Кентавр

из цикла ИЗГНАННИКИ, СКИТАЛЬЦЫ И ПОЭТЫ

Высоцкий… Какая цепь ассоциаций стоит за этим именем. Я вспоминаю. Год 1969. Мне 13 лет. В доме появляется чудо-ящик на ножках – магнитофон «Днiпро -14А». Отец радуется ему как ребёнок. Ну, не чудо ли – проговорил в микрофон что-нибудь, щёлкнул, перемотал, и он как попка повторяет. Соседи в шоке и через некоторое время приобретают себе такие же. Сначала записываем себя, потом с телевизора и приёмника. И вдруг…
Мы в гостях у старшей сестры отца. Её сын хвалится своим приобретением – магнитофоном «Комета». Тоже ящик, но его можно носить. Он ставит кассету, и квартиру заполняет хрип-лый (то ли сам по себе, то ли от тысяч перезаписей) голос. Тогда я и слышу: «Высоцкий!» и произносится это с некоторым оттенком таинственности и чего-то подпольного.
Отец выпросил у Сашки и кассету, и магнитофон, чтобы переписать. (Соседи ещё не купили своих.) Плёнка - дефицит. Достаём где только сможем. Приходится экономить. Экономим на словах, то есть пишем одни песни и ничего из его рассказов, иногда, правда, прихватываем слова, но это, если он называет песни.
Первую сторону слушаем всей семьёй, приглашаем на Высоцкого соседей. Смешно слышать:
 - Удар! Удар! Ещё удар!     или
 - Сегодня в нашей комплексной бригаде…    или
- Наш Федя с детства связан был с землёю…
На вторую сторону переходят, предварительно удалив детей, то есть меня и сестру.
Но всё равно однажды в отсутствие родителей я её слушаю. Да-а-а! Если первая сторона кажется переписанной тысячекратно, то эта не менее десяти тысяч раз. Ничего не разобрать. Иногда вырываются строчки:
 - Ох, и беда мне с этой Нинкою,     или
 - Куда отнести мне Абрама Линкольна?
Так ничего и, не поняв, слушаю первую сторону.
Годы идут. Появляются фильмы с Высоцким. Бандит, бело-гвардеец, радист у альпинистов. Слухи накатываются волной. Один: «Да он пьяница, каких мало!» Другой: «Какой пьяница? Он в спектакле «Десять дней, потрясли мир», в роли Керенского, через стул перепрыгивает!» Не знаешь, кому верить…   
Первые пластинки-миньоны. Песни из «Вертикали». Потихоньку снимается маска скомороха и шута, и за ней открывается лицо серьёзного человека.
Армия. Из палатки взвода сапёров, с полуразбитого проигрывателя несется:
- Мы топливо отнимем у чертей, топить свои котлы им будет нечем!..
Володя Тетык, писарь штаба, берет гитару и, присев на завалинку палатки, выводит:
- По нехоженым тропам протопали лошади, лошади…
Армия за плечами. Поступаю в институт. Запевала, артистичный Андрюша Сидоров, каждый вечер поет, в том числе и песни Высоцкого.
Институт брошен. Завод. Опять колхоз. Приезжает смена.
- Слышали, ребята? Высоцкий умер!
- Да ну тебя… В который раз?!..
В этом колхозе мы, как Робинзоны, ни газет, ни радио, ни телевизора. Но вот приехали шабашники, и у одного знаменитый транзистор «ВЭФ-201».  Вечером ловим «Голос Америки». «В Советском Союзе умер Владимир Высоцкий. Послушайте его концерт.  И в основном блатные песни, точнее, стилизации под них.
В ближайший выходной, еле выбравшись в город – уборка!  - иду в читальный зал. Просматриваю все газеты. Молчание, молчание, молч… Стоп! Нашел!!! В «Советской культуре» ма-а-аленький некролог.
Появляются два последних фильма. Жеглов - великолепен, но Дон Гуан – завораживает. Его фраза: «Мне кажется, я весь переродился…» относится и к самому Высоцкому. Это – новый  Высоцкий, но продолжения, увы, не будет.
- Когда суровый пристав-смерть за мной придет
и мой арест произведет без проволОчки…
                В.Шекспир сонет № 74
Арест произведен. Артист и поэт ушел. Но, слава Богу, что он сыграл эти две роли. (Про театральные мы в Волгограде и не знали, разве понаслышке, из строчек рецензий умных критиков.)
Начинается бум вокруг Высоцкого. Кассеты, кассеты, кассеты. Гигант (пластинка). И на нем что-то новое, для пластинок разумеется.
Слухи, что выходит сборник стихов. Название «Нерв». И хотя издательство московское, т.е. всесоюзное, «Современник», но печатают у нас в Волгограде, на офсетной фабрике. Удивительно – но, правда! Рабочие фабрики атакуются. Выносят по листику.
Сборник отпечатан и  отправлен в Москву. Еще один слух: полтиража украдено. Стихотворение Вознесенского появится позже, как и песня Окуджавы. В них уже будет упоминаться украденный вагон.
Москва распределила 55000 экземпляров. Но стихи попали к тем, кого поэт ненавидел: «большим людям» и спекулянтам. И вот уже на толчке:
- Сколько за «Нерв»?
- Пять ноль, т.е. пятьдесят рублей. (госцена 1 рубль 40 копеек).
Хоть бы одним глазком в него глянуть. И тут событие. Другу дали на три дня, а у него – машинка. Вся Юрина семья: отец, мать, брат и он сам печатают, печатают, печатают.
Один экземпляр мой. Даже и не верится. Открываю с трепетом, закрываю с негодованием: ведь это был Поэт, а не просто певец с гитарой. Первая мысль: «Напечатали бы книжку при жизни, может, и сейчас был бы жив!»
Стихи Вознесенского в «Комсомолке»:
- Не называйте его бардом,
Он был поэтом по природе…
И чье-то самиздатовское:
- Почему о твоей кончине
Мы узнали из-за бугра?..
А, правда, почему?
Сейчас, после передачи Рязанова, это еще больше удивляет и поражает. Как же надо было не любить его… Толпы людей, кон-ная милиция и … полное молчание в официальных источниках информации. Даже фотографии с его похорон, тысячекратно переснятые, как когда-то переписывались его пленки, ходят негласно.
Холодной весной 1982, проезжая через столицу в Прибалтику и имея пять или шесть часов между поездами, первым делом к нему.
Диалог:
Я: Простите, как добраться до Ваганьковского кладбища?
Киоскер «Союзпечати»: Ново-Девичьего?
Я: Нет! Ваганьковского…
К.: Не знаю такого…
Я: Там Высоцкий похоронен!!!
К.: Так бы сразу и сказал. На метро до остановки «Площадь 1905-го года». Там найдешь.
Я: Спасибо!
Действительно, выйдя из метро, сразу видишь множество людей, идущих в одну сторону. Иду за ними, на ходу твердя про себя все того же Вознесенского:

