Глава 72, О сильном мужчине и легких временах

  Питерским грузинским евреям посвящается


Качество грузинской кухни, как известно, можно определить, не мучая себя необходимостью попробовать дымящиеся чади и сациви десятка разных видов, холодный, или горячий аджапсандал.
Поданная отдельно тарелочка зелени, лука, молодого и зрелого чеснока, редиса, ничем не поможет.
Также, как простенький, ни к кому и ни к чему не обязывающий салатик с огурцами и азербайджанскими помидорчиками, посыпанный петрушкой с киндзой, сдобренный парой столовых ложек кахетинского масла, быстренько смешанного с заранее протертым чесноком с солью и черным, но ни в коем случае, не красным перцем.
Нет большого смысла и пробовать горшочки с содержимым на четыре «Ч», - чихиртмой, чашушули, чакопули, чахохбили. 
Немногое дадут в понимании вопроса квалификации повара мужужи с белым или красным хреном, холодное или горячее кучмачи, в которое вечно не докладывают красного лука. И напрасно, раз уж об этом зашел разговор.
Можно, конечно, попробовать у повара харчо. Но с ним сложно, как с домашними винами, сколько поваров, столько и мнений. У одних в тарелке ложка стоит, слезы из глаз льются, у других – спокойное, наваристое блюдо с плавающими кусочками сочной баранины. А иной повар вообще вас в говядину и перловку уведет. Нет, харчо, как и кебабы – не вариант. Отсутствие стандартов - худшее из зол на кухне.
Не добавят никаких идей о поваре пять-шесть ложек шипящего оджахури* на раскаленной кеци. Могут разве что вызвать сомнения только снятые с углей шампуры мцвади, тем более, к ним не преминут подать зеленый ткемали, а не красный сацебели, как будто это какие-то купаты, тоже, кстати, не дающие никакого дополнительного взгляда.
Ничего не подскажут канонические закуски, типа лобиани, долмы со сметанкой, чвиштари, отмоченной горстки джонджоли.  Бадриджани из завернутых баклажан с ореховой начинкой и пхали трех классических разновидностей может вообще соорудить каждый.
Только отвлекает от главной мысли лобио, к тому же его часто подают недотомившимся в глине, да еще и без цицаки и других солений. А бывает, что и без сулгуни трех-четырех основных разновидностей, - от молодого, плотного, пахнущего овечьим молоком, слезящегося в полотенчике, до зрелого, интересного, многостороннего, глубокого, крошащегося в пальцах, когда кладешь на горячий шоти.
Может за столом и будет лаваш, но ведь настоящий его вкус и аромат бывает, когда драгоценный, пышущий жаром хлеб выносят из тонэ на отбеленной домотканой скатерке, а не вынимают из микроволновки, как какую-нибудь вчерашнюю пиццу быстрого приготовления.
И без замечаний вашего любимого автора понятно, что вся эта история уже полностью бессмысленна без рюмки-другой классической домашней чачи.
Так вот, настоящему любителю, для определения качества грузинской кухни надо попробовать два блюда. Всего на всего два.
Хачапури по-аджарски (того, что часто называют «лодочкой») и тарелку классических хинкали.
Тут раскрывается всё, как сущность советской власти на ее восьмом десятке.
Всё становится ясно, как с женщиной, когда она, наконец, разделась. Начитался ли повар книги с картинками «30 самых популярных блюд грузинской кухни», просто что-то подсмотрел, когда тетя Манана готовила поминальный стол на сороковой день по какому-то дедушке, или он реально является мастером своего дела.
Это за счет свежих продуктов и точного соблюдения рецептуры можно обмануть неискушённого гостя скворчащей сковородочкой с оджахури, особенно, если подать ее с позолотившейся в масле, обсыпанной укропом молодой картошкой, и рюмкой от души сделанной чачи.
Но с хинкали этот номер не пройдет. Раньше говорили, что для того, чтобы сделать настоящие хинкали, надо простоять рядом с мастером 20 лет. Может это и преувеличение, но сделать так, чтобы наполненное ароматным бульоном чудо кавказской кухни, взятое за хвостик, стояло в руках, как влитое, и, обладая тонким и нежным тестом, не разваливалось ни в тарелке, ни в воздухе, может, скажем так, мягко, не каждый. Я уж не говорю о том, что правильно сделанные хинкали не должны отдавать кислинкой теста, а наоборот, проявлять всю мощь аромата мясного бульона, идеально сбалансированного фарша, четкие линии специй, если и требуя посыпания молотым душистым перцем, то лишь исключительно в силу привычки, а не для необдуманного сдабривания оригинальной композиции.
