Женский образ в советском монументальном искусстве

Пританцовывая, подпрыгивая и отбивая ритм прутом по забору, мы свернули в переулок, ведущий к хуторской площади. Здесь сельский клуб, магазин и автобусная остановка образовывали некий досуговый центр, где происходили самые важные события в жизни общины. Каждый вечер замызганный «ПАЗик», проковыляв по единственной сельской улице, едва притормозив, высаживал случайных городских гостей, свежие новости и, наторговавших за день какую ни есть маржу, хуторян. К этому моменту отполированная до блеска магазинная скамейка уже заполнялась причепурившимися «на выход» и как бы невзначай задержавшимися тетушками. Время, отведенное на ожидание сюрпризов, скрадывалось деловыми разговорами под лузганье «семечек». Невероятным образом семечка забрасывалась в рот прямо с подола фартука резким движением кисти от колен. Съедобная часть зерна шла по назначению, а вот скорлупа, согласно местному колориту, мягко отодвигалась и накапливалась шуршащей бахромой на нижней губе хозяйки. По моему разумению, победителем считалась та бабушка, что больше всех походила на бородатого дедушку. Всю эту цветастую компанию на лавочке венчал образ продавщицы Клавдии, томящейся на закате дня в дверном проёме магазина.
В моих глазах Клава была символом советской женщины, чей монумент, выкованный из сверкающей на солнце стали, был установлен на ВДНХ с серпом и молотом. Молот на выставке держал её муж, тоже стальной, но главной в скульптурной композиции была Клава. Наличие серпа я объясняла производственной необходимостью. Должен же продавец чем-то резать колбасу. Клавдиина хата была последней в ряду короткой улочки, бегущей от магазина к реке. Ограды обоих дворов сливались в единую нить, намекая на отсутствие материальных границ и ненормированный рабочий день хозяйки. Как заведённая, тётя Клава днями крутилась между прилавком, огородом со скотиной и хуторскими новостями, поддерживая социальную жизнь общества на должном уровне. Её лоснящееся от загара лицо с морщинками вокруг глаз вспыхивало в сиянии угасающего светила всякий раз, когда мы с бабушкой оказывались на «повечерие». Высокая и статная, она спешила от дверей к прилавку, на ходу зычно приветствуя нас:
– О-о-о, здоровэньки булы? Тётя Уляша, яка ж у вас гарна невеста подрастаить!
– Здорово, Клавдия, гречку завезли?
– Вот я ж и гуторю, глазищи у неё як сливы...
– Тогда мне полкирпича серого, кило гороху и десять коробков спичек.
– Нонче в клубе индийский фильм дають. Народищу будеть! Да вот ещё, тётя Уляша, про калоши ж не забудьте, последние, теперь до осени других не завезуть, – Клавдия перемежала рекламу товара с новостями из жизни села, принимала наши деньги и крутила ручку кассового аппарата. Отбив чек, она провожала покупателей, традиционно смахнув с прилавка вдогонку хлебные крошки и пожелав на прощанье «щасти Вам».
Мы выпадали из водоворота сплетен на сонную хуторскую улицу, оставляя за собой шлейф недослушанных баек. Энергия и доброжелательность долго ещё фонтанировали из живительного источника вслед, но жизнь брала своё, успокаивая мою отзывчивую на лесть натуру до следующих встреч.
Вот и сейчас наша компания в непреодолимой тяге к «сладкой жизни» оказалась у её обители, сравнимой в нашем представлении лишь с пещерой Алладина, где запах кирзовых сапог, табака, сладостей и свежего хлеба замешивался на иллюзии вседозволенности. Аттракционы нас заждались.
– Зайдем? – я громыхнула мелочью в кармане.
– Зайдем! – братья шагнули в долгожданную прохладу. За дверью, подперев мешки с комбикормом, нас ожидали огромные механические весы.
– Здрасьте, тётя Клава, можно взвешаться?
Клава глянула в щель дверного проёма на улицу: «не идёт ли кто?», – Можно, только, чур, не прыгать!
Я встала на платформу, она, вздрогнув и затрепетав, начала процесс определения нагрузки на механизм. По заведенному ритуалу Пашка убрал фиксатор со штанги. Весы смачно лязгнули. Свободный конец коромысла подпрыгнул вверх до упора, требуя продолжения процедуры взвешивания. Мы с Серёжей подхватили гири, отвечающие за мой вес, и начали продвигать их по линейкам с цифрами. Серёжина гиря, размером с Клавдиин кулак, отвечала за килограммы, их набиралось не больше тридцати пяти. Моя маленькая – за граммы, тут разбег был от ста до тысячи, и работа была более тонкая и не лишённая изящества. Маленький бегунок передвигался со щелчками от одной цифры к другой, путаясь в мелочах.
– Маруся, что ты елозишь?! Стой спокойно, а то на тебя килограммов не напасёшься! – В это время кончик оси заканчивал свой танец в поисках истины. Истина находилась между 34 и 35 килограммами у меня и доходила до 40 у Серёжи. Втроём с Павликом мы весили около 120 кг. Эта красивая цифра нравилась всем.
