю с четвертого этажа! Подождав секунд десять, Маша осторожно выглянула в окно. На земле никто не лежал, только темнели кусты, в которые, вероятно, и приземлилось оружие.
Тогда она вышла во двор – убедиться, что никто не пострадал. Крови и трупов не было, но и ножа тоже. Она еще немного подумала, а потом поднялась по лестнице обратно в квартиру, сложила все ножи в кучку и отнесла к тем же кустам - там часто кто-нибудь проходил и мог забрать эти пугающие предметы себе. Ножи валялись на дороге полдня, пока их не нашел и не принес домой приехавший на обед Дима.
– Ты что вытворяешь? – набросился на нее он. – Что за дурь на тебя нашла? Книжек обчиталась?
– Боюсь, что Митю убью… – выдавила она.
– Да я тогда сам тебя убью!
– Убей, – Маша вытащила из кучки нож, который выбросила в окно, и протянула ему. – Пожалуйста. Тогда это хотя бы закончится… Но я же ничего не сделаю, пока ты на работе будешь? – Голос превратился в просительный шепот, в нем звенели слезы: – Правда, не сделаю?
Дима плюнул, молча поел и уехал.
Вечером Маша заперлась в ванной и не выходила. Она боялась взять нож и натворить беды. Митя стучался к маме в дверь, звал ее и плакал, Дима попытался открыть щеколду, но только напугал ребенка сильными ударами в дверь, а потом, обозлившись, он защелкнул Машу снаружи, чтобы она не смогла выбраться из ванной. Когда вернувшаяся с дачи Тамара поинтересовалась, что происходит, он объяснил, что жена сошла с ума и повыкидывала в окно все ножи, чтобы случайно не зарезать ребенка.
Тамара засмеялась, сказала, что «случайно» зарезать ни у кого не получится, что к ножам она отныне Машу не подпустит и будет готовить сама, что нельзя так относиться к новостям, иначе можно попасть в дурдом. Потом открыла щеколду, чтобы выпустить Машу спать. Митя обрадовался и побежал к матери, но она как будто его сторонилась, только осторожно погладила по голове. «Ну и угораздило нас, сыночек», – сказала Тамара.

***
На следующий день Маша пришла в полицию. Скучавший за старым, грязным и изрезанным какими-то надписями столом уполномоченный пил чай и расплескал его на какую-то кучу бумаг, когда услышал, что гражданка пришла писать заявление на саму себя – человека, потенциально опасного для семьи и общества. Попросила его помочь составить текст по всей форме.
Полицейский велел подождать, зашел в соседний кабинет и вернулся оттуда вместе с низенькой коротко остриженной женщиной с восточными бровями, тоже одетой в форму. Она подошла к Маше, обняла ее и молча повела в кабинет, из которого вышла сама. Там висел прошлогодний календарь с котятами и кроликами, на полках стояли книжки в мягких переплетах, лежали журналы– Маша приободрилась и начала листать их, почувствовав себя в своей стихии. Снова попросила, на этот раз у женщины, лист, чтобы написать заявление. Та начала расспрашивать, как ее зовут, где она родилась, училась, сколько лет, замужем или нет, где работает, нравится ли ей ее работа. «Очень нравится!» – воскликнула Маша с жаром. Потом попросила рассказать про Митю, и тут Машины глаза засветились, она взахлеб заговорила, какой он чудесный, милый и добрый мальчик, как она его любит, как она хочет защитить свое дитя от исходящей от нее же самой угрозы.
– Прошу вас, помогите… – плакала она. – Дайте листочек бумаги. Может, ему и правда лучше с папой или бабушкой, чем со мной, или даже в дет…дом…
Вместо бумаги женщина дала ей чаю с шоколадкой, которую Маша умяла целиком, а потом она сказала:
– Какой детдом, зачем детдом? Ты очень хорошая мама, и заботливая, и ответственная. Побудь здесь, отдохни, почитай журналы. Тебе помогут.
Через час в участке появился доктор, который убедил Машу, что ей нужно будет полежать в больнице, а потом снова можно будет вернуться домой, к малышу, которому она никогда не сделает ничего плохого.
Она не верила. Ей казалось, что все это не по-настоящему. А настоящая Маша – это безумная маньячка с кухонным ножом, которую надо запереть подальше от других, нормальных людей, и особенно от детей. Было холодно и страшно. Холод и страх – две единственные вещи, что были на тот момент настоящими.

***
Дима приехал забрать ее из больницы с чемоданом. Она подчинилась. Ехали молча, он только спросил: «Как ты?» – «Нормально».
Переступив порог квартиры и оглядевшись, безучастная до этого Маша забеспокоилась:
– Где Митя?
– Мама к себе забрала… на время. Так будет лучше для всех.
– Поехали скорей к ним, он же соскучился!
– Маша. Поверь, мама лучше знает, как с ним заниматься. Чтобы он вырос нормальным. Не делай глупостей, не тревожь. Он только недавно о тебе спрашивать перестал.
– Что значит – перестал спрашивать? – медленно переспросила Маша, она поставила чемодан и присела на табуретку. – Это неправильно. Должен спрашивать! Нельзя ему меня забывать. Я же мама его! Моя мама умерла, но я ее никогда не забываю.
– Машунь, да с тебя мама-то как с меня балерина, – засмеялся Дима, и тут у него в кармане задребезжал телефон. Пробормотав что-то, он выхватил трубку и поспешно вышел на кухню. До Маши долетали только обрывки разговора: «Да… Не дома… Лапуль… Буду… лую…»
– Кто это был? – спросила она, и тут же поняла, что ей это совершенно не важно. Она хотела видеть только сына.
Дима так и ответил, правда, немного смутившись:
– Не важно.
– А… Я с доктором говорила. – Маша по-прежнему произносила слова медленно, они ей давались с трудом. – Много раз спрашивала его, не опасна ли я для ребенка, и он много раз отвечал – нет. Не опасна. Я переспрашивала, пока доктор не сказал, что он мне уже ответил.
– Да? Что-то как-то не верю. Ты реально странная. Думаю, это только цветочки.  Ягодки впереди. Помнишь, тебя мелкую батя по башке жахнул так, что аж к стенке отлетела? Сама рассказывала!
– Помню, – прошелестела Маша.
– Ну так невылеченный ушиб мозга, что ты хочешь! Вы же с мамой не пошли в больницу, боялись, что правда откроется… Ты отлежалась, какие-то травки попила, потом давай чудить. Настоящее, не настоящее… И это только начало, – уверенно сказал Дима. – Ладно, мне пора. В общем, счастливо.
Он поднялся, пошел к двери. Перед Машиными глазами стоял туман, и привычные для нее холод и страх, казалось, были кем-то обернуты в его серую, похожую на больничную, вату.