Страшные зрелища поедания ножом и вилкой развороченных хинкали, плавающих кусками в пузырящимся бульоне, это даже не проявление бескультурья. Это какое-то дикое, я бы сказал безнравственное непонимание сущности явления, какой-то разнузданный, первозданный идиотизм, возможно и оправданный тем, что расплодившиеся по всему белу свету столовки, называющие себя «хинкальными», подают какие-то склизлые пельмени непонятной этиологии. Обычно их приготовление осуществляется путем вываливания в кастрюли некоей субстанции из замороженных в предыдущую декаду пластиковых пакетов. Где уж тут удивляться маканию этих, так называемых, «хинкали» в сметану, или сделанный на заводе сложных эфиров кетчуп.
Впрочем, если Фадеев – писатель, а Симоньян – журналист, то эти куски жира в тесте – хинкали.
Что касается аджарского хачапури, — это сложнейшее блюдо, требующее настоящей, живой дровни. Хрустящая, поджаристая корочка снаружи лодочки должна гармонично сочетаться с хорошо пропеченным тестом изнутри, которое не размокает под воздействием вовремя выпущенного туда яйца, а сулгуни не липнет, а тянется, позволяя смешавшись с деревенского качества сливочным маслом и ярким желтком, загнать себя под румяные бортики. Подготовка блюда к столу не может занимать больше пары минут, иначе аджарское хачапури просто теряет смысл.
«Лодочка» - очень самостоятельное блюдо. Хачапури нельзя сочетать абсолютно ни с чем, - ни с каким другим блюдом, или напитком. Это, пожалуй, единственное блюдо грузинской кухни, которое испортит даже рюмка чачи. Можно лишь позволить себе стакан боржома, или другой спокойной минералки, утолить жажду.
Если после порции хинкали, насладившись вкусом, еще можно приступить к другому блюду, то после «лодочки» стоит просто отдыхать, получая удовольствие от сытости и прекрасного послевкусия. Также, как и есть что-то до хачапури, - тяжкий грех и неуважение к повару.
Хачапури – самое одинокое и самое прекрасное блюдо грузинской кухни.
Тот ночной кошмар, который называют «хачапури», в многочисленных столовках с соответствующей надписью, имеет тоже отношение к настоящей грузинской кухне, что Петросян к юмору, Донцова к литературе, а Волочкова к балету.
Понятно, что использование пересоленной манной каши вместо сыра, маргарина вместо масла, скисшего теста с пенициллином и яиц синявинской птицефабрики, делает блюдо экономически непробиваемым. Но почему эту страшную лепешку трудящиеся едят ножом и вилкой, автору все равно не понятно. Впрочем, какая разница, если планов дожить до пенсии ни у кого нет.
Поваров, способных слепить настоящие хинкали или сделать хачапури, и в Грузии немного, а уж за пределами солнечного края это вообще антропологическая находка.

В свой, как его называют биографы, «второй ленинградский период творчества», еще достаточно молодой автор частенько заглядывал в ресторанчик «Багратиони», что был прямо напротив «Большого дома» (здание местного КГБ), на углу Литейного и улицы Чайковского. При ресторане владельцы обустроили уголок, с отдельным входом, называемый не то «кафе», не то «закусочная», где можно было по более-менее демократическим ценам съесть ту же ресторанную еду, что и в большом зале. Туда время от времени и заглядывал автор сделать глоток чачи под харчо, или насладиться несколькими хинкали. В буфете обычно трудилась бесподобная Майя, а поваром в «Багратиони» работал грузинский еврей Анзор. Если взять образ Анзора большими мазками, то это был мужчина лет пятидесяти-шестидесяти со слегка навыкате еврейскими глазами, килограмм на 140, в классическом поварском колпаке, и белой робе с полосатым передником, вечно обсыпанным мукой.
Практически все блюда делали подмастерья, а мастер занимался только хинкалями и хачапури, никого к этому даже не по подпуская. Из буфета была видна открытая кухня, на которой Анзор сам раскатывал тесто, готовил фарш, постоянно пробуя то одно, то другое. После снятия пробы он наливал себе чачи из огромной бутыли, или делал большой глоток боржома на половину граненого стакана.   
