Байки от Бабайки. Как в деревне быка хоронили

Сегодня Бабайка попросил купить ему сигарет. Понятия не имею, зачем они ему понадобились, он дух, и теперь простые человеческие радости ему недоступны. Зато доступны гадости. И что бы эти самые гадости он мне не натворил, пришлось купить. Дешевые самые. Приму. Продовщица так на меня посмотрела, что я спешно открестилась:
- Папе это, папе.
Не поверила. Ну и ладно. Зато Бабайка обрадовался, как ребёнок. Курить не стал, но аккуратно вытряхнул весь табак на газету и начал сворачивать самокрутку. Так… Ясно. Сегодня значится у нас приступ ностальгии. Следует ждать что-то в духе деревенских рассказов. Точно.
……..
Сдох в деревне бык. Паскудная, надо сказать, была скотина. Никому проходу не давала. Официально бык принадлежал цыганам, но пасся, где хотел и когда хотел. Кто ж ему запретит, эдакой бодучей сволочи. Бывало, идешь так себе утречком по первой то зорьке. На работу или на покос, смотря какой день. А он тебя с горы увидит и несется, а туша килограмм триста, не меньше. И тут уж, как говорится, спасайся кто может. Чего он только не вытворял. Жену председателя загнал на лозину. А лозина то хрупкая, а жена то - нет, да еще дерево энто аккурат над рекой росло. Сучок то возьми и отломись. Ору было… Мужики приходили под окна, слушали, учились. Такие матюги выдавала, заслушаешься.  Вот что значит учитель русского. Сколько раз вся деревня просила Ваську, цыгана этого, убери быка, или на привязь посади, или в загон. А он только руками разводит. Сам боится. Эдакую махину ни одни загон не удержит, ни одна цепь. Особенно если коров почует. Коров чуял тот очень даже хорошо. И своих, и чужих. Если в стадо придет, надоев не будет, коровам проходу не даст, пастуха на дерево загонит, а бычкам, кому бок пропорет, кому рог сломает.
А тут значит, пропал бык. День нет, два нет. Мы уж думали, цыган продал его, на мясо или племя. Нет. Васька сам в шоке, куда, говорит, девался. Нашли… Ребята полезли в ручеёк купаться, там и нашли. Ручей то махонький, курице перешагнуть, не то, что быку, но берега крутые и топкие. На этом и погорел. Шею себе свернул, зараза.
Радости было… Первые пять дней. Ага. Пока вонять не начал. Тут дошло до всех. Эдакая туша и вони даст изрядно, рыбу в ручье потравит, а там караси, щуки, жалко. Собак опять привлечёт со всех округи. Да и вообще, неприятственно. Выходишь так вечерком свежим воздухом подышать: сирень цветет, комарики жужжат, мелодично так, в одной руке кружка с чаем, в другой пирожок. Красота. А тут бык… И сразу вечер перестает быть томным. Словом, быка надо убрать. Так и постановили на общедеревенском собрании. На Ваську глянули, а тот сразу:
- Не мой бык. Не мой. Приблудился откуда-то. Чего сразу я?
- Да ведь у тебя в стаде пасся? Забыл что ли?
- Не знаю ничего, ничего не знаю!
Председатель только рукой махнул.
- Ну лошадь хоть дай…
- Лошадь дам в прокат. Гони сто рублей.
Вот ведь жук! Но дали. Собрались и дали. Звездюлей. Ибо, если скотина твоя, то имей совесть за ней следить, и утилизовать, если такая надобность возникнет.
Председатель ушел в соседнее село за трактором. Пришел только под вечер. Распаренный и злой.
- Ну нет, говорят, тракторов и всё тут. Посевная. Самим нужны. Даже ломаного нету. А быку плевать. Есть там трактор или нет. Лежит себе воняет, чем дальше, тем больше. Ну что сказать, паскуда, она и после смерти… Не фунт пряников.
Всё ж таки пришлось у цыгана лошадь брать. Как вывел ее, все и ахнули.
- Хороша…
Две кости и стакан марганцовки.
 Эту сдыхоть пора уж на живодёрню гнать, не то, что пахать на ней или быков вытаскивать.