***
Пришло время пить таблетки, Машина рука потянулась с постели к подоконнику, на котором они лежали, дрогнула и уронила картонную коробочку. Прошелестев, картонка упала с подоконника на пол. Звук отозвался эхом в опустевшей квартире. Маша не помнила, сколько прошло времени – день, два, неделя, месяц, несколько месяцев…
«Надо жить? – стукнулось у нее в голове. И еще раз, с ударением на слове «надо»: – Надо жить?»
– Надо жить! – отчетливо прозвучал в комнате чей-то голос. «Галлюцинации», – испугалась Маша, их у нее никогда не было, но о «голосах» очень много рассказывали там, откуда она недавно приехала.  Потом поняла: это ее собственный голос, и это она сама только что сказала себе: надо жить. Встав, с несвежей постели, она подняла с пола коробочку с сертралином и полой халата вытерла с нее пыль.

***
– Меня зовут Мария. Я здесь потому, что боюсь навредить маленькому сыну, которого очень люблю. Иногда мне кажется, что я уже совершила преступление и забыла о нем. Тогда я включаю новости, чтобы проверить, не скажут ли там что-нибудь про убийство маленького ребенка. И ненавижу себя за эти проверки. Дело в том, что страх… он не ушел и после того, как меня выписали из стационара. То отступит вроде, то снова накроет.
– Контрастные навязчивые представления, – произнес сидящий в кресле усталый мужчина-психотерапевт средних лет с гладко выбритым лицом. – Классическая картина. У вас нет оснований бояться.
– У меня есть основания бояться, – Маша понизила голос и оглянулась на дверь кабинета. – Мой отец умер в тюрьме. Отбывал срок за убийство – зарезал собутыльника кухонным ножом. Вы только не сообщайте на работу, прошу вас - а то меня уволят, а я недавно из декрета. А мне нужны деньги, для сына.
– Мария. Ну есть же такое понятие, как медицинская тайна, – мягко сказал психотерапевт, – к тому же вы пришли ко мне анонимно, значит, карточку я не заведу. Можете не волноваться. Что касается склонности к преступлениям, она на генетическом уровне не передается. Во всяком случае, серьезных научных исследований, подтверждающих это, нет. По наследству передаются только особенности здоровья и характера.
– Все равно не могу успокоиться, - зашептала Маша. – Ребенок сейчас у свекрови, я его не вижу, тревожусь, как он. Идти к нему тоже боюсь – вдруг это полезет из меня опять.
– Даже если и полезет, вы для ребенка не опасны, – врач посмотрел ей в глаза. – Страдающие неврозом навязчивых состояний с контрастными представлениями никогда не совершают того, чего страшатся совершить. Как правило, подобные «картинки» противоречат этическим установкам этих людей и затрагивают самое дорогое для них. Верующие боятся заорать гадости во время службы в храме, любители животных – начать их мучать или убивать, преданные супруги – изменить своему партнеру, даже во сне или в фантазиях. Это причиняет самые настоящие страдания. Человек кажется сам себе каким-то злодеем, раз он до такого додумался: «Как только это могло прийти мне в голову?» На самом же деле похожие мысли приходят в голову абсолютно всем, хотя бы раз, – другое дело, что среднестатистический, условно говоря, нормальный человек скажет сам себе – «Тьфу» – и вернется к привычной жизни. Невротика же начнет мучать совесть, поскольку она у таких людей чрезвычайно развита…
– А вы уверены, что я невротик? – в слезах воскликнула Маша. – А не маньяк?  Вдруг…
– Вдруг бывает только пук, – с неожиданной мягкой улыбкой ответил психотерапевт. – Маньяки о подобном не размышляют и тем более не мучаются – это вы книжек начитались. Мария, ваша личность, самостоятельная, неповторимая и не похожая ни на какую-то другую, возникла не «вдруг», а в соответствии с замыслом высших сил. Конкретно о вас. Вы не обязаны быть копией отца, матери, тети, проживать их жизни, совершать их ошибки. Вы – свободный человек, у которого есть выбор – следовать своим страхам или жить так, как будто их нет. Хотя бы пытаться так жить.
«Выбор… – думала она по дороге домой. – Разве я когда-нибудь что-нибудь выбирала сама? Да, наверное, все-таки выбирала. Самые простые пути, где, как мне казалось, не обидят и не заставят сопротивляться – а может быть, они, эти пути, только казались простыми».

***
Когда она пришла к доктору в следующий раз, на его рабочем столе лежал новый нож из сверкающей стали. Он пригласил Машу сесть в кресло, расспросил, как дела, а потом поднялся и подошел к ее креслу вплотную. Заставил тоже встать.
– Я вам помогу, – Он вложил лезвие в Машину руку и сжал ее. – Режьте. Попробуйте перерезать мне горло.
– Н-не могу.
– Режьте! – приложил руку с ножом к шее и надавил, кожа побелела.
– Нет! – закричала она, резко отпрыгивая от него.  – Зачем вы надо мной издеваетесь. Вы же не помогаете, а издеваетесь… Сами больной, наверное.
Швырнула в врача ножом. Он поднял его и снова вложил в Машину руку.
– Ничего страшного. Я привык. Пробуйте еще раз. Ну! Жду.
Маша застыла на месте.
– Итак. Вы. Не. Убийца. Повторяйте за мной.
– Я… не…
– Боитесь? – посмотрел врач на нее в упор.
– Нет, – выдохнула она. – Больше… не боюсь.
Выходя из клиники, Маша чувствовала те же свободу и радость, что почувствует и потом – когда ей будет удаваться видеться с Митей, когда она принесет домой спасенную от гибели Тяпу, когда подберет на библиотечном полу книгу и принесет ее домой, еще не зная, что благодаря этой самой книге начнет меняться ее, Машина, жизнь.