Время от времени Анзор выходил в зал, обычно вынести букет шампуров, или огромный поднос с хинкали. Выходил он к самым уважаемым гостям, или к постоянным посетителям, кого признавал. Признание и уважение мастера не определялось общественным положением гостя, масштабом компании или размером счета. Заслужить личный выход Анзора в зал могли лишь те, кто много и с удовольствием, а главное, правильно кушал. Повар даже не смотрел в сторону орудующих ножом и вилкой безумцев, макающих его хинкали в майонез, или, чего доброго, в горчицу, да еще запивающих это все вином.
Выход Анзора в зал всегда сопровождался аплодисментами даже тех столов, к которым он не подходил. Грузинские столы обычно произносили длинные тосты в честь Анзора, за его искусство, за золотые руки, за Грузию и ее нелегкую судьбу.
Мастер, выслушав здравицы, с достоинством выпивал внушительную порцию чачи, но никогда, несмотря ни на какие просьбы и мольбы к столу не присаживался. Он сдержанно благодарил, в зависимости от стола, по-русски, или по-грузински, и, соблюдая этикет, гордо удалялся на кухню.
Обедал и ужинал Анзор в буфете, где стоял один единственный сидячий стол с табличкой «для персонала», остальные несколько столов были стоячими, как в тбилисских закусочных, - занимает меньше места и увеличивает оборачиваемость буфета.
За столик «для персонала», на правах завсегдатая, буфетчица Майя обычно усаживала автора.
Как-то в очередной, очень питерский, холодный и сырой вечер, я зашел, как сейчас помню, съесть порцию чашошули с горячим лавашом, и заказал с холода рюмку водки.
Совершенно неожиданно к столику подошел мастер и спросил позволения присесть. Я удивленно ответил, что это как раз я сижу на неположенном месте, и выразил готовность перейти к стоячему столу, не желая никому мешать.
– Как можно даже говорить такое, уважаемый, - сказал повар и представился, - Анзор.
Я представился в ответ. – Майя рассказывала о вас. Анзор поставил тарелку с соленьями, - угощайтесь, уважаемый, - цицака, джонджоли, огурчики на укропе, чеснок. Не возражаете, я с вами выпью рюмку, - у меня перерыв.
Повар налил себе из своей знаменитой огромной бутыли чачи. Выпил, очень вкусно закусил хрустящим рыжиком и огурчиком из тарелки солений. Я много слышал о вас, продолжил Анзор, знаю вы отдыхаете, никогда себе этого не позволяю, но хотел бы побеспокоить вопросом. Повар сделал движение огромной рукой над столом, - я, разумеется, угощаю. Я начал было отнекиваться, но разговор был переведен собеседником в другую плоскость, -«Картули эна ици?»* - спросил он.
Я ответил, что все понимаю, но говорю уже с трудом, мало практики. Беседа дальше пошла на густой смеси грузинского и русского.
- Вы еврей из Грузии, - сказал Анзор, оказались в Питере. Я тоже еврей из Грузии, и тоже живу здесь. Хочу угостить своего завсегдатая. В чем тут проблема?
В итоге мы договорились, что я в этот раз приму угощение, но вообще буду платить как обычно, чтобы не чувствовать дискомфорт от одолжения.
Преодолев этот этап знакомства, Анзор перешел к волнующему его вопросу, верит ли автор в переселение душ, чувствовалось, что он немного волновался. Я ответил, что в Талмуде и Торе об этом ничего нет. На что повар спросил, про Ари (рабби Ицхок Ашкенази, 16 век), тот об этом писал, ему рассказывал один ребе в синагоге на Декабристов.
- Но Ари, - возразил я, был каббалистом, мы не придерживаемся такого, да и сам Маймонид говорил, что это ерунда.
Вопрос почему-то очень беспокоил Анзора, но я не стал лезть ему в душу, просто привел в пример мнения тех авторитетных мыслителей, которых знал.
Мы еще немного побеседовали о каббале, Анзор меня от души поблагодарил, грузно встал и с какой-то озабоченностью на лице вернулся к работе.
Майя озорно улыбнулась и шепнула, что никогда не видела, чтобы мастер подсаживался к посетителям, да еще и говорил с ними.
С тех пор, почти каждый раз, когда автор заезжал поесть в «Багратиони», Анзор минут на 5-10 подходил к столику, задать какие-то вопросы. Иногда они были детские, иногда - серьезные и глубокие.