– Ну, друзи, нонче вы ещё полкило додали, – тётя Клава радовалась вместе с нами, продавала нам по мороженому и снова разрешала взвешаться, добавляя навскидку сразу 300 граммов.
Петли входной двери взвизгнули, оповестив о появлении новых покупателей. С порога их выбор пал на незамеченную нами карамель. Совок с конфетами в руках продавщицы проплыл мимо наших носов к серому агрегату с двумя чашами и красными стрелками в виде голов уточек. Это устройство символизировало собой упорядоченность и согласие в мире торговли деликатесами. Конфеты, брошенные на одну чашу, уравновесились набором миниатюрных гирек, установленных с противоположной стороны. Уточки, слегка поволновавшись, поцеловались – процесс определения веса завершился.
– Двести... С вас 26 копеек, – тётя Клава, перевалив конфеты в газетный фунтик, отправила его в объятья малыша.
Мы ахнули, потрясенные чуть было не упущенной удачей. В мольбе мы направили взоры трех пар глаз в сторону обладательницы сокровищ. Через мгновенье, получив грушевые подушечки в долг по десять карамелек на брата и распрощавшись с магазинной феей, мы отправились восвояси.
Завалинка сельпо (сельское потребительское общество) являла собой импровизированное уличное кафе, где можно было на свежем воздухе полюбоваться природой, обсудить текущие дела, поглощая изысканные десерты. Я сложила конфеты в карман платья и начала растягивать удовольствие. Пацаны торопились набить рты сладостями, старательно пережевывали их, с трудом разнимая склеенные жженым сахаром челюсти. Картина простого человеческого счастья вырисовывалась прямо у меня на глазах.
– Ой-е-ей! – расстроенный владелец зубной пломбы рассматривал крохотный сюрприз, выпавший на липкую ладонь.
– Дашь посмотреть?
Пашка доверил мне самое ценное на данный момент в своей жизни. Страдания от выстроившейся перспективы похода к «зубному» добавили драматизма образу "героя" дня. Мы наперебой начали гладить его по голове, заглядывать в рот, ища "дупло", – Не расстраивайся, Паша, мы ее сейчас обратно прилепим, я у бабушки в комоде злющий клей видела, – страдалец отчаянно соглашался, позволяя примерить отторженную деталь к месту.
– А у меня вообще зуб шатается!
Пломба выпала из моих рук в дорожную пыль, такая новость «дорогого стоила», – Да ну! Который?
Серёжа выставил нижнюю челюсть напоказ и закрыл глаза.
– Дай потрогать, – рука потесненного с пьедестала Павлика потянулась к указанному объекту. Едва большой палец достиг цели, больной захлопнул рот.
Реакция Павлика была неожиданной даже для него самого. Его удар ладонью пришелся как раз по Сережиным зубам. – Ты чего кусаешься?
– Так ты же хотел мне зуб выдавить! – братья начали тузить друг друга.
Я вернулась на завалинку, положила подушечку за щеку и, перекатывая её по небу, дождалась, когда одна из стенок карамели истончилась, через отверстие начинка вытекла густыми каплями на язык, доставив мне удовольствие погружением в мир чувственный. Тёмно-коричневое содержимое выдавало вкусовые оттенки экзотических фруктов, разнообразие которых ограничивалось лишь моим воображением. Конфета опустошалась, сахарная оболочка превращалась в раковинку, которая легко присасывалась к языку, создавая вакуум. Щелчком язык отделялся от карамели, образуя звуковой резонанс в голове. Я зависала в зарождающихся музыкальных ритмах, не забывая менять инструменты по мере их исчезновения. Восторг открытия новой для себя темы переполнял мои лёгкие, как будто я открыла новую звезду.
– Маруся, ты, наверное, их не хочешь? – взгляды вспотевших от драки братьев были обращены к моему отклячившемуся на всеобщее обозрение карману.
– С чего это? – конфеты, свалявшиеся в тугой ком, предательски взывали к употреблению.
– Ты же их не ешь!
Почуяв, куда ветер дует, я ощутила укол в сердце. «Это же моя незавершённая рапсодия…» Ладонь накрыла инструмент.
После всего пережитого надежда на продолжение праздника вырисовалась на Серёжином лице, в уголке рта блеснула накатившая слюна. – Ну так что? – неловкая пауза легким облачком нависла над добрососедскими отношениями. Умоляющий Пашкин взгляд начал приобретать холодный оттенок, липкие пальцы затеребили пустые карманы льняной рубашки. Гуси, вышитые красным и чёрным крестом, зашевелились, требуя поделиться излишками со страждущими.
– Хорошо, но только поровну, – извлеченные на свет Божий лакомства с усилием были разделены на три равные кучки. Тянущиеся за конфетами сахарные нити короткое время ещё связывали меня с миром искусства. Глаза друзей потеплели. Восстановленное настроение в компании смыло последнюю музыкальную фразу в моей голове. Я легко вздохнула, сменив муки творчества на радости бытия. Подстраховавшись, положив полагающуюся мне долю в рот целиком, я зажмурилась от удовольствия присоединиться к коллективному счастью, и всё же сохранив надежду вернуться в будущем к нераскрытой музыкальной теме.