***
– Ну и зачем ты опять сюда заявилась? – Тамара стояла в дверях, преграждая Маше путь в квартиру. – У Димки новая семья. Нашел себе наконец нормальную, а не сумасшедшую какую-нибудь.
– Мне надо к Мите.
– Я ж тебе говорила по телефону, у моего сладкого мальчика всё хорошо. Успокойся. В садик Димка-маленький ходит, уже несколько букв выучил. Велосипед ему купила трехколесный, на те деньги, что ты в последний раз прислала, – ни копейки себе не взяла.
Димками Тамара называла и сына, и внука, иногда добавляя для удобства – «большой», «маленький», чтобы и самой не запутаться.
– Вы права не имеете запрещать. Я его мать. Мите нужна мать, понимаете?
– Мать! Ой, держите меня, – заквохтала Тамара, – не могу. Нужна… Только книжки читать да таблетки глотать от психа, мать ты. Топай отсюда, – пригрозила она, – орет еще. Щас ментов вызову, пускай обратно в дурку тебя увозят, инвалидность оформляют.
– Вы не можете мне запретить его видеть! – крикнула Маша, сбегая по лестнице.
– Еще раз придешь, на работу сообщу! – раздалось ей вслед. – Уволят!
Увольнения Маша очень боялась.

***
Мальчик в шапочке с человеком-пауком одиноко играл на детской площадке рядом с продуктовым магазином, наполняя сырым после дождя песком кузов игрушечного грузовичка. Уронил одну перчатку в песок, наступил на нее ботинком. Мальчик, наверное, был немного простужен и шмыгал носом-картошкой. Таким же, как и у Маши. Больше, пожалуй, он ничем на нее похож не был.
Она подошла и присела рядом. Осторожно откопала перчатку, отряхнула и положила в кузов грузовика:
– Твоя? Не теряй, руки замерзнут.
– Ага, моя, – ответил малыш, на секунду поднял голову, а потом снял и вторую перчатку, засунув обе в карман.
Маша тронула Митю за холодную ручку:
– Ты помнишь меня?
– Не-а, – чуть помолчав, ответил он.
– Помнишь свою маму, Митя? – повторила она.
– Моя мама щас пгидет, – Митя, слегка картавя, показал рукой на Тамару. Она уже спешила к песочнице, выходя из магазина. Узнав Машу, закричала:
– Караул! Похищают ребенка! Ну чего вы смотрите. Люди! Люди!
Никаких людей на площадке не было, но Маша побежала – почти задом, то и дело оглядываясь на сына.

***
–  Кого я вижу!
– Ой…
Две женщины стояли на улице друг напротив друга. Одна – молодая, жизнерадостная, со спортивной коляской, в которой спал ребенок, и модной сумкой через плечо. Другая – неопределенного возраста, ссутуленная, измученная, она то и дело прятала в карманы мешковатой куртки руки, все в синяках и цыпках от постоянного мытья.
– Катька… – пролепетала она.
– Машка! Сто лет не виделись. А ты и не изменилась.
Катя обняла подругу, отметив про себя: за два года, прошедшие с их последней встречи, Маша все-таки изменилась. Она выглядела хуже некуда.
– Как там Митя твой? Большой, да? Моей вот, – она показала на коляску, - семь месяцев.
 – Вот только что ездила смотреть. С ним все хорошо. Поздравляю вас… с дочкой… – Чувствовалось, что говорить Маше было тяжело и она продолжала беседу только от нежелания обидеть подругу.
– Смотреть? Что-то я не пойму. Пойдем в «Чинзано», выпьем по чашке чаю. И ты мне все расскажешь. Ерунда какая-то у тебя там, по-моему, происходит.
У входа в кафе Маша засмотрелась на спящую девочку, которую Катя бережно взяла из коляски. Шепотом спросила:
– А она не заплачет?
– Ну что ты. Глашенька спокойная.
И правда, все полтора часа, пока они пили два больших чайника зеленого чая и Маша рассказывала, как прошли для нее эти два года, Глаша проспала сном ангела.
Маша говорила: у нее все в жизни хорошо. На работу ходит, книжки читает. Черепашку  недавно завела – так веселее. Потом начались воспоминания. Про больницу, про уход Димы, про его мать, которая забрала внука, постоянно угрожая – то психбольницей, то переездом в другой город, то звонком Машиной начальнице, которая ее непременно уволит: «Нельзя! Тогда я не смогу платить алименты!»
– Алименты? Разве был суд?
– Не было. Просто она, бабушка, мне так сказала – мол, я должна платить на Митю алименты, а она будет мне писать, фотки его присылать. Он в садик недавно пошел. И я… только ты никому не говори… разузнала, где этот садик. Вот теперь работаю в выходные, а потом, в рабочие дни, беру отгулы – и в эти дни езжу, смотрю. Жду, когда их на прогулку выведут, – у заборчика. Он там с ребятами бегает, играет, в голубой шапочке, а я щиплю себя, чтобы не зарыдать… Нельзя! Он не должен чувствовать, что мне плохо. А один раз, Катя, я не выдержала и позвала его тихонько: Митя, Митя! И он, ты представляешь, услышал и пошел ко мне, к заборчику, к решетке этой. Подходит все ближе и молчит, молчит, а сам все ближе… А потом воспитательница забеспокоилась. Посмотрела сурово так на меня, взяла Митю за руку и увела. А он все оглядывается, оглядывается… И я ушла, за дерево спряталась. Стою за деревом и щиплю себя, щиплю – вот.
Маша засучила рукав маминой куртки и показала руку с желто-серым пятном.
– Но я же могу его видеть? Я же не сделаю ему ничего плохого, Катя?  Они говорят… Но ты-то же умная. Скажи!
– Слушай, – Катя отставила пустую чашку и выпрямилась, – если ты человек, а не овца покорная, не терпила безмозглая, то должна сама понимать. Ничего плохого ты своему Мите не сделаешь! Ты его больше жизни любишь. Вот только почему ты позволяешь чужим людям ломать себе и своему ребенку жизнь. Почему до сих пор мне не позвонила? Я же юрист, ты помнишь? И моя специализация, если ты не в курсе, – семейное право?
– Я потеряла твой номер. И… – Маша заморгала. – …Я боюсь, что правы они, а не я. Я не справлюсь. Во мне есть что-то… ненастоящее.
– Завела, – поморщилась Катя. Тут проснулась Глаша и захныкала. Подруги попросили счет и засобирались на выход.
На прощание Катя еще раз продиктовала Маше свой номер телефона.