Его интересовало все – почему летают самолеты, ведь они большие и тяжелые? А был ли Адам еврей? Почему в Торе сказано, что старцы пили, ели и лицезрели Всевышнего, ведь никто не может увидеть Его? Почему сказано, что Б-г карает до третьего и четвертого поколения, ведь человек отвечает только за свои грехи?  А почему небо голубое? А что говорят мудрецы по поводу неадертальцев? Были ли они евреи? А почему и кем запрещено многоженство?
Автор должен сказать, что с Анзором было довольно приятно и необычно общаться. Он очень внимательно слушал, пытался понять, привести какие-то сложные вещи к близкой ему житейской логике. Временами он напоминал пропустившего целые предметы и годы школьника, ставшего неожиданно взрослым, иногда ученика хедера 17-го века, случайно попавшего в мир самолетов и мобильных телефонов. Многие совсем простые вещи приводили его в восторг, а другие неожиданно огорчали, например, почему Авраам выгнал в пустыню свою наложницу Агарь. Что она такого сделала, в конце концов?
За порцией прекрасного, крепкого харчо, автору как-то даже пришлось объяснять Анзору, почему столь уважаемые художники, рисовали Еве пупок.
Однажды я поинтересовался, как еврей может иметь такую странную профессию - повара в не кошерном ресторане.
- Я не соблюдаю кашрут, как в профессию вошел, - ответил Анзор. Когда подмастерьем начинал, еще лабду, бурбушеллу, хенаги, кхали готовил, на кошерной кухне стоял. Сложная, кстати кухня. Кхали, например я здесь не сделаю. Специй не найду. Чтобы курочка хорошо приготовилась, нужно где-то имеретинский шафран взять, наш перчик, лука свежего, хмели-сунели, ну это ладно. Но ведь надо еще где-то уцхо-сунели достать. Сацебели сам сделаю. А хороший Машараби откуда возьму? С гранатами здесь вообще беда.
В старые времена кхали обязательно с гоми* подавали, на отдельной тарелке. Гоми здесь приготовить – вообще варианта нет. Кукурузная мука никуда не годится. Из нее лепешки только и делать. А там у нас… Муку глэхо* привозили ручного помола, специально для гоми. Мда… давно это было…
Но потом я вообще от нашей общины отошел, как отец умер, уехал, много лет в России жил, и сейчас живу. Вот, на старости лет, в Синагогу потянуло, какую-то потребность теперь чувствую. А началось с того, что года два назад один ребе из Америки приезжал, меня пригласили на его выступление, так интересно он обо всем рассказывал, я и стал ходить с тех пор, но часто не получается, - работа. Я и субботу не соблюдаю. Что делать? У нас это самый тяжелый день.
Здесь автор хотел бы ненадолго отвлечься от плавного повествования и рассказать своему доверенному читателю некоторые крайне частные обстоятельства того, «второго ленинградского периода творчества» литературного классика и вашего покорного слуги.
Автор, той поздней ленинградской осенью, находился в весьма глубоком творческом и жизненном кризисе. Зашедшие в тупик, какие-то тяжкие, потерявшие всякий смысл, но от этого лишь еще более болезненные отношения в личной жизни писателя, несколько блестяще задуманных, но полностью развалившихся творческих проектов, наложились на необходимость пройти хоть и плановую, но тем не менее, вполне серьезную, полостную хирургическую операцию.
Автор решился сделать ее у своих друзей-врачей, в клинике 1-го меда, что на Петроградке, но ложиться на эту операцию страшно не хотелось, автор как-то метался между неприятными предчувствиями, ощущениями творческой несостоятельности, неразрешимостью своей чрезвычайно запутанной матримониальной ситуации, казавшейся загромождённой обстоятельствами, как маленькая квартирка старой мебелью.
Поздняя питерская осень. Солнце появляется на часик-другой лишь для того, чтобы напомнить о своем существовании, с неба постоянно что-то сыпется или льется, а машины уже начинают потихоньку обливать прохожих серо-коричневой жижей. Все это будто специально предназначено для того, чтобы любые переживания стали отдавать столь характерным для этого города фатализмом. 
В последний вечер перед днем госпитализации, на которую я должен был явиться к семи утра, голодным, я заглянул в «Багратиони» съесть «лодочку» до начала экзекуции, и неизбежно следующего за ней длинного поста.
Дома был уже готов чемоданчик (точнее, рюкзак) с постсоветским клиническим набором (теплые носки, несколько смен белья, зарядка для телефона, пара книжек, бритва, мыло, ну, вы все знаете).
Попросив у Майи хачапури и бутылку боржома, автор перекинулся с ней парой слов и развернул «Коммерсант», который в те времена еще был газетой, при чем, вполне читабельной.