- Правее входа на Ваганьково
Могила вырыта вакантная…
Не понадобились… Она сразу бросается в глаза. Передвижные турникеты. Горы цветов. И… несколько лукошек с крашеными яйцами. (Недавно прошла пасха). Небольшая мраморная плита. Два слова – Владимир Высоцкий. И две даты, между ко-торыми такая короткая, такая долгая жизнь.
И опять идут годы. Мы не успели оглянуться… вот, и пять лет со дня его смерти. Хочется в Москву, на Ваганьково, к людям, которые знали и любили его, но…
Обидная ирония судьбы. Когда он умер, шла Олимпиада – Москва была закрыта, сейчас идет фестиваль молодежи – и она опять закрыта.
Но все-таки что-то меняется в машине государства. Начинаются публикации статей о нем и его стихов. Их количество растет, как на дрожжах. На могиле ставят памятник.
И, как всегда, не обходится без слухов, воспетых им в одной из песен. Дескать, памятник привезла Марина Влади (кстати, что она его жена, тоже многим казалось одним из слухов), а в Одессе его задержали, и, пока грузчики не забастовали, памятник в Москву не отправляли. На самом же деле, памятник изваял Александр Рукавишников по просьбе отца и матери, а Марине-то он как раз не понравился.
А о нем все пишут и пишут. И кажется, что на фотографиях, сопровождающих публикации, у него появляется то терновый венец, то нимб.
Да, он не был ни мучеником, ни святым. Но он сумел в эпоху безвременья, когда большинство молчало, или писало в стол, сказать во весь голос о наших бедах и болях. И, отсмеявшись вдоволь над товарищами учеными, доцентами с кандидатами, Ваней с Зиной, Сережей, что все понимает, мы сами начинали понимать, сколько боли вокруг и боли за нас, за всю страну в этих, шутливых на первый взгляд, песнях.
И поэтому трудно ответить на вопрос, какие его песни больше нравятся. Есть притча про сороконожку, которая, когда ее спросили, с какой ноги она начинает движение, разучилась ходить. Поэтому,  если начать думать какие песни Высоцкого самые любимые, можно его разлюбить. Просто одни нравятся больше, другие – меньше. А иначе и быть не может.
Наверное, некоторым будет интересно, почему эти наброски названы «Кентавр»? Как в кентавре слиты воедино две разные ипостаси – человек и конь – так и в Высоцком смех слит с болью, и их не отделить друг от друга.
      
                1988 г.

P.S. Стихотворение Петра Вегина «Сон о Кентавре» я прочитал уже после того, как написал это эссе. Честное слово.
                1990 г.