***
Дни потянулись дальше.
Тамара прислала новое письмо – о том, что Дима-маленький плохо выговаривает буквы. Ему нужно оплатить курс занятий с логопедом, а денег мало, потому что Дима-большой еще не полностью погасил кредит за компьютер. В письме была просьба: не могла бы она, Маша, прислать алименты в двойном размере, в следующем месяце тогда будет поменьше. Разумеется, могла бы. Овсянки и творога у нее еще много, антидепрессантов она сейчас почти не пьет, лишь небольшую, поддерживающую дозу. В парке вовсю зеленеют одуванчики и другая травка для черепашки. Покупать для Тяпы зелень больше не нужно, разве что фрукты иногда.
В конверт была вложена фотография: Дима с Митей на руках сидит на табурете у мамы на кухне. Малыш улыбается, но в глазах у него будто тихо плещется тревога. Нет, Маше только кажется, отличная фотография, да и Дима здесь выглядит веселым, будто и не в долгах как в шелках. Тем не менее видеть их в м е с т е ей совсем не хотелось. «Для чего она прислала мне именно такую фотографию, где они оба, а не Митя один? – думала Маша. –  Может, чтобы я и его вспоминала тоже?» Но бывший «как бы жених» не вспоминался нисколько, а вот его изображение мешало, будто в Машину комнату пришел посторонний человек и разложил свои вещички, заявив, что хочет здесь остаться.
Маша взяла ножницы и аккуратно разделила отца и сына, отрезав половину фото. И тут же похолодела: это напомнило ей, как выбирали фотографию на памятник отцу. Мама хотела ту, где они были вместе, молодые, и у него доброе лицо. Фотографию разрезали пополам. Мама пережила отца ненадолго. Она всегда говорила, что он добрый, просто сбился с пути, что его довели плохие люди… Говорить, что он убил человека и попал за решетку, было нельзя, никому, чтобы люди от них не отвернулись. Все соседи и друзья думали, что папа в очередной раз уехал на вахту. Да и между собой Маша и мама о случившемся никогда не говорили.
«Что я натворила, – подумала Маша с ужасом. – Вдруг это как-то навредит Мите?» Да нет, тут же успокоила себя она, они ведь живы, живы оба, так что это не имеет значения. Но потом увидела, что случайно отрезала сыну кусочек руки: на фотографии ребенок обнимал отца. Нужно было склеить обе половинки обратно, во что бы то ни стало, сегодня же! Как назло, в доме закончился клей, пришлось идти за ним в круглосуточный магазин. Потом Маша соединила изображение снова, приклеила его к крышке от старой конфетной коробки и поставила на комод, рядом с другими фотографиями сына.
Номер телефона юриста Кати как-то придавал уверенности в себе. Даже просто мысль, что она может позвонить и попросить помощи в любой момент, успокаивала. Иногда Маша смотрела на цифры номера и размышляла – ну вот позвонит она, дальше что? Катя научит ее, как правильно подать в суд на Тамару, и она, Маша, будет судиться с немолодой женщиной, у которой и всего-то радости, что внук? Будет предъявлять справку из психдиспансера? Ладно, допустим, справку она предъявит, ведь один из лучших психотерапевтов области одно время даже перестал отвечать на Машины звонки, настолько она его замучила вопросом об опасности для собственного ребенка.
Но ведь внук зовет бабушку мамой, потому что бабушка так хочет. Бабушка требует, чтобы Митя забыл свою маму, бабушка запрещает им видеть друг друга, бабушка говорит про маму плохое. И кто из нас тут ненормальный, подумала Маша. И как тут не навредить – никому?
«Я попрошу Катю помочь. Но только когда буду готова к этому сама. Буду готова к этой борьбе. Пусть решение бороться будет моим и только, а не решением подруги. Пусть это будет только моим выбором», – вот к какой мысли она пришла, и от этой мысли успокоилась.
А с Катей они стали просто встречаться и гулять – время от времени. Однажды отправились на прогулку в весенний дубовый парк. Катя была с мужем Мишей, очень приветливым, и дочкой Глашей, которая только вставала на ножки. Маша была с Тяпой. Пригревало солнце, и она выпустила черепашку попастись на первую травку, а чтобы та не убежала (черепахи способны передвигаться очень быстро), аккуратно привязала к Тяпиному панцирю голубой воздушный шарик. Его было видно издалека.
Глаша ковыляла за черепахой, смотрела, как она скусывает травинки, трогала шарик. Девочка улыбалась, и другие люди, которые их видели, тоже улыбались.
 
***
Привычный порядок вещей однажды сломался – в доме Маши раздался телефонный звонок, на стационарный номер, на который после маминой смерти почти никто не звонил. Она взяла трубку, в ней раздался слабый голос Тамары:
– Не знаю, как сказать… в общем, схудилось мне.
– Что я… – начала Маша, но та ее прервала:
– Приезжай.
Через полчаса Митя уже косился из-за бабушкиной спины на женщину в мешковатой куртке с шершавыми руками, стоящую в дверях прихожей. Ему казалось, что он ее уже видел, но вот он никак не мог вспомнить, где. Бабушка держалась одной рукой за дверной косяк, потом прислонилась к нему щекой.
– Предынфарктное состояние… – еле выговорила Тамара.
Маша уговорила ее прилечь, измерила давление – очень высокое. Подала лекарство, приготовила чай. Тамара все жаловалась:
– Не успел с одним кредитом разобраться, они уже второй взяли!
– Они – это кто? – спросила Маша, глядя, как Митя тащит из опрокинутой, захватанной грязными руками вазочки печенье, другой еды на кухне не было, как она ни искала ее глазами.
– Димка… большой, и его невеста, новая, – и Тамара искоса посмотрела на Машу: как та отреагирует, не обидится ли. – На свадьбу кредит! Чтоб все как у людей, – пояснила она. – Чтоб красиво. Девка-то с претензиями. А с чего платить, сыночку-то моего уволили, нажаловались, что от водителя пивом пахнет. Я его ругаю, невеста ругает, а он только рукой машет.
Маша оглядела покрытые плесенью кухонные стены, закопченную посуду, заляпанный грязью холодильник, на котором пестрели буковки-магниты. Подошла к посудной полке, смахнула с нее дохлого таракана, позвенела столовыми приборами. А потом предложила:
– Давайте я вам хоть картошки почищу.
– Ну давай, – согласилась Тамара. – Только ножом-то… Никого не зарежешь?
Маша секунду подержала нож в руке, потом сказала со смехом:
– Да он у вас все равно тупой.
Митя сам мыл картофель и подавал ей.