К столику «Для персонала» через некоторое время подошел Анзор, держа в огромной, поросшей седыми и черными волосками руке два стакана. Чача плескалась в огромной бутыли, которую мастер держал другой рукой.
- «Эхла, даулет цота хани», - сказал он, и одним движением, не расплескав ни капли, наполнил оба стакана. («Давай, чуточку выпьем»).
- Хачапури заказал, сказал я Анзору. – Знаю, - ответил он. Майя, принеси нам двадцать хинкали, что сейчас на выдаче. Пятнадцать мне положи, пять гостю. И моего перца душистого дай, что Гоча принес, помнишь? Хачапури отмени в заказе, я угощаю. – Анзор был безапелляционен.
- Вам больше не надо есть, перед завтрашним, сказал Анзор, уже обращаясь ко мне.
- Откуда вы знаете?! Я же никому не рассказывал! – удивился автор.
- Город маленький, меньше Кутаиси, меня тот же Дима Семенович оперировал, - ему позавчера Гия домой кебабы, мцвади и бутылку чачи отвез. Прекрасный хирург, «белая кость». А у его анестезиолога, Поли, мой сын учится. Она тебе анестезию делать будет. Я ей «холодный набор» передал – пхали, перчики, сациви с мегрельскими цыплятами, кучмачи, лавашик. И еще три порции моего пеламуши – у Полиной мамы совсем зубов нет. И баночку варенья из инжира, для себя варил. У ее мужа рак, ты знаешь, он уже не встает. Мы с ней на одни курсы иврита ходим, думаю в Израиль уезжать, я тебе рассказывал, а она просто так язык учит, для себя.
Анзор выпил чачи, потрясенный автор тоже сделал немаленький глоток.
После длинной паузы Майя принесла поднос с дымящимися хинкали и положила на стол две белые тряпицы, - с только что помолотым перцем и солью.
- Раскладывай по тарелкам, дочка, горячей не будет, - сказал ей Анзор и одним артистическим движением опять налил чачи в оба стакана.
Он тщательно посыпал свои 15 хинкали перцем, очень точно попадая на каждую, взял первую, как положено, за хвостик, надкусил, медленно насладился бульоном, потом приступил к мясу и своему бесподобному тесту. Положив хвостик, как положено, на отдельную тарелку, Анзор продолжил:
- Поля давно тебя любит. Сильно любит. Красивая женщина, ашкеназка. Будет тебе хорошей, верной женой. Сделает тебя счастливым.
- Это она тебе сказала - спросил уже совершенно потрясенный автор, тоже неконтролируемо перейдя на «ты». - Кто об этом говорит, дорогой, — это же все видят, кроме тебя.
- А муж? - Вырвалось у автора.
- Муж. Муж. Ешь, давай! Остынет, не дай Б-г!
Совсем растерявшийся автор обратил наконец внимание на свою тарелку, и не желая обидеть Анзора, приступил к еде. Разумеется, по всем правилам.
Когда кушаешь хинкали, чачу пить нельзя. Лучше и не разговаривать, без особой необходимости.
Покончив с блюдом, мы просто сидели и смотрели на вечерний Литейный, за омываемым дождем стеклом, слушая шум гудящего за стенкой ресторана, звон посуды, и выкрики уже крепко подвыпивших компаний.
Анзор опять разлил чачу, но уже в два приема, себе – полный стакан, мне совсем чуток. Пил повар очень интересно: он наполнял большой стакан где-то наполовину, может чуть меньше, одним движением огромной руки закручивал в нем семидесятиградусный напиток, будто споласкивал реторту, и выпивал, как если бы это был боржом или набеглави.
 - Я родился и вырос в Кутаиси. Ты же бывал в Кутаиси? - Я кивнул. - Мои предки пришли на эту землю в шестом веке до нашей эры, когда Навуходоносор разрушил Первый Храм. Мы 2600 лет держали традиции, культуру, куврули*.
- Майя, дорогая, принеси пару бутылок боржома, - обратился Анзор к девушке.
Мастер опять повернулся к автору.
- Гамсахурдия статьи тискал в газетах, типа, «две тысячи лет в гостях».  Это мы у них в гостях были, оказывается, две тысячи лет. Не они у нас, а мы у них. Писали, как они нас хорошо принимали двадцать шесть веков.
Теперь вот уехали мы все, загостившиеся. Во всем Кутаиси наших человек 20 осталось, стариков. Повар почему-то усмехнулся. Да и сами грузины разъехались, кто на что-то способен был. Вон, за стенкой – целый зал. Мои хинкали кушают. Теперь, наверно, грузинам там хорошо живется, в моем доме на Гапонова, мезузы содрали, память предков осквернили. Ничего не осталось, камни и шум Риони. Что они чувствуют? Избавление? Теперь что? Их жизнь стала счастливой, наконец?
Кстати, вторым хирургом у тебя будет молодой парень, еврей, Дима. Как его фамилия ммм..
- Галкин? - подсказал автор. -  Да, точно, Галкин. Хороший парень, талантливый. Только хинкали кушать не умеет, произнес Анзор как-то снисходительно, как будто говорил о ребенке, так и не научившимся завязывать шнурки на ботиночках и ездить на двухколесном велосипеде. Я ему вчера тоже послал холодный набор, но добавил букет чурчхел и банку кизилового варенья, - осенью хорошо с черным чаем. И еще пару бутылок домашнего вина. 
- Да, вот, что хотел тебе сказать, - продолжил мастер основную канву разговора, окончательно обвыкшись с «ты», я - кутаисский еврей. Мой дедушка был считай, нищим, но, когда синагога сгорела, собрал все, что у него было и сделал мицву. Отец на Шаумяна у 12 номера всю жизнь сидел, воротнички у рубашек перелицовывал. Записался добровольцем в 42-м, всю войну прошел, дослужился до сержанта, вернулся с орденом Красной Звезды, орденом Красного Знамени, кучей медалей и без правой руки. Дом купил, у нас, в Кутаиси большим человеком в общине стал. Ты вот про кашрут спросил. Думаешь мой отец на той, большой войне, кашрут соблюдал? 
Я всю жизнь у плиты простоял, с 13 лет. То, что я умею, мало кто умеет. Тут приезжал один еврей, в Лондоне хотел два грузинских ресторана открывать, прослышал обо мне. Я ему говорю, нельзя в двух ресторанах стразу хинкали делать, а он мне – ты в одном делай, потом в другой иди, или научи там кого-нибудь. А я ему – как учить, надо чтобы человек причину имел десять лет рядом с тобой стоять. А он, - причина, мол, деньги. Ты, говорит, что в Питере сидишь? Тем разговор и закончился. Что я ему могу рассказать? Какой он еврей?
Анзор помолчал несколько минут, поднял бокал и продолжил.
Тяжелые времена создают сильных мужчин, а сильные мужчины создают легкие времена. Легкие времена создают слабых мужчин, а слабые мужчины создают тяжелые времена.
И это все повторяется и повторяется.
Мастер покрутил чачу в своем стакане, - за тебя, дорогой, чтобы все прошло хорошо! - он выпил и поставил стакан на столик. Я тебе в больницу бульон из мегрельского цыпленка передам и кисель из красного винограда, а как выпишешься, сам стол накрою.
Автор выпил свою детскую дозу чачи и всё-таки спросил, - так что делать, Анзор, чтобы не быть слабым мужчиной, создающим тяжелые времена?
- Выздоравливай, дорогой! Как Поля вытянет у тебя трубку из носа, пригласи ее на свидание. А в остальном – мужчины сами решают какими им быть, где и как жить, как воспитывать сыновей, и какие времена вокруг.
Ты писатель и философ, а я хинкальщик. Что я могу? Принести маленькую радость хорошему человеку.
Так что, выходи из больницы скорее, отметим.
*****
С тех пор прошло много лет.
Ресторан «Багратиони» не просто закрыли, а в бытность Вальки-стакан мэром Санкт-Петербурга (так называют в Великом городе небезызвестную В.И. Матвиенко), в нарушение всех законов, целиком разрушили здание, построенное в 1882 году талантливейшим архитектором Тацки. На его месте возвели очередной «Radisson».
В "Radisson" никакого грузинского ресторана нет, впрочем, какая разница, если бы и был.
Анзор уехал в Израиль к родне, там и доживает свой век.
Он сильный мужчина, живший в легкие времена.

16 Мая 2023 года

Примечания:
Оджахури - жареное мясо с картофелем
Картули эна ици? - По-грузински говоришь? (груз.)
Гоми - густая кукурузная каша
лабда, бурбушелла, хенаги, кхали - блюда кухни грузинских евреев
Куврули - почти утраченный язык, смесь иврита и грузинского языка
Глэхо - деревенский житель (груз.)