Волны старости продолжение7

     Однажды у нас получилось три дня выходных. Не помню, какой это был праздник. Мне ехать в Геленджик неудобно - и долго, и дорого; да и провести дома я могла бы только один день. Того не стоило. А вот за Людой приехал отец из Армавира и повёз её домой на машине. Он был инвалид войны, и у него была своя машина, потому что инвалидам войны разрешалось покупать свои спецмашины без очереди. И вот Григорий Дмитриевич иногда приезжал к Люде на собственной машине. Машина инвалидная, с ручным тормозом, но настоящая. В ней помещалось, кроме водителя, ещё три человека - один рядом с шофёром и двое сзади. Так что иногда и мне удавалось покататься. Но это к слову... А в тот раз Люда поехала, а я осталась.
     И вот к хозяевам пришли гости - старик их возраста, дореволюционного рождения, и его нестарая жена, примерно маминого возраста. Старика звали Иваном Федосеевичем, а его жену просто Татьяной. Она, оказывается, была круглая сирота, и он как раз поэтому на ней в своё время и женился. Потому что сирота капризничать не станет, ей от мужа некуда идти.
     Мне казалось, что так говорить, да ещё в присутствии самой женщины, нехорошо, неблагородно, но Иван Федосеевич не смущался. И Татьяна не обижалась, только улыбалась на такие слова. И никто, кроме меня, ничего особенного в них не видел. Наоборот. Послушать их, то получается, что Иван Федосеевич очень мудрый и добрый человек, и что он свою жену, как они говорили, "облагодетельствовал"; что она должна ему по гроб жизни.
     Когда все сели за стол, меня тоже позвали. Я пыталась отговориться - мне, мол,много учить; но увидела, что на меня, того и гляди, люди обидятся, и села со всеми.
     Нам всем налили какую-то страшную гадость из огромной бутылки. Про эту гадость говорили, что она "чистая, как слеза". Если это и была слеза, то, верно, старческая - мутная и горькая. Но я пила вместе со всеми - а что делать?..
     За столом выяснилось, что Иван Федосеевич из "сидевших"; что сел он ещё до войны, ещё дураком, не имевшим никаких понятий. Но потом ничего, привык.
     Он рассказывал страшные вещи. Там, в зоне, у них были такие "урки", которые иногда бежали из лагеря и брали с собой кого-нибудь, не слишком смышлёного, в качестве "консервы".  Этот человек, конечно, не подозревал, зачем его берут. Дело в том, что лагерь был в глухой тайге, а беглецы с собой много взять еды не могли. Если еда кончалась прежде, чем они куда-то выбирались, они убивали и съедали свою "консерву". Иван Федосеевич чуть сам в такие "консервы" не попал; да один землячок отговорил его бежать.
     Иван Федосеевич пел разные песни. Одну я знала, "Гоп со смыком" называется, но знала не полностью. В том варианте, который я знала, не было таких страшных куплетов, сплошь матерных, которые пел Иван Федосеевич:
"...начальник, ...;
Мы тебя...:
Ты ведь знаешь, что в субботу
Мы не ходим на работу,
А у нас суббота каждый день!"
     Никого, кроме меня, этот мат не шокировал. Все, включая Анну Ивановну и Татьяну, наоборот, радовались и хохотали.
     Но пел Иван Федосеевич и другие песни, красивые, хотя очень печальные. Голос его - вообще-то хрипловатый - становился таким задушевным; а слух был хороший, видно, от рождения. Он пел:
"Ведут на север срока огромные,
Кого ни спросишь, на всех указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз.

Друзья прикроют мой труп бушлатиком,
....................
И похоронят душу мою жиганскую
.........."
     (В этом случае многоточия означают не мат, а что я просто забыла слова...)
     Оказывается, Иван Федосеевич уже однажды умер - там, в лагере; и ему проломили ломом голову. Ломом головы проламывали мертвецам, чтобы живых не похоронить; и вот ему проломили, а он от этого застонал. А у них там в больничке работал такой лепила, еврей, который на воле профессором был; и он его на ноги поднял. Иван Федосеевич в доказательство своих слов взял мою руку и положил её на своё, седым мохом волос поросшее, темя... Ужас! Там, под кожей и этим седым мохом, была яма!..
     Анна Ивановна тоже блеснула. Когда всем снова разлили по стопкам ту "чистую, как слеза" гадость, она рассказала стишок:
     "Рюмочка Христова
      Шла из Ростова.
      Водка, водка,
      Ты чья, молодка?
      Я всем кума!
      А где паспорт? Нема?
      Вот тебе и тюрьма!"...
     Я к этому времени совсем опьянела и попросилась к себе в комнату. Меня отпустили: все были заняты разговором, а я ничего интересного никому рассказать не могла. Я шла, держась за стены, а пол подо мной вставал на дыбы. То есть в самом прямом смысле вставал на дыбы и только что не лягался. Так что я еле-еле до своей кровати добралась. Не помню, как и разделась.
     Несколько дней я не могла забыть старика с проломленным черепом и его жену, которая смотрела на него такими преданными, благодарными глазами. Хотя он и ругался при ней матом; а может быть, даже, я так думаю, и бил...