***
После этого случая в их жизни что-то стронулось. Маша стала приходить чаще, по вечерам и выходным, хотя Тамара уже поднималась с постели и подумывала о том, чтобы снова выйти на работу. Между ними стала протягиваться ниточка понимания – пока еще очень тонкая. Тамара то плакала и жаловалась, то пыталась командовать, а Маша пыталась не спорить, больше молчала и делала свое дело – убиралась, гуляла или играла с Митей, даже водила его в сад или на логопедические занятия.
– Ты не уйдешь? – спрашивал мальчик, останавливаясь в дверях группы.
– Уйду, Митенька. Мне на работу надо. А потом опять приду, не расстраивайся только!
Тамара рассматривала ценники принесенных Машей игрушек, сокрушалась, какой дорогой стал пластилин, спрашивала, зачем нужен детский космический песок – «Для тактильного развития», – лепетала Маша. Но та не слушала, делала замечания:
– И на фиг ты это ему купила? Самая богатая, что ль? Мы вот камешкеми играли!
Даже лежа в постели, она руководила:
– Подай мне чай. Сигареты. Кофе мое подай. Печенье мое принеси низкогалерейное… канарейное… вес понижать - с него давление.
– Кончились сигареты, – отзывалась Маша.
Митя тянул ее за рукав – пойдем дальше смотреть книжку про животных.
– Сходи, - наседала Тамара.
– Вам вредно курить, от этого бывает давление. Кстати, от кофе тоже.
– Эва, умная какая!
Однажды утром, когда Митя был простужен и его решили не вести в садик, Маша зашла к ним, чтобы отнести лекарство. Тогда случилось вот что – ребенок бросился к ней из комнаты, спотыкаясь, с криком:
– Мама!
Тамара вышла вслед за мальчиком – она беспокоилась, как бы он не упал. Но не попыталась его поправить, сказать – мол, я твоя мама, Димочка, а не она…
Маша остановилась в дверях прихожей, уронив на пол сумку. Митя подбежал и обнял ее колени.
Она уже точно знала, что никакого суда не будет.

***
Им разрешили пойти на праздник детской книги в Машину библиотеку. Пришла группа ребят из детского сада – они были постарше Мити, но он не испугался, а сам подошел к ним и объявил: «У меня тут мама работает». Ребята посмотрели на него с уважением.
Когда началось кукольное представление, на ширме появился Петрушка и голосом, похожим на Машин, пропищал: «Здравствуйте, гости дорогие, узнаете меня?» Пара детишек неуверенно предположила: «Буратино?» И только Митя крикнул: «Петрушка!» Как хорошо он стал говорить «р», подумала Маша, съежившись за ширмой, а надетый на ее руку Петрушка одобрительно захлопал в полинявшие ладошки. Смотреть спектакль пришла методистка из отдела, сначала Маша их боялась, тем более заведующая с утра предупредила ее, что сегодня она не в настроении. Но все прошло хорошо: дети узнавали любимых сказочных героев, играли, отгадывали загадки. Методистка поругала Машу только за тихий голос, и то совсем немного. В обед, когда праздник закончился, отпросились поесть мороженого. С работы в тот день Машу с Митей отпустили пораньше.
Тамара открыла им и тут же зашикала – тише, тише, проходите в комнату, мимо кухни… А сама быстро пошлепала обратно, как раз на кухню, откуда доносились пьяные рыдания и выкрики:
– Что я могу, мля, поделать?! Всё теперь, без колес!
– Да хоть сам-то живой остался, сыночка, а что могло бы быть…– всхлипывала Тамара. – Зачем из больницы-то ушел?
– Чего я там забыл, с этими бомжами, здесь отлежусь. Буду искать себе раб-боту, новую… – послышалось бульканье и глотки. – Машину чтоб чинить. Ав-вария долбаная… На свадьбу зарабатывать. А то и выгонит меня лапуля, без денег-то. Она – там, на той хате, сын – тут… Етит твою мать. Где мой сын, а?
Из комнаты Маша услышала, как Дима встал с табуретки и пошагал к ним, а Тамара шла за ним, бормоча: «сыночка, хватит, родненький, успокойся». Потом она опять пошла на кухню, зазвенела посудой и что-то спрятала в шкаф, наверное, водку. Побледневший Митя отложил в сторону игрушки и прижался к Маше.
– Где Диман… второй?.. – Дима распахнул дверь комнаты и стоял, шатаясь, на пороге. От него разило мочой и спиртным, голова была перебинтована, под глазами багровели пятна. – О, Маха… И ты?
«Следовать за своими страхами или пытаться жить так, как будто их нет». Почему-то ей вспомнились эти слова. Она решительно встала со стула и потянула за собой ребенка:
– Мы лучше пойдем.
– Стой, – Дима загородил ей путь, дыхнув перегаром, а потом ткнул пальцем едва ли не в лицо. Маша стояла прямо, прижав к себе Митю.
– Вот ты… да, ты, мне ответь. Почему меня никто не любит, а? Ни одна, мля, баба. Только мамка. И лапуля моя меня не любит, все ей деньги подавай, платье белое в пол… И ты, Маха. По чесноку давай, а. Ты же меня не любила?
Маша отвела его руку и начала укладывала в пакет Митины игрушки и вещи. Ребенок дрожал. Из кухни вышла Тамара. Она попыталась помешать им уйти, потом взять сына за руку и увести, но он все дергал Машу за полы маминой куртки и повторял: «Не любила ведь, скажи правду, не любила?»
– Не любила, – сказала она тихо. – Правда – не любила.
– И ты! – опять заголосил Дима. – Ну почему я живу… как падла?
– А ты не живи как падла, живи как человек, – отчетливо произнесла она, прежде чем закрыть дверь квартиры за собой и за ребенком.

***
Они пробыли вместе два замечательных дня. Маша сама отводила Митю в детский сад, потом шла на работу. Сначала Митя выглядел встревоженным, но потом стал с любопытством осматриваться в квартире, в которую его когда-то привезли из роддома. Мама приготовила ему на ужин отварную индейку (оказалось, что на курицу у него аллергия) с картофельным пюре.
Вечером накормили и искупали Тяпу – Митя еще смеялся, когда она накакала в воду, но Маша объяснила ему, что у черепах в воде расслабляется кишечник, и для них это нормально.
Митя еще спросил: «А если ее в ванну положить и отпустить, она поплывет?» – «Нет, Тяпа не умеет плавать, потому что она сухопутная черепашка, а купать ее нужно в тазике, где воды немного, – и осторожно, чтобы вода ей в клюв не попала».
Потом рисовали и лепили из пластилина разных цветных зверей.
Потом позвонила Тамара и слабым, задыхающимся голосом:
– Привези Митю, пожалуйста. Ты же знаешь, не могу я без него.
Впервые она назвала внука так же, как и его мама.
– Я тоже не могу, – ответила Маша. – Там ваш сыночка, и мне страшно оставлять рядом с ним своего ребенка.
– Так Димку невеста забрала! – воскликнула Тамара. – Третий день у нее отлеживается. Уколы ему делает. Трезвый! Господи, хоть бы на этот раз у него все получилось… Сердце за него болит. Сын ведь. Маша, ты зла на меня не держи. Неправильно я делала, что психовкой тебя… Ты хорошая. Дай мне его. Не могу я одна, без сладкого моего мальчика. Дом пустой. Все пустое. Сердце рвется. Как бы совсем не разорвалось … А жить-то надо – у нас Митя.

***
Она снова мучилась, ненавидя себя за слабость. И в то же время возражала сама себе: нельзя, нельзя так бесчеловечно обходиться с пожилой нездоровой женщиной. Того и гляди, с Тамарой что-нибудь случится, если вот так взять и совсем разлучить ее с внуком, лишить единственной радости на склоне лет. От сына-то какая радость?
Не любила и не люблю его, мысленно повторяла Маша снова и снова. Никогда она не любила этого полупьяного непутевого Диму. Ей это только казалось, да и к тому же он был первым и единственным мужчиной, который за тридцать с лишним лет обратил на нее внимание. Незачем тут обманывать никого. На самом деле Маша всегда любила только свои фантазии, книжных героев, игрушки, их кошку, которую однажды убил пьяный отец, а мама соврала ей, что кошка убежала. Но маму Маша тоже любила и простила за всё. Теперь она любит только своего сынишку, которого со слезами, упирающегося, была вынуждена отвезти после работы и садика к Тамаре. Та-то как обрадовалась – ожила, заулыбалась, заворковала… Кольнула мысль: уж не притворяется ли?
На прощание Митя спрашивал: «А мы еще пойдем к тебе, мама?» – «Пойдем!» – уверенно отвечала Маша, понимая, что так и будет – нельзя врать сыну. «А ты моих зверей не выкинешь?» – «Да что ты, разве можно?!» – «А Тяпа еще будет мыться?» – «Обязательно будет. Ей без этого нельзя!»
Маша возвращалась к себе. Чтобы скрасить вечер без сына, она взяла домой с работы книгу, которую списали за ветхостью и собирались сдать в макулатуру, – «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Книг списывали много, но вот эту… что-то заставило Машу взять с пола потрепанную книжку с мужественным лицом летчика Мересьева на обложке и положить к себе в сумку. Идя с ней домой, она чувствовала, будто и в этот раз кого-то спасла, как Тяпу.
«Не могу допустить, – думала она, – чтобы эту книгу уничтожили – и именно сегодня, именно сейчас, когда мне так нужна помощь. Я не знаю, как жить. Я давно уже не понимаю, что настоящее, что фальшивое… Я больше не могу следовать за своими страхами!»
Вечером, переделав все домашние дела, выпив антидепрессанты и вымыв несколько раз руки (этой выработанной годами привычке она не могла изменить), Маша уселась на подоконник и взяла в руки книгу. Из нее выпал сложенный вчетверо пожелтевший листок в школьную линейку. «Вот он, ответ», – подумалось ей. Она развернула его и начала читать:
«Дорогой Александр Эрнстович!
Спасибо, что Вы предложили нашему классу написать сочинение на такую интересную тему. Кого в наши дни можно назвать настоящим человеком.
Правда, я думаю, что в нашем классе она интересна не всем, потому что у нас есть индивидуумы, которые не любят писать сочинения, вообще не любят думать и размышлять. Мальчики и девочки, которые никогда ни в чем не сомневаются. Просто хавают, что им дают, глотают то, что им разжевывают, их мысли похожи на полуфабрикаты, их чувства даже и не просыпались. Я думаю, это ненастоящие люди. Что ждет их, страшно и представить.
Настоящий человек – это не только героический летчик Алексей Мересьев, или Маресьев, который полз по лесу, ел ежей, терпел адову боль, и все для того, чтобы снова подняться в небо и уничтожать ненавистных фашистов. Настоящий человек может быть и в мирное время, когда нет опасности для Родины от других стран. Но есть опасность стать бездушным и пустым. Зависеть от чужих мнений. Перестать думать и чувствовать. Разучиться воспринимать боль другого человека, а не только свою собственную. Любить, если ты уже это умел… Потерять свою душу или променять на дефицитные шмотки, шоколадки или другой подобный же балласт.
Я не умела раньше любить, но Вы научили меня этому. А благодаря Вашим урокам я научилась осмысливать мир, и меня пока нельзя назвать настоящим человеком, но я думаю, у меня есть маленький шанс стать им – таким, как Вы, мой любимый учитель.
С благодарностью и любовью, Медведева О.».

***
– Боже мой… – бормотала Маша, сидя на подоконнике и сжимая листок в руке. – Боже мой.
«Повесть о настоящем человеке» лежала рядом. Она уже полчаса как забыла, что собиралась ее в очередной раз перечитать. Тяпа скреблась о камешки в террариуме, понимая, что хозяйке непросто, нужно быть с ней рядом. Маша отложила письмо в сторонку, взяла свою любимицу, посадила на колени и начала говорить с ней. Про старые времена, когда жили герои, которые ни секунды не раздумывали, если нужно было отдать жизнь за Родину. Как Мересьев. И про новые времена, когда живут невротики, мучимые глупыми страхами от безделья и пустоты, – никчемные, ненастоящие люди, неспособные без идиотских сомнений защитить самое дорогое. Как она сама.
Кто такой Александр Эрнстович, Маша знала. Так звали одного из читателей библиотеки – старого учителя, очень доброго и спокойного человека, который приходил к ним читать толстые литературные журналы, иногда с женой – тоже учительницей, Клавдией Петровной, немолодой, но все еще красивой женщиной. Они всегда держались за руки.
И тут это письмо от какой-то неизвестной Медведевой О. Судя по всему, так и не отправленное. Или отправленное и прочитанное, которое Александр Эрнстович просто забыл в книжке, а ее сдал обратно в библиотеку? Кем была ему эта Медведева? Не могла же у такого человека быть связь с несовершеннолетней ученицей… Хотя бы и очень давно, ведь бумага совсем пожелтела. Неизвестно, сколько лет пролежал этот листок между страницами с описаниями подвига Мересьева, который без ног поднялся на самолете в задымленное небо Сталинграда.
Весь оставшийся вечер Маша разговаривала с черепахой, размышляя, нужно ли отдавать Александру Эрнстовичу найденное ею письмо или это может повредить ему и его семье.
Черепаха молчала. Тогда Маша приняла решение сама. Да, она отдаст его, не показав больше никому, – и сделает это как можно быстрее. Она еще раз перечитала письмо и почувствовала:   мимо ее жизни пронеслось, едва ее коснувшись, что-то большое, чистое и – настоящее.

***
– Да? Я внимательно слушаю вас.
Маша осторожно взяла за рукав поношенного, но тщательно отглаженного пиджака пожилого учителя, который спускался с библиотечных ступеней. Как здорово, что она застала его, вернувшись с обеда.
– Александр Эрнстович, мне очень нужно поговорить с вами. Но не здесь. Если вы не против, я вас провожу.
Они вместе вышли на покрытую пухом от облетающих вишен и прогретую солнцем аллею, учитель предложил Маше присесть на лавочку и произнес:
– К вашим услугам.
А потом забрал у нее сложенное письмо, которое Маша, вынув из сумки, собиралась прочесть ему вслух – сказал, что зрение у него пока еще хорошее и позволяет справиться самому. Читал Александр Эрнстович долго, сосредоточенно и про себя. Несколько минут он молчал. Маша смотрела на цветущие деревья, голубей, маленькую девочку, которая проехала мимо на велосипеде, каких-то гогочущих подростков в странной одежде на соседней лавочке. К ней снова вернулись сомнение, стыд и страх. Она нарушила молчание первая:
– Наверное, я все-таки не должна была этого делать. Простите меня.
– Мария Николаевна, – она терпеть не могла свое отчество. Но на работе ее звали только по имени-отчеству, лет с 20. – Мария Николаевна, вы не представляете… Не представляете, что вы сейчас сделали.
Худая рука учителя с зажатым письмом дрожала, Маша испугалась, что ему сейчас тоже станет плохо. Александр Эрнстович промокнул глаза старомодным клетчатым платком, от которого пахло одеколоном. Платок упал на траву рядом с лавочкой. Маша подняла и положила к нему на колени.
– Мне не надо было… Я вас только расстроила.
– Ни в коем случае! – воскликнул он. – Вы меня совершенно не расстроили, Мария Николаевна. Более того. Вы не понимаете, что вы сделали, когда передали мне Оксанино письмо – ему, этому листочку, уже, наверное, больше 30 лет. Так, значит, вот какой она была и вот как ко мне относилась, а я-то думал… Я считал ее обыкновенной, как почти все старшеклассники в эти страшные годы. Ничего не надо, кроме денег и барахла – желательно задаром… И вот теперь вы меня простите…
Он бережно убрал письмо в портмоне, достал оттуда завернутую в бумажку таблетку валидола и положил под язык, а потом, помолчав некоторое время, продолжил:
– Что Оксана Медведева незаурядный человек, я понял уже тогда, когда узнал, что она, сразу после школы, ушла на войну, на Кавказ, добровольцем в медсанбат. Все-таки то время нельзя было назвать мирным, как и сегодняшнее. Другие боялись, ложились в психлечебницы, а Оксана вызвалась сама, и в самое пекло. Потом я понял, что по-другому она поступить не могла.  Из-за ранения ей ампутировали ногу, как Мересьеву, ей не было и 20 лет. Все это рассказали ее одноклассники, даже мама однажды приходила. Сейчас Оксане должно быть 50 с лишним, если она еще жива, – много лет я ничего о ней не слышал, но ребята говорили, что ей очень трудно было привыкнуть к мирной жизни, да еще с инвалидностью, без ноги. Была одинокой, выпивала. В какой-то момент сестра выгнала ее на улицу – она еще у каких-то родственников поселилась. При всем при этом – Оксана одна из моих любимых учениц, я горжусь ею.
И это письмо… Значит, в жизни этого человека на самом деле был я, и дело, которым я занимался много лет, не было напрасным. Мария Николаевна, вы не представляете, что вы мне принесли. Можно сказать, вы вернули меня к жизни. Вернули душу.
– О чем вы говорите, Александр Эрнстович? Разве вам, такому замечательному учителю, можно сомневаться в себе? – Маша присела рядом с учителем на корточки и заглянула ему в глаза. Ее поразило, как он красив и благороден даже в старости, этот человек, а если представить его молодым…
– Еще как можно, – тихо сказал он. – Еще как можно. Я работал до последнего, только несколько лет назад ушел на пенсию, но это поколение школьников – последнее… Мария Николаевна, я его не понимаю. Я больше не мог смотреть в пустые лица этих детей, для которых мои слова о Толстом, Чехове, Достоевском и Булгакове были как об стенку горох. То, чему я их учил, было противным нудежом, благоглупостями, в которых я и сам-то почти разуверился. Знаете, я стал в себе сомневаться. Началась самая настоящая депрессия, похудел на 10 килограммов, хотелось умереть. Думал, что все напрасно, что я выбрал неправильный путь и трачу жизнь на бесполезное, а в последнее время – и во многом ненастоящее. И вдруг вы… И это письмо… Спасибо.
– Ненастоящая – это я, – всхлипнула Маша. Она села на лавочку рядом с ним, и внутри нее вдруг раскрылись некие невидимые шлюзы. Маша рассказала Александру Эрнстовичу про свою жизнь про родителей, про Тяпу, про попытку обрести семью и рождение сына. Про вечные сомнения и тревоги, которым и в самом деле не было места на фронте, однако они – такие же невыдуманные враги и всерьез терзали людей, которые знают войну только по книгам и новостям, и винить их в этом неправильно.
Учитель слушал ее. И Маша слушала его мягкий, взволнованный голос:
– Мария Николаевна, вы – один из немногих настоящих людей, которых я встречал в жизни. Вам не нужно бороться, чтобы стать настоящей. Вам достаточно просто позволить себе быть. Вы полны любви. Только прошу вас, не искалечьте этой любовью жизнь собственному ребенку.
«Любви, – думала Маша, попрощавшись с учителем и идя на работу, – но ведь я никого никогда, кроме Мити, и не любила, ни разу не влюблялась. Вот если бы Александр Эрнстович был молодым…» У входа в библиотеку висело зеркало, и она в него посмотрелась. И поразилась, что вместо обычной блеклой голубизны ее глаза полыхали яркой и чистой синевой.

***
На кафедре, за которой обслуживали читателей, перед Машей возвышалась стопка книг. Рядом с ней выросла еще одна стопка, повыше. Женщина доставала их из большого замусоленного пакета, от которого почему-то пахло рыбой. Любовные романы, гороскопы, оракулы вперемешку с мемуаристикой, литературоведением, историей. Вот и он – Ключевский – такой потрепанный и так хорошо знакомый. Без сомнения, эта читательница возвращала книгу из их филиала.
– Это лелька… – словно извиняясь, заговорила женщина с одутловатым лицом. – Крестная моя. Взяла ее у вас почитать, не вернула, умерла. Тут вот и еще книжки есть, – показала она рукой на стопку, – еёные, может, вам надо? Про Марианну, Жюльетту. Сама-то я к вам не записана…
– Так вы запишитесь, – посоветовала Маша, узнав крестницу Инэссы Ивановны, к которой она больше года назад зашла в квартиру, а вышла с прижатой к груди картонной коробкой вместо книг. – У нас много хороших книг. Будет интереснее.
– А и правда, – согласилась женщина. Она вынула паспорт, чтобы заполнить регистрационную карточку, и тяжело опустилась на стул. Маша взяла в руки документ, чтобы сверить данные, и тут ее обожгло, – Медведева Оксана Павловна. Так вот кто, оказывается, написал это недавно найденное ею письмо.
– У вас есть «Повесть о настоящем человеке»? Вот захотелось классику перечитать школьную… – Женщина улыбнулась, ее глаза слабо засветились.
– Есть, конечно. Сейчас я вам принесу, – отозвалась Маша, – Кстати, Оксана Павловна, о вас недавно вспоминал Александр Эрнстович. Передавал вам привет.
– Да вы что?! Он жив?..  – разволновалась Медведева. – Я думала, он умер давно… Я же в другом районе жила много лет, сюда недавно вернулась, за лелькой ухаживать, когда она слегла…  Ах ты! Александр Эрнстович... Это такой человек! А чего он еще говорил?
– Очень хвалил вас.
– За что? Я ж почти на одни тройки училась. После школы и не училась. Вся жизнь насмарку, считай. Воевала, инвалидность получила, одна как тычка… Кому, зачем? Ни одной живой души рядом. Хоть книжки про войну почитаю, вспомню. Вы ему тоже привет передавайте, слышите? Самый большой! От Медведевой Оксаны! Это такой человек…
– Черепаха жива. Она в порядке, – проговорила Маша в спину хромающей женщине, которая шла к дверям с книгой в пакете. Но та ее не услышала.

***
– Нет, нет. Митя, ты что! Не надо рисовать на Тяпином панцире, – Маша забрала у сына ярко-синий фломастер. – Давай мы сейчас его тряпочкой чистой ототрем, вот так… Тяпе это опасно. Она дышать не сможет. Черепашки панцирем дышат.
В больших синих Митиных глазах появились слезы:
– Я хотел, чтоб красиво было… А она от этого не умрет?
– Не умрет, ты же больше не будешь ее обижать?
– Не буду, – пообещал ребенок и начал тереть панцирь тряпочкой. – Мама, а мы пойдем рвать одуваны?
– Пойдем, мой хороший.
– А на велике кататься? – Маша недавно купила сыну велосипед.
– И на велике.
– И к бабушке пойдем?
– Ну как же, и к бабушке, надо ей помогать, не бросать…
– А я к бабушке не хочу! Я хочу всегда с тобой быть.
– Так ты всегда со мной и будешь! – пообещала Маша, и они отправились в парк за одуванчиками для черепахи.

***
Никакого суда, как она и думала, не понадобилось, и Кате-юристке звонить не пришлось. Тамара признала Машины материнские права сама. Теперь бабушка приходила к ним в гости и была бабушкой, а не мамой. Ее приглашали войти, поили чаем, хвастались успехами: рисунком, гербарием, поделкой.
Правда, однажды Тамара попросила Машу:
– Ну раз так, раз он теперь с тобой живет, – помоги мне, а?
– Что? – Маша сначала не поняла вопроса.
После некоторого молчания она выдавила из себя:
– Денег… дай, а?
– Для сыночки? – не выдержала, съязвила Маша.
Деньги у нее были. Кроме основной работы она взяла подработку на дом и засиживалась с ней допоздна, уложив ребенка.
– Зачем? – Тамара даже испугалась. – Что он, альфонс какой? Для меня. Я ж ему всё, до последней копеечки отдаю – и зарплату, и пенсию… Маш, ну будь человеком?
Само собой разумеется, Маша была человеком – вынула кошелек и дала, несмотря на возникшее при этом противненькое чувство.

***
Митя окончательно перебрался к ней. Теперь они были семьей – два человека и черепаха. Машина жизнь обрела смысл. Но иногда ей нет-нет да и приходилось просыпаться по ночам от вновь и вновь возникавшего навязчивого вопроса: «Я существую? Я – существую?» Маша в страхе оглядывалась по сторонам, видела, что Митя мирно спит рядом, и успокаивалась.
Все в порядке. Она – существует.