- Другой нету! – рявкнул ушлый мужик и захлопнул калитку. Мда. Хоть бы две дохлятины не сообразовались в процессе этого мероприятия, думал председатель, запрягая Маруську.
Маруське было всё равно. Опустив глаза, мерно жевала она жвачку и иногда протяжно вздыхала. Жизнь она прожила долгую, полную сельских забот, так что было ей всё равно, что пахать, что дохлых быков вытаскивать… Пока, собственно, не подъехали к нужному месту. То, что место нужное, Маруська поняла сразу. Ее кнутом – а она хвостом. Еще чуть-чуть проехали, и вообще встали. Мордой крутит, глаза бешенные, рвется с повода, запах-то чует. Потом вообще, как дала задом, председатель и свалился. А лошадь галопом, галопом. Вот тебе и старушка. Стимул бы…
Делать нечего, пришлось обходиться своими силами. То есть силами всех деревенских мужичков.
Собрались как на гуляние. Бабы, девки. Все нарядные. Всё ж таки, не каждый год такое событие, дети, собаки. Дети ревут, мамок за юбку дергают. Страшно им, на дохлого быка смотреть, но и любопытственно тоже. Прям разрываются бедные от чувств. Бабы семечек нажарили, мужики самогону… Тоже нажарили, по пару стопок тяпнули для храбрости и силы, потом уж морды тряпками обмотали. Идут. Бык их смиренно дождался. Не… Никуда не сбежал. Только воняет, скотина. Ну тут уж говориться, какой спрос.
Мужики его за задние ноги верёвками обвязали, и потянули. Раз, другой. Не шелохнется. В тину ушёл. Пришлось еще и подкапывать. Раков на нем тоже было, десятка три, не меньше. Бабы раков то и собрали. Не пропадать же добру. С третьей попытки, наверное, только дело пошло. Пять мужиков сверху тянут, пять снизу подпихивают, так помаленьку и вытащили. Вытащили  - это пол дела, надо ж еще до ямы доволочь.  А яма то вооон, на конце поля, чтоб подальше от деревни, значится.
Ну тащат, куда деваться. Бабы семечки лузгают, переговариваются, ребята в быка камешками кидаются, иной раз и по мужикам попадают. Те ругаются, а ношу бросить не могут.
И тут значится, подходит Сахрониха. Бабка лет под девяносто. Приковыляла к шапошному разбору, глаза подслеповатые щурит, понять не может, в чём дело то. А она к этому времени и оглохла уж почти и осепла наполовину, но значит интересу к жизни не утратила. И спрашивает у Маришки, значит, у невестки своей:
- Чё й то случилося тут?
Маришка и отвечает:
- Маманя, бык сдох, я ж вам говорила.
А та:
- Ась?
- Бык, говорю, сдох. Хороним…
- Мык? Какой Мык сдох? Это ж неужели Степановны Мыколка?
И как заголосит:
- Ой ты ж горе то како!!! Миколка, сыночек родненький! Ить молодой ище совсем. И сорока годиков тебе не исполнилося… Ить говорила я тебе: не пей. И говорила же: колхозное зерно не воруй. А ты всё таскал да таскал. Ночью, чтобы значит никто не видел. А я вот видела. И Боженька, он то всё видит. И как ты от жены то своей, Ленки бегаааал. К Маринке, моей невестке, в окна заглядывааааал, пока муж то ейный на заработках быыыыыыл. А ты всё бегал и бегааааал. Отбегался, значит, родненькииииий.
Надо было видеть лица всех задействованных в этом монологе. Миколка этот, Николай, сын председателя, покраснел весь, Ленка его позеленена от злости, Маринка, невестка бабкина аж синими пятнами пошла, у ней аллергия на сёмки, а муж ейный, как бык башку вперед наклонил, кулаки сжал, ногой землю роет. А тут бабка возьми, да и чихни.
- От ведь, правду сказала, нигде ж не сбрехала.
И пошло-поехало. Кулаками и руками, и ногами – отношения выясняли, кто как мог. Подтянулись все, вспомнились старые обиды, грехи и грешки. Непричастных не было.
И только довольная морда быка словно бы говорила, что всё это суета сует, и теперь уже, он, бык, к этому отношения не имеет.