Ольховский

I

Ольховский Женя

был взрослым ребенком…

Двери он обычно открывает правым мизинцем, а если случалось ему идти по коридору, то чаще всего шёл он вдоль или у стенки по клеточкам намытой плитки. Эти привычки не мешали ему жить, они были жердочкам его перфорированных будней.

То утро, Евгений Ольховский начал с того, что полуодетый сидел на полу и ел заветренный бутерброд. Руки-ноги немного затекли от неудобной позы. Бутербродное блюдце стояло на стопе Ольховского. Поставить блюдце на пол он почему-то не решался. До выхода из дому еще оставалось менее часа. Евгений доел бутерброд и медленно взад-вперёд прошелся босой по косому солнечному лучу.

Время после одиннадцати и до двенадцати часов полудня было его любимым временем. В такое время можно оставлять не домытую посуду на потом, как новостные дикторы оставляют свой запал и утренний речитатив, а рожденные запахи от растворимого кофе, бритого лица и средства смытого унитаза толкаются в голове и неспешно строятся - как новые пионеры на линейке.

Ольховский прыгнул в свой в-образный свитер и двинул на улицу.

Город встречает его в тополином пуху и липких носиках. Все кругом было немного подсевшее и потёртое, как после нескольких стирок. Запахи масляной капремонтной краски и предстоящего дождя настраивают Ольховского на то состояние прозрачности, которое было прикрытием в некоторых его делах. А дела у Евгения имелись.

Евгений работал на себя и на того дядю. Так он объяснял свой контракт с миром.

Дядя, например, говорил:
Же-е-нь-я езжай.

Женя ехал.

Дядя говорил: Женя стой.
Он стоял.

Дядя был организатором и всё успевал.

II

Дя-дя

Жил один в пустом от воздуха замке. Замок напоминал темно-синий академический костюм для особых случаев у высокого человека. В нём как и в костюме не было предметов мебели, но были советские матрасы, левитирующие в его складках. Иногда и достаточно рандомно дядя принимал Женю у себя. Это чаще всего было утром. Женя брал следующий в очереди ожидающих матрас, кидал его на синий каменный пол, над темнотой пола матрас зависал, немного прибивая ее чернильное облако. Евгений усаживался на матрац по-детски поджав свои колени к подборотку и смотрел на размытые темно-синие стены. Своды стен напоминали Жене подмышку костюма изнутри. Ему казалось, будь он узником, то внутри замка не произойдет ровным счетом ничего, разве что сидеть надо будет дольше и дальше..
 Пока не начинала играть музыка.
Сначала тихо, монотонно, потом немного быстрее, холоднее. Казалось, что кругом появляются маленькие слаженные оркестры. Музыка была похожа на усилившийся крупный дождь и головную боль.
 Выйдя из дома, Женя пришёл в пустое здание с прозрачными дверьми. Стены здания были из белого мрамора. В здании пахло ушедшим временем. Музыка потеряла Женю из вида и казалось потекла по другим улицам города.
 Ольховский вышел во внутренний дворик - зимний сад с квадратом неба. Во дворике стояла забытая рабочими лестница, она отражалась в маленьком квадратном озере.
-Дя-дя куда теперь спросил Женя взглянув на лестницу? Сухие маленькие деревья сада отвечали:
- В класс, проследуйте в класс.
Стеклянным мизинцем Ольховский толкнул от себя прозрачную дверь.

III

Квадрат

Двери скрипнул по кафельной плитке и Ольховский прошел в фойе. Кафель плитка, лестница, и где-то шкрябали ложечкой по дну металлической креманки.
Под лестницей, за облупленным столом сидели дети и клеили картонные коробки. На коробках были нарисованы рты и приклеены полукруглые бумажные щеки. Алая бумага щёк была не плотная, по их углам проступал бело-прозрачный клей. Ольховский плавно подходил к столу и медленно наблюдал. Каждый шаг Ольховского по клеточке пола - поднятый взгляд ребенка. По-одному дети отвлекались от работы, по-одному поднимали глаза и смотрели на Женю. По-медвежьи спрыгивая со своих взрослых инвентарных стульчиков, дети сразу же исчезали. Оставляли свою коробку-голову сохнуть на столе уходили в темноту зала. Наверное, переходили в другой класс. Ольховский чувствовал, что кто-то мягко звал их. Когда последний ребенок ушел, Ольховский остался наедине с коробками. Он прошёлся вокруг стола, коробки освещались желтым светом от уличных фонарей: не пропорциональные черты у сохнувших лиц смотрели и на Ольховского.
-  Дя-дя лучше выдумать не мог, вольно цитировал Женя, смотря на коробьи головы. Он подошёл близко к полутени от стола. Одев одну из коробок на голову Ольховский сделал несколько шагов вперед пока не увидел внизу рядом с кафельными швами лакированные детские сандали. Круглая рука почесала белые колготки и протянулась к Жене.
- Пойдем, опоздаем.
Маленький человек протянул Евгению маленькую руку. Женя одев перчатки и немного согнувшись последовал за ней вперёд.
 Они прошли партьеру и оказались в зале с квадратной сценой посередине. Сверху по коробке стали стучать крупные капли дождя. Представление началось подумал Женя. Капли начали тарабанить глуше - картонная коробка постепенно намокала.

IV

И

Музыка падала на зрителей сверху в своём холодном, немом обмороке. Повторяясь и напоминая себя в каждой капле. Ольховский боялся начинать. Ничего не ждал. Ему казалось, что дождь смывает черты его лиц.

Тем временем на квадратной сцене появился бочонок с гудроном и крупный человек гостиничного типа в сером халате и картонной разноконечной короне привычно и небрито осмотрел зал.

- Товарищи дети, сегодня у нас будет еда. Для кого-то она будет первой.

Человек гостиничного типа подошёл к ребенку и несколькими движениями шмякнул ему гудрон на картонную голову. Нагрузку на шею постоялец рассчитывал: что бы всем хватило и по ГОСТу. Вспомнив про ГОСТы, человек захотел почесать рукавом халата нос. Гудрон на время приглушал детям музыку и правдиво растекаясь по коробке безмолвно удивлялся схожему по составу шовному скотчу, и таких разным с ним функциям. Затем, сняв коробку с головы, постоялец доверху наполнял её манной кашей. Кашу спешно поднесли двое спортивных близняшек старшеклассников. Каша была в большой кастрюле с подтекшими красными буквами А: мана. 

Постепенно квадратные коробки-тарелки чернели и белели в бархатном фойе. Пользуясь стихшем дождём дети начинали есть. Никто кроме дя-ди не знал когда он снова Ольховский понял задачу. Женя смотрел на детей. На их в-за-имо-дей-ствие с кашей. На их касания, ступоры, попытки, дутьё, комочки и ожоги. Он искал. Времени оставалось мало. Вот-вот принесут кубики коровьего масла и кофейный напиток. Хореография едоков занимала его. Манный народный оркестр был в контрапункт с симфонической музыкой дождя. Женя увидел. Один ребенок смотрел на кашу. Он не ел. Круглые капли дождя падали в гудроновые квадратные тарелки с манной кашей и образовывали неглубокие впадинки. Он внимательно смотрел на поверхность тарелки. Ребенку нравилось ждать и проваливать свой взгляд в ямки. Слабосолёные капли падали в коробку. Ольховский молча плакал, напрягая шею. Пальцы рук Ольховского хотели бежать.

V

Кафе у дороги.

Стеклянными пальцами Евгений набрал на тарелке несколько цифр телефонного номера. Его руки привычно опускались в солёные, от одиноких слёз, ямки манной каши.

- На двоих Жень? Спросила сотрудник общепита на той стороне ложки.

- Молим. Ответил Женёк.

…

Гражданин, сыто, шёл по краю центральной площади города, ведомый двумя тёмно-коричневыми собаками. Собаки тянули сытого гражданина с площади на одну из центральных улиц. Минутами позже, по направлению к центру, по диагонали городской площади, дополнительно, шёл низенький мужчина в чёрном уютном пальто и выгуливал свой портфель. Портфель и мужчина были довольны (особенно портфель) своей точкой координат. В холодных саквояжьих глазах отражался готический пик из светлого кирпича. Собор был децл наклонен в сторону воды и напоминал подсохшую посленовогоднюю ель.
 За сотню футов вниз от центральной площади, ходоков, портфеля и двух собак проплывали, проваливаясь в перину из дыма и тумана два нахохлившихся буксира.

Ольховский и ребенок подтвердились в городе под вечер. Стоя у дороги, держа ребенка за руку - ждали зеленый.
Слёзы на лицах и капли дождя на машинах размазывал пощечинами холодный ветер-холостяк. Ольховский строил кислую мину на городские граффити в бетонных окантовках привокзальных домиков. Ребёнок прятал лицо, покусывая дракончик молнии. Ольховский посмотрел на ребёнка, потом на свою шею. На шее Ольховского - дракончика не оказалось. Женя убрал, свободной рукой под свитер, торчащий желтый шнурок. Подняв голову на снова красный светофор - они ждали. Зеленый. Ольховский перебежал дорогу, ребёнок быстро шел за ним, шлепая по лужицам дорожной колеи. Оказавшись на противоположной стороне, на узкой тротуарной полоске Ольховский толкнул перед собой грязную от дорожной пыли дверь кафе. Одинокий квадрат скатерти, освещенный желто-зелёным светом металлической лампы, был немного виден с проезжей улицы. Сигаретный дым обнюхал Ольховского, попытался забраться за дракончик ребёнка. Человек с желтым шнурком на шее сел за стол.

- Бенедикт, давай по кофе?
Ребенок надул губы.

Ольховский ждал пока разогнётся белый бант за витриной.

- Эммм ( в пустоту)
- Нам два эклера, ему чай. Мне капыч. ( туда же)

Ольховский достал из дремавшего рядом портфеля желтую бумагу и карандаш.

Карандаш закрученной стружкой начертил на желтой бумаге стрелку с усами.

- каждому лектору в жопу по вектору.

Ольховский начертил ещё несколько переменных, фигурных и прямых скобок. Векторы на листе напоминали решительных ЛГБТ-гусаров. Спрыгивая с листа, векторы-гусары давили на застиранные узоры скатерти. Желтая скатерть покрывалась логическими переходами.

Ольховскому и Бенедикту под дребезжание у битого блюдца принесли горячий кофе, чай и пару холодных эклеров. Показалось, что музыка напоминала о себе.


VI

Трэньк.

У треугольного чёрного затона, на другом конце города, человек, похожий на советского киноактера, вышёл в коридор между прихожей и кухней и нажал средний выключатель из трёх. В полусветлой квартире, проклеенной глянцевыми (моющимися) обоями тропической тематики, звонил спаренный телефон. Человек, похожий на советского киноактера, в бежевом крупновязанном свитере со светлыми усами вдавил скулой кнопку телефона, усы человека при этом, капельку сдвинувшиеся к уголку рта от центра, казалось немного отклеивались. Самую мелочь. Он поджал трубку плечом, слушал, перебирая рукой в верхнем кухонном ящике, искал кофемолку. У его кофемолки, правда, иногда не срабатывала черная прямоугольная пластиковая кнопка с удобной выемкой под палец по середине. Делала: ‘Трэньк!’

- Активность в кафе. Человек за желтым столом.

Вернув трубку на базу, и закинув в рот пару твердых клюкв в сахаре, человек похожий на советского актера, взяв кофемолку в руки, спустился по ступенькам и сел в девятку.

Бардачок девятки родил ‘Трэнь[г:]!’ немного другой тональности. Человек достал из бардачка карту города с олимпийской символикой. Найдя на ней дом с кафе, человек шлёпнул карту на переднее пассажирское сидение. Карта немного зависла над сидением, словно маленький матрасик.

Улицы города постепенно заполняли машины, в их числе были и вишневые девятки, и люди в крупновязанных свитерах. Правда не все из них были похожими на советских киноактеров.

Кто-то из гусар снова вышёл покурить на узкую полоску асфальта у кафе. Человек похожий на киноактера направлялся ко входу. Они поравнялись на расстояние вытянутого эклера.

 Человек похожий на советского киноактера протянул гусару кофемолку. Гусар поднёс кофемолку к усам, крякнул и нажал кнопку. ‘Трэньк!’ не последовало. Гусар вернул кофемолку бледному киноактеру.

- Молим. Услышали они тихий голос  Евгения по ту сторону каши.

Человек, похожий на советского киноактера сильно вдавил кнопку кофемолки…Треугольный затон города почернел и с высоты манного полёта стал похож на жирный вектор в продавленной желтой бумаге.

VII

Боб в марле.

Ольховский не слышал взрыва и
открыв единственное в кафе окно, ведущее во внутренний двор, он прислонился холодным носом к его, грязной от гари черной марле, закрыл глаза и сделал шаг вперед в черную сетку. На улице сначала появилось его лицо, потом тело. Как процеженный кислый творог Ольховский оказался во внутреннем квадрате двора.

Во дворе в туманной влажной мороси, стояли пепельно-белые гусарские лошади.  На мордах у лошадей были надеты, похожие на пожарные каски, блестящие металлические намордники в форме птичьего клюва. Лошади звенели ими и шептали в медные трубки намордников шевеля шершавыми мордами и губами. Из их ноздрей шел пар доказательных дискуссий

Ольховскому казалось, что он идет через букварную новогоднюю елку с шарами. А лошади представлялись ему разросшимся от детского стиха до call-центра ‘Корней’ удачным трестом. 

Пройдя в черной марлевой фате сквозь морды испуганных гусарских лошадей он вышел на соседнюю улицу города.

Сажа от взрыва периодически подсвечивалась белым светом от невидимого в пепле маяка. Вдоль узкой улицы стояли ребрами деревянные дома, да сухие маленькие ели. Они напоминали соломенные чучела женщин. Ольховский подошел к одной из них и прикурил. Соломенная ель потрескивала и тлела словно пластиковый светильник 80-х. Ольховский сбросил путанную марлю на черную землю и вышел к дороге ловить машину.

В тишине деревянных трущоб, с подавленным магнитофонным кликом, в синеватой глубине кухни заиграл трескучий регги и кто-то начал в такт - тоскливо шкрябать мельхиоровой вилкой по чугунной сковородке. Пахнуло керосином. Возможно, циклоп-камертонист жарит солнышко глазуньи перед первым с зимы отчетным